Текст книги "Я вас жду"
Автор книги: Михаил Шмушкевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
– Далеко-о-о, – протягивает он важно, разбивая второе яйцо о край консервной банки. – Не верите?
– Почему?! Мой отец, тяжело раненный в голову, Днепр переплыл. Причём ночью, под артиллерийским обстрелом, под пулемётным огнём, вокруг бомбы рвались.
В глазах Руслана загораются два встревоженных лучика.
– Расскажите, пожалуйста, обещали.
Рассказываю. Это было глубокой осенью тысяча девятьсот сорок третьего года. Наши войска начали с ходу форсировать Днепр, чтобы освободить Киев от фашистов. В одном из первых танков, которые взошли на собранный понтонный мост, находился мой отец. Боевые машины добрались до середины реки, но тут вражеский снаряд разрывает плавучую переправу именно там, где двигалась 217-я «тридцатьчетвёрка». Она пошла ко дну. Весь экипаж ранен, жгучая боль, кровь, вода проникает во все щели. Явная смерть…
Руслан придвигается ко мне поближе, слушает, затаив дыхание, шелохнуться боится, в его глазах мучительное ожидание.
– Помогая друг другу, танкисты выбрались через люк, вынырнули. Но и здесь их подкарауливает смерть: весь Днепр, освещённый осветительными ракетами и мощными прожекторами, в смерчевых столбах от взрывов снарядов, бомб.
– К своим доплыли? – не выдерживает Руслан.
– Лишь двое, – отвечаю. – Мой отец и стрелок-радист Говоров.
– Вот фашисты, – цедит сквозь зубы Руслан. Потом задумчиво произносит: – Ваш отец настоящий герой, а я вот… я так не смог бы, это уж точно.
Уверяют его, что, окажись он в подобном положении, вёл бы себя точно так же. Главное, не терять веры, надежды, ясно видеть перед собой цель.
Маленький Багмут задумчиво глядит на Днепр и отрицательно покачивает головой. Он, догадаться нетрудно, не видит ни сверкающей солнечными бликами реки, ни пловцов, не слышит беззаботного многоголосого смеха, неумолкающего гула снующих туда-сюда ракет, катеров. Перед ним – осенняя, взбудораженная артиллерией, авиацией и осветительными ракетами ночь, раненые танкисты. Они то показываются, то скрываются в ледяной пучине.
26 июня, суббота.
Получила письмо из Сулумиевки. Володя Любченко, бригадир школьной производственной бригады, пишет:
« Уважаемая Галина Платоновна!
Поздравляем Вас с поступлением на третий курс педагогического института. Когда мы узнали об этом, то очень обрадовались, а Оксана Ивановна даже расплакалась от радости.
Уважаемая Галина Платоновна! За поле не беспокойтесь, справимся. Дожди сейчас, понятно, ни к чему, мешают. Всё же не унываем. Солнце опомнилось, перестало прятаться. Уборка, заранее знаем, будет сложной, одним заходом не уберёшь. Косить будем то с одной, то с другой стороны. Опыт у нас есть. В позапрошлом году было точно так же, помните?
На том до свидания. Пламенный Вам привет от всей бригады.
С глубоким уважением Владимир Любченко».
Несколько раз перечитывала письмо Володи с ощущением непонятной боли, тоски, грусти. Тоска, грусть, поднявшиеся во мне, объяснимы А боль? Наверное, потому, что Оксана Ивановна, хотя и «расплакалась от радости», но не ответила на моё письмо.
27 июня, воскресенье.
Сегодня снова была с Русланом на пляже. Встретились с ним, как и в предыдущий выходной, у подъезда на улице Куйбышева. Он меня дожидался уже навьюченный. Заплечный мешок, обратила я издали внимание, не был так набит, как в прошлый раз. В чём дело? Лидия Гавриловна пожалела внука? Нет, не то. Она плоха.
Вчера Руслан сам звонил мне на квартиру: «Галина Платоновна, завтра, передавали по радио, будет хорошая погода. На пляж поедем?» – «Конечно. Ровно в девять ждёшь меня у подъезда». Поскольку меня несколько удивило, что мальчик сам звонит, я спросила, как себя чувствует бабушка. Мальчик медлил с ответом. Я поняла, что Руслан боится меня огорчить… «Неотложку я вызывал. Целый день не отходил, потом папа… Завтра, сказал он, мы с вами на пляж, а он с бабушкой останется».
