Текст книги "Внимание! Мы ищем маму (СИ)"
Автор книги: Милана Лотос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
37.
Мы вышли из больницы в тишине, которая была красноречивее слов. Она была тяжелой, наполненной страхом Пономарёва и осознанием, что мы столкнулись не с человеком, а с безличной «системой». Слово «Нулевой пациент», брошенное в воздух, повисло между нами, обрастая пугающими догадками.
Я завёл машину, и мы поехали домой. Не к дому Насти, а к моему дому. К нашему дому. Это осознание, пронзительное и ясное, пришло ко мне само собой, когда я смотрел на её профиль, освещённый уличными фонарями.
Тень длинных ресниц на щеке, упрямый изгиб бровей, губы, сжатые в тугую ниточку – я изучал каждую черту, как слепой изучает новое лицо.
Моя Любимая. Совсем недавно, в самых потаённых уголках своей израненной души, я начал называть Настю именно так. Она была моей девочкой, моей женщиной, моим спасением. И сейчас, в адском хаосе, я знал – мы будем вместе. Это было единственной точкой опоры в рушащемся мире.
Её рука, холодная от ночного воздуха, лежала поверх моей на рычаге КПП. Простое прикосновение кожи к коже, а казалось, будто она держит меня за самое сердце, не давая ему выпрыгнуть из груди или разорваться от бессилия.
Подъезжая к дому, я инстинктивно вжал педаль тормоза, вглядываясь в каждую подозрительную тень, в каждый оставленный на ночь автомобиль. Но улица дышала сонной, обманчивой безмятежностью. Настоящее облегчение нахлынуло на меня только тогда, когда дверь нашей квартиры распахнулась, и мы увидели картину, ставшую полным отрицанием нашего ночного кошмара.
В гостиной, на диване, укутанные одним большим пледом, сидели Костя и Аннушка. На экране телевизора тихо шел какой-то старый комедийный фильм, но они, кажется, уже его не смотрели. Аннушка, с припухшими от недавних слёз, но теперь спокойными глазами, дремала, положив голову на плечо Кости.
А он, сильный, грубоватый мент, сидел неподвижно, словно боясь её потревожить, одной рукой придерживая кружку с чаем, а другой – пульт.
Они выглядели так естественно, так мирно, что наша тревожная ночь показалась каким-то дурным сном.
Услышав нас, Костя медленно поднял голову и поднес палец к губам. Он бережно, с почти отеческой нежностью, переложил голову Аннушки на мягкую подушку дивана и бесшумно подошел.
– Всё чисто, – тихо сказал он. – Больше никто не беспокоил. Малые спят, накормлены, напоены, сказку на ночь выслушали. – Он кивнул на Аннушку. – Она молодец, держалась. Но выжата как лимон.
– Спасибо, брат, – я сжал его плечо, и в этом жесте была вся моя благодарность, всё облегчение, что дети в безопасности, что я не один.
– Да брось, – он брезгливо поморщился, но в глазах мелькнуло что-то теплое. – Ладно, я Анну домой отвезу. А вам, – его взгляд скользнул по мне и Насте, оценивающе и строго, – надо глаза прикрыть. Хотя бы на пару часов. Завтрашний день будет огненным.
Настя молча кивнула, ее собственная выдержка была на исходе. Она, как сомнамбула, прошла в детскую проверить мальчишек, а я задержался в прихожей с Костей.
Пока он помогал заспанной Аннушке надеть куртку, он наклонился ко мне, и его голос стал низким, деловым, каким бывал на допросах.
– Андрей, кое-что прояснилось. По своим каналам покопал. Твой Пономарёв – не просто рядовой хирург. Он – краеугольный камень. Ключевая фигура в распределении квот на высокотехнологичные операции, включая пересадку печени. Понимаешь размах? Твою бывшую протолкнули в обход всех очередей. Значит, за это кто-то заплатил. Очень дорого. Игнатенко? Возможно? Не знаю. Настоящая сила – тот, кто держит эти квоты в ежовых рукавицах и решает, кому жить, а кому – медленно угасать.
