Текст книги "Я вас жду"

Автор книги: Михаил Шмушкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Подхожу к девочке, плачущей, наверное, не столько от боли, сколько от обиды.

– За что тебя так? – спрашиваю, а сама с ужасом гляжу на лужу, в которой разбросаны потемневшие от грязи тетради, учебники. – За что, Наталочка? – повторяю вопрос, вытаскивая из талой мутной воды то, что ещё можно спасти.

– Ни за что, – бросает девочка с вызовом, размазывая слёзы на щеках.

Девочка, судя по всему, сердится не на тех, кто с ней так жестоко расправился, а на кого-то другого. На кого? Она, понимаю, сейчас ничего не скажет.

– Не плачь, иди домой. Потом разберёмся, – произношу как можно спокойнее. Появляется мысль: пойти с ней, а то ей и дома достанется. В моём присутствии родители не посмеют накинуться. – Пойду с тобой, ладно?

– Не хочу, я сама, – отвечает раздражённо девочка. Отвернулась и через плечо: – Больше председателем отряда не буду. Вот!

Иду рядом. В одной руке у меня Наталочкин портфель, под мышкой книги, тетради, с которых текут, катятся по моему светло-серому пальто тёмные ручейки. Пионерка не обращает на меня никакого внимания. Она занята исключительно собой, продолжает тихо всхлипывать. Вопросов не задаю. Мой расчёт прост: Наталочке самой захочется выговорить наболевшую душу. И в самом деле – она останавливается и категорическим тоном объявляет:

– Они не виноваты.

«Они», догадываюсь, те самые мальчишки, которые только что расцарапали ей лицо, высыпали из портфеля в грязь всё содержимое, порвали воротник. Девочка не только прощает им мерзкий поступок, но и заступается за них! Что это значит? Нет ли тут более виновного?

У директора нашего Павла Власовича учусь не торопить события, молчанием добиваться откровенности. Конечно, мне это не всегда удаётся – нет-нет да и сорвусь! Всё же стараюсь. Поэтому и сейчас упорно молчу.

Чавкают в талом снегу сапоги, хрустят тоненькие плёночки льда, урчит трактор позади фермы, чей-то петух ни с того ни с сего распелся.

– Оксана Ивановна виновата! – выкрикивает Наталочка со слезами в голосе. Тут же она, наверное, мне в отместку за то, что я своим молчанием заставила её заговорить, добавляет с возмущением: – Чему нас учите? Предателями быть, доносить на товарищей, да?

– Наталочка, нельзя так, – отзываюсь. – Никто нас не учит предательству. Напротив, мы хотим, чтобы вы были верными…

– Да? Да? – перебивает меня третьеклассница. – А наш классный руководитель? Сказала, чтоб я каждый день записывала, кто себя плохо ведёт на уроках и показывала ей. Я не хотела, а она заставляла. Вот!..

Эта печальная история и стала предметом обсуждения на совещании при директоре. Такие совещания, как и педсоветы, в сулумиевской школе никогда не были безмятежными, но на этот раз разыгрался двенадцатибалльный шторм. Поговорку «худой мир всегда лучше доброй ссоры» мы отбросили. Мы воевали, объявили войну тем наставникам, кто, сам не сознавая этого, превращает хороших ребят в маленьких классных надзирателей, ставит их в ложное положение, затрудняющее их жизнь в детском коллективе.

Поскольку я была «свидетелем обвинения», то слово для информации предоставили мне. Я резко осудила поступок моей подруги, назвав его толчком к «маленькому предательству».

Оксана вскочила, точно в неё впилось жало осы, взглянула на меня с отвращением и бросила гневно: «Бессовестная выскочка, неблагодарная!» У меня перехватило дыхание. Все ахнули от возмущения, накинулись на Кулик. Один лишь директор оставался спокойным. Выждав немного, он строго заметил: «Я бы на вашем месте, Оксана Ивановна, выслушал Троян до конца. Продолжайте, Галина Платоновна».

Мне потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. Меня трясло, сердце колотилось, под левой лопаткой разлилась жгучая боль.

18 июня, пятница.

Историю педагогики я вчера сдала на пять. Отвечала немного робко, а в общем, кажется, неплохо. Десять-пятнадцать минут волнения – и профессор Багмут придвигает к себе мою новенькую зачётку.