Между прочим, в понедельник, на следующий день после первого «похода» с Русланом на пляж, Трофим Иларионович разыскал меня в коридоре во время перерыва. Прежде чем я узнала, зачем он явился, честно признаюсь, струсила. И вдруг слышу: «Галина Платоновна, свершилось чудо. Руслан в вас поверил, вы ему понравились, спасибо».
– Стало быть, и в следующее воскресенье Руслан бу-дет со мной? – спросила я.
Трофим Иларионович с вежливым удивлением поднял брови.
– Вас это не обременит? – спросил он.
– Ничуть. Руслан славный мальчик, только рассаду, выращенную в парнике, пора пересадить на грядку.
Сказала и пожалела: профессор замялся на долю секунды, взгляд его потускнел.
– С вами нельзя не согласиться, – ответил он, вздохнув. – Обстоятельства сложились так, что…
– Доброе утро, Галина Платоновна! – рванулся вперёд Руслан.
– Доброе утро.
Окно первого этажа, через которое Лидия Гавриловна подавала в прошлый раз рюкзак, так же распахнуто, но сейчас из него никто не выглядывает. Оно затянуто занавесом, который раскачивается от бензиново-пыльных воздушных волн.
– Папа с бабушкой? – спрашиваю шёпотом, чтобы внутри, не дай бог, не услышали моего голоса.
– М-м.
– Руслан, что за новость – «м-м»? Ты что, немой?
– Вы тоже…
Правильно подметил, бесёнок.
– Отучиваюсь.
– Спорим, кто скорее, спорим?
На пляже занимаем прежнее место невдалеке от пешеходного моста. Здесь людей меньше, есть деревья, под тенью которых можно спрятаться, когда жгучее солнце в зените.
Меня беспокоят солнечные ожоги на спине мальчика. Совесть мучит, что не предупредила их, но голос у меня ровный:
– Тебе крепко попало за то, что спину спалил? Бабушка, наверное…
– Хм, – усмехается Руслан. – Она не знает.
– А папа?
– Он – да. Спиртом смазал, чтобы по болело.
– Жаловался?
– Он сам догадался, сам! Слышит, кручусь, порчусь – подходит, говорит: «А ну-ка покажи, что там у тебя?» Меня поругал немножечко, а вас – нет. Только спросил, не скучно ли было нам.
– И что ты ответил?
– Смешно стало, рассмеялся я. С Галиной Платоновной, говорю, папа, не соскучишься. Она вроде товарищ, мальчик какой-то, а не учительница. – Руслан спохватывается, не задел ли меня. – Плохо сказал? Обиделись?
– Чего ради? – удивляюсь. Встаю. Встаёт и мои подопечный. – Послушай, Руслан, говори мне «ты».
Мальчик склонив голову на плечо, рассматривает меня настороженно и с хитрецой: не верит в искренность предложения.
Допрыгалась! Попала впросак, а отступать нельзя, поздно.
– Не хочешь? Это почему же?
– Мне-то что! Вам перед другими будет неудобно.
– Ну вот ещё! – смеюсь. – Мы с тобой брат и сестра… Чем плохо? Смахиваем друг на друга. Разве что глаза у нас разные: у тебя чёрные, у меня – зеленоватые. Зато носы – две капли воды…
– Веснушки тоже разные, – перебивает Руслан.
Отмахиваюсь:
– Велика печаль! Нельзя же, чтобы всё точь-в-точь было.
Мальчик изучает меня с ног до головы, будто впервые видит.
– Глаза у вас тоже вроде с веснушками.
– Правда? Возможно, – соглашаюсь и протягиваю ему руку. Он её жмёт что есть силы. – Значит, на том и порешили – «ты»?
– По-жа-луй-ста, мне-то что.
Бредём по шумному берегу вдоль реки. У резкого поворота, где пляжников раз-два и обчёлся, выкрикиваю: «Вдогонку!» и делаю стремительный рывок. Маленький Багмут – за мной. «Перегоню! Перегоню!», – слышу его задорный голос.
– Быстрее, быстрее! – подгоняю его.
– Вы… ты, наверное, перворазрядница, да?
– Не болтай, беги, живее!
Руслан отстаёт. На ходу делаю кувырок, ещё один, чтобы дать ему возможность меня догнать, и тут же ловлю себя на том, что поступила опрометчиво: Руслан может воспринять это за бахвальство.