Эта информация вонзилась в мозг, как раскаленная спица. Все пазлы с ужасающей четкостью складывались в чудовищную картину. Маша была не просто пешкой в битве за детей. Она была дорогостоящим активом в чьей-то бесчеловечной схеме, живым товаром.
– «Нулевой пациент»... – непроизвольно вырвалось у меня.
Костя нахмурился.
– Что-что?
– Пустяки. Потом. Спасибо, Костян. Без тебя я бы...
– Да ладно, – он махнул рукой, открывая дверь для сонной Аннушки. – Разберёмся. Спи.
Дверь закрылась, и в квартире воцарилась та особенная, глубокая тишина, что бывает только в домах, где спят дети. Ее нарушало лишь их ровное, безмятежное дыхание за тонкой стенкой. Настя вышла из детской, скинув туфли, и босиком, по холодному полу, подошла ко мне. Ее бледное лицо светилось в полумраке.
– Спят, – прошептала она. – Оба, сопят.
Я не сдержался.
Я притянул ее к себе, обнял так крепко, что, казалось, наши сердца стучат в унисон, и прижался губами к ее виску. В этом объятии растворилась вся моя дрожь, вся накопленная ярость и страх. Мы стояли посреди прихожей – два израненных, до смерти уставших человека, нашедших в друг друге ту самую спасительную гавань.
– Пойдем, – я взял ее за руку, и мы босиком прошли в мою – нет, “нашу” спальню.
Мы не говорили ни слова. Скинули одежду, как сбрасывают с себя тяжелый, пропитанный чужим страхом груз, и утонули в прохладе простыней. Она прижалась ко мне спиной, а я обнял ее, уткнувшись лицом в ее волосы, пахнущие больницей, ночным городом и чем-то неуловимо-ее. Ее тело было живым источником тепла, и его спокойный ритм постепенно усыплял мою лихорадочную тревогу.
«Пономарёв... квоты... Нулевой пациент...» – мысли, словно уставшие птицы, медленно кружили в голове, уступая место тяжелому, бездонному истощению.
Последнее, что я почувствовал перед тем, как провалиться в короткий, тревожный сон, – это ее тихое, ровное дыхание у меня под ухом. И осознание простой, как выстрел, истины: завтра начинается не просто суд за опеку. Завтра начинается война с теневым королем, который торгует человеческими жизнями. И мои дети были разменной монетой в его игре.
Но теперь у меня была она. Моя Любимая. И это знание делало меня не просто сильнее. Оно делало меня непобедимым.
38.
Первые лучи утра застали нас за кухонным столом, уставленным чашками с остывшим кофе. Не было и речи о сне – адреналин ночной встречи с Пономарёвым и леденящая душу фотография от Кости выжгли из меня всю усталость, оставив лишь холодную, сфокусированную ярость.
Ровно в восемь утра, как и было условлено, в дверь позвонил Марат. Мой юрист вошел в квартиру с деловым портфелем в одной руке и планшетом в другой. Его взгляд, острый и всевидящий, мгновенно оценил обстановку: моё осунувшееся за ночь лицо, Настю, разливающую кофе с той естественностью, какая бывает только у хозяйки дома, и доносящийся из детской смех мальчишек.
– Андрей Игнатьевич, – кивнул он мне, затем вежливо склонил голову в сторону Насти. – Настасья Васильевна. Начинаем?
Мы уединились в гостиной.
Я откинулся на спинку дивана, закрыл глаза на секунду, собираясь с мыслями. Раньше при одной мысли о суде меня захлестывала волна беспомощного гнева. Сейчас же внутри была лишь ледяная пустота, которую нужно было заполнить железной логикой.
