Текст книги "У шоссейной дороги (сборник)"
Автор книги: Михаил Керченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
– Старики. Это их дело, – буркнул инженер.
– Извини, Сергей Дмитриевич, – мягко вмешался я, – ты просто смутно представляешь себе пчеловодство.
– Да что вы, право, напали на меня. Мне все равно в конце концов.
– Будет или нет машина? – нетерпеливо спросил Дабахов, не обращая внимания на наш спор.
– Помоги человеку, – вмешался Шабуров-старший, наливая ковшом воду в умывальник. – Все равно не откажешь. Что мытарить его.
– Ладно. Только машину не разбейте.
Сергей Дмитриевич вырвал из записной книжки листок, что-то написал и протянул Дабахову.
– Шоферу отдашь.
Дабахов козырнул: – Благодарствую! – и, чеканя шаг, удалился.
3
Сергей Дмитриевич уехал куда-то по своим делам, а я до обеда пробыл в совхозной конторе (она на окраине города) в отделе кадров. Это узкая, с зарешеченным окном, комнатка, где помещается обшарпанный письменный стол и вместо сейфа – большой сундук, обитый жестью. Иногда на нем сидят посетители. Кадрами ведает жена директора совхоза – маленькая, полная и очень бойкая женщина. Когда я вошел в ее кабинет, сундук-сейф был открыт. К толстой крышке с внутренней стороны приклеены какие-то списки, фотографии и вырезки из местной газеты – соцобязательства. В сундуке, как я понял, хранятся личные дела рабочих.
– Что вам надо? – спросила меня «главная кадра», поспешно закрыла сундук от посторонних глаз и предложила сесть на него. Я подал направление из областной пчелоконторы и заявление, которое написал еще вечером на квартире.
– Паспорт, трудовая книжка есть? – скользнула по мне строгим взглядом.
Я все вручил ей. Она долго и пристально рассматривала документы, наклонившись над столом, так долго, что показалось, она забыла обо мне.
– Институт окончил? – спросила, обращаясь на «ты».
– Да. Окончил на пять.
– Не имеет значения. Директором учхоза работал?
– Это отмечено в трудовой…
– Вижу. Отбывал срок? – задавала вопросы, ни разу не взглянув на меня.
– Да, – вздохнул я. – Пришлось, к сожалению, сидеть.
– И поделом. Сейчас директоров, насколько мне известно, зря не сажают. За бесхозяйственность, за большие убытки и аморальное поведение просто выгоняют, но не судят. А у тебя, наверно, присвоение… Извини, но я сомневаюсь, можно ли тебя допустить к пасеке? Биография скачкообразная. Неустойчив. Были у нас тут молодцы-пчеловоды да сплыли…
Я понял: мне не доверяют. И начал прикидывать в уме, куда теперь податься. Видно, придется к Шабурову поступать мастером, как он предлагал.
– Пасека наша дохода не дает, мы продадим ее.
– От пчеловода многое зависит, – попытался я за что-то ухватиться.
– Нет-нет. Этот вопрос уже решен окончательно. До свидания!
Подала трудовую книжку. Ну, что тут делать?
– Может, все же поговорить с директором? – нерешительно, почти с мольбой сказал я.
– Он скажет то же, что и я. У нас одно мнение.
Я шагнул к двери, когда вошел директор – высокий черный пожилой мужчина. Очень серьезный на вид.
– Василий Федорович! Вот просится на работу, – она кивнула на меня головой и все ему вмиг объяснила: кто я и что я.
– Его здесь никто не знает и положиться на него нельзя…
– Подожди ты, Муся. Веселов? А не родственник ли вам Веселов Петр Тимофеевич? Инженером здесь работал… – спросил он с любопытством, доброжелательно.
– Это мой отец.
– Славный, большой души человек. Я с ним лично знаком.
Директор приблизился и крепко пожал руку.
– Вася, так это он твой совхоз электрифицировал раньше других в районе? – вступила в разговор жена директора и уже дружелюбно посмотрела на меня.
Меня снова усадили на сундук, и мы долго беседовали. Я показал директору документы и попросил его не афишировать то, что я находился в заключении. Неприятно все-таки, как бы то ни было…
– Не беспокойся, – махнула Муся пухлой рукой.
Директор молча улыбнулся: дескать, все понятно.