«Пять!» – готова вырваться наружу острая захватывающая радость.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

Не ухожу, топчусь на одном месте, как первоклассница, которая собирается задать учителю вопрос, да только стесняется.

– Такой отметкой, знаете, кому я обязана? Оксане Ивановне Кулик. Она здесь училась. Может, помните? – спрашиваю. Я ужасно возбуждена, поэтому не даю Трофиму Иларионовичу рта раскрыть. – Это она посоветовала мне поступить в педагогический и два года готовила, нашпиговала – ох, извините, пожалуйста! – захлопываю я рот ладонью.

– Ничего, ничего, – прощает мне профессор. – Помню ли я Оксану Кулик? – улыбается он. – А как же!..

«Ему очень идёт улыбка».

– Способная, но весьма странная. Аспирантуру, поймите, ни с того ни с сего оставила! Да, сбежала по известной лишь ей причине.

Открытие, впервые слышу! Три года дружили – водой не разольёшь, – и Оксана словом не обмолвилась об этом.

– В одной школе, стало быть, работаете? – открывает Багмут дверь, пропуская меня вперёд в опустевший, уже залитый электрическим светом коридор.

– М-м, вместе.

– Дружите?

– В общем-то да.

Буквально на долю секунды задержалась с ответом, и проницательный профессор с той же быстротой определил, что между мной и Оксаной пробежала чёрная кошка. Слова «в общем-то да» он встречает сдержанной улыбкой и принимается расхваливать Кулик. Она уже на первом курсе подавала надежды, выделялась незаурядными способностями, была ленинской стипендиаткой и в аспирантуре преуспевала, только, к сожалению, недолго… Написала заявление, что по семейным обстоятельствам оставляет институт. «Семейные обстоятельства»! Незамужняя, родители живы-здоровы…

Спохватываюсь, что вовсе не слышу Трофима Иларионовича. Ну и бессовестная же я!

– …На днях мне подают письмо. От кого бы вы подумали? От Оксаны Кулик. Столько лет молчала, словно в Лету канула, и вдруг нашлась, – слабо усмехается профессор. – Подробное, деловое. Арбитром избрала, разобраться просит, кто прав – она или педагогический коллектив её школы.

Дрожь пробегает по моему телу: «Оксана написала о совещании при директоре! Побоялась, что я разболтаю, и опережает меня. Между прочим, она, вспоминаю, ещё тогда заявила: «Вы меня не убедили. Я прививаю детям чувство гражданского долга, ответственности».

– И как же вы, Трофим Иларионович, извините за нескромность, рассудили?

Вместо ответа – вопрос:

– Вы, Галина…

– Платоновна.

– Вы, Галина Платоновна, присутствовали на том совещании?

– Я подняла этот вопрос, информировала о случившемся.

– Прекрасно, – обрадовался профессор и задумался. – Говорят, в педагогике нет рецептов. Ничего подобного. Наоборот, рецептов, лекарств слишком много. Просто то, что помогает одному больному, бесполезно, порой даже смертельно вредно другому. Вот почему я не мог сразу дать ответ на вопрос Оксаны Кулик. Теперь, когда мне представляется случай выслушать мнение другой стороны, легче будет разобраться.

Ходим туда-обратно по коридору, и я, не щадя ни времени Трофима Иларионовича, ни своего, тараторю. Слушатель – внимательный, воспитанный. Мы множество раз прошли мимо висящих над лестницей часов размером с витрину универмага, но он ни разу не покосился на них. Не скрою, мне было очень приятно, что меня так сосредоточенно слушает такой известный человек. Закончив рассказ о совещании при директоре, делаю, как гимнастка, новый прыжок к планке турника – ухватываюсь за слова Оксаны о чувстве гражданской ответственности.

Отец учил меня: «Говори не торопясь, научись обдумывать каждое слово, каждое предложение. Красивая речь – не дар божий, она доступна каждому». Мне – не очень. Зато модные словечки прилипают к моему языку, как репьи.

Итак, вдруг вспомнив наставления отца, стараюсь изложить то, что ещё не высказала, как можно красивее. Чувство гражданской ответственности… Ученики школьной производственной бригады снимают по пятьдесят центнеров озимой пшеницы «ильичевка» с гектара, тогда как колхоз вкруговую – тридцать. Разве это не воспитание чувства гражданской ответственности?