Детям, особенно мальчишкам-сорванцам, далеко не безразлично, когда кто-то знает больше, делает что-то лучше, чем они. Только наставнику своему они такое прощают. Более того, его авторитет неизмеримо возрастает. А вот Руслан – другой, душа у него ранимая.
Ему в детсадике, затем в школе, во дворе, везде и всюду напоминали, напоминают: «Твоя мать солистка оперного театра, а ты – хулиган», «Твой отец – профессор, доктор наук, а ты – двоечник», «Твоя тётя – знаменитость, а ты – лентяй…» Вокруг столпы, один Руслан букашка. Разве ему не обидно? Ему противна жалкая незаметная роль, и он стремится тоже чем-то выделяться. Неважно, чем. Лишь бы сделаться заметным, лишь бы о нём заговорили, его устраивает и слава Герострата.
Притворяюсь сильно уставшей, тяжело дышу. Руслан меня перегоняет, бежит, оглядываясь назад. У него счастливое, ликующее лицо.
Возвращаемся на Куйбышева, 28. Уже сумерки, а улица по-прежнему шумит, неистовствует. Никак не привыкну к городской сутолоке. Я оглушена непрестанным грохотом, скрежетом, голова кружится от снующих туда-обратно людей, автомобилей, троллейбусов.
– Руслан, громче, ничего не слышу, – то и дело обращаюсь к пареньку, рассказывающему о том, как ему нравится стоять в тихую погоду у моря и наблюдать за горизонтом, где далеко-далеко плывёт, похожее издали на игрушечное, судно.
– Галина Платоновна, у каких морей отдыхали? – задаёт он вдруг вопрос.
– У никаких.
– Как так? – останавливается Руслан.
– Не была, и всё. А ты в каких сёлах побывал? – спрашиваю в свою очередь.
– Проезжал только мимо поездом, самолётом пролетал. А с неба здорово интересно – кубики вроде какие-то, а леса – щёточки…
Вспоминаю слова Максима Тимофеевича Шамо: «Тут цветы – в вазах, хлеб – на полках, молоко – в бутылках с фольговыми крышечками, картофель – в сетках…»
Всюду побывал сынишка доктора наук и знаменитой певицы – у морей, в горах, на просторных площадях городов, летал на авиалайнерах, плыл на комфортабельных теплоходах, а сёла видел лишь из окон и иллюминаторов.
– Пожил бы немного в селе, так понял бы, что интереснее не сверху и не мимо, – замечаю. – Руслан, ты бы хотел поехать со мной в Сулумиевку?
– А возьмёте?
– С удовольствием, если тебе разрешат. Побудешь с месяц, с деревенскими мальчишками познакомишься. Поле, лес, речка… Уверена, скучать не придётся.
Руслан хватает меня за руки.
– Идём к нам.
– Не могу, неудобно. Да и заниматься мне надо.
– Ну, пожалуйста, пожалуйста, – умоляет меня мальчик и смотрит почему-то вверх.
Из окна выглядывает Трофим Иларионович. Он, видимо, уже тревожится за сына.
– Добрый вечер, Галина Платоновна. Почему бы вам действительно не зайти?
Стою в нерешительности, в растерянности. Не знаю, как быть: удобно ли, да ещё в таком наряде?
– Одну минуту, – произносит Багмут и исчезает.
Как быть? Положеньице хуже некуда! Профессор уже стоит подле меня.
– Разрешите, – снимает он с моего плеча сумку.
Руслан открывает нам дверь.
Весенний дождь
В моей «Голубой кладовке» есть немало страниц об учительнице Любови Еремеевне Пасич. Скажем, вот эта история, написанная по горячим следам событий и составленная с её слов, в моей, разумеется, литературной обработке.
…В учительской наступила сдержанная тишина. Перед глазами Любови Еремеевны поплыл сизый, как дым, туман. Вот и пришла безносая! Прикинулась этакой глупышкой, давала вроде себя обманывать пилюльками, травками…
И всё же жизнь не остановилась… Идёт первый весенний дождь. Холодный, робкий, зато полный надежд. Он обещает людям счастье, сладкие тревоги.
Отец, вспоминает Любовь Еремеевна, говорил, что для урожая нужно всего три хороших дождя: первый – сразу после посева, второй – когда выйдет третье коленце, третий – под налив. Тогда будет урожай.
