Текст книги "У шоссейной дороги (сборник)"

Автор книги: Михаил Керченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

13

У Кузьмы Власовича сильно разболелась нога. Он уехал домой и вот уже целую неделю я один, как рак-отшельник. Пока работаю, не замечаю часов, порой даже забываю о еде. А к вечеру, когда блекнут тени и из лесу наползают синие сумерки, приходит легкая грусть, и хочется с кем-нибудь переброситься двумя-тремя словами. Но что поделаешь? Тут уж Адам становится моим лучшим собеседником, вернее слушателем. Что бы я ни делал – сколачиваю рамки, наващиваю их на столике под березами, варю ужин – всегда разговариваю с Адамом, а он очень умно посматривает на меня, повиливает хвостом. Перед ним можно полностью открыть душу.

Вчера после полудня я взглянул на горизонт. Он синел тяжелой тучей. Высоко над лесом, как щепки в водовороте, кружились грачи.

Стало прохладно. Вдруг где-то за лесом неожиданно резко громыхнуло небо. Скоро польет!

Адам прыгал, припадал к земле, виляя хвостом. Я отпустил его с поводка, насобирал в кустах сушняка, разжег костер и повесил на палку задымленный котелок с водой. Сижу на земле, обхватив руками колени, и думаю о Марине, о Кузьме Власовиче, о Дмитрии Ивановиче, обо всех. Они втягивают меня в свой круговорот жизни, занимают мой ум, хотя я и не хочу этого. За присмиревшим озером, лязгая на стыках рельсов, пронесся поезд. Далеко за моей спиной слышится глухой удаляющийся грохот колес. В лесу уже потемнело. Над головой нависли тяжелые тучи. Они клубились, разрастались и расползались по сторонам. Вспыхнули зубчатые верхушки деревьев. Сверкнула молния и раскатисто загрохотал гром. Небо вздрогнуло и, расколовшись где-то выше туч, обрушило на лес, на землю, на меня потоки холодной воды. Костер сразу же погас. Адам забрался под свою корягу. Я вбежал в домик, раскрыл окна.

Дождь плясал по крышкам ульев, по траве, пригибая головки цветов к земле, а потом по лужам. Плясал так, что на воде вздувались и тут же лопались большие пузыри. Все вокруг обрадованно шумело. Вода кипела в ручейках. Потом дождь устал ликовать, и вода стала тихо капать с листка на листок. Я не заметил, как задремал у окна.

Проснулся, когда дождя уже не было. Над озером, над темной мерцающей водой висела круглая и сверкающая луна, словно медаль, отчеканенная из чистого серебра. Звенело в ушах от ночной тишины. Я высунул голову из окна. Темный лес, цветы в траве и слюдяное озеро дремали. За моей спиной, где-то в подполье, мышь осторожно грызла свой нескончаемый сухарик. Я сидел, прижатый к окну тьмой и одиночеством. Мысленно смотрел на себя со стороны, как на двойника. Зачем здесь этот молодой человек? Какую пользу он приносит людям? Вот, наверное, те, что жили до меня здесь, не выдержали именно в такую минуту и сбежали.

Утром я купался около Рыжего Камня. Кто-то подъехал к озеру на мотоцикле. Женщина в светлом плаще помахала мне рукой. Тоня!

– Здравствуй! Не ждал? – улыбается и лукаво смотрит.

– Нет, Тоня. Не ждал. Как ты добралась?

– По бровке. Дорога-то травянистая. Да земля уже всюду проветрилась. Ездить можно.

Я вышел из воды, оделся.

– Поезжай на пасеку, а я тоже искупаюсь, – сказала Тоня.

Я завел мотоцикл. В люльку заскочил Адам (он приучен ездить в люльке), и мы покатили к домику. Зачем приехала Тоня, одна, без Кузьмы Власовича? Разве продукты привезла? Надо напоить ее чаем.

Разжег костер, повесил на жердочку закопченный котелок.

– Вот я и на пасеке, – сказала Тоня, возвращаясь с купания. – И ты не сердишься. Можно в гамаке покачаться? Ты сделал его из сетей? Не порвется? Хорошая штука. – Она явно дразнит меня.

– Почему одна? Где Сергей Дмитриевич? – спрашиваю, злясь на себя за эти вопросы, на Тоню – за игривость.

– Сережа на работе. Где же он должен быть? – невозмутимо отвечает Тоня.

