Текст книги "Я вас жду"
Автор книги: Михаил Шмушкевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
Товарищ Малюк, выслушав не перебивая Павла Власовича, шутливо заметил:
– Если я вас верно понял, то, кроме всего прочего, вам нужен ещё один «квадратный метр»?
– Вы угадали, Кирилл Филиппович, – ответил Суходол.
– С этого бы и начали, – рассмеялся Малюк.
Словом, райком партии мы покинули довольными: нас поддержали.
Потом Суходол кинулся в районо, а мы с Колен Грибаченко остались в вестибюле. Тут наш комсомольский вождь честно признался, что впервые слышит о «квадратном метре». Пришлось объяснить: Кирилл Филиппович имел в виду высказывание Макаренко о том «квадратном метре», который позволяет учащимся раскрыть свои силы и способности, утвердить себя как личность творческую.
Со стройки возвращаемся вместе с Русланом. Он шагает несколько впереди – важно, с рассудительным спокойствием человека, преисполненного силы, сознания собственного достоинства. И всё же от меня не ускользает то, что мальчик пытается скрыть свою усталость.
Не сомневаюсь, он устал похлеще меня. Причём не так физически, как оттого, что всё время находился в напряжённом состоянии – в ожидании команды: «Включай!», «Водичка!», «Стоп!» Виталий Максимович сегодня дважды подходил к ному и, дружески похлопывая по плечу, сказал: «Дело у тебя, браток, пошло, строителем тебе быть на роду написано. Погоди, мастерок скоро вручим. Закончим школу, за учительский дом примемся. Не горюй, браток, – работёнки на сто лет хватит».
– Знаешь, Галка, а Виталий Максимович тоже её не любит, – замечает как бы между прочим маленький Багмут. – Никто её не любит, это уж точно.
– О ком ты? Кого это все не любят? – поражаюсь.
– Знаешь! – бросает Руслан уверенно. – Подругу себе нашла, хе!
«Он об Оксане, – догадываюсь. – Почему, спрашивается, он её так презирает?» Не расспрашиваю, а сам он не говорит. Да и Оксана всячески избегает встречи с мальчиком.
– Нарядилась сегодня – на стройку пришла мусор с четвероклассниками выносить. Мы с Виталием Максимовичем смеёмся, животики надрываем, – продолжает Руслан. – Секретарю райкома Малюку понравиться хотели, а он поздоровался с ней кивком и – всё. Всем правиться она хочет…
– Что ты там лепечешь, Руслан? Несёшь околесицу и забываешь, что смеяться над старшими, над учительницей – нельзя, – делаю ему строгий выговор.
– А я, Галка, не выдумываю, – остаётся невозмутимым Руслан. – Ты ничего о ней не знаешь. Или, может, знаешь? – полностью перехватывает инициативу в спои руки маленький Багмут.
Мне кажется, мы поменялись ролями: он взрослый, знающий человек, а я девчушка, загнанная в угол.
– Ты о чём?
Руслан продолжает подтрунивать:
– О том же, уважаемая Галина Платоновна, о вашей подруге, которая…
«Противное существо, деспот!» – браню его про себя.
– …была лучшей студенткой педагогического института, многообещающей аспиранткой, – продолжаю в его тоне, взвинченная.
– …которая ходила за моим папой до самого нашего дома, которая ждала его у подъезда с покупками.
– И правильно! – восклицаю. – Твоему отцу ходить по магазинам некогда было, а бабушка…
А никто не просил. Сама! Я слышал, как папа злился на неё: «Оксана Ивановна, извините, не нужно так, не нужно». А она продолжала…
– Прекрати! – зажала я уши ладонями.
Дельфин на площади
Коля Грибаченко не даёт мне скучать и, как члену райкома комсомола, подыскивает одно задание за другим. Как, например, вот это – проверка сулумиевского детского комбината… В этом маленьком царстве солнца и улыбок, заразительного смеха и искренних слёз я была всего один раз, когда Софья Михайловна впервые забирала своего Павлушу «со смены». А теперь бываю тут почти ежедневно. В комиссию вхожу. А создана она потому, что бывшая директриса Орлюк в компании с шофёром Андроном обкрадывали детей, а ворованные продукты и костюмчики передавали в такие же грязные руки. Не верится, что в этих светлых комнатах, по этим мягким пушистым ковровым дорожкам, мимо пёстрых игрушек прохаживался человек в белоснежном халате, но с чёрным сердцем. Как можно одной рукой гладить ребёнка, а другой обворовывать!