Ребята младших классов трудятся на колхозном семенном участке, выращивают новые стойкие сорта пшеницы, ухаживают за фруктовым садом, собирая самый высокий урожай яблок в области. Более того, сулумиевские старшеклассники вместе с педагогами, – да и малыши не остаются в стороне, – сооружают новое трёхэтажное школьное здание со спортивным залом, столовой, с предметными кабинетами, мастерскими производственного обучения. Разве это не воспитание чувства гражданского долга, ответственности и в то же время трудолюбия; духовная, физическая закалка, борьба с мнимой вольготностью, порождающей лентяев?

Хотела закончить красивой фразой: «В каждом самом обычном ребёнке заложено необычное, имя которому «нерасправленные крылья», но помешал проректор, быстро спускающийся с третьего этажа. Он кивнул нам, сделал несколько шагов к следующему пролёту, но тут же остановился и вернулся обратно.

– Трофим Иларионович, как Лидия Гавриловна? – спросил Шамо озабоченным голосом.

– Неважно, – вздыхает Багмут. – Врачи всё настойчивее требуют обследования и повторения процедурного лечения в больнице, а она отказывается. Я, говорит, не оставлю Руслана на произвол судьбы.

– В пионерлагерь бы Герострата пока…

Трофим Иларионович горько усмехается:

– Был. И… в тот же день сбежал. Утром уехал – вечером он тут как тут. Скучно, жалуется.

«Кто это Лидия Гавриловна? А Руслан, которого почему-то окрестили Геростратом?» – стараюсь угадать.

Шамо, сочувственно взглянув на Багмута, заявляет:

– Посоветуемся… Врачи, Трофим Иларионович, не всегда ошибаются.

– Моя мать опасно больна, а сынишку не на кого оставить, – поясняет профессор, когда мы немного погодя спускаемся в вестибюль. – Отпуск взять не могу, горячая пора.

Во мне вновь заговорила самоедка: какое беспардонное нахальство – столько времени отнять у занятого, обременённого заботами и горем человека!

– Должен признать, что ваш рассказ для меня, Галина Платоновна, не новь. Кулик обо всём этом мне написала, – произносит профессор, верный своей манере, спокойно и мягко.

Что это – чёрствость характера, холодное равнодушие к больной матери, к сыну с довольно нелестным, пусть даже шутливым именем Герострат? Или взглянуть в лицо столь суровой реальности нелегко, поэтому он старается при малейшей возможности о ней забыть? Может, наоборот, это поведение стойкого человека, не забывающего в любой сложной ситуации о самом главном? Позвольте, но ведь речь идёт о каком-то конфликте в одной из десятков тысяч школ… Ведь в них ежедневно, ежечасно возникают конфликты, каждая школа, каждый класс – кратер действующего вулкана.

– …. однако вы расставили знаки препинания, без которых немыслимо прочесть сложное предложение. Благодарю, – прикладывает он руку к груди.

19 июня, суббота.

– Ну как, Галя, сдала? – встретила меня нахмуренная Анна Феодосьевна.

– М-м.

– Чего мычишь? Да или нет?

– На пять.

– Обманываешь? – изучает меня хозяйка.

– Ну честное слово.

– Почему же у тебя такой кислый вид?

Вид у меня был наверняка далеко не весёлый. По дороге к Репинскому переулку я всё думала о разговоре проректора Шамо с Багмутом. Перед моими глазами стоял беспомощно вздыхающий Трофим Иларионович, а в ушах звучали слова: «Неважно. Врачи всё настойчивее требуют обследования…» Проректор сказал «посоветуемся». С кем? С тем, кто временно возьмёт опеку над мальчиком, который, нетрудно догадаться, орешек твёрдый: Герострат сбежал из пионерлагеря. Лидия Гавриловна опасно больна: «Врачи, Трофим Иларионович, не всегда ошибаются…»

Почему профессор Багмут не устраивает свою личную жизнь? Правда, на этот вопрос я могла ответить ещё года два назад словами Оксаны: «Он очень любил свою жену. О, сколько дам, девушек готовы были отдать ему своё сердце – ноль внимания! Ушёл с головой в работу и – всё. На институтских вечерах, бывает, забьётся в укромный утолок и наблюдает себе тихо, как вокруг кипит жизнь вне истории педагогики…

И опять – беспомощно вздыхающий Багмут, звон в ушах: «Неважно». Вот с каким настроением явилась я на Репинский, вот почему чуткая Анна Феодосьевна решила, что я срезалась на экзамене.