– Значит, решил пчеловодом? – спросил он, присаживаясь рядом.
– Да. Мне хочется заняться научной работой, на практике проверить некоторые наблюдения, добиться высоких медосборов. Хочется пожить среди природы, привести в порядок мысли.
– Понятно! Ну, что ж, дело твое. Только как-то неловко: человек с высшим образованием… Кстати, у нас есть место агронома. А впрочем, пасека тоже дело серьезное, интересное. Я не против, лады… За помощью всегда обращайся ко мне.
Мы договорились, что завтра я поеду принимать пасеку.
Я отправился было в ту часть города, где жила Марина, но раздумал и вернулся. Пришел к Шабуровым. Тоня в короткой юбочке и белой безрукавой кофточке сидела под навесом на низкой скамейке и чистила рыбу. Перед ней на земле стоял большой эмалированный таз, полный карасей. Они сверкали влажным серебром.
– Помогите мне, – сказала она.
– С удовольствием.
– Умеете пластать? – спросила Тоня, приподняв черную бровь.
– Нет. Не приходилось. Не умею, по совести сказать.
– Я вас научу. Смотрите. Это очень просто. Садитесь сюда.
Я снял пиджак, засучил рукава и примостился рядом с ней на березовом чурбане, приспособленном для колки дров. Она взяла карася, быстро очистила чешую, одним движением разрезала рыбу вдоль спины, затем удалила икру и внутренности.
– Вот и все! – взглянула и шаловливо брови взметнула.
Рыбьи внутренности она бросила серой кошке, которая сидела с котятами у ее ног.
– Где вы берете рыбу, Антонина Петровна?
– Ведь условились, что будете звать меня Тоней. Мы же сверстники. Правда?
– Хорошо, Тоня. Где вы берете рыбу?
– Свекор ловит на озере, около пасеки. На зиму мы ее вялим, иногда коптим. А вы рыбалку любите?
– Посидеть с удочкой где-нибудь на берегу реки уединенно – это приятное занятие… Люблю тишину.
– На пасеке очень тихо и красиво. Я бываю там, – задумчиво подхватила Тоня. – А еще чем вы увлекаетесь? Откровенно!
– Поэзией и музыкой.
– О-о! Агроном – и поэзия! Вы сочиняете стихи? А мой Сергей Дмитриевич любит сочинять кроссворды. Вы оба сочинители. – И она захохотала, откинув назад голову. Шея нежная, без единой морщинки, зубы белые, ровные, один к одному. Черные глаза сверкают за сеткой длинных ресниц.
Вдруг Тоня стала очень серьезной. Может, уловила мой взгляд, прочитала мои мысли о ней…
– Ну, принимайтесь за рыбу. А я пойду на кухню.
Она вызывает во мне симпатию. Я расположен к ней и, кажется, готов сделать все, что она прикажет. Как другу. С ней я чувствую себя легко и просто.
Было непонятно, даже загадочно: почему инженера Шабурова зовут Сергеем Дмитриевичем, а не Сергеем Кузьмичом. Ведь отец-то у него Кузьма… Об этом я подумал утром, как только проснулся.
Я спал в маленькой уютной комнате, где, кроме кровати, стоял у окна круглый столик, накрытый белой скатертью, и несколько стульев с мягкими сиденьями. На стене висела репродукция картины Саврасова «Грачи прилетели». В распахнутое окно вместе с утренней прохладой действительно врывались грачиные крики.
На подоконниках в глиняных горшках росли пузатые кактусы.
Простыни, наволочки, покрывало – все отличалось необыкновенной белизной. Я наслаждался запахом свежего белья и покоем. Тоня чистюля и хлопотунья. Отличная хозяйка. На пасеке, конечно, такого уюта не будет. Зато свобода…
Рано утром Кузьма Власович запряг лошадь в ходок и постучал кнутовищем в мое окно. Я быстро оделся. В кухне у плиты стояла Тоня. Она радостно улыбнулась, пожелала доброго утра и протянула сверток и бутылку молока.
– Возьмите. Это ваш завтрак, – сказала приветливо.
– Вы ради меня так рано встали? – легкомысленно спросил я и покраснел.
Она снова улыбнулась, прищурив черные глаза.
– Ради старика-свекра. Я его очень уважаю.
– Когда вы только отдыхаете?.. Спасибо вам, Тоня.