Члены комиссии проверяют бухгалтерию, кухню, кладовки, я же по своей «линии» интересуюсь воспитательницами, нянями, ну и, конечно, детворой.
Прислушиваюсь к их захлёбывающемуся смеху и торжествую: счастливее этих детей на свете не было и нет! А через минуту дружное, громкое рыдание приводит меня в ужас. Павел Власович говорит, что тут куются кадры для школы. Ну и кадры!..
Между прочим я сделала одно маленькое открытие: каждое «не» обижает детей. Доярка Оксана Приходько, забирая трёхлетнего Вову домой, похвалила его за что-то и сказала: «Ненаглядный мой!» Мальчик обиделся, заплакал: «Я наглядный»…
Для воспитательниц детсада это, разумеется, не в диковинку. Они здесь знающие, опытные, любят свою работу. Приглядываюсь к новенькой – Антонине Валерьяновне Демченко, только что выпорхнувшей из педагогического. Её звонкий голос так и преследует меня: «Голо-бородь-ко, ру-ки, ру-ки», «Голо-бородь-ко, стой! Ты ку-да?», «Голо-бородь-ко, будешь нака-зан!»
«Чего она к нему прилипла? – возмущаюсь. – Чем он хуже других? В группе более тридцати, а только и слышно: «Голо-бородь-ко! Голобородько!» Нельзя так: ребёнок привыкнет и тогда твои замечания не окажут никакого воздействия. У настоящего педагога не должно быть любимчиков и пасынков».
Прежде чем одёрнуть молодую воспитательницу Демченко, решаю сначала разобраться в четырёхлетием Голобородько. Худенький, живое лицо, не знающие покоя глаза. Непоседа, полон кипучей энергии. Она о нём так и клокочет.
Антонине Валерьяновне двадцать два года. На вид она ещё моложе: мальчишеская фигура, короткая стрижка, нос остренький, а в общем симпатичная.
Заложив руки назад, она наблюдает, как её питомцы без умолку тараторят, сопя носами, возводят на песке город. Я стою сзади, и воспитательница это чувствует: то и дело поправляет воротничок на платье, который и не думал выступать из-под халата.
Дети трудятся дружно, как муравьи. Сооружают дома, прокладывают дороги, асфальтируют площади, разбивают скверы. По главному проспекту тянется вереница разноцветных машин. Легковые, грузовые, самосвалы. Бог ты мой, а это что? На главной площади воздвигаемого города лежит ярко-красный пластмассовый дельфин, нос которого упирается в сквер, хвост – в железную дорогу.
– Антонина Валерьяновна, дельфин в самом центре города?!
Девушка оборачивается ко мне и с тихой улыбкой поясняет:
– Очевидно потому, что дети много хорошего слышали об этом умном животном. – И окрепшим голосом добавляет: – Захотели – пусть. Инициатива, самостоятельность…
Не соглашаюсь. Детей надо подправлять: дельфин, да ещё такой большой, в центре города не лежит. И до того красный, что от одного цвета глазам больно.
– А почему Олежка Голобородько не строит? – указываю на малыша, который стоит под навесом, заложив по-взрослому, как воспитательница, руки за спину.
– Он ничего не любит, – опережает Антонину Валерьяновну девочка. – Баловаться только.
– Правда, Олежка? – спрашиваю. – Почему не строишь?
– Не хочу, – отзывается он.
– Как так? Погляди, какой красивый город построили ребята.
Малыш бросает короткий взгляд на песочницу, и по его пухлым губам пробегает насмешливая улыбка.
– Голо-бородь-ко, как ты стоишь? С тобой же разговаривают старшие! – делает ему замечание Антонина Валерьяновна. – Как можно! Не качайся, руки опусти.
Мальчик неохотно и вяло подчиняется. Он загнан в тупик, а ему нужен простор.
– А почему не хочешь? – продолжаю допытываться.
– Дождик пойдёт – рассыплется!
Ах, вот почему! Что ж, разумное основание. «Или, – спохватываюсь тут же, – он придумал это объяснение на ходу, чтобы избавиться от моей назойливости?» Хочу заглянуть ему в глаза – не успеваю: его и след простыл.