– Они будут играть на контрасте, Марат, – начал я, открыв глаза. Его взгляд был прикован ко мне. – Их козырь – «исцелившаяся» Мария Анатольевна. Подтянутая, ухоженная, с лучшими врачами в истории болезни. Они представят её жертвой обстоятельств, которая прошла через ад, нашла в себе силы встать и которая теперь хочет вернуть своих детей.
– Стандартная тактика, – хмуро констатировал Марат, делая пометки на планшете. – Судьи это любят. Истории искупления грехов.
– Значит, мы не будем вмешиваться в их историю, – парировал я. – Мы представим свою. Мы покажем не раскаявшуюся мать, а человека, несущего прямую и непосредственную угрозу для жизни и здоровья детей. Системно. Без эмоций.
Я сделал паузу, чувствуя, как каждый мускул на лице напряжен.
– Первое. Вчерашний визит с ножом. В полночь моя бывшая супруга, находясь в состоянии неконтролируемой агрессии, проникла в эту квартиру с холодным оружием. Угрожала мне, находилась в непосредственной близости от спящих детей. Факт зафиксирован вызовом бригады скорой психиатрической помощи. Номер вызова, время, имена фельдшеров – всё есть. Это не бытовая ссора, Марат. Это – покушение.
Марат свистнул, его пальцы забегали по экрану быстрее.
– Это серьёзно. Очень. Продолжай.
– Второе. Её сожитель, Василий Игнатенко. Вчера, под предлогом «проверки условий для опеки», он с двумя неизвестными лицами незаконно проник в квартиру, пока меня не было дома, напугал мою помощницу и… – голос мой дрогнул, но я заставил себя говорить ровно, – …и разбудил моего трёхлетнего сына. Общался с ним, запугивая. У нас есть свидетель, Анна. И, если суд сочтет нужным, мы готовы предоставить показания самого ребёнка. Мы подаем ходатайство о запрете Игнатенко и его людям приближаться к детям.
– Основание – прямая демонстрация угрозы, – кивнул Марат, и в его глазах вспыхнул азарт охотника. – Идеально. Связка: неадекватная мать и её опасный покровитель.
– Третье. Её психиатрический анамнез. Истерика в больнице, когда она кидалась предметами в присутствии больного ребёнка. Показания медперсонала. Мы требуем назначить судебно-психиатрическую экспертизу. Не ту, что ей устроили её платные врачи, а независимую. Пусть суд сам убедится, можно ли доверять жизнь детей человеку с таким набором диагнозов.
Я встал и прошелся по комнате, сжимая и разжимая онемевшие пальцы. Внутри не было ничего, кроме холодной, безжалостной решимости.
– Они хотят играть в «хорошего» и «плохого»? Пусть. Но в нашей реальности «хорошая» мать – это та, что не является в дом к детям с ножом. Та, чьи друзья не пугают трёхлетних малышей по ночам. Та, чьё психическое состояние не представляет опасности. Мы не просим суд лишить её прав из-за прошлых ошибок. Мы требуем защитить детей от неё “сейчас”. Потому что завтра она может прийти снова. И в её руке может быть что-то посерьезнее, чем нож.
Я остановился напротив Марата, глядя на него прямо.
– Это не месть, Марат. Это – протокол. Протокол безопасности. И мы предоставим суду все доказательства по пунктам.
Марат отложил планшет. На его лице играла редкая, одобрительная улыбка.
– Андрей Игнатьевич, – сказал он с уважением в голосе. – Поздравляю. Вы только что составили идеальную стратегию защиты. От отеческих эмоций не осталось и следа. Чистая, беспристрастная логика и неоспоримые факты. Именно это и нужно суду.
Из коридора послышался смех Тёмы. Я обернулся и увидел, как Настя ведет его за руку, а он что-то радостно лопочет.
Я кивнул Марату.
– Тогда начинаем. У нас есть всего несколько часов, чтобы превратить эту стратегию в оружие.