Не успела застегнуть лёгкий ситцевый халатик, который пошила в самый канун отъезда, как на столе зазвонил телефон.

– Анна Феодосьевна, – позвала я хозяйку, возившуюся на кухне.

– А ты на что? – бросила старушка, шаркая шлёпанцами.

– Так не меня же…

Взгляд у моей хозяйки, если она чем-то недовольна, становится острым, режущим, и хотя знаешь, что никакая беда тебе не грозит, что строгость напускная, всё равно невольно сжимаешься.

– Слушаю, – произнесла важно, чуть ли не по слогам, Анна Феодосьевна. – Добрый вечер. Пожалуйста, не беспокойтесь, мы ещё не легли. Спасибо. Травками, одними травками лечусь, химии не признаю. В магазин, прогулочка, телевизор, книжонка, когда глаза не болят… О нет! Не люблю жалоб пенсионеров, охов, вздохов… Послушаешь, одуреть можно, ей-богу! Пришла. Пожалуйста, почему бы нет? Галя, Шамо, – приглашает меня жестом к телефону тётя Аня. – Проворнее!

Проректор?! Зачем я ему?

– Слушаю.

– Добрый вечер, Галина Платоновна.

– Добрый вечер, Максим Тимофеевич.

Несколько секунд проректор молчит, затем спрашивает:

– Не сможете ли вы завтра заглянуть ко мне на полчасика до занятий?

– Почему же? Смогу.

– Договорились – в восемь тридцать. Спокойной ночи.

Тётя Аня вся в ожидании: она, думаю, по моим ответам поняла, о чём шла речь, но ей непременно хочется, чтобы я сама рассказала. Рассказываю.

Тётя Аня берёт меня под руку, как закадычную подружку, и уводит на кухню ужинать. Угощает оладьями с вишневым вареньем.

– Интересно, зачем ты так срочно понадобилась проректору? – Она поднимает палец вверх. – У него три тысячи с хвостиком заочников и вдруг именно ты?

– Понятия не имею, – отвечаю. – Может…

– Может? – подхватывает тётя Аня. – Может, чего?

– Я не совсем уверена… Может, интересуется послевоенной жизнью моего отца.

– Смеёшься! При чём тут, не понимаю, твой отец?

– Мой покойный отец был механиком-водителем танка, а Шамо – командиром, – поясняю.

– Постой, постой, что ты сказала? В одном танке?! – округляются глаза у старушки. – Твой отец, выходит, тоже спасал меня?

– Не знаю.

Обиженная улыбка:

– Что значит «не знаю»? Они же, сама говоришь, вместе…

Коротки июньские ночи. А для меня минувшая казалась полярной. Какие только варианты не перебрала, угадывая, зачем понадобилась так срочно Шамо именно я – одна из «трёх тысяч с хвостиком заочников», и ни на одном не остановилась. Одним словом, еле дождалась утра.

Без пяти восемь я уже прохаживалась по длинному коридору, то и дело останавливаясь у обитой чёрным дерматином двери с надписью: «Приёмная». Вскоре явился Максим Тимофеевич. Поздоровался, открыл маленьким ключиком дверь, затем вторую и усадил меня в мягкое кресло.

– Галина Платоновна, если не секрет, как вы собираетесь провести свой выходной день?

Хорошенькое дело! Я уже не знала, что и подумать: зачем ему это знать? В его компетенцию не входит…

– Займусь главным образом уборкой квартиры: Анна Феодосьевна старенькая, ей тяжело.

– Жаль, а я надеялся…

– На что? – спрашиваю и сама слышу, как в моём голосе прозвучали нотки явного сарказма.

– Я собирался вас познакомить с одним весьма незаурядным молодым человеком. Вы бы, скажем, провели с ним выходной на пляже.

Я озадаченно потираю лоб рукой. Сват нашёлся! Неужели он не понимает, что оскорбляет меня? А ещё проректор!..

– Уважающая себя девушка, Максим Тимофеевич, в подобных случаях обходится без посредничества даже самых близких людей.