– Я косманафт, косманафт! – доносится захлёбывающийся голос Олежки откуда-то со стороны.
А, вот он где: на дерево карабкается! Кричит, восторгаясь собственной лихостью, и, конечно, оглядывается, завидуют ли ему.
– Валяновна, смотлите, смотлите!..
Воспитательница, как и я, замирает: малыш сейчас грохнется оземь!
– Голо-бородь-ко! – бросается к яблоне побледневшая Антонина Валерьяновна. Я за ней.
– Ура-а-а, я косманафт! Я…
– Дерево сломаешь, яблок не будет, – объясняет сорванцу воспитательница спокойно, даже с улыбкой.
«Молодчина, – похвалила я про себя девушку, – быстро овладела собой!»
– Я косманафт, кос-ма-нафт! – не унимается Олежка.
– Голобородько, будешь наказан.
«Чем, думаю, его накажешь? Ну чем?»
Взобраться на дерево высоко Олежка, разумеется, не может. Ухватив руками шероховатый ствол и опершись в него одной ногой, он шумно сопит носом, кряхтит и только. Однако я уверена, что детская фантазия возносит непоседу на самую макушку, откуда перед ним открывается необъятный мир, откуда он видит всё, что видит космонавт.
Но вот Олежка уже стоит перед нами. Его руки, коленки, лицо исцарапаны.
– Хоть привяжи его к себе верёвкой, – жалуется воспитательница, а глаза её улыбаются мне.
Голобородько сконфужен? Не тут-то было! Он возбуждён. Ещё бы! Никто, кроме него, – ни Маринка, ни Василёк, ни Леночка, словом, никто – не взбирался на такое высокое, упирающееся в самое небо дерево!
Ну как их не любить! Учительница русской литературы Любовь Еремеевна, вспоминаю, как-то сказала: «Бранишь их, бранишь, валишься с ног от усталости, а денёк без них побудешь – прямо-таки тоска разбирает. Так и хочется воскликнуть: «Дети, я вас жду!» Верно, так это.
– Олежка, больно? – спрашиваю.
Воспитательница ждёт ответа малыша, поглядывая на него с мягким укором.
– Не-е-е, – заверяет мальчик.
Антонина Валерьяновна уводит «космонавта» к медсестре. Вскоре он возвращается, весь изрисованный зелёнкой. Теперь его мордашка напоминает пятнистое яйцо чибиса.
– Олежка, а что мы скажем твоей маме? – спрашивает воспитательница.
Малыш опускает глаза. Мамы своей он, видимо, побаивается.
– Вам тоже попадёт, – отвечает он. – Она вам задаст…
Хитрит? Запугивает? Позже узнаю, что угроза имела основание: на днях доярка Мария Фёдоровна Голобородько учинила Антонине Валерьяновне в присутствии Олежки скандал за то, что другой мальчик оторвал хлястик от его новой курточки.
Олежка сознательнее мамы. Он ни в чём не упрекает воспитательницу, стыдится своего поступка: глаза затуманиваются печалью. Вот-вот из них хлынут слёзы раскаяния.
– Такие-то дела, товарищ Голобородько, – сочувствую ему.
И вдруг… резкий поворот, крик: «Землетрясение!» Олежка обрушивает всю свою неукротимую энергию на только что возведённый песочный город.
Ребятишки ревмя ревут. Они кулаками, ногами защищают своё любимое детище, а Олежку унять не удаётся. Он продолжает разрушать то, что сделали другие.
– Дельфи-и-ин!
Мальчик ударяет ногой в пластмассовую игрушку. Хруст – и дельфин с проломленным черепом лежит среди разбросанных «Москвичей», «Волг», самосвалов.
– Что ты натворил?!
Озорника наконец утихомирили, и он заплакал. Пристыжённый, обмякший. Гляжу на него и невольно сравниваю с проколотой камерой футбольного мяча.
– А простят?
– Ладно, – берёт его за руку Маринка. – У меня дома тоже есть дельфин, принесу, – добавляет она.
– Откуда у Олежки такие задатки? – спрашиваю Антонину Валерьяновну, когда дети укладываются спать.