Я подошел и начал покачивать гамак. Она прищурила глаза, по-прежнему лукаво улыбаясь. Я чувствую себя неловко и пытаюсь хоть что-нибудь сказать ей:

– А почему не приехал Кузьма Власович?

– Завтра суббота. Он топит баню. У нас своя баня, ты видел? Сергей Дмитриевич очень гордится этой баней. Тебе надо поехать, помыться, попариться. Любишь русскую баню? Там будешь и ночевать, а я останусь здесь, наведу в домике порядок, выбелю стены, полы помою, белье постираю.

– Не боишься одна?

– Кого бояться? Адам со мной, ружье. Я привыкла. Ты будешь жить там субботу и воскресенье. Поможешь дрова распилить. Поезжай!

На прощанье она протянула мне руку. И это сделала намеренно, чтоб смутить меня.

За колком по дороге в сторону города шла Марина, ведя велосипед.

– Марина! Ты откуда? Где была? – удивился я.

Она вопросительно посмотрела мне в глаза.

– На пасеке. Да-да. Не стала вам мешать, – гордо откинула голову.

– Ты видела, как я качал Тоню? – я покраснел.

– Только не подумай, что ревную и приходила к тебе на свиданье. У меня достаточно гордости.

– Но ты все же приехала…

– Чтоб поговорить с тобой.

– О моей работе?

– Нет. В областном центре обратили внимание на мои рисунки в газете. Вчера приехал один товарищ из Союза художников и листов двадцать отобрал для выставки…

– Так это же чудесно! Поздравляю!

– Не спеши. Я не дала ему рисунки. К чему? Не собираюсь быть художницей.

– Ты же самородок. Как в природе бывают золотые самородки, самоцветные камни. Твой дар должен принадлежать людям, его надо развивать…

Она на это ничего не ответила, как-то свысока, холодно посмотрела на меня:

– Поезжай! Мне больше не о чем говорить. Она села на велосипед и покатила в сторону города. Обернулась и крикнула с насмешкой:

– До свидания, донжуанчик!

– Ах так! – вспылил я. – К черту!

Я обогнал ее, оставив одну на дороге, и ни разу не оглянулся. Пусть знает, что у меня тоже есть характер.

На окраине города среди пустыря стоит нефтебаза, огороженная высоким забором. Проезжая мимо, я вдруг увидел, как на фоне белых цистерн взвился черный столб дыма. «Пожар!» – мелькнуло в голове.

Из ворот выкатились один за другим два бензовоза. Они остановились поодаль, из кабин выскочили шоферы. Они махали руками и что-то кричали.

И тотчас из тех же ворот вылетела пара разгоряченных лошадей, запряженных в бричку, на которой лежали две бочки. Задняя бочка горела. На передке брички стоял человек и что есть силы погонял испуганных животных. Они дико ржали и мчались по пустырю. Вот в руках человека сверкнул топор, он начал рубить дышло и постромки. Лошади, почуяв свободу, шарахнулись на дорогу и умчались. Бричка остановилась. Человек соскочил с нее, кинулся в сторону и упал в придорожную канаву. Раздался взрыв. Жидкое пламя расплескалось вокруг. Со всех сторон бежали люди.

Я подъехал к месту происшествия. Из канавы вылез человек в очках, в руке топор, на голове коричневый берет. Это был… Сергей Дмитриевич Шабуров! От неожиданности и испуга я даже растерялся. Он подошел, улыбнулся.

– Видал? Вот это номер, – сказал устало, без обычной бравады. – Прямо, как в цирке.

Он посмотрел на горящую бочку.

– Ты с ума сошел. Ты мог бы взлететь на воздух! И что, собственно, произошло?

– Заехал на бричке какой-то сопляк, мальчишка, и закурил. Я только начал заправлять машину. Вижу, столб дыма. Парень заорал и бросился в сторону. Ну, тут я схватился за топор. Он всегда у меня в кабине. Вскочил на бричку и погнал лошадей. Ладно, что проезд освободили шоферы. Вот и все.

Подошли мужчины. Они вслух восхищались Сергеем Дмитриевичем. И он принимал это как должное.

– Отчаянная ты голова, – сказал я. – Хорошо, что все благополучно кончилось.

– Ты знаешь, когда я увидел дым, то сердце екнуло: взлетит на воздух нефтебаза. Там ведь все пропитано горючим, даже воздух. Нужно было скорее выскочить за ворота.