Капли-бусинки… В них отражается целый мир: кроны деревьев, красный флаг над сельсоветом, бледно-голубые стремнины во мглистом небе. Капли бегут по стеклу наискось из угла в угол, точно линии тетради в косую линейку. Ветер отбросил обложку новой тетради, и детская, ещё не окрепшая рука под диктовку учительницы, – Весны – старательно выводит букву за буквой: «Будет солнце, синее небо, зелёная трава, будет утреннее пение птиц…»
Надо жить, жить! И в коридорах, на лестнице жизнь бьёт ключом. Дети радуются пробуждению весны. Они громче обычного шумят, грохочут дверьми, смеются. Идёт весенний дождь!
Кто-то открывает и закрывает за собой дверь учительской.
– Ш-ш, – слышен голос Ларисы Андреевны. И мальчишеский фальцет: «Эй, вы, потише там, Любови Еремеевне плохо!»
Зачем огорчать детей? Пусть радуются первому весеннему дождю. Они острее нас чуют приближение весны, иначе, по-своему.
Звонок. Знакомая привычная трель. Любовь Еремеевна подымает голову.
– Я вас провожу домой, – предлагаю.
– Спасибо, Галя. Мне уже лучше.
– Полежите денёк, отдохнёте. Выздоровеете, – уговариваю её.
Пасич смотрит на меня с грустной усмешкой.
– Спасибо, Галочка. Я, пожалуй, пойду в класс. – Она встаёт и не со всем уверенным шагом покидает учительскую.
Иду за ней. Одна мысль сменяется другой: «Куда же дальше грузить лодку и так борта вровень с водой», «Дети для неё – бальзам. В классе она становится прежней, молодой».
Пасмурная погода или ясная – здесь, в классе, солнце всегда светится в её глазах. Недаром же так уютно, тепло и учительнице, и детям.
Шаги Любови Еремеевны становятся всё уверенней. Её каблучки уже отбивают быструю дробь.
Входит в класс. Дети, словно вспугнутые пчёлы, разлетаются по партам, застывают. Они её не ждали: завуч сказала, что учительнице плохо. Хмурые, встревоженные лица.
Любовь Еремеевна раздаёт тетради. Шелест страниц… Довольные улыбки и огорчённые вздохи. Кто хватается за голову, кто гордо задирает подбородок…
У Юры Хоменко мелкие жёсткие кудряшки потемнели, блестят.
– Юра…
Ученик встаёт, настороженный: сейчас ему влетит за ошибки.
– Юра, ты мыл голову дождевой водой?
Хоменко понимает, на что намекает Любовь Еремеевна, и он этим доволен, так как предпочитает отвечать за озорство, чем за ошибки.
– Я на чуточку выбежал на дождь, – признаётся он. – Спросите Васю, если не верите.
Молоточки по-прежнему стучат в висках. Учительница как бы между прочим опускается на стул: дети ни в коем случае не должны заметить, что ей нехорошо.
– Юра, садись. Выходит, и Драч под дождём чуточку был?
Класс разражается шумным смехом. Любовь Еремеевна рада: вот уже и какая-то разрядка! От этой мысли ей становится легче дышать, сердце бьётся. Если бы ещё не молоточки…
– Дети, а теперь за дело, – её голос звучит строго. – Сейчас разберём ошибки, допущенные в письменной работе. Нина…
Небо над крышей сельсовета очистилось от облаков. На синем фоне бьётся, трепещет, как живое существо, флаг. Скоро покажется солнце, и от влажных голых сосен повалит пар.
Любовь Еремеевна ходит по классу. Педагог, что бы о ним ни случилось, всегда должен выглядеть бодрым. Он не имеет права заражать детей плохим настроением.
На большой перемене учительница Пасич в коридоре вместе с ребятами смотрит, как Юра Хоменко демонстрирует очередной фокус. Паренёк показывает нитку, разрывает её на мелкие кусочки, скатывает всё в ком, затем дует на него.
– Внимание, ап – готово! – восклицает он. – Теперь смотрите.
Дети ахнули: нитка целая, даже не измятая.
– Блеск! – выкрикивает Вася Драч. – Правда, Любовь Еремеевна?
– Да! – отзывается она. – Вот фокус, так фокус!
На улице снова шумит дождь. Сильнее прежнего. Тоненькие хрустальные струны буравят островки рыхлого потемневшего снега. Пройдёт неделя-две, и Юра будет показывать фокусы на дворе.
Учительница вспоминает прошлую весну. Она тогда была сильно поражена тем, что вдруг, без вызова, явился к ней врач из Каменска.