– В отца весь, – объясняет его мать, Мария Фёдоровна. – Неугомонный, нервный, разойдётся – всё, что попадётся под руки, бьёт. Посуду, стулья…
«Ах, да! – соглашаюсь. – О Максиме Голобородько кто-то из сулумиевцев сказал: «Это слон в посудной лавке».
– И тем не менее будь в моей группе все такие, как Олежка, я была б довольна, – замечает спокойным голосом Антонина Валерьяновна.
– Ну да! Недоставало…
– Правда, правда. Я серьёзно.
Один характер или тридцать четыре… Как быть с Леночкой, привыкшей к тому, чтобы её кормили из ложечки? Что делать с замкнутым и всегда насупленным Витей? Попробуй узнать, что у него на уме…
– У вас собрались самые трудные дети.
– Да что вы! – восклицает Демченко. – Прекрасные дети. Чем, скажите, плох Голобородько? – заливается она смехом. – Смышлёный, развитой, большой фантазёр. Когда подрастёт, эта неуёмная энергия пойдёт ему на пользу. Сомневаетесь?
– Теперь ничуть, – отвечаю. – Вам, Антонина Валерьяновна, нельзя не верить, – подбадриваю её, хотя она в этом не очень нуждается.
31 августа, вторник.
– Гал-ка-а, куда пилу дела-а? – кричит Руслан, растягивая слова.
– Пои-щи, най-дешь, – отвечаю в тон.
– Ищу-у, не-ет…
– Вот уж не ве-рю-ю. – А Марье Демьяновне, собеседнице моей, когда Руслан умолкает, вполголоса объясняю. – Настаивает, чтобы непременно сегодня распилили дрова. Завтра, говорит, мы уже будем по горло заняты.
– Значит, хозяин, – улыбается она. – Знаете, мальчик прямо-таки на глазах меняется: внимательный, послушный.
– Ну да, – смеюсь. – До этого ещё далеко.
– Почему же?.. – Женщина останавливается на полуслове. – Директор…
Да, Павел Власович. Он спускается с крылечка своего дома, и Марья Демьяновна, Герои Социалистического Труда, известная трактористка страны, поправляет косынку, не знает, куда руки деть.
– Здравствуйте, Павел Власович, – произносим с Марьей Демьяновной одновременно, словно кто-то взмахнул дирижёрской палочкой.
– Здравствуйте, – отвечает Суходол. – Завтра придёшь, Мария, – первый урок.
– Обязательно, Павел Власович.
– Хорошо. Будем рады.
Паше внимание приковано к удаляющейся фигуре. Директор идёт по селу! Одет по-праздничному, при всех орденах и медалях – завтра начинается учебный год!
Представительная осанка у директора нашей школы. И походка – красивая, лёгкая. А он далеко не молод, к тому же болен. Много лет живёт здесь Суходол. Ещё старую школу воздвигал. И строил он её с учётом роста контингента учащихся в будущем. И… ошибся: будущее в Сулумиевку пришло куда раньше. Теперь новая забота – комсомольско-пионерская стройка.
Со стороны центральной усадьбы бежит, окутанный бурым облаком пыли, грузовик и неожиданно останавливается. Кто это? А, Василь Сытник! Заметил издали директора, затормозил. Павел Власович снимает шляпу, помахивает ею.
– Интересно, отец Василя продолжает прикладываться к «жидкому топливу»?
– Перестал, – смеётся Марья Демьяновна. – Варвара Никифоровна припугнула, что уйдёт. Да и Павел Власович пристыдил. Деваться некуда – бросил.
Василь Сытник – тоже бывший ученик сулумиевской школы. Как комбайнёр Захар Дмитриевич Любченко, как Марья Довгаль и многие. Они остались в родном селе после окончания школы, вступили в колхоз и продолжают учиться заочно. Умным машинам нужны технически грамотные специалисты. А готовить их к этому начинаем мы, школа.
Сейчас у нас «школьное солнцестояние». Канун нового учебного года. Кроме того, уточняются данные, сколько десятиклассников принято и вузы, сколько не принято.
Шесть из восемнадцати, сдавших вступительные экзамены, не прошли по конкурсу. Два парня, четыре девушки. Хлопцы уйдут на действительную, а девчата? Осядут в городе, где «все удобства», или вернутся домой, чтобы стать свекловодами, доярками, трактористками?