– Правильно поступил. Тут, брат, некогда размышлять, – кивнул один из шоферов.

– Не ожегся? – спросил я.

– Все в порядке. Ну, я сегодня доволен собой. Честное слово. Ты куда? Ко мне? Поедем! Расскажем Тоне. Свидетелем будешь, а то не поверит. Я для нее – рядовой. Столбы ставлю.

– Тоня на пасеке. Я сейчас оттуда.

Он искренне сожалел, что не сможет тотчас рассказать жене о происшествии. А я думал о Марине.

Кузьма Власович встретил нас около дома. У ворот лежали толстые березовые сутунки на дрова.

– Вот и славно. Банька уже истоплена, – сказал старик. – Я видел Марину. Она покатила на велосипеде в сторону пасеки.

– Наверно, мы разъехались. Я прямиком, через Бычий Лог, – сочинил я.

– Пустяки. Еще встретитесь, – тащил меня за рукав Сергей. – Идем в комнату. Покажу пару новых рыбок. Мне их привезли издалека.

У него три страсти: аквариум, коллекция кактусов и кроссворды.

– Как живется? Не скучаешь там? Наверное, стихи сочиняешь? – он хлопнул меня по плечу, засмеялся: – Ты человек, взрослый, серьезный. В твои ли годы стихами заниматься?

Я молчал.

Вот так он всегда разговаривает со мной, покровительственно и поучающе.

После бани пили пиво.

– Ну, отец, присаживайся поближе, – сказал Сергей Кузьме Власовичу.

Отец! Как тепло и сердечно прозвучало это слово в устах Сергея. Все же старика он любит.

Кузьма Власович вспоминал о войне. А Сергей Дмитриевич улыбался, гордый за его нелегкие фронтовые дороги и подзадоривал:

– Давай, отец, про Америку. Хотя нет. Я сейчас укачу на пасеку к Тоне. Или не ехать? Выпьем, отец! Я с тобой останусь.

…Я лежал в своей комнате, прислушивался к шуму ветра, к осторожному шороху кленовой листвы за окном. И мне дважды показалось, что меня кто-то звал. Не Марина ли? Я выглядывал в открытое окно, тихонько спрашивал, кто там и, не дождавшись ответа, опять ложился на кровать. Потом вышел на улицу.

Со стороны степи подкрадывалась ночная мгла. Я сидел на завалинке, смотрел на далекие грустно мерцающие звезды и думал о Марине. В темноте кто-то вновь окликнул меня. Я встал и пошел на голос. Марина положила мне на плечи теплые руки.

Мы молча пошли в сторону реки. Вот и Белоярка. Берега крутые, черные, а внизу зловеще поблескивает узенькая лента воды. Мы сели над обрывом, свесили ноги. Приятно и жутко. Рухнет берег – и сразу очутишься в омуте. Здесь уже были утопленники. Я помню. Это Чертов омут. Он очень глубокий.

– А если обвалимся в самом деле? Может землей накрыть. Смотри, здесь вот щель. Дай руку. Вот какая щель, – сказала Марина.

Мы встали. Она два раза подпрыгнула, ударила ногами в землю и полетела вниз. Вскрикнула. В сердце что-то больно кольнуло. Я чудом успел удержать ее за руку и помог выбраться на берег.

– Сумасшедшая! Тебе что, жизнь надоела?

– Ничего. Давай сядем. Теперь не обвалится, теперь надежно.

Мы опустились на мягкую траву. Я рассказал ей, как Сергей Шабуров спас от пожара нефтебазу.

– Сережа молодец. Восхищаюсь им. Всегда энергичный и жизнерадостный, – похвалила она, нашарила на земле камешек и бросила в омут.

– Ты всех русалок перепугаешь, – усмехнулся я.

– Своей заметкой в газете, – сказала она задумчиво, – ты накликал беду на свою голову. Да-да. Дядя Дмитрий Иванович сказал, что частники уже грозились… Ты вставил им спицу в колесницу. Опасайся, Ваня. Есть злые люди, а ты один в лесу. Я боюсь за тебя.

Я задумался. Велика ли заметка, а вон какой отзвук. И рассказал Марине о своей встрече с Рогачевым, о том, как я томился в его приемной. Он явно издевался. Ему тоже не понравилась заметка; покритиковал, задел его самолюбие. Он пытался унизить меня. Дескать, только опустившийся человек с высшим образованием может стать пчеловодом.