– Пожалуй, – соглашается он. – Но это особый случай.

Лишь теперь улавливаю шутливый тон в голосе Шамо. Но лицо его тотчас становится задумчивым, на губах появляется грустная улыбка. Он мне напоминает о своём вчерашнем разговоре с деканом Багмутом в коридоре, при котором мне случайно довелось присутствовать. Затем рассказывает о том, в каком тяжёлом безвыходном положении очутился Трофим Иларионович: мать на грани смерти – у неё злокачественная опухоль. Уже лежала в больнице, сейчас вновь нуждается в лечении. А кто останется с внуком, десятилетним Русланом? Не грудной ребёнок, не так ли? Вместе с тем оставить его хоть на минуту без строгого досмотра рискованно. Настоящий бесёнок.

У Трофима Иларионовича есть друзья, готовые за него жизнь отдать, а вот временно взять под опеку, то есть нести ответственность за мальчика, вежливо, под всякими предлогами, отказываются, боятся.

Поистине, сапожник ходит без сапог!

– Взять Руслана к себе не могу. Я сейчас тоже один – мои разъехались кто куда, – продолжает Максим Тимофеевич. – Перед тем, как вам позвонить, я обзванивал многих семейных преподавателей и – увы!..

– Почему же, не понимаю, все так шарахаются от мальчика? – спрашиваю. – Не думаю, чтобы он размахивал топором или бегал с пистолетом в руке.

– Пока ещё нет, но гарантии, что подобное не случится, никто вам не даст, – углубились тени в уголках рта Шамо.

– А почему его окрестили Геростратом? – задаю следующий вопрос, точно уже решила забрать парнишку к себе и осталось уточнить кое-что невыясненное.

– Малыш похвастал перед дружками своими, что ночью подожжёт учительскую, где хранится классный журнал с его двойками. Товарищ перепугался, рассказал учительнице… Пожара, конечно, не было, зато шумиха вокруг этого поднялась невероятная, стала темой для разговора не только в учительской, но и в кабинете директора, в районе…

Слушаю Шамо и ушам своим не верю: декана, доктора педагогических наук, профессора, автора популярной книги «Семья, школа, ученик» стали тягать по всем инстанциям, и он, бедняга, должен был молча, с лицом, горящим от смущения, выслушивать лекции об обязанностях родителей. Его и в райком дважды приглашали для личного собеседования.

– Я, Галина Платоновна, вас мало знаю, – продолжает проректор. – Всё же у меня есть основания полагать, что вы способный педагог. Вот почему я решил попросить вас взять до начала учебного года Руслана к себе. Новая обстановка, новый коллектив, труд… Тут цветы – в вазах, хлеб – на полках, молоко – в бутылках с фольговыми крышечками, картофель – в сетках… Как вся эта небесная манна попадает в город, вряд ли задумывается Руслан, а в селе он поймёт, узнает то, что ему и многим его сверстникам не мешало бы знать.

Предложение Шамо было ошеломляющим, но аргументы убедительными.

– Я согласна, однако…

Морщинки побежали вокруг его глаз и застыли.

– Что, тоже испугались?

– Да нет, мне тут месяц ещё быть. Как же?..

– А вы его захватите с собой, когда поедете домой. Тогда Лидия Гавриловна ляжет в больницу.

– Вы же сказали, что в больницу нужно срочно.

– Конечно, чем раньше, тем лучше, – вздохнул Максим Тимофеевич и задумался.

– А что, если забрать Руслана временно к Анне Феодосьевне? – спрашиваю. – Она женщина добрая, в то же время умеет быть строгой. Поговорите с ней, Максим Тимофеевич. Ваше слово для неё…

– Сначала надо посоветоваться с Трофимом Иларионовичем, он отец.

– А обо мне вы с ним говорили?

– Пока нет. Я ведь, Галина Платоновна, не знал, как вы отнесётесь к моему предложению.

Становится не по себе: а вдруг Багмут не согласится…

21 июня, понедельник.

Уставшая, невыспавшаяся – занималась допоздна уборкой – иду на свидание с Геростратом, который ждёт меня у подъезда, на Куйбышева, 28. Приметы, переданные Лидией Гавриловной по телефону, таковы: худенький, светленький, белая в синих кольцах панамка, синие шорты, такого же цвета курточка. Вместо майки – краснофлотская тельняшка… Лидия Гавриловна не преминула добавить: «Пожалуйста, умоляю вас, не спускайте с него глаз. Он у нас немного рассеянный».