Саша Довгаль, дочь Марьи Демьяновны, была в нашей, школе одной из самых успевающих учениц, но не прошла по конкурсу в медицинский институт. Удручённая печальной вестью мать перед тем, как ответить на письмо Саши, пришла посоветоваться со мной, как быть: девушка решила устроиться на завод и поступить на заочный.
Марья Демьяновна понимает: и городу нужны рабочие руки, да и жить Саше есть где – у дяди Сергея, старшего брата отца, директора научно-исследовательского института. Одно поражает прославленную трактористку: разве, работая в колхозе, нельзя учиться заочно, как учатся многие другие сулумиевцы? К примеру, взять хотя бы её, Марью Демьяновну… Она, уже будучи матерью двух детей, а, кроме того, на плечах – тракторная бригада, общественная работа, могла закончить сельскохозяйственную академию, а Саша выдумывает всякие причины…
Трактористка, глубоко вздохнув, сокрушённо произносит:
– Чего ей только не хватает! Саша, сидя дома, видит, как стартует космический корабль, перед ней выступают знаменитости – артисты, академики…
Слушаю Марью Демьяновну и слежу за Павлом Власовичем. К председателю нашему направляется. Невольно вспоминается совещание при директоре, на котором были председатель нашего колхоза Семён Андронович Довбыш и все члены правления.
Сначала разговор шёл спокойно, сошлись на том, что планы колхоза, его будущие успехи связаны с тем, к какому делу устремятся молодые силы, выпускники нашей школы. Потом скрестились шпаги.
Одна сторона, педагоги, доказывали, что только передовой техникой и высоким доверием, то есть сложными ответственными заданиями, можно заинтересовать молодёжь. Человек теперь стоит выше сытости, на жизнь смотрит по-иному. Вина колхоза, если девушка или юноша, решив остаться в селе, всё же уезжает, не найдя себе дела по душе. Другая сторона – председатель, некоторые члены правления обвиняли школу, дескать, мы не умеем привить детям любовь к земле.
– Семён Андронович, – обращается Суходол к Довбышу. – Поглядите, с каким рвением трудятся ребята в ученической бригаде, как они сияют, когда в бункере кипит зерно, ими выращенное!
Эти слова – истинная правда. За нашей школьной производственной закреплено учебно-опытное поле площадью в пятьдесят гектаров, с которого ежегодно снимают самый высокий урожай в районе, а иногда и в области. В опытническую работу вовлечены практически все школьники с первого класса по десятый.
– Оно-то верно, – соглашается Довбыш и с озабоченным видом задаёт вопрос: – Только вот все ли из производственной становятся колхозниками? Большая часть разлетается кто куда.
– Совсем не так, Семён Андронович, – вступаю в разговор.
Председатель откидывается назад, рассматривает меня с улыбкой.
– Даже «совсем»? – переспрашивает он.
– Да, совсем не так, – повторяю. – С каждым годом всё меньше и меньше уезжают из Сулумиевки. В нынешнем осталось двадцать девять выпускников.
Наш председатель так быстро не сдаётся:
– Да что там говорить! Всё же интересы колхоза для вас, Троян, как и для других педагогов, надо прямо сказать, на втором месте, а может, и на третьем.
Среди учителей прокатился удивлённый, укоризненный шёпот, члены правления переглянулись, лишь директор школы остался невозмутим. Правда, его выдали брови – вздрогнули, взлетели вверх и застыли.
– Надеюсь, товарищ Довбыш нам объяснит, что он имел в виду? – спросил он.
– Почему бы нет, – быстро откликнулся Семён Андронович. – Строительство школы, Павел Власович, отнимает в самую горячую пору много рук. Не мешало бы учесть и другое: строитель, что в прошлом цыган… Кочует – такова профессия.
– Ах, вот оно что, – внимательно посмотрел директор на своего бывшего ученика. – В какой школе и в каком веке вас учили боярскому местничеству? Молчим? А колхоз, наш колхоз разве не нуждается в строителях, товарищ председатель?
– Ещё как, – отозвался Довбыш. – Однако мне сейчас, сию минуту люди нужны вот как, – провёл он ребром по горлу. – На свёкле, прошу учесть, дорогой Павел Власович, одни старухи.
– Что ж, поможем. А от будущих строителей, пожалуйста, не отворачивайтесь. Чтобы сохранить в каждом сельском школьнике привязанность к родным полям, нужно строить, и много. Одним Домом культуры да новой школой, Семён Андронович, не обойтись!..