– Вот видишь… Я что говорила: тебя никто не оценит.

Она вздрогнула от прохлады, прижалась ко мне, положив голову на мое плечо. Я обнял ее.

– Ты странный стал, изменился. Не узнаю. Словно из тебя кто-то вытряхнул былой задор, неукротимость, стремление к подвигу. Одним словом – все, что я так любила в твоем характере. Возьмись за какое-нибудь живое дело. Ты способен на большее.

– У меня очень живое, интересное дело. И никто из меня не вытряхнул задор. Правда, устал немножко, но это иной вопрос. А частников я не боюсь.

– Какой храбрый! Весной на озере браконьеры убили егеря. Из мести. За какую-то утку. А тут посерьезнее дело. Иной частник рассчитывал выручить тысячи, а ты хлоп… и преградил путь к наживе.

– Да у меня еще не такая мысль вертится. Придет время и…

– Ты хочешь здесь навеки окопаться? А наше путешествие?

– Оно отменяется, Марина.

Марина поднялась, посмотрела вдаль, в темноту.

– Не знаю куда бы делась. Хочется новизны. Надоел городишко, до чертиков примелькались знакомые лица. Каждого знаешь, чем он дышит, о чем думает. Завербуюсь, уеду на Север… на стройку. Качайтесь в гамаке с Тоней. – Она усмехнулась.

– Никуда не уедешь, это ты сейчас не в настроении. В словах нет логики: то родителей жалко, то уеду. Ты просто легкомысленная девчонка… – неожиданно вырвалось у меня, и я понял, почувствовал, что обидел ее.

– Я легкомысленная? Ты плохо меня знаешь! За человека в омут брошусь, жизнь отдам. Не боюсь ни работы, ни трудностей. А вот ты… Тебя учило государство. Для чего? Чтобы ты стал рядовым пчеловодом? Видно, прав Рогачев: ты не способен взлететь. Нет! Не способен!

Тут уж я не выдержал, меня прорвало.

– Ах, извините, дорогая. Наконец-то я понял вас. Вам мерещится шик-блеск. Манила! Санто-Доминго! Рио-де-Жанейро! Вам хочется переплывать океан на белоснежных морских лайнерах, бывать, в лучших театрах и музеях мира. А для этого нужны деньги. Деньги! У меня же их нет. Пусто в карманах. Вот смотри! – И обеими руками вывернул карманы брюк…

– Ты с ума сошел! Какую чепуху несешь? – закричала она. – С этой минуты не подходи ко мне. Никогда!

Она кинулась в темноту. Я – за ней.

– Оставь меня в покое! – остановилась она. – Видеть тебя не хочу.

И гордо, решительно зашагала прочь.

«Это все, – подумал я, – Марину можно обидеть только один раз». Я поздно одумался, черт возьми, поздно понял, что пересолил с шиком-блеском, Манилой и пустыми карманами. Насмешкой оскорбил ее. Разве ей нужны мои несуществующие деньги? Она за меня боится, как бы не засох на пасеке. Ах, Марина, ты хотела бы видеть во мне лихого казака на коне, с саблей в руках. Я не такой. Тебя легко понять: я действительно обманул твои надежды. Из меня не получился ни выдающийся ученый, ни общественный деятель. Обыкновенный «пчелиный пастух», как сказал Хайдар. Ты не можешь с этим смириться, тебе кажется, что я уронил себя в глазах людей.

– Но мое дело тоже важное и благородное, – твердил я вслух, шагая по улице. Не заметил как подошел к ее дому. Осторожно взялся за щеколду. Калитка тотчас отворилась и передо мной в светлом квадратном проеме появилась Марина. Она, конечно, догадалась, что я приду, и ждала. Я обрадовался: помиримся.

– Как ты посмел сюда прийти? – набросилась чуть ли не враждебно. – Не вздумай больше стучать и беспокоить родителей и… вообще ходить за мной.

Она помолчала, откинув назад голову, ждала ответа.

– У тебя, думаю, есть мужская гордость, есть самолюбие? Или ты и это потерял? Такого не могу уважать. Все!

Каждое ее слово звучало обидной пощечиной. Она с силой захлопнула калитку. Мне казалось – она захлопнула дверь, за которой осталось мое счастье.

– Послушай, Марина! Давай поговорим… – старался я уцепиться за слова, как утопающий за соломинку. Больше всего я боялся навсегда потерять ее; она знала, что в моем сердце есть такое уязвимое чувство – боязнь разлуки – и может быть бессознательно играла на этом.