– Как тут не приедешь, если такой ультиматум мне предъявили? – сказал он шутя.
– Вот как! Кто же осмелился? – засмеялась Любовь Еремеевна.
– Как кто? Вы же прислали за мной целую ораву! – Он перехватил недоумённый взгляд больной. – Неужели они сами? Влетели ребятишки, гвалт на всю больницу подняли: «Мы из Сулумиевки, идёмте скорее, доктор, наша учительница заболела. Ну быстрее же, автобус уйдёт!» – «Почему, – спрашиваю, – вы приехали именно ко мне?» – «Вы, говорят, самый лучший доктор», – отвечает мальчишка, что на негритёнка смахивает.
Слегка подкрашенные губы Любови Еремеевны дрогнули.
– Юра Хоменко.
– Дети на добро отвечают только добром, – заметил врач. – А у вас ваши ученики были?
– Конечно. Мальчишки воды наносили, печку протопили, а девочки полы помыли, обед сварили!
– Любовь Еремеевна! – обращается Юра к ней. – Дайте мне вашу руку. Алле-гоп!
На ладони учительницы появляется крошечный влажный букетик подснежников.
Глаза мальчика сияют.
– Поддожднички… Поддожднички – с двумя «д» в начале слова. Правильно?
– Если бы такое слово было, то его, конечно, писали бы так, – ответила она, а про себя подумала: «Вот почему твои кудряшки мокрые!»
2 июля, пятница.
От тёти Ани у меня нет секретов. Поэтому она с таким усердием собирает меня на свидание с Трофимом Иларионовичем. Высыпает на стол всё содержимое облепленной мелкими ракушками шкатулки – часики, колечки, цепочки…
– Надень, Галочка, вот этот кулон, – уговаривает она меня. – И – вообще… Можешь его взять себе навсегда, на кой чёрт он мне! Забирай.
Отказываюсь, а она насильно суёт мне в руки кулон.
– К ситцевому платью? Не подойдёт, – доказываю.
Тётя Аня устало вздыхает:
– Жаль, мала ты ростом… Надела бы моё панбархатное платье, которое я всего раз надевала. Годы, Галочка, годы – от зеркала давно не отворачиваюсь. Не поможет, даже если разобью его вдребезги. Да, так о чём я? Кулон возьми, прошу тебя, платье тоже.
Смеюсь:
– Панбархатное платье, тётя Аня, в такую жару?
– Оно же вечернее, – настаивает моя хозяйка.
– Не хочется форсить, зачем?
– О, это уже по-моему! – восклицает тётя Аня, и гусиные лапки у её глаз, набухшие веки освещаются торжествующим светом. – Пусть мужчины принимают нас такими, какие мы есть. Правильно, Галочка, нечего выпендриваться перед ними! Скромность украшает…
– Тётя Аня, при чём здесь мужчины? – смеюсь. – Будет деловой разговор.
Анна Феодосьевна прищуривает глаза, узенькие щёлочки блестят: знаем, мол…
Смеюсь вместе с тётей Аней, а сердце бешено колотится: «Придёт ли в условленное время или замотается, забудет? Пять минут подожду и уйду».
Вчера мы с Русланом были в кинотеатре, смотрели «Неуловимый», зарубежный приключенческий фильм. Картина так себе, а вот Руслан был в восторге. Вместе с другими юными зрителями неистовствовал, выкрикивал: «Быстрее, быстрее!» – подгонял машину, преследовавшую контрабандистов. Потом я его проводила до самого дома, а он, как обычно, сочинил новый предлог, чтобы я зашла к ним: «Рыбки у меня в аквариуме совсем вымирать стали. Бабушка не знает, что делать, папа тоже».
Дверь нам открыл Трофим Иларионович. Вид у него был очень озабоченный, встревоженный. Правда, увидев сына со мной, он улыбнулся, но тут же, обращаясь ко мне, сказал: «Извините» и к Руслану: «Пригласи, пожалуйста, Галину Платоновну в свою комнату – у бабушки Иннокентий Кириллович».
Мы с Геростратом сидели тихо, как мыши, и слышали отрывки разговора между больной и врачом.
– …дорогой мой Иннокентий Кириллович, это невозможно.
– Это ещё почему? – спросил громовым басом врач, недовольный ответом. – Опять внук? В прошлый раз, разрешите вам напомнить, вы выписались, не приняв полного курса…
– Иннокентий Кириллович, дорогой, войдите в моё положение.