Довбыш, устало понурив голову, слушает Суходола, а я тем временем с сочувствием наблюдаю за председателем. Этому человеку всего-навсего тридцать лет, а выглядит он далеко не молодым. Крепко сбитый, со здоровым румянцем на щеках, а под глазами мешки, как у старика. И лоб весь изрезан глубокими складками. Большое хозяйство, работы непочатый край. Недаром о таких людях анекдот ходит: «Сколько часов в сутки трудитесь, товарищ председатель колхоза?» – «Двадцать четыре». – «Позвольте, а когда спите?!» – «После работы, разумеется».
Глядя на Довбыша, утомлённого разъездами по полям, лугам, фермам, планёрками, собраниями и спорами с подрядчиками, срочными вызовами к начальству, задаю себе вопрос: откуда у него берётся время, чтобы прочитать свежую газету, проведать больного колхозника, забежать в школу, в детский сад, проверить, отправлен ли на вокзал автобус за артистами, приезжающими в Сулумиевку на гастроли? Он у своего бывшего наставника Павла Власовича научился делать для человека больше, чем может.
Директор, издали вижу, подходит к зданию правления колхоза. Ему кланяются, руку пожимают. Трудно сегодня быть героем современников. В Сулумиевке теперь людей со средним и высшим образованием немало.
Чтобы служить таким примером, надо обладать особо высокими качествами. Павел Власович знает: за его трудом, за его личной жизнью следят все и судят о нём придирчиво – да, придирчиво! – строго и бескомпромиссно. Все. Взрослые, дети и вон те, которых сегодня торжественно принимали в школьную семью. Они ещё совсем маленькие. Притаившись за жиденькими оградами, они шустро и бесшумно, как белочки, перебегают из одного двора в другой. Завтра эти новобранцы под руководством Суходола начнут пробивать просеку к высотам науки.
18 сентября, суббота.
Руслан взял удачный старт: в классном журнале – ни одной двойки, в мастерских трудится неплохо и на стройке делает успехи. Радуется мальчик и весточкам из дому, хотя это скрывает от меня. К слову, в Сулумиевке никто не получает столько писем, сколько мы с Русланом.
Мальчик, пробежав глазами письмо отца, откладывает его в сторону, а со мной делается что-то невероятное. Я своё ещё не читала, а воображение уже разыгралось. Волнуюсь, переживаю. Что со мной происходит, что происходит? Неужели я влюблена? В кого?! В профессора Багмута? Смешно! Он мне, конечно, правится, не без того; побеседует с тобой, прочтёшь его статью, письмо – чувствуешь, будто получил какой-то заряд чистоты, веры. Но при чём тут любовь?
Это какая-то особенная привязанность, назовём её душевной. Что касается любви, то я ещё никого не любила, не испытывала такого чувства, которое можно было бы сравнить с поэзией и солнцем…
Каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут назад я торчала у окна, ждала тётю Лину, а когда та, наконец, показалась и стала открывать калитку, сердце моё остановилось. Сейчас, подумала, тётя Лина протянет два письма и непременно с весёлым лукавством скажет: «Сурприс, Галина Платоновна».
Сумка почтальонши, обратила я внимание, имеет три отделения: то, что побольше, – для газет, журналов, бандеролей, среднее, в этом я почему-то уверена, – для писем радостных, третье – для печальных. Два года назад я получила горькую весть о болезни отца именно из третьего…
– Галина Платоновна, вам сурприс, – подаёт мне письмо тётя Лина.
Одно, только мне. Внутри у меня всё замирает, но прикидываюсь спокойной, равнодушной. Опускаю со скучающим видом плотный продолговатый конверт в боковой карман халата.
– Спасибо, тётя Лина, – благодарю и, не успев переступить порог, уже распечатываю конверт. – Итак, Трофим Иларионович, о чём вы? Отклик на несколько осторожных похвал в адрес Руслана?
Точно, угадала!
«Несмотря на Ваш, дорогая Галина Платоновна, («дорогая» – впервые!) оптимизм и торжествующие письма моего сына, интуитивно чувствую, что дело гораздо тяжелее, чем Вы мне это представляете.