Я попросила передать трубку Руслану и поставила, как говорится, перед ним вопрос ребром: «Ваша честь, долго ли вас уговаривали идти со мной, незнакомой, на пляж?» Он хихикнул: «На пляж ведь… Какая разница с кем». Тогда я стала перечислять ему свои приметы: невысокого роста, рыжая, лицо в веснушках… Мальчик залился смехом. «А что тут смешного?» – спросила я с напускной обидой. «Вы же на меня тютелька в тютельку похожи!» – восклицает он.

Иду по улице Куйбышева, поглядываю на номера домов, а в голове вертится мысль: «Если Руслан в самом деле рыжий, то не удивительно, что он такой бесёнок: борьба за существование! Когда я была совсем ещё крошкой и тумановские дети дразнили меня: «Рыжик, рыжик, пегая», то я быстро научилась стоять за себя: пускала в ход кулаки, да и язык заострился. В сельскохозяйственной академии один доцент шутя заметил: «Троян, смотрю я на вас, и мне кажется, что вы на сцене и исполняете роль травести, мальчишки-шалопая».

Вот и номер 28. Старинный четырёхэтажный дом с колоннами. У подъезда – мальчик, в котором немедленно узнаю – не только по одежде, но и по веснушкам – Руслана. «Соврал! – улыбаюсь про себя. – Он вовсе не рыжий, светловолос, как отец».

Герострат, ухмыляясь во весь рот, быстрым шагом направляется ко мне. Ни намёка на смущение – точно мы с ним давние друзья, на одной парте сидим и перешёптываемся на уроках. Подаю ему руку. Он пожимает её так, чтобы я в первую минуту знакомства поняла, с кем имею дело, какой силой он обладает.

– Силёнки, у тебя, браток, хоть отбавляй.

Он косится на меня из-под полуопущенных ресниц, закидывает на голову руки.

– Правда, правда, – говорю. – Ну что, поехали?

– Бабушка, – кивает он на распахнутое окно.

В тёмном продолговатом проёме показывается моложавая старушка с внимательными иссиня-чёрными глазами. Простое открытое приветливое лицо. Лидия Гавриловна?

– Здравствуйте, – приветствую её.

– Доброе утро, Галина Платоновна, – отзывается она, окинув меня изучающим взглядом. – Руслана забираете на весь день?

– В зависимости от погоды, Лидия Гавриловна. Если не изменится, то конечно, – отвечаю, а про себя замечаю: «Она страдает и сильной одышкой, как наш директор».

– Ну, бабушка, мы пошли, – заявляет Руслан, считая наш разговор излишним.

– А сумку? А сумку?! – восклицает с испугом бабушка. – Продукты…

– Не беспокойтесь, Лидия Гавриловна, я кое-что захватила, так что голодными не будем. Не хватит – купим.

– Нет-нет, – протестует старушка. – Я же напекла, так старалась, – она исчезает и через минуту, напрягая все свои силы, подаёт нам из окна довольно вместительный рюкзак, набитый до самой завязки.

– Алле гоп! – подхватывает его обеими руками, чуть покачнувшись, Руслан.

Помогая мальчику надеть заплечный мешок, не спускаю глаз с Лидии Гавриловны. Она встревожена, смотрит на внука с беспокойством.

– Галина Платоновна… Вы как думаете, не слишком ли тяжела для него ноша?

Вот те и на! Неужели она рассчитывала, что я понесу? Нет уж!

– Тяжело? – обращаюсь к Руслану.

– Что-что? – мальчик прикидывается крайне удивлённым. – Тяжело, спрашиваете? Даже не чувствую.

«Ну и лгунишка», – думаю, а бабушке:

– Видите, зря беспокоитесь.

Тот же встревоженный взгляд, но и улыбка:

– Хвастунишка он у нас, принять на веру, что говорит…

Ухожу с мыслью, что вряд ли понравилась матери Багмута: она, надо полагать, тоже подумала: «травести».