И тут в дверь резко позвонили. Короткий, настойчивый, будто вколоченный в тишину гвоздь. Инстинкт бывшего мента заставил меня рвануться с места, опередив Настю. Смотреть в глазок не привык – в деревне эта привычка атрофировалась, – поэтому я рывком распахнул дверь.
На пороге стоял юнец-курьер, съежившийся от моего внезапного появления. В его руках был огромный, неподъёмный букет. Не просто цветы, а помпезная, театральная композиция из белых и алых роз, перевитых чёрной декоративной лентой. Они выглядели чужеродно и зловеще, как венок на похоронах, пахли оранжерейной сладостью, от которой закладывало нос.
– Что это? Кому? – мой голос прозвучал глухо, пока я машинально принимал этот тяжёлый, шипастый груз.
– Без понятия, – пожал плечами паренёк, торопливо отступая. – Там есть открытка. Посмотрите.
Дверь захлопнулась. Я стоял в прихожей, сжимая в руках этот абсурдный букет. Шипы впивались в ладони, но я почти не чувствовал боли. Взгляд Насти, встревоженный и вопросительный, Марата – настороженный и аналитический. Из гостиной выбежал Тёма.
– Папочка, какие класивые цветики! – он потянулся к розам.
– Не трогай! – рывком отдернул я букет, и Тёма испуганно отпрянул. Его нижняя губа задрожала. В глазах Насти мелькнул упрёк, но тут же сменился пониманием.
– Прости, малыш, – я положил букет на пол, подальше от детей, и ощутил, как по спине ползёт холодный пот. Сердце забилось с такой силой, что я слышал его в висках. Это была не угроза. Это было послание. Тщательно упакованное, рассчитанное на психологический эффект. Работа мастера.
Я разорвал конверт. Бумага была плотной, дорогой. Почерк – уставший, с сильным наклоном, выведенный чёрными чернилами.
«Эти розы – самому лучшему полицейскому, но, к сожалению, никудышному отцу. Белые – в память о твоей былой чести. Алые – в знак пролитой тобой крови невинных детских душ. Берегись. Суд впереди, и ты проиграешь его.»
39.
Я перечитал текст дважды, трижды. Воздух в прихожей стал густым и тяжёлым. «Самому лучшему полицейскому...»
Значит, кто-то знал о моём прошлом. Кто-то, кто явно держал обиду. «Никудышному отцу...»
Они били точно в цель, в самое больное место, в мою вечную, грызущую неуверенность.
– Что там? – тихо спросила Настя, подойдя ближе.
Я молча протянул ей открытку. Её лицо побелело, когда она прочла. Она подняла на меня испуганный взгляд.
– Это... это кто?..
– Это сообщение, – перебил Марат, подходя и хмуро разглядывая букет. Его юридический ум уже работал. – Цель – деморализовать. Вывести из равновесия перед судом. Классика. Но грубая. Слишком театрально.
– Нет, – я покачал головой, сжимая открытку в кулаке. Бумага хрустнула. – Это не деморализация. Это... знакомство. Он показывает, что знает меня. Знает мои слабости. Знает, как я мыслю. Это перчатка, брошенная в лицо.
Я посмотрел на испуганное лицо Тёмы, который прижался к ноге Насти, на стратегические папки Марата, на этот дурацкий, ядовитый букет.
И холод внутри сменился ледяной, абсолютной уверенностью.
– Марат, – сказал я, и голос мой зазвенел, как сталь. – Внеси в наши документы ещё один пункт. «Психологическое давление на сторону защиты накануне суда с использованием анонимных угроз, нацеленных на несовершеннолетних детей». Сфотографируй этот букет. Сохрани открытку. Пусть судья тоже оценит «заботу» о детях со стороны моих оппонентов.
Я взял букет, подошёл к мусорному ведру и швырнул его туда. Алые лепестки рассыпались по полу, как капли крови.