– Уже все обговорено. Хватит!

Она стремительно взбежала на крыльцо и скрылась в сенях. Я долго стоял у калитки, хотя и понимал, что все кончено, что случилось непоправимое… Можно ли было избежать ссоры? Я сознавал, что дело не в случайной стычке. У нас расходятся взгляды на жизнь, она не верит в перспективность моей работы. Не хочет, чтобы я был пчеловодом. Это уже совсем плохо.

Очень скверно было на душе! А что я мог сделать в ту минуту? Тяжело, когда тебя не понимает самый близкий человек. Тяжело сознавать свою беспомощность. А, может быть, ненужность?

Когда я подумал о своей ненужности, кто-то словно встряхнул меня. Заговорило самолюбие: «Это я беспомощный? Нет, дудки! Зачем смеяться над собой, унижать себя? Чтобы теперь, когда я нашел свое место в жизни, меня вдруг перегнула и сломила какая-то сумасбродная девчонка, чтобы я отступил от задуманного? У меня, слава богу, есть характер. И я выдержу».

Я круто повернулся и решительно зашагал прочь.

И все же человек всегда живет надеждой. Такую надежду, величиной с искорку, я спрятал глубоко в душе.

…Назавтра Кузьма Власович встретил Марину в городе и, придя домой, в изумлении рассказывал:

– Понимаешь, Иван Петрович, около магазина откуда-то выскользнула Марина, встала передо мной, поглядела с усмешкой и спрашивает: «Говорят, вашего квартиранта пчелы заели? Это правда?» – «Чушь, отвечаю. Он еще в городе. Разве ты с ним не встречалась?» – «С какой стати? Если не пчелы, то тоска заест». Что это значит.

– Она пошутила, – сказал я и тяжело вздохнул. – Я не люблю тосковать.

– Стало быть, вы поссорились. Идем дрова пилить. Я наточил пилу. Когда работаешь, легче живется, – заключил Кузьма Власович.

14

Тоня в отпуск все-таки приехала на пасеку, как делала это прежде, до меня, и поселилась в домике. Мы с Кузьмой Власовичем соорудили из веток и травы шалаш под деревом. Из него видны ульи, домик и озеро.

Каждое утро Тоня в широкополой соломенной шляпе уходит в лес и на луга собирать травы для гербария. В руках у нее большая папка для растений и сачок для ловли бабочек. Через плечо висит фотоаппарат. Ее неизменно сопровождает Адам. Вечером она нашивает растения на белые твердые листы бумаги, а жучков и бабочек, усыпленных эфиром, прикалывает булавками ко дну картонных коробок.

Кузьма Власович часами просиживает на крыльце около Тони, любуясь ее коллекцией. Особенно ему нравятся жуки, поражает их окраска и форма. Кузьма Власович слышал, что насекомыми интересуются ученые люди. А Тоня в его глазах настоящая ученая женщина, выдающийся человек.

Сергей Дмитриевич, в его понятии, простой инженер, каких много. Поставить столбы и натянуть провода могут рядовые электрики, рассуждает он. А знать тайны живой природы не каждому дано. Тут нужен талант и ум.

– Антониде, понимаешь ли, в институте бы работать, – иногда говорит он мне.

Для него институт – это такой храм, где работают необыкновенно одаренные личности.

Старик оберегает свою сноху от всех забот.

Каждое утро мы купаемся с ней в озере, потом завтракаем, потом она идет к Адаму (он ждет ее у коряги), кормит его, ласкает и снимает ошейник. Адам прыгает и взвизгивает от радости.

– Сегодня во-он туда пойду, – показывает Тоня кивком головы на северо-восток. Она медлит, остановив на моем лице свои мягкие черные глаза.

Я молчу.

– Может быть, ты пойдешь сегодня со мной? – вдруг предлагает она. – Погода хорошая.

Я вопросительно смотрю на Кузьму Власовича, что он скажет. Тот поспешно соглашается.

– Иди. Я один справлюсь, дел нынче не больно-то…

И я, неожиданно для себя, как мальчишка радуюсь, словно в душе давно ждал этого предложения. Тоня мягко улыбается.

– Захвати с собой ружье, может, удастся подстрелить ястреба. Сделаю чучело для школы.

Я спешно забегаю в домик, беру ружье. Мы долго идем молча и это начинает тяготить меня. Зачем я иду?