– Счастливо, – махнула она рукой. – Не забудьте там накормить Адама, собаку. Вы, наверное, вечером вернетесь сюда? Может, в кино сходим.
– Не знаю.
Пасека километрах в семи от города. На возвышенности, с трех сторон окруженной лесом, стоит сосновый домик и смотрит маленькими окнами на разноцветные ульи, что за березовым пряслом, и на огромное озеро с тремя синеющими островами. На противоположном его берегу пролегла железная дорога. Оттуда доносился шум проходящего товарняка: несколько секунд этот шум нарастал, заполоняя собой всю окрестность и неожиданно отступил, растворился в свежей утренней дали. Из-за леса через пасеку бесшумно летели чайки. За озером – широкие поля и луга.
– Хорошая примета, – сказал Кузьма Власович. – Нынче много чаек, много рыбы. Год будет урожайным.
Я долго стоял, прислушиваясь к щебету птиц, вдыхая пряные запахи молодых трав, любуясь озером и чистыми, омытыми росой, березовыми рощами. Небо как-будто бы только что подсинили глазурью: оно мягко сияло. Я невольно залюбовался домиком. Он срублен из ровных, аккуратно оструганных сосновых стволов воскового цвета. Карниз и наличники над окнами украшены художественной резьбой. Орнаменты сочетают в себе летящих пчел и разнообразные цветы и листья растений. Особенно искусно сделана веранда: рамы связаны в виде пчелиных ячеек и обрамлены тончайшей кружевной вязью.
Вообще, первое впечатление такое, что домик сделан из пчелиного воска. К нему боязно подступиться. Кажется, он весь светится изнутри солнечной желтизной, прозрачен и легок. «Стоит солнцу чуть-чуть поднатужиться, прибавить жару – и домик растает, – подумал я. – Неужели я буду жить в этом хрупком восковом тереме?»
– Кузьма Власович, кто срубил домик? – спросил я старика.
Он вынул из кармана и показал корявые в мозолях руки:
– Вот эти девять пальцев.
Правый мизинец ему оторвало на войне.
Недалеко от домика под вывороченными с землей лохматыми корнями березы кто-то, вероятно Кузьма Власович, настелил сено и сделал конуру для пса. Рыжий пес ни разу не гавкнул, как-будто я знаком с ним сто лет, лежал, высунув набок язык, и внимательно смотрел на меня.
– Ну что, брат Адам? Не скучаешь? Хорошо здесь. Будем дружить! – дружеским тоном сказал я и бросил ему кусок хлеба. Он поймал на лету.
– Это тебе от хозяйки. Ешь!
Адам завилял хвостом и осторожно прикрыл хлеб передними лапами. Кузьма Власович распряг лошадь и повел ее на поляну путать. Ходок закатил в тень под березу. Я выбрал местечко и прилег на мягкую траву. На душе было весело, легко, свободно.
Я словно опьянел от восторга, от любви к земле, к солнцу, к бабочкам, порхающим надо мной. Я радовался тому, что теперь каждый день буду любоваться восходом и закатом солнца, подставлять лицо дыханию ветра, бродить по лесу, купаться в озере, мечтать и работать, работать!
Кузьма Власович вернулся, сел на скамейку с теневой стороны домика и, вытянув деревянную ногу, закурил трубку. Я подумал, что этот человек много пережил, очерствел и сейчас не может постичь того, что делается в моей душе, не видит окружающей красоты. В нем не вызывают восторга ни лес, ни озеро. Все это для него обычно. Поскрипывает себе своей деревяшкой и обдумывает хозяйственные дела. Если бы я рассказал ему о своих чувствах, то он, вероятно, посмеялся бы над состоянием моей души. Впоследствии я понял, как глубоко ошибался. Кузьма Власович очень любит природу. Только у него все оседает в сердце и перегорает без вспышек и взрывов.
Мы ожидали девушку-казашку, зоотехника. Она должна была приехать утром и передать мне пасеку по акту.
– Что-то долго нету Айжан, – сказал Кузьма Власович. – Пойду разожгу костер, вскипячу чаю. Позавтракаем.