– Никаких объяснений!
Молчание, шаги по комнате.
– Откладывать больше нельзя! – сурово бросает доктор. – Трофим Иларионович, почему вы молчите? Неужели вы менее заинтересованы в здоровье своей матери, чем я?
Ответа профессора Багмута я не услышала, зато явно представила себе выражение его лица.
«Безобразие! – возмущаюсь. – Чего он так на него взъелся?»
– … то-то же, – вновь загремел бас врача. – Давно бы так, давно!
– А долго меня там продержат, Иннокентий Кириллович?
– Игорь Петрович – волшебник. Ну, допустим, месяца два…
Слышно, как Лидия Гавриловна всплеснула руками.
– …без меня…
– Скажи, что ты хочешь взять меня в Сулумиевку, – рвётся к двери Руслан.
– Спокойно, дружище, – останавливаю его. – Бабушка знает.
– Почему же?..
– Стало быть, не доверяет полностью. И правильно.
– Я вам – кто? Чужая.
– Чу-жа-я?! – восклицает Руслан удивлённо. – Сказала!
– Т-с-с, – указываю на дверь.
Не расскажу же я Руслану, как его отец встретил моё предложение, подсказанное проректором Шамо! Усмехнулся, ответив уклончиво, что весьма тронут таким великодушием, затем, как бы опомнившись, добавил: «Посмотрим, не будем торопиться». – «А ведь надо, Трофим Иларионович».
Он как бы весь преобразился. Точно сказать, что стряслось с профессором в тот момент, не берусь, в одном лишь уверена: моё «а ведь надо» проложило дорожку в этот комсомольский парк, к скамейке, на которой сейчас сижу как на иголках.
Багмут-старший назначил мне это свидание.
Вечерний ветерок морщит озеро, искажая отражения золотисто-розовых облаков. На берегу застыли тёмные человеческие фигурки – рыбаки. Удивительным терпением и выдержкой обладают они! Любопытно, смогла бы я просидеть целый день с удочкой и ждать, пока клюнет глупенький карасик? Сомневаюсь. У меня совершенно другая натура, я ужасно непоседливая. Недаром мой отец однажды сказал, что я ему напоминаю ртутный шарик. Правда, он тут же счёл нужным добавить: «Хотя иногда по усидчивости Галка превосходит самых упрямых учителей». Он имел в виду маму и, конечно, себя.
У того берега озера, в чёрной водяной глади отражаются белыми змейками несколько молодых берёзок… И в лесу вблизи Тумановки есть берёзовая роща. Как-то раз – я тогда ещё ходила во второй класс – мы с отцом отправились смотреть «тихий праздник цветения берёз».
Домой мы вернулись усталыми и счастливыми.
Я любила свой дом. В нашей хате всё говорило о скромности, непритязательности хозяев. Старая мебель, ситцевые занавески, жестяной абажур, даже старомодные ходики с гирями, какие теперь редко встретишь и в антикварном магазине. Зато – уйма книг. Толстой, Шевченко, Леся Украинка, Горький, Фадеев, Гончар. И музыкальные инструменты – баян, скрипка, гитара… Ноты, стопки пластинок.
Помнится, особенно мы любили весеннюю пору. Отец, бывало, говорил, что на рассвете слышит, как синичка клювом постукивает в наше окно, приглашает нас всех на улицу. Ему и в слякотную, промозглую пору мир был мил, так как он всегда находил необычное в обыденном. Это чувство любви к природе развилось во время воины, на фронте, где поминутно рядом с Жизнью шагала Смерть. Ничего удивительного! Земля, впитавшая хоть несколько капелек твоего пота, а что уже говорить о крови, становится тебе самой родной, самой любимой, самой прекрасной.
– Добрый вечер, Галина Платоновна.
Трофим Иларионович. Уф, наконец-то! С букетиком герберы… Тот же тёмно-серый костюм, в том же серобелом галстуке, в тех же жёлтых туфлях с царапинкой на правом носке.
– Приношу извинения, рассчитывал на такси и…
– Ничего, ничего, – протягиваю сонным голосом.