– Они хотят играть в намёки и символы? – я вытер ладонь о брюки, счищая с себя липкий след их «послания». – Пусть. Мы же будем играть в факты. И у нас их больше.
И тут в дверь снова позвонили. На этот раз – чётко, официально. Я взглянул на Настю, потом на Марата. Юрист кивнул:
– Дождались.
Я открыл дверь.
На пороге стояли две женщины. Одна – постарше, со строгим, но не злым лицом и внимательными глазами. Вторая – молодая, с блокнотом в руках.
– Здравствуйте. Мы из органов опеки и попечительства. Поступил сигнал. Проводим проверку жилищно-бытовых условий несовершеннолетних Проскуровых Степана Андреевича и Артёма Андреевича.
– Проходите, – я отступил, пропуская их в прихожую, чувствуя, как сердце замирает. Вся наша стратегия могла рухнуть на самом пороге.
Женщины вошли.
Их взгляды скользнули по прихожей, чистой и убранной, по аккуратно стоящей обуви. Старшая, представившаяся Татьяной Ивановной, медленно прошлась по квартире. Её глаза выхватывали каждую деталь.
Детская. Двухъярусная кровать, собранная нами в ту самую сумасшедшую ночь. Полки с игрушками, не разбросанными, а аккуратно расставленными. Школьный уголок Стёпы с новыми учебниками и карандашами.
Кухня. Чистота, запах свежесваренной каши. Холодильник, забитый продуктами. На столе стоят фрукты.
Гостиная. Следов вчерашнего хаоса не осталось и в помине.
Но самое главное – это были дети. Тёма, при виде незнакомых тёть, спрятался за Настю, но выглядел он ухоженным, в чистой пижамке, с розовыми щеками. Стёпа, услышав голоса, вышел из комнаты и несмело, но чётко поздоровался.
Татьяна Ивановна остановилась перед ним.
– Степан, я могу с тобой поговорить?
Стёпа кивнул, широко раскрыв глаза.
– Тебе тут нравится жить?
– Да, – он кивнул увереннее. – У меня своя кровать. И папа дома. И тётя Настя готовит вкусно.
– А что вкусного?
– Суп с фликадельками, – без раздумий выдал Тёма, выглянув из-за Насти.
Татьяна Ивановна улыбнулась. Потом её взгляд упал на меня.
– Андрей Игнатьевич, я должна признаться, мы получили анонимный звонок. На вас жаловались. Говорили, что дети живут в антисанитарии, голодают, что вы... эм… как бы… не совсем справляетесь.
Я лишь молча кивнул, давая ей продолжать.
– Но то, что я вижу, – она обвела взглядом чистую, уютную квартиру, сытых и спокойных детей, Настю, которая стояла не как гостья, а как часть этого дома, – это говорит об обратном. Дети ухожены, накормлены, у них есть своё пространство, они не выглядят запуганными. Это хорошие условия.
Она открыла свой портфель и достала бланк.
– Я составлю акт обследования условий жизни несовершеннолетних. И выдам вам предварительное заключение. На основании визуального осмотра и беседы с детьми, препятствий для проживания детей с отцом не усматривается. Окончательное решение остается за судом, но этот документ будет иметь вес.
Она протянула мне лист бумаги с печатью. В глазах у меня поплыло. Эта простая справка в тот момент была дороже любой адвокатской уловки. Это был факт. Осязаемый и неоспоримый.
Проводив опеку, я обернулся к Насте и Марату. В горле стоял ком.
– Видите? – мои губы дрогнули. – Они стреляют символами и ложью. А мы... мы просто живём. И этого оказывается достаточно.
Я посмотрел на справку, а затем на выброшенные в мусорное ведро розы. Контраст был оглушительным. Одна сторона посылала угрозы, спрятанные в цветах. Другая – получала официальные документы, подтверждающие право быть семьёй.