Он заковылял, занося в сторону деревяшку, а я уткнул лицо в траву и уснул. Снилось, что из зеленого леса, как из тумана, неожиданно появилась Марина, а восковой домик куда-то исчез, растаял. Она обшарила вокруг каждый куст и не нашла меня, и я видел это и не мог подняться из травы, показаться ей. Не хватило сил. Она меня звала. Голос ее звучал одиноко и растерянно. Я слышал ее, но не мог отозваться, не хватало воздуха, и она ушла. Сердце изнывало от тоски. Вдруг я услышал над собой:
– Вставайте. Проснитесь же!
– Поднимайся, Иван Петрович! Зоотехник приехала, – произнес медлительный густой мужской голос. Я окончательно проснулся.
Передо мной стояла девушка-казашка. Черные с металлическим отблеском косы, смуглые щеки и проницательные восточные глаза.
– Вы стонали во сне, – сказала девушка.
– Это ничего. Спасибо, что вы меня разбудили.
Она присела на корточки и, рассматривая мое лицо, улыбнулась.
– Вы спите? Утром спать – себя обкрадывать. Принимайте пасеку.
Айжан привязала лошадь к дереву вдали от изгороди. Мы надели на головы разноцветные сетки, сосчитали ульи, в некоторые заглянули. Осмотрели вросший в землю полуподвальный омшаник, где зимовали пчелы, переписали весь инвентарь и составили акт.
Я принял пасеку, стал ее хозяином. Вздохнул облегченно.
Недалеко от костра между двух берез стоит стол, сколоченный Кузьмой Власовичем из досок. По бокам – лавки из неотесанных жердей. За этим столом мы пили чай с медом, ели пирог, испеченный Тоней. Айжан шутила:
– Когда вы планируете сбежать отсюда? А? Вот уже третьему пчеловоду я передаю пасеку. Один боялся комаров, второй не мог жить без клуба и кино, а у вас какие капризы?
Кузьма Власович потягивал из блюдечка чай, не спуская с меня добрых серых глаз. И я ответил Айжан:
– Что ж, те, которые сбежали, по-своему были правы. Человеку нужны общество и уют. В отличие от моих предшественников, я ищу уединение.
– А где квартировать будете?
– Здесь. Иногда, если захочется в город, в клуб, в кино, буду останавливаться у Кузьмы Власовича.
Уезжая, она сказала:
– Если бы не Кузьма Власович, пасека давно бы погибла. Мне кажется, вы брат тех, что сбежали. Временный здесь житель. Не сердитесь. Я буду очень рада, если вы осядете здесь надолго.
Она вскочила на лошадь, взмахнула плеткой и умчалась.
– Кто любит городскую пыль, тому здесь, конечно, делать нечего, – сказал Кузьма Власович и набил трубку табаком.
Я посмотрел в зеленую даль, куда ускакала Айжан, надел сетку и начал неторопливо, по-хозяйски проверять пчелиные семьи. Сторож помогал мне.
Вечером он отправился домой. А я пошел к озеру. Солнце садилось за лесом. Задумчиво сияли живые краски заката, отражаясь в белеющем озере. Я постоял на притихшем берегу, прислушался к вечерним голосам перепелок: «спать пора», и побрел в свой домик. Где-то в березняке гаркнул запоздавший грач, вот над головой во мгле стремительно, со свистом разрезая воздух, пролетели утки-чирки, и снова все стихло. Быстро смеркалось.
Кудлатые березы около пасеки тревожно перешептывались между собой, как будто знали что-то такое, о чем мне нельзя знать и о чем я не должен даже догадываться. Вскоре в лесу все затянулось мраком, войти в него было жутковато, и я подумал, что, вероятно, все сказки о лесе, о гномах, о злых и добрых волшебниках придумал тот, кому приходилось бывать в лесу в сумерки. Я долго смотрел на звезды. Они загорались неожиданно, как голубые светлячки в траве, и мерцали.
Чем больше я вглядывался в глубину неба, тем сильнее постигал, насколько я мал в этом мире и насколько сейчас одинок. Но ведь я стремился к уединению, чего же мне надо?
В домике – железная кровать, плита в углу, а около простенка – стол. Сидя за столом с правой или с левой стороны, можно в окно видеть лес, озеро и поля. Вверху над дверью и окнами прибиты широкие полки из сосновых досок. На них стоят банки с порохом, бобины с нитками для вязки и починки сетей, патроны, мелкий пасечный инструмент, книги. Все это я увидел еще днем. А сейчас в темноте я примерно представлял, в каком месте находится та или иная вещь.