Другой бы на месте Багмута прыснул мне в лицо:
«Послушайте, не притворяйтесь», а Трофим Иларионович лишь усмехнулся той улыбкой, из-за которой, по совету тёти Ани, его следовало бы выставить в витрине с сигнализационным устройством…
Странно, весьма странно. Если отношения профессора ко мне остались такими же, какими были в день нашего знакомства, то мои к нему стали до удивления противоречивыми. Багмут – строгий экзаменатор, который вот-вот выведет мне аккуратную двойку, заботливый родитель знакомого мне мальчишки-сорванца и… сам беспомощный ребёнок.
Шагаем вдоль озера по тёмной аллее. Он говорит, я – молчу. В голове у меня ни одной мысли, пустота. Ругаю себя. «Чего молчишь, как дурочка набитая? Нельзя же так!»
– Руслан – мальчик общительный, к жизни в Сулумиевке привыкнет быстро, – заявляю, и тут на ум, толком объяснить почему, не могу, приходит мысль: – Мне с удовольствием поможет Оксана Ивановна.
До сих пор я не придавала значения тому факту, что Кулик, будучи аспиранткой, работала под руководством Трофима Иларионовича и что она накануне моего приезда прислала профессору письмо. Теперь же с нетерпением жду, что скажет Багмут об Оксане…
У профессора вопросительно взлетают брови, в его глазах появляется досада, вызов. А может, мне так кажется?
– Галина Платоновна, вы берёте на себя трудную миссию. Поэтому помощь, откуда бы она не пришла, не будет лишней, – заметил профессор.
Уклончивый ответ безучастного, погружённого в свои мысли человека.
– Когда Оксана Ивановна узнает, что привезли вашего сына, она безусловно обрадуется.
– Возможно» – соглашается Трофим Иларионович. Его светлые лучистые глаза тускнеют. – В общем-то, кто его знает, может наоборот…
– Как так? – застываю. Не только потому, что замечание профессора ошеломило меня. Тут был не менее обескураживающий фактор: я почувствовала, как отстегнулась застёжка… «Кошмар! – замираю. – Надо же… Если другая отстегнётся – чулок сползёт на туфель».
Делаю несколько напряжённых шагов. Ничего. Вторая застёжка держится.
Доктор педагогических наук прекрасно разбирается и в ботанике. Чтобы вызволить из силка, который она сама себе подставила, рыжую девушку с обрызнутым мелкими веснушками лицом, он останавливается у каждого дерева, определяет его вид, возраст. А я всё прислушиваюсь к поведению застёжки, которая держит меня в постоянном страхе. «Возможно. В общем-то, кто его знает, может, наоборот…» – то и дело повторяю про себя.
– Сосновый бор – большой оптимист, он всегда в хорошем настроении. Зелен, свеж, в самый пасмурный день стволы его кажутся освещёнными солнцем. Как вы, Галина Платоновна, – замечает с озорной усмешкой Трофим Иларионович.
– В каком смысле? – посмотрела я на него прямо и открыто. – Зелена или освещена солнцем?
Он задумчиво трёт подбородок и с той же озорной улыбкой отвечает:
– В том смысле, что вы большая оптимистка.
Но в общем-то нам было не до смеха, тем более Трофиму Иларионовичу. Его, не сомневаюсь, тревожило создавшееся положение – мать, сын, которого он вынужден передать фактически в чужие руки, а я думала в те минуты об Оксане. Интуиция, зыбкие догадки подсказывали мне, что моя подруга любит профессора без взаимности… Как это, наверное, страшно?
Теперь понятно, почему Оксана с каждым годом становилась всё раздражительнее, а я диву давалась, почему так резко менялось её настроение – от грубости до детской незащищённости… Наорёт, бывало, на меня, и вдруг совсем неожиданно на губах показывается беспомощная улыбка. «Галка, не обижайся, прости!»
И ни слова больше, ни слова о том, что творится у неё на душе.
Между тем мой спутник продолжает:
– У каждого из нас, взрослых, нет-нет да и появится необходимость выразить себя, найти понимание. Нам непременно хочется получить ответ на волнующий вопрос, поделиться раздумьями, сомнениями. Вы согласны, Галина Платоновна?
– Конечно, даже у самого скрытного. Иного мнения, по-моему, быть не может.
– У детей такая потребность постоянна. Руслан не исключение. Обращался к нам? Обращался. Но мы, занятые по горло, всё откладывали на завтра… А завтра – учёный совет, лекция, собрание, сессия, репетиция, гастроли, болезни. Послезавтра Руслан уже ни о чём не спрашивал – замыкался в себе или находил более свободного советчика. Так постепенно, незаметно ускользала, рвалась нить доверия между мальчиком и его отцом, наставлявшим других, как воспитывать детей. – Трофим Иларионович сделал паузу, продолжал: – Много, Галина Платоновна, убедился я, зависит и от возраста родителей. Молодой отец, молодая мать, бесспорно, находят больше общего со своим ребёнком, чем родители постарше.