– Ну, вот видишь, сегодня я выхлопотала для тебя выходной, – наконец заговаривает Тоня.

– Ты это хорошо придумала. Но что подумает твой муж, если узнает, что мы с тобой гуляем вдвоем?

Она смотрит на меня с лукавым укором.

– Смешной ты, право. Я не собираюсь из этого делать тайны. Сергей благоразумный человек.

Мы поворачиваем в прогалину, которая выводит нас на лесную поляну. Мне хотелось бы говорить, смеяться, петь. Ведь я на прогулке, иду бесцельно, куда глаза глядят. Я хочу отвлечься от повседневных дел, не думать о своих знакомых, не копаться в своей душе. На пасеке я не сижу ни одной минуты без работы. Сегодня разрешил себе выходной. Тоня любит шутку, остроумное слово, смех. Я тоже…

Но странное дело: здесь, с глазу на глаз с ней, я начинаю стесняться, теряю нить разговора, становлюсь неловким, даже скучным. Силюсь что-нибудь придумать. Ничего не получается. Разговариваю с Адамом, выдавливаю нелепые фразы. Глуп, как пробка. Просто ненавижу себя. Может, спросить о том, как она познакомилась с Сергеем? Нет, это уже слишком. Но молчать тоже нельзя.

– Тоня, расскажи о себе, кто твои родители. Я ведь о тебе ничего не знаю.

– Это совсем не интересно. Жили мы в Подмосковье. Когда началась война, отца сразу забрали на фронт, а мама с нами уехала сюда. Она всю войну работала в колхозе дояркой. Там и получила похоронную на отца…

Она замолчала. Мы идем медленно. Адам бежит сбоку, порой останавливается и выжидательно смотрит на нас, словно призывая идти веселее. Но мы не спешим.

– Случилось так, что после войны мама поехала на выставку в Москву. Ей дали путевку. И там, на Казанском вокзале, произошла ее встреча с… моим отцом. Да-да. Она сразу узнала его. Он тоже узнал маму, но сделал вид, что это не он. Понимаешь?..

Через год он все-таки приехал в отпуск и хотел остаться, но мать не позволила. «Теперь ты для детей просто чужой», – сказала она ему. Он пробыл месяц и уехал. Навсегда. А потом родилась я. Видишь: я случайное явление, – улыбнулась Тоня. – Много лет спустя мама рассказала мне об отце. Я никогда не видела его. Он, очевидно, и не подозревает, что я существую на белом свете. В общем, так все сложилось…

– Вот что наделала война, – вздохнул я.

– Наши дети будут счастливее нас, – сказала Тоня. – Это точно.

– Да. Если не будет войны.

– Я хочу учить детей, собирать растения для гербария, сажать деревья, выполнять любую работу. Только бы не было страшной войны.

Тоня часто и охотно помогает мне в работе. Когда я осматриваю пчелиное гнездо, она стоит рядом, подает мне стамеску, соты и держит наготове дымарь на случай, если взбунтуется какая пчелиная семейка. Она работает без халата, в кофточке и легком фартуке, туго затянутом вокруг талии. Когда она рядом со мной, я всегда волнуюсь и отвожу глаза в сторону. Мне почему-то неловко. Я просто боюсь и себя, и ее. Она притягивает, как магнит. Мне кажется, что она это понимает, видит, что я борюсь сам с собой. И это мое внутреннее смятение занимает ее, как игра. Устойчивый ли я? Крепка ли моя любовь к Марине? Да, пожалуй, Тоня мне не очень верит. В общем я не знаю, о чем она думает, но хорошо знаю: она мне нравится. Что душой кривить! Виноват ли я перед Сергеем? Не знаю. Значит ли это, что я изменяю Марине? Нет. И потом – что случилось? Мало ли кто мне нравится.

…Мы с Тоней обшарили все окрестные леса. Она, как ребенок, радуется каждой новой находке. Как-то она ехала по лесной просеке. Лошадь по самое брюхо утопала в траве. Присмотревшись к цветам, Тоня заметила на них пчелу. «Откуда она попала сюда? До пасеки далеко», – соображала Тоня. Пчела нагрузилась нектаром и полетела по просеке. А вот и другая, третья. Тоня на лошади поскакала за ними. Вылетев в степь, пчела пронеслась над ковылями и вскоре опустилась в траву. Тоня, слезла с лошади и заметила холмик, а в земле отверстие. Это была древняя казахская могила. Тоня присела на траву, задумалась. На фоне вечерней зари видно было, как одна за другой пролетают пчелы и ныряют в подземелье.