Будьте со мной откровенны, прошу Вас. Если убедитесь, что Ваша забота, Ваша доброта, новая обстановка не оказывают достаточного влияния на Руслана, обязательно напишите, и я приеду за ним».
Мне становится не по себе. Расстаться с Русланом? Никогда! Я привыкла к нему, не представляю себя без него. Софья Михайловна объясняет это просто: «Галка, в тебе заговорила женщина, мать. Приходит такое время…» Корниец теперь счастлива. Она с гордостью заявляет: «Ну, товарищи, я побежала, надо забрать из садика «моряка».
У Лидии Гавриловны, судя по письму, дела совсем плохи. Профессор зажат в тисках бед, а тут его ещё попрекают тем, что оставил родного сына на попечение других. Но ведь у него нет иного выхода!
«Врачи, Галина Платоновна, даже не пытаются меня утешать, и Лидия Гавриловна во всём отдаёт себе ясный отчёт. Единственное лекарство, поддерживающее в ней остатки сил, это утешительные вести из Сулумиевки. Я же, признаюсь, настороже: Руслан вот-вот сорвётся».
Багмут, надо полагать, человек большой интуиции: утром получила от него письмо, а днём…
На лестничной площадке сталкиваюсь с классным руководителем четвёртого «А» Оксаной Ивановной. Она бледна и крайне раздражена.
– Твой Багмут довёл меня до истерики, – бросает она сердито, глядя в сторону.
– Руслан?! – боюсь поверить. – Не может быть!
Она недовольно поморщилась и колко ответила:
– Представь себе, твой Руслан…
Во сколько раз человеческая мысль быстрее звука? За какое-то краткое мгновенье успеваю вспомнить о том, как мне не хотелось, чтобы Руслан учился в четвёртом «А», классным руководителем которого стала вместо ушедшей на пенсию Варвары Самойловны Оксана.
Ни Оксана, ни маленький Багмут ни разу друг на друга не пожаловались, но пропасть между ними была бездонной. Руслан говорил о своей учительнице в третьем лице, а «она», опережая меня, в письмах сообщала Трофиму Иларионовичу об успехах его сына.
– Он бандит!
Ни больше, ни меньше!
– Оксана, опомнись!
– Да, бандит – повторяет она сердито и уходит.
– Стой! – останавливаю её. – Что он натворил? И потом – почему «гнои»? Ты – классный руководитель.
– Ты настраиваешь против меня.
– Ок-са-на!
А тут – звонок. Иду в свой класс. У дверей останавливаюсь, чтобы принять спокойный вид.
– Здравствуйте!
Все встают. Гляжу ребятам в глаза и думаю: «Только бы не сорваться». Урок идёт спокойно, вовремя поправляю ученика, если он, отвечая, допускает ошибку, на шутку отзываюсь шуткой, смеюсь вместе с классом и одновременно думаю о Руслане, в ушах звучит голос Трофима Иларионовича: «Обязательно напишите, и я приеду за ним». «И напишу, – решаю. – Пусть забирает! У меня и без того дел по горло. Класс, производственная бригада, стройка, учёба, комсомольские нагрузки…» И снова слышу голос профессора: «Доброта доброте, Галина Платоновна, рознь. Одни проявляют её сочувственными вздохами, другие отдают попавшему в беду человеку всё своё сердце». «Не знала, не знала, что ты такая, что все твои действия, поступки преднамеренны», – слышу голос Оксаны.
Кому сейчас труднее всего – Трофиму Иларионовичу, его сыну или мне? «Будут срывы. Готовьтесь их принять спокойно, как закономерность…»
Если честно признаться, то я к ним совсем не готовилась, так как маленький Багмут вёл себя довольно прилично. Убирал комнату, носил воду, отстругал и пригнал к ступеньке крыльца вместо сгнившей доски новую, отремонтировал и покрасил калитку.
Село, пусть даже самое передовое – всё же не город. Не вызовешь из домоуправления слесаря, електромонтера, не пригласишь из бюро добрых услуг полотёра. Тут, как говорится, делай сам. Не умеешь – научись. И Руслан учился. Недавно, перед самым началом учебного года, когда два дня подряд беспрерывно лил дождь, он, стоя у окна, сокрушённо вздыхал:
– Заладил, чёрт побери! В поле дел ещё сколько!
Услышав это, я готова была кинуться к мальчику, обнять его и расцеловать – но удержалась.