– Теперь, – я твёрдо посмотрел на Марата, – мы идём в суд. И у нас есть не только нападение, истерики и незаконные визиты. У нас есть вот это. – Я поднял справку. – Подтверждение того, что здесь, в этих стенах, моим детям хорошо.
40.
– Теперь, – я твёрдо посмотрел на Марата, – мы идём в суд. И у нас есть не только нападение, истерики и незаконные визиты. У нас есть вот это. – Я поднял справку. – Подтверждение того, что здесь, в этих стенах, моим детям хорошо.
Зал суда встретил нас гулкой, давящей тишиной. Стеклянные стены, строгие лица приставов, запах старого дерева и страха. Мы с Маратом заняли свои места. Настя осталась в коридоре с детьми – я не хотел, чтобы они видели этот цирк.
И вот они вошли.
Игнатенко с самодовольной ухмылкой, его адвокат – господин с бархатным голосом и холодными глазами – и... Маша.
Я чуть не подавился воздухом. Она выглядела... преображённой. Ни намёка на ту исхудавшую, истеричную женщину с ножом. Перед судом сидела ухоженная, спокойная женщина в строгом элегантном костюме, с аккуратной причёской и почти незаметным макияжем. Но самое страшное были её глаза. В них не было прежнего циничного блеска. В них была глубокая, искренняя печаль и что-то похожее на надежду.
Она и сама поверила в эту роль, – пронзило меня. Пешка, которой внушили, что она королева.
Их адвокат начал с представления «новой» Марии Анатольевны. Он говорил о тяжёлой болезни, о пути к исцелению, о материнской тоске и о желании искупить вину. Когда слово дали Маше, её голос дрожал, но не от истерики, а от сдерживаемых эмоций.
– Я... я была плохой матерью, – начала она, и её взгляд упал на сложенные руки. – Я сбежала от своих проблем, бросив самое дорогое. Но болезнь... она дала мне время подумать. Переосмыслить всё. Я прошла долгий курс реабилитации. И я готова бороться. Бороться за право снова быть матерью для своих сыновей. Я люблю их... – её голос сорвался, и она искренне, по-настоящему, расплакалась.
Судья смотрел на неё с нескрываемым сочувствием. И я понимал – спектакль был выстроен безупречно.
Затем настал наш черёд выслушивать удары. Адвокат противной стороны с лёгкостью жонглёра принялся разбивать мою репутацию.
– А теперь давайте посмотрим на отца, – его голос стал сладким, как сироп. – Господин Проскуров, человек, мягко говоря, неуравновешенный. У нас есть показания его коллег о вспышках гнева, о неадекватном поведении после разрыва контракта...
Я стиснул зубы. Марат что-то записывал. Это была ложь. Но она звучала убедительно.
И тут прозвучал главный удар.
– Ваша честь, мы вызываем следующего свидетеля. Участковый уполномоченный посёлка Дальний, откуда господин Проскуров забрал детей.
В зал вошел знакомый мне мужчина в форме. Тот самый участковый, с которым я общался в деревне.
– Свидетель, опишите, в каком состоянии находились дети на момент их изъятия? – невозмутимо спросил адвокат.
Участковый, не глядя на меня, чеканил:
– Дети были истощены, с признаками авитаминоза. Жильё находилось в антисанитарном состоянии. В ходе беседы с местными жителями выяснилось, что глава семьи, то есть господин Проскуров, навещал их крайне редко, материальной помощи практически не оказывал, интереса к их судьбе не проявлял.
Воздух вырвался из моих лёгких, словно от удара в солнечное сплетение. Это была полуправда, вывернутая наизнанку. Да, они были в плохом состоянии, но я не знал!
Ничего не знал о детях.
Слова участкового легли в зале мёртвым, неоспоримым грузом. Я видел, как судья смотрит на меня теперь – не как на защитника, а как на нерадивого отца, вдруг решившего поиграть в семью.
В глазах Маши, полных слёз, я поймал мимолётную искорку чего-то твёрдого. Триумфа? Исполненного долга? Она была пешкой, но в этот момент она чувствовала себя королевой, поставившей мат.