Зубрю и одновременно прохожу «практику», провожу «педагогический эксперимент»: разрешаю Руслану делать всё, что ему взбредёт в голову, – шататься с незнакомыми мальчишками по берегу, гонять мяч, кувыркаться в воде, пока не посинеет, и даже заплывать так далеко, что сама цепенею от одной мысли об этом.

Самым ответственным шагом был, безусловно, первый. Озорнику я дала полную свободу действий с единственной оговоркой: есть он приходит в точно установленное нами время.

– Ровно в двенадцать едим. Поняли, ваша честь? – спрашиваю. – Повторить?

– Часов-то у меня нет, как знать буду? – пытается мальчишка избежать и малейшего посягательства на его, возможно, впервые свалившуюся с неба свободу.

– Захочешь – узнаешь! – восклицаю я с иронией.

Руслан не уходит. Руки у него закинуты на голову.

«Привычка», – удостоверяюсь.

– И не рассчитывай, не дам. – Снимаю с руки часы, протягиваю их пареньку. – На, читай, поймёшь, почему не могу. На обороте…

Он читает выгравированную на задней крышке надпись: «Гв. сержанту, механику-водителю П. С. Трояну за проявленный героизм при форсировании Днепра от командования 3-й гв. танковой армии».

– Ух ты! – восклицает сорванец и после короткой паузы другим голосом добавляет: – Они же не ваши.

– Отцовские. Подарил.

– А чего вдруг?

– Заслужила, стало быть.

– Ну, так уж и подарил, – кисло усмехается Руслан.

– Когда заболел.

Мальчишка продолжает стоять.

– Иди, ну иди же, – повышаю голос. – Времени у меня в обрез, заниматься надо.

– Расскажите про вашего папу, немножечко, – просит Руслан, задумчиво поглядывая на Днепр.

– Потом, когда вернёшься. Одно скажу – ему тогда и восемнадцати не было, – вырывается у меня из груди вздох.

На раскрытый учебник ложится густая тень. Покачиваясь, она скользит туда-сюда.

– Почему не идёшь?

Недоверчивый взгляд смородинок из-под изломанных бровей. «Лоб – крутой, отцовский, глаза – бабушки», – заключаю. А стоит как! Руки закидывает на голову, правую ногу выставляет вперёд. Первое – привычка собственная, второе – отца.

– А куда пойду, вам совсем не интересно?

– Зачем мне знать? Иди куда хочешь. Обойдёшься как-нибудь без няньки.

Смородинки явно торжествуют. Нет, в них всё же таится скрытое недоверие, настороженность.

– А… а если заплыву далеко, до того берега?

– Ну и что? Ты же хорошо плаваешь. Или похвастал?

Руслан обиженно надувает губы:

– Хвастал!.. Не знаете – зачем говорить? В бассейне учился, понятно? Простудился раз, насморк вроде – бабушка в слёзы, больше не пустила. Просил-просил, а она – нет.

– Ну, иди уже, – гоню его от себя.

Тень на книге продолжает упорно покачиваться.

– Теперь что?

– Вас ругать будут, – предостерегает сорванец меня с самым искренним чувством.

– Меня?! За что? Не улавливаю…

– За то, что мне купаться одному разрешили. Скажут, маленький, нельзя.

Руслану десять… Много это или мало? Стараюсь восстановить в памяти то время, когда мне было столько. Мелькают лишь обрывки воспоминаний. Улыбка матери; тёплая и мягкая песчаная дорожка, карабкающаяся на холм, к нашей хате; драка с мальчишками-задирами у колодца (одному расквасила нос, другой сбежал); иней на стоге невдалеке от школы…

– А они откуда узнают? Наябедничать, может, собираешься? – напускаю на себя недовольный вид.

– Вы что? Я?! Был у меня такой товарищ, так с ним рассорился, навсегда.

– Тогда счастливого плаванья!

– Ла-а-дно, – протягивает Руслан и, решительно взмахнув рукой, уходит.

Прикрыв лицо учебником, наблюдаю за ним: «Славный мальчишка, просторы ему нужны, а не теплица!» Не спускаю с него глаз до тех пор, пока его худенькое тело не теряется в толпе бронзовых пляжников.

Я сознательно пошла на такой риск в надежде, что это в конечном счёте окупится. Меня тревожило лишь одно: выдержит ли Руслан первое испытание, явится ли вовремя. Если удастся приучить мальчишку держать своё слово, то это незаметно для него самого станет первым шагом на длинном пути исправления.