– Уж больно стал чертыхаться, – сделала ему замечание и добавила: – Дождик сейчас кстати, озимым влага нужна.
– Озимые без влаги пока обойдутся. А стройке, фруктовому саду – ни к чему.
Победа? Да. Только пиррова: «Твой Багмут довёл меня до истерики!».
Что же он натворил?
Разговор с Русланом решаю отложить на завтра: а вдруг сам признается, да и я к этому времени сумею его выслушать спокойно, без раздражения. Но меня опередила Лариса Андреевна…
19 сентября, воскресенье.
– Галя, что будем делать с Багмутом? – таким вопросом встречает меня наш завуч Лариса Андреевна, как только вхожу в её крохотный кабинетик.
Вздыхаю, виновато и беспомощно пожимаю плечами. Лариса Андреевна сочувственно изучает меня, потом рассказывает, что произошло в четвёртом «А». Во время урока Руслан с дружками пошёл на пари, что пять раз спрыгнет на руках с парты на пол и обратно. Когда Оксана Ивановна потребовала прекратить хулиганство и немедленно покинуть класс, Багмут показал язык и вышел лишь после того, как выиграл пари.
– Нет, уж такое переходит все границы. Не чересчур ли?
Молчу.
– Ну так что, Галя?
– Не знаю, – бормочу под нос, глядя в окно.
Тишина. Её нарушает лёгкое шуршание дождя. И бумаг: завуч перелистывает дело Руслана.
– Постой, – спохватывается она, – куда делась его характеристика? Я её тут не вижу.
– Она у меня.
– У тебя?! – поражена Грунина. – Понимаю, двоюродный брат, родственные чувства, но…
Краснею и в то же время ликую: «Оксана нас не выдала – вот молодец! А я уже было подумала…»
– Родственные чувства, – деланно усмехаюсь. – Если хотите знать, он мне никто.
Лариса Андреевна ошарашена.
– Галя, не понимаю. Кто же он тебе?
– Никто. Никто, – подчёркиваю. – Чужой мальчик.
– Полно тебе, полно.
– Серьёзно.
Рассказываю, каким образом Руслан оказался в Сулумиевке. Начинаю с того, что высказываю своё мнение, каким должен быть учитель – чутким, одержимым и храбрым. Другое дело, когда такая храбрость ему не дана…
– Почему же? – возражает с дружеской улыбкой завуч. – В этом, пожалуй, тебе не откажешь.
Одним словом, наш разговор кончается тем, что Лариса Андреевна заявляет:
– Вот что. Давай договоримся: Багмут остаётся твоим братом. Так, думается мне, будет лучше. – Подумав, добавляет: – Руслан, поняла я, пользуется в четвёртом «А» непререкаемым авторитетом, воспользуемся этим.
Ткань крепче тех нитей, из которых она соткана: теперь и завуч Грунина будет мне помогать растить маленького Багмута.
20 сентября, понедельник.
Во дворе стоял такой холод, будто наступила зима. Рано ведь, сентябрь ещё. Между тем низкие тучи набухают – жди, вот-вот пойдёт снег. На них то и дело набрасывается сильный ветер и разрывает на куски. Спешу домой, чтобы скорее растопить печку.
В моей комнатушке ещё долго стоит лютый холод, а дым такой густой, хоть топор вешай – дрова сырые, никак не разгораются. Воспламенится, загорится огонь, а через минуту, когда открываю дверцы, – на поленьях едва заметные раскалённые точки, похожие на далёкие крохотные звёздочки в туманном небе. Долго ли тут рассердиться? Выплёскиваю немного керосина… Наконец-то!
Затем – к умывальнику. Тщательно мою руки, заплаканное лицо, чтобы Руслан не заподозрил, что слёзы вызваны его акробатикой в классе.
Время идёт. Уже стемнело. Включаю свет и начинаю собираться в Дом культуры не репетицию драмкружка, которым руковожу вот уже второй год. «А Руслан, – думаю, – всё не показывается». Он, понимаю, избегает попадаться мне на глаза, всячески оттягивает предстоящий не весьма приятный разговор. Придёт, сорванец, поздно, юркнет под одеяло, а я, сторонница строгого режима, не стану с ним заводиться. Хитрый! Собственно говоря, все дети пользуются этим давно испытанным оружием.