И в эту секунду я понял: настало наше время. Марат медленно поднялся, поправил галстук и обратился к суду. Его голос был спокоен и неумолим.
– Ваша честь, у стороны защиты есть несколько вопросов к сложившейся картине. И кое-какие... уточняющие доказательства.
– Господин участковый, – начал он. – Вы утверждаете, что мой доверитель «не интересовался судьбой детей». А известно ли вам, когда именно господин Проскуров узнал о существовании сыновей?
Участковый заёрзал.
– Я не могу знать...
– Именно так! – голос Марата зазвенел. – Вы не можете знать! Потому что господин Проскуров и сам не знал! Он узнал о существовании обоих детей лишь несколько недель назад, когда получил телеграмму от тестя! До этого момента он был в полном неведении, будучи убеждён в том, что у него нет детей от гражданки Марии Анатольевны!
Марат поднял со стола телеграмму от тестя, её края были потрёпаны, текст виден даже с расстояния: «Приезжай. У тебя есть шестилетний сын. Маша бросила его и уехала с очередным полюбовником.”
– Вот это, – Марат положил её перед судьёй, – единственное и первое уведомление, которое получил мой доверитель о реальном положении дел. Всё, что было до этого, – это систематический обман и сокрытие информации со стороны матери детей!
По залу пронёсся шёпот. Судья внимательно изучал телеграмму.
– Но давайте оставим прошлое, – Марат сделал театральную паузу. – И поговорим о настоящем. О том, что представляет угрозу для детей сейчас. Ваша честь, мы представляем доказательства того, что госпожа Проскурова, даже пройдя курс реабилитации, продолжает демонстрировать поведение, опасное для детей.
Он поднял со стола распечатанные фотографии.
– Это снимки с камер наблюдения из подъезда дома моего доверителя. На них запечатлено, как госпожа Проскурова в состоянии обострения пыталась проникнуть в квартиру. А это акт вызова бригады скорой психиатрической помощи. В тот вечер она угрожала моему доверителю ножом в присутствии спящих детей.
В зале воцарилась гробовая тишина. Судья изучал фотографии, его лицо стало непроницаемым.
– Кроме того, – голос Марата звучал теперь как приговор, – мы заявляем ходатайство о приобщении к делу заключения органов опеки, составленного сегодня утром. Оно подтверждает, что на данный момент дети проживают в прекрасных условиях, обеспечены всем необходимым и не проявляют никаких признаков страха или дискомфорта.
Игнатенко что-то яростно прошептал своему адвокату. Маша сидела, опустив голову, её плечи вздрагивали. Тот образ спокойной, исцелившейся женщины дал трещину, обнажив ту самую хрупкую, больную женщину под ним.
Судья откашлялся.
– Суд принимает представленные доказательства к сведению. У стороны защиты остались свидетели?
Марат посмотрел на меня. Я кивнул. Самое страшное было позади. Теперь наша очередь.
– Ваша честь, мы вызываем в зал суда...
В этот момент дверь в зал суда распахнулась. Все повернулись. На пороге стояла она.
Роза Орлова. Моя бывшая девушка, о которой я и думать забыл. А вот она, похоже, нет.
– Чего ей здесь надо? – шепотом спросил Марата, но тот лишь пожал плечами.
Моя бывшая была одета в строгое чёрное платье, её лицо было бледным, но решительным. В одной руке она сжимала конверт. Её появление было настолько неожиданным, что даже судья на мгновение опешил.
– Вы кто такая?
– Прошу прощения за вторжение, ваша честь, – её голос, чистый и звонкий, разрезал напряжённую тишину, воцарившуюся в зале. – Моё имя Роза Орлова. И у меня есть информация, имеющая непосредственное отношение к этому делу. Информация, которая прольёт свет на истинные мотивы всего этого... цирка.