Я не стал зажигать огонь, погрузился в глухую тишину. Где-то в углу, в темном подполье, очень робко и осторожно, наверное, боясь своего шороха, мышь грызла сухарик. Мне представлялось, что она сидит на задних лапках, в передних держит сухарик и тихонечко грызет его, чтобы не привлечь внимания человека.
Я облокотился на подоконник и взглянул на густую и жирную, как нефть, озерную гладь. Она таинственно поблескивала. Вскоре за лесом появился острый осколок луны. А там на дальнем берегу озера промчался по рельсам пассажирский поезд, маня к себе светом мелькающих окон. Люди куда-то едут, покидая родные места или, наоборот, возвращаясь домой. Поезд прогромыхал, и все внезапно опустело. А куда я попал? Где мой дом? Где друзья? Я решил: пойду в город, а к утру вернусь на пасеку.
4
Из-под ивового куста на тропинку выпрыгнул заяц, посмотрел на меня и неторопливо потрусил вперед, как будто указывая путь. Я пошел следом. Где-то за ближним колком фыркнула лошадь, и послышался стук колес. Вскоре меня догнал человек в ходке. Это был молодой казах.
– Куда идешь? – спросил он, придерживая лошадь. Парень сидел в коробе, обшитом телячьей шкурой.
– В город. Дело есть. Я новый пчеловод.
– Знаю, знаю. Сегодня о тебе рассказывала Айжан. Садись, подвезу. Почему так поздно идешь в город? Что-нибудь случилось? – забросал меня вопросами.
Я ответил по-казахски, что оставил там свою мечту. Он очень обрадовался, услышав родную речь.
– Где научился?
– В детстве… У соседей-казахов.
– Ай-ай! За мечтой надо лететь как птица. Это что, твоя девушка там?
– Да. Тебя как звать?
– Хайдар. Я из Гарей. Там скот пасу. Скажи, где работает твоя девушка? Может, знаю ее?
– В типографии.
– В конторе? Там есть такая белокурая девушка, как это по-русски: кровь с молоком. Глаза большие, голубые. Очень симпатичная. Часто поет в Доме культуры. И рисует в газете. Ее все знают: Марина Дабахова. Правильно?
– Да-да. Марина. Это она.
– А мой дядя Умербек в заготконторе работает, дружит с директором типографии Дмитрием Ивановичем Дабаховым. Он дядя Марины. Понял? Значит, мы с тобой кунаки, приятели, – выпалил он одним духом.
Хайдар очень обрадовался, что у нас есть общая знакомая, которую весь район знает, что это знакомство как-то связывает и сближает нас.
– Сегодня она будет петь в Доме культуры. Мне Айжан говорила. Садись, подвезу до города. Я тебе расскажу про свою жизнь, – предложил Хайдар. Он оказался душевным, общительным парнем.
Я сел в короб. Лошадь бежала легко. Старая полузаросшая проселочная дорога то ныряла в темный лес, то, круто поворачивая, выходила на лунную поляну или пересекала пашню. Я прислушивался к шуршанию травы под колесами, зябкому шуму леса. Меня занимало все – и причудливая крона какого-нибудь дерева и слюдяной блеск воды на болоте, и луна, скользящая, как поплавок, по легким волнам прозрачных дымчатых облаков. Хайдар сидел спокойно впереди на облучке, следил за дорогой и неторопливо рассказывал о себе. Когда-то его родители приехали в Гари из далекого казахского аула. Отец работал скотником. В первые же дни войны он пошел на фронт. Вернулся домой с орденом на груди и с тяжелым ранением в живот. Немного подлечился и снова стал пасти скот. Три года спустя родился Хайдар, и в это же лето не стало отца. Казахи помогали матери деньгами и продуктами. Казахи – дружный народ.
Хайдар вырос в Гарях, где и сейчас на опушке молодого леса всего лишь несколько домов, бревенчатый скотный двор и большой жердяной загон для коров.
Мать каждое лето пасла коров, Хайдар помогал ей.
Наступил год учебы. Из города приехала русская учительница Вера Павловна. Она записала Хайдара в школу. Мать ни за что не хотела отпускать его в город, но Вера Павловна много раз приезжала в Гари, приласкала мальчика и, наконец, уговорила его мать отправиться в город, посмотреть школу.