Тоня пометила место березовой вехой, а когда вернулась, рассказала мне о своей находке. Назавтра мы поставили на ходок новый улей, большую эмалированную миску, флягу, захватили с собой дымари, сетки, ножи и поехали к таинственному подземелью.

Кузьма Власович сидел на облучке, мы с Тоней – в коробе. Старик смотрел на эту затею, как на легкомысленную выходку снохи, как на каприз, посмеивался да качал головой.

Ночью веха упала, но Тоня все-таки нашла подземелье. Мы осторожно раскопали холмик и обнаружили, что пчелы прилепили соты к потолку могилы. Мы сначала выкурили пчел, загнали их в улей с рамками, потом вырезали более фляги великолепного душистого меда и довольно много воска. Тоня радовалась, как дитя. Вернулись на пасеку поздно вечером, привезли с собой мед и полный улей пчел. У костра нас поджидал Сергей. Он все время кочует по дорогам, ездит от села к селу и решает какие-то важные вопросы. Вид у него деловитый и озабоченный. Но не прочь и поболтать у костра, всегда щедр на шутку. И это получается у него легко, к месту, не так, как у меня. Мне кажется, что он все делает без ошибок. Его не грызут сомнения. Он уверен в правильности своих поступков. Он, видно, рад, что Тоня отдыхает на пасеке. Он не ревнив. В моем характере нет такой положительной черты. Вообще в присутствии Сергея я почему-то невольно ставлю себя в роль подчиненного, и это злит меня и раздражает, и, вероятно, из-за этого мы с ним не можем стать настоящими друзьями.

Сергей приезжает на машине без шофера. Подкатит к пасеке и, не открывая дверку, сидит, протирает платочком очки в роговой оправе, ждет, когда подойдет жена. Ему, очевидно, приятно, что Тоня, радостно улыбаясь, бежит к машине.

– Приехал? Как дела? Дома все в порядке? Ты не был у Сережи?

Это она беспокоится о сыне, который живет в деревне у бабушки. Муж не отвечает на ее вопросы, надевает очки и спрашивает однотонно с нарочитой придирчивостью:

– Ты ждала меня?

– Как всегда! – с некоторой робостью в голосе отвечает Тоня.

– Садись! – почти приказывает он.

Мы с Кузьмой Власовичем стоим в стороне. Тоня покорно влезает в кабину. Они уезжают куда-то в лес. Мне становится грустно.

В такие минуты я, кажется, ревную ее к собственному мужу. Без всякого права.

Я успокаиваюсь, только когда они возвращаются. Он выпускает ее из кабины и кричит мне:

– Как настроение, отшельник? Здорово!

Что-то ироническое улавливаю в его словах. Я не всегда отвечаю. Я знаю, что ему наплевать на мое настроение. Я желаю одного: чтобы он сию же минуту убрался отсюда. Обычно так и бывает.

Тоня, как всегда, с букетом полевых цветов, будто вокруг пасеки не такие же цветы. Она проходит мимо и не смотрит на меня. Я совершенно лишний.

Иногда Сергей остается и коротает вечер с нами у костра. Из его уст, как горах из дырявого мешка, сыплются исторические анекдоты. И каждый раз новые. У него феноменальная память: «Однажды Отелло спрашивает у Дездемоны:

– С кем ты вчера целовалась в парке?

– В каком парке? – интересуется она наивно.

И он задушил ее».

Тоня заразительно хохочет. Я криво ухмыляюсь.

– Тебе не смешно? – тепло и мило спрашивает она.

– Он очерствел здесь, – говорит Сергей.

– А ты? Ты ведь тоже все по дорогам да по степи колесишь, – вмешивается Кузьма Власович. – А не хуже других.

– Верно, отец. Я с людьми работаю, а вы с пчелами. С людьми тяжелее.

– Они менее сознательны, чем пчелы? – замечает Тоня.

– Нет. Людям не пустишь дым в глаза, как пчелам.

Поужинав, он уезжает. Тоня уходит в домик. Старик сидит у костра, вытянув деревянную ногу вперед, курит трубку и смотрит на огонь.

– Оба хорошие, умные, – говорит он, – а живут как-то смешно. Не по-людски. Не ругаются, но и ласковы друг с другом не бывают. Ровно чужие. Может, на глазах так, а за глазами по-иному? Не пойму я их. Потом хватятся, да поздно будет.