– Но, Трофим Иларионович, к вам это не относится…
– Убейте, – перебивает меня, мягко улыбнувшись, Трофим Иларионович, – а сальто-мортале я не сделаю.
Герострат, оказывается, кое-что сболтнул дома о нашем времяпрепровождении на пляже.
– Один ваш, Галина Платоновна, кувырок для моего сына гораздо ценнее, чем тысяча мудрых наставлений, – заканчивает Трофим Иларионович и умолкает.
Жду, хочу, чтобы он говорил, говорил, – молчит! Несмотря на слабое освещение, мне удаётся его разглядеть и окончательно убедиться, в каком мрачном расположении духа явился он сюда. Сегодня о педагогике Трофим Иларионович говорит мало, сдержанно и с какой-то неловкостью. Да, всё ещё не может решиться поручить Руслана мне. Напротив, внутреннее сопротивление этому стало в нём сильнее. Ему очень хочется отложить решение этого вопроса ещё на одно «завтра», хотя он и понимает, что «завтра» уже наступило.
16 июля, пятница.
Сквозь сеть косых спиралей ливня вижу, как Трофим Иларионович улыбается. Улыбка приветливая, но грустная. На кого он смотрит? На сына или на меня? Не выходя из-под бетонного козырька, он подаёт нам какие-то знаки. Руслан вопросительно глянул на меня.
– Я тоже не пойму.
Между тем большая стрелка на огромном циферблате дрогнула. Как летит время! Ещё один – скачок стрелки и – тронулись.
Поезд как бы нехотя покидает платформу. Из-под навеса стремительным рывком подбегает к нашему вагону Трофим Иларионович. Он идёт рядом с нами, всё ускоряя и ускоряя шаг. Вздыхает, растерян… Хочется крикнуть: «Не отчаивайтесь, профессор, мы же расстаёмся не навсегда!»
А в глазах Руслана выступают слёзы. Ничего, и они нужны. Отворачиваюсь, чтобы мальчик не стыдился их.
Что Руслан! А я? По-моему, и самый сильный человек испытывает горечь расставания. Это необъяснимое чувство. Побыл человек в командировке в незнакомом городе денёк-два, устал от суеты, натерпелся из-за отсутствия привычных для него удобств, наконец, возвращается к своим, к любимому делу, а гляди, его охватывает тоска, горечь. Что тогда говорить, когда расстаёшься с человеком, ставшим тебе близким, родным, когда он удаляется от тебя вместе с освещёнными привокзальными постройками!
«Боюсь, что с Русланом вам будет трудно, натерпитесь», – сказала Лидия Гавриловна, следя за тем, как мы с Трофимом Иларионовичем собираем её внука в дорогу. Она так же, как тётя Аня, всплеснула маленькими руками и добавила: «Эх-эх-хе! Если б я была здорова…»
Трофим Иларионович посмотрел на мать нежно, я бы сказала, даже с каким-то особо трогательным сочувствием и весело заметил:
– Поздравляю, мама! Теперь нашего полку прибыло, есть ещё кого жалеть.
Лидия Гавриловна взглянула на меня. Я выдержала её взгляд. Тогда она ответила сыну:
– Сам знаешь, каков фрукт Руслан.
– Да, но ты, кажется, слышала, что он мне вчера заявил: «Папа, я ведь не ребёнок».
– Трофимушка, он ещё ребёнок и…
«Сирота», – хотела она очевидно добавить, но воздержалась.
Я дала слово Трофиму Иларионовичу, его матери тотчас по приезде в Сулумиевку написать, и вот уже мысленно составляю письмо.
Проводница разворачивает на наших полках постели. Чтобы ей не мешать, мы с Русланом выходим в коридор, а здесь – мир тесен! – наша учительница Софья Михайловна.
– Галка!
Корниец съездила на денёк в город, чтобы побродить по универмагам. Промтовары – глаза разбегаются! Покупай, к чему сердце лежит, а в нашем селе полки завалены зонтами и электронными будильниками.
– Руслан, знакомься. Это Софья Михайловна, учительница французского языка. – Тут же представляю и его: – Руслан Багмут, меньший братишка.