Хайдар пришел в класс в синих вельветовых штанах, в сапогах на высоких каблуках. На голове красовался лисий малахай. И тут же он увидел Айжан. На ней было розовое атласное платье до полу, бархатный казакин с серебряными монетами, на ногах кожаные легкие сапоги, в ушах серьги, на голове бархатная шапочка, опушенная лисьим мехом. Русские дети смотрели на них с любопытством.
Хайдара и Айжан посадили за одну парту. Квартировали они у Хайдарова дяди – Умербека Бимоканова. Они вместе окончили семь классов и сильно привязались друг к другу.
Хайдар приезжал домой каждую субботу. Он попросил мать завести железную кровать, матрац – вместо кошмы. В углу поставили высокий стол, стулья, а к стене прикрепили полку для книг. В доме появились зубная щетка, туалетное мыло и домбра: он научился на ней играть. Теперь мать стала делать кумыс не в кожаном мешке, а в стеклянной посуде. Из любви к сыну она шла на все, хотя это противоречило вековым традициям.
Когда Айжан поступила в техникум, Хайдар болел. Он упал с коня, сломал ногу, и ему пришлось бросить учебу.
Мать стала все чаще прихварывать. Хайдару ничего не оставалось делать, как сесть на лошадь и пасти скот. С Айжан он встречался все реже и реже. Зато все чаще его подстерегала грусть.
Он думал о девушке дома и на пастбище и, незаметно для себя, сложил песню о ней. И однажды он понял то, что раньше казалось ему невероятным: между ним и Айжан появилась какая-то невидимая полоса, через которую трудно переступить, чтобы признаться девушке в своих чувствах.
При встречах с Айжан он трепетал, тушевался и не знал, что сказать, как будто подменили его, отняли смелость.
Она все хорошо понимала и тоже молчала.
– Скажи, Хайдар, не мешает вашей дружбе то, что ты пастух, а Айжан зоотехник? Между прочим, как точно переводится на русский язык имя Айжан? – спросил я.
– Это – свет луны. Красиво?
– А я думал, душа луны.
Он засмеялся.
– Все одно. Я зарабатываю больше Айжан раза в два. И уже поступил в техникум. Заочно учусь. Причем тут работа? Не должность важна, а человек, его сердце. Так говорю?
Я не заметил, как мы подъехали к городу. Мы остановились на глухой окраине, где окна деревянных изб тоскливо смотрят на пустырь.
– Это дом моего дяди Умербека, – сказал Хайдар. – В прошлом году овдовел. Двое детей осталось. Их воспитывает мать его жены, теща по вашему.
Дом щитовой, финский. За высокими тесовыми воротами виднелся крытый двор с притонами. В окнах не было света. Хайдар привязал лошадь к столбу, зашел в ограду, но вскоре вернулся, поправил в коробе сено и лег лицом в сторону луны.
– Дяди нет дома. Иди, ищи свою мечту. Я буду ждать тебя, хоть до утра. Потом поедем на пасеку.
Мне нравился этот простой и душевный парень, и я сказал ему:
– Ты настоящий друг, Хайдар. Серьезно!
– Я хочу быть твоим другом. Я пастух и ты тоже пастух, только пчелиный.
Он засмеялся. Пожав ему руку, я свернул в ближний переулок.
За последние три года город заметно изменился. В центре появились новые дома, скверы, асфальт. Улицы стали шире и наряднее. На углу приземистого здания я увидел синие светящиеся буквы: «Ресторан». «Почему иллюминация начинает свою жизнь с ресторана, а не с библиотеки или вечерней школы?», – подумал я. Из открытого окна слышалась музыка, вырывались несвязные голоса. Я прошел мимо. Это заведение не для меня.
В районном Доме культуры, знакомом мне с детства старинном здании, ярко светились окна: шел концерт. Я с любопытством прильнул к стеклу: рядом, почти на уровне моих глаз – сцена и на ней Марина. Она в белом с кружевными воланами платье, милая, легкая и стремительная как птица. В зале полно народу. Марина пела взволнованно:
Дивлюсь я на небо
Тай думку гадаю:
Чому я не сокил,
Чому не литаю?..