И меня не по доброму радуют эти размышления старика. Я, засунув руки в карманы, иду гулять на опушку леса, насвистываю. Мне весело. Да, черт возьми, мне почему-то весело!

Утром Кузьма Власович кипятит чай. К лесу, расстилаясь по траве, тянется сизый дым. Я вожусь с пчелами. Тоня чистит рыбу. Завтракаем мы обычно за столиком под березой или прямо на земле, расстелив скатерть. Тоня оживлена и приветлива. Улыбка не сходит с ее губ. Все это в ее характере. Но я нередко забываюсь, поддаюсь ее чарам и принимаю сияние ее глаз, улыбку, теплоту и ласку в обращении за нечто большее, чем дружба, словно она дарит это только мне одному. Я глупею от ее улыбки. Забываю о Марине. Потом одумываюсь и веду себя более сдержанно, подавляю свой порыв, свою нелепую мечту, ухожу в себя. Такую перемену во мне моментально замечает Тоня и настораживается, смотрит вопросительно.

За завтраком около скатерти, разостланной на траве, нас всегда трое. С какой бы стороны от Кузьмы Власовича не садилась Тоня, все равно она рядом со мной. Поджав ноги, опирается одной рукой о землю. Тоня ест аппетитно, непринужденно. Кузьма Власович аккуратен и внимателен. Подкладывает ей на тарелку лучших карасей, лучший кусок мяса. Он страшно любит сноху. Мне кажется, что он ее любит больше, чем Сергея. Благоговеет перед нею. Почти каждое воскресенье ездит в деревню проведать внука, хотя ребенок и не внук его. Туда он увозит полную сумку гостинцев, оттуда возвращается с кучей рассказов о мальчике. Надолго хватает этих рассказов.

Позавтракав, старик кладет на плечи две косы, Тоня подхватывает корзину с провиантом, я – топор и вилы, и мы идем к озеру. Садимся в лодку и плывем на остров. На корму, лицом ко мне, садится Тоня. Я гребу, Кузьма Власович рулит, Тоня опускает руки в воду. Теплая! Умывался ли я, спрашивает весело, хотя отлично знает, что умывался: мы вместе купались.

Она зачерпывает пригоршню воды и плещет мне в лицо. Я не протестую, не обижаюсь, мне даже приятна эта шалость.

– Вот так. По утрам я всегда буду умывать тебя, как ребенка. – Смех Тони звонкий и беззаботный разносится над озером. Улыбается и Кузьма Власович.

– Уймите ее, Кузьма Власович, – прошу я с нарочитой досадой в голосе. – Не то рассержусь и утоплю, как Стенька Разин княжну.

– Она еще дитя. Пусть порезвится.

– Слышишь? Я еще ребенок, не могу быть серьезной.

Остров весь зарос травой, кустарниками и деревьями. Зелень ослепляет. Цветы, как пламя, лижут нам руки и ноги, тянутся к губам. Воздух так пропитан ароматами трав, что стал тугим и звонким, как струны гитары. Птицы – в каждом кусте. Лениво летают огромные бабочки и плавают в синем воздухе голубые стрекозы. Солнце расщеплено на тысячи мелких лучинок. Лучины кто-то поджег, и небо запылало. Влажный ветер с озера чуть освежает лицо. Мы косим траву.

У нас на острове свой шалаш из веток и сена. В нем всегда прохладно. В часы отдыха, когда мы со стариком спим, Тоня бродит по острову, собирает растения.

Иногда мы ходим вместе. Видели умербековских лошадей. Они одичали. Сытые…

Тоня любит экзаменовать меня.

– Скажи, агроном, что это? – спрашивает лукаво, показывая синий цветок.

– Василек луговой.

– Характеризуй!

– Многолетнее растение из семейства сложноцветных, высотой до тридцати сантиметров, – произношу я скороговоркой.

– Стоп! Знаешь. А это?

– Кажется, кульбаба осенняя. Так ведь?

– Ошибся. Это козлобородник луговой. Он несколько похож своей золотистой корзинкой на кульбабу. Оба из семейства сложноцветных, но разница большая. У этого стебель голый, у того – чешуйчатый. Козлобородник цветет все лето. Его корзинка раскрывается каждый день в девять-десять часов утра.

– Что это?

Я вижу цветок иван-да-марья и цепенею.