Без десяти двенадцать начинаю с напряжённым ожиданием следить за стрелкой часов. Минуло около двух часов. За это время, чего доброго, Руслан мог сцепиться с такими же драчунами, как сам, мог утонуть. Мною овладевает страх. Всё расплывается перед глазами – пляж, загорающие, цветные навесы, кустарник.

Откладываю в сторону учебник. Без восьми двенадцать. Ещё восемь минут, целая вечность! От мысли, что с Русланом могло случиться что-то непоправимое, меня бросает в холод, чувствую, как лоб, нос, щёки покрываются ледяной испариной.

Чего доброго…», «чего доброго…», «чего доброго…» – повторяю как заведённая. – Заплыл слишком далеко и.." Затем: «Мог же этот маленький Багмут забраться в кабину башенного крана, когда крановщица ушла на обед, включить рубильник…»

Вспоминаю: «Скажут, маленький, нельзя». Маленький ли?

Мне было почти столько же, когда скоропостижно умерла мама. Её смерть была для нас большим ударом. Здоровая молодая женщина, никогда не болевшая, приходит домой и как бы между прочим жалуется на боль в пояснице. Мы с отцом подтруниваем над ней, а через несколько часов её уже не стало. «Нефрозонефрит», – объяснили в больнице.

Никогда ещё наша Тумановка не видела таких похорон. За гробом учительницы географии Елены Николаевны Троян шли с поникшими головами люди и из соседних сёл. Венки, венки, венки…

Отгремела траурная музыка, смолкли ораторы, разошлись прощающиеся. У свежего холма осталось лишь двое, которые, казалось, будут стоять здесь до тех пор, пока не совершится чудо, не воскреснет самый дорогой для них человек. Отец и я. Помнится, что я в те минуты действительно верила в чудо, надеялась, что мама вот-вот подойдёт к нам, улыбнётся своей тихой, задумчивой улыбкой. Эта улыбка не покидала её губ даже тогда, когда она выговаривала мне за какую-нибудь очередную проказу.

Вспоминается вот что ещё. Отец стоял ссутулившись, небритый, бледный, ни кровинки в лице. Он поминутно вытирал платочком катившиеся по щекам слёзы. До сих нор я никогда не видела его плачущим, так же, как и небритым.

Начало темнеть. Отец вдруг поднял голову и сказал: «Галка, маму не возвратить, идём». Но не пошёл, продолжал стоять. «Будем жить, как она. Жизнь человека измеряется не прожитыми годами, а делами добрыми», – произнёс отец после долгого молчания.

Поздно, пора спать.

23 июня, среда.

Наконец-то я увидела Руслана. Притаился немножечко поодаль в кустах. Ах, вот оно что: выжидает, чтобы явиться «минута в минуту»! Без трёх двенадцать. Прикидываюсь, будто не замечаю его, начинаю раскладывать завтрак на разостланном полотенце.

Руслан приближается неторопливой, нарочито вялой походкой и конечно с руками на голове. Надо будет обязательно отучить его от этой привычки.

– Который час, ваша честь?

Обезьянка!

– Ровно двенадцать, – отвечаю и чувствую, как во мне всё ликует.

– Ровно? – переспрашивает Руслан торжествующим голосом.

– До восьмого знака после запятой. Чего стоишь? Ждёшь особого приглашения? Яичко вон возьми, помидор, сыр…

Он запускает руку в прозрачный кулёк, набирает горсть вишен, однако, перехватив мой неодобрительный взгляд, высыпает их обратно, принимается за яйцо.

Вспоминаю вчерашний телефонный разговор с Лидией Гавриловной. Она жаловалась: «Мальчик ничего не ест. Мороженое ему только подавай и обязательно «Новинку». Может, с вами, за компанию?»

Я спрашиваю у Руслана, какая у него кличка в школе.

– Баламут, – отвечает он с натянутой улыбкой. – Потому что Багмут.

– Тоже мне кличка! – смеюсь. – А я бы тебе другую дала, похлеще.

– Какую?

– Скелетик.

– Разве я виноват, что худющий?

– А кто – я? Тут проще простого. Есть надо, вот и всё. Дают – ешь, не ройся, как курица лапой. Далеко заплывал? – перевожу разговор на другую тему.