А мне казалось, что она вот-вот вспорхнет и полетит, как белокрылая чайка. Аккомпанировал какой-то худощавый, очень нервный на вид человек с усиками и черными горящими глазами. Он театрально вскидывал над клавиатурой худые руки и часто взглядывал на Марину. И вот смолк ее голос. Взрыв аплодисментов как бы оттолкнул ее назад, и она поклонилась публике. В эту минуту я постучал пальцем в стекло. Марина, будто ждала сигнала, взглянула на меня, улыбнулась и, забыв о людях в зале, приблизилась к окну: «Иди сюда!» – махнула рукой. Сколько счастья было в ее глазах и улыбке! – «Иди сюда. Что это за встреча будет при людях? – мелькнуло в голове. – Нет, ни за что не пойду».
Почему-то стало обидно, что в эту минуту я не в светлом зале, не рядом с Мариной, а здесь, за стеной, на пустынном тротуаре, словно отвергнутый всеми, словно меня умышленно кто-то не пустил на концерт, закрыл передо мной двери. Чувство горечи разрасталось. Ну что ж, веселитесь! Будьте счастливы! Мне не привыкать одному. Переживу… Я, слава богу, уже испытал, почем фунт лиха и… ничего, вытерпел, выжил и теперь обойдусь без этого концерта. Веселитесь.
Я отрицательно покачал головой и пошел прочь.
Недалеко от Дома культуры в безлюдном переулке, по которому женщины обычно ходят на реку за водой или стирать белье, растут старые-престарые тополя. Раньше под ними стояли скамейки. Там мы встречались с Мариной. Я свернул в переулок, присел на скамейку. Было тихо. На небе в волнах дымчатых облаков все так же легкомысленно скользила светлая луна. Надо мной беззаботно шелестели тополя. Ни души вокруг.
Но вот я слышу чьи-то шаги. Из-за тополей на дорожке показалась стройная девичья фигура в белом платье. Она!
– Марина! – кричу обрадованно.
Она кинулась ко мне.
– Ну, здравствуй! – улыбнулась. – Вот мы и встретились наконец-то. Ты почему ушел?
– Ну что за встреча на людях? – я привлек ее к себе. – Ну-ка, дай я посмотрю на тебя. Присядем. Однако ты изменилась. От тебя так и пышет энергией.
– Ты всегда был склонен к преувеличению, Ваня! Я прибежала на минутку, чтобы взглянуть на тебя. Мне еще надо выступать. Пойдем в Дом культуры. Ну, быстро, – тянула она меня. – А то я опоздаю. Нехорошо.
«Ну вот, – подумал я, – для нее главное – концерт», – и тяжело вздохнул.
– Я не могу туда в таком костюме.
– Что особенного? Я выступлю и уйдем. Потом хоть до утра вместе. – А что, у тебя нет хорошего костюма?
– Нету, Марина – сознался я. – Неудобно, тебя все знают и вдруг я рядом в таком одеянии. И потом меня ждет подвода. На пасеку поеду. Мне надо быть там, – выдавил я с чувством досады на самого себя.
– На па-се-ку? Ах, да… Дядя Дима говорил, – отпустила она мою руку. – Ты уже успел устроиться? – Она помолчала. – Тогда вот что… Завтра приеду к тебе с дядей на машине. Там обо всем поговорим. Хорошо? Мне так не хочется уходить!
Она прижалась ко мне тугой девичьей грудью, коснулась губами моих губ и побежала прочь. Мне хотелось лететь за ней.
– До свидания! Не обижайся. До завтра! Жду тебя на пасеке. Обязательно приезжай…
Я снова присел на скамейку, думая о Марине. Как она похорошела! И косу не остригла. Сейчас это редкость. А может все же пойти на концерт? Нет, лучше увидимся завтра. Завтра…
Я нашел Хайдара лежащим в ходке на сене все в той же позе.
Он крепко спал. Я разбудил его и спросил:
– Ты уже переговорил с дядей Умербеком?
– Нет. Он еще не пришел. Ты почему быстро вернулся? Я задремал, завтра рано надо скот выгонять на пастбище…
Я промолчал. Хайдар сложил в короб разбросанное сено, отвязал лошадь, мы поудобнее сели и поехали. Почти весь обратный путь молчали. Дорога теперь казалась мне длинной и скучной, и уже ничто не притягивало взгляд, не радовало. На пасеке он, прощаясь, похлопал меня по плечу:
– Не грусти. Она очень замечательная девушка, я знаю.
Чудак! Как будто я этого не знаю.
