Текст книги "У шоссейной дороги (сборник)"

Автор книги: Михаил Керченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

22

Вечер опустился на землю незаметно. Тишина. В фиолетовой мгле слезятся звезды. На городской площади оглушительно кричит громкоговоритель. Передают какую-то пьесу, кажется, о гражданской войне. Кого-то пытают, бьют, издеваются. Бедняга стонет. У меня тревожно на душе. Я стараюсь быстрее пробежать через площадь, словно опасаюсь, что меня сейчас схватят и начнут пытать.

Я пробираюсь к дому Марины по узким переулкам. Она ждет меня. Вот и знакомый дом, палисадник. Из окон льются густые потоки электрического света. И над крыльцом лампочка. В доме – Машенька. Днем я попросил ее, чтоб она предупредила Марину. Шагаю взад-вперед, нетерпеливо поглядывая на окна. Кто-то приподнял краешек занавески. Нет, это мне показалось. Но почему долго никто не появляется? Десять шагов от старого тополя до палисадника, десять обратно. А может, уйти? Терпения не хватает. Все испытывают меня. Пожалуй, это верное решение: уйти! До свидания! Я как другу кланяюсь тополю. Прощай! И снова смотрю на окна. Вот сейчас она появится. Что я скажу ей? Какие слова найду? Я поздороваюсь и скажу:

«Марина! Я все время, днем и ночью, думаю о тебе. Иду по траве среди цветов и думаю: хорошо бы идти рядом с тобой. Купаюсь, работаю, а ты не покидаешь меня. Мой сон сливается с твоим. Ты захватила весь мой мир, все отняла и ничего не даешь взамен. Я как в плену».

Нет, так я, конечно, не скажу, не получится.

Мимо меня прошел человек с мешком за спиной. Я узнал Дабахова.

– Здравствуйте, Дмитрий Иванович.

Он опустил мешок на землю.

– Это ты, Иван Петрович? А я новые сети достал. Марину ждешь? – Он присел рядом. – Смешно мне смотреть на вас. Молодость – глупость. Волнения какие-то. Все от безделья. Я никогда этого не знал. Ни к чему. Туман один. – Он помолчал. – Некоторые из-за этой самой любви стреляются, травятся, топятся. Ты бери пример с Тюхи. Он познакомился с моей дочерью, и все решил без мороки. Деловой парень. А что такое любовь? Выдумка, чушь. Говорят, жить без нее нельзя. Жить нельзя без еды, без воздуха, без обуви и угля. И человек должен всегда думать об этом. Вот ты посиди три дня голодом, небось не побежишь к девке. Все как рукой снимет. Значит, жир играет – и начинают беситься. Ты постарайся сначала обеспечить себя денежными средствами, а потом думай о семье. Вот вся философия. И по ночам не ходи, мой совет. Мало ли хулиганов. Голову еще снимут. А тогда и шапка не нужна.

Распахнулась дверь, и на крыльцо вышла Марина, я кинулся к ней.

– Здравствуй, Ваня. Почему не заходишь? Там у меня Машенька и еще одна соседка. Телевизор смотрят.

Она сбежала по ступенькам, увидела Дмитрия Ивановича.

– Здесь еще один гость. Добрый вечер, дядя.

– Здравствуй, племянница. Как поживаешь? Давненько не виделись.

– Живу хорошо. Мама сейчас гостит у Гриши, корову мы продали. Начальник железнодорожной станции обещал маме новую благоустроенную квартиру. «Ваш муж, – сказал он ей, – всю жизнь проработал на железной дороге и мы обязаны позаботиться о вас. Продавайте свой старый курятник».

– Вот-вот, – возмутился Дмитрий Иванович. – Денежки за корову твоя мачеха положила на свою сберкнижку. Так и знал. Ну-ка, попытайся взять хоть четвертную! Не дадут! Она купила тебе что-нибудь?

– Я ни в чем не нуждаюсь, – ответила Марина. – Все есть.

– Ишь ты, богатая какая! Надела юбку выше колен, сумку через плечо, на ногах – ветродуйки и летит, как стрекоза. Ей ничего не надо!

И он начал запальчиво говорить, что Вера Павловна хитрит, что она что-то задумала, не любит Марину, а только притворяется любящей, доверять ей ни в чем нельзя. Марина уже не дитя и должна понимать жизнь и видеть ее без прикрас.

– А насчет дома что скажешь? Ты чуешь, куда гнет твоя мачеха? Корову прибрала к рукам. Теперь подкатывает колесики к дому. Гриша здесь не был сто лет и вдруг заявился. Зачем? Наверное, денег не хватает на «Ладу» и кстати бы дом загнать. Теперь с собой увез ее, чтоб окончательно дельце обтяпать. Меня на мякине не проведешь.

– Дядя! Не говорите, чего не следует, – рассердилась Марина. – Моя мама никого никогда не обидит. Это честнейший человек!

– Нет, скажу. Я тебе заместо отца, и ты должна слушать меня, если своего ума не хватает. Дом-то тебе по всем законам принадлежит. Береги его, как дорогую память, как реликвию. Его выстроил твой отец, покойничек, когда женился на твоей родной матери. Вера Павловна не имеет никакого касательства к хороминам.

– Так уж и хоромина! Гнилой курятник. Хватит об этом.

– А как же! Смотри! На каменном фундаменте. Все отделано под масляную краску, три комнаты, кухня. В любое время четыре тысячи дадут. Выйдешь замуж, где будешь жить? У Веры Павловны? А если ей не понравится твой муж, куда тогда? Смотри, Марина. Помянешь мои слова. В общем, придется мне ввязаться в дело. Я тоже не сторонний человек.

Назавтра Дмитрий Иванович действительно пошел к прокурору, рассказал, что у него умер брат, что племянницу-сироту выдворяет из дома мачеха Вера Павловна, разбазаривает ее имущество. Корову продала. Теперь хочет продать дом. Надо бы урезонить бабу, заступиться за сироту. Дабахов подал заявление, якобы написанное Мариной.

Ему обещали разобраться.

…И вот Вера Павловна вернулась домой. Она посвежела. В глазах появились жизнерадостные искорки, с губ не сходила теплая улыбка. О Москве рассказывала много и увлеченно.

Неожиданно ее вызвали к прокурору. Шла, волнуясь. Уж не случилось ли чего с Алешей или Гришей? За всю жизнь она не переступала порог этого учреждения.

Прокурор, похожий на учителя, человек средних лет, черноволосый, в больших очках, вежливо предложил ей сесть на диван. Скользнул по ее лицу любопытным взглядом.

– Вы, конечно, догадываетесь, зачем я пригласил вас?

– Понятия не имею, – ответила Вера Павловна, тяжело опускаясь на диван. – Что-нибудь случилось с сыном? У меня их два…

Он улыбнулся, покопался в бумагах и спросил:

– У вас есть падчерица Марина Андреевна Дабахова?

– Да. Она мне как родная дочь, – с достоинством ответила Вера Павловна. – Работает в редакции.

– Родная… А имущество не можете поделить.

– Имущество мы не собираемся делить. – Она вопросительно посмотрела на прокурора. – Какое имущество?

– Однако корову продали и деньги положили в сберкассу на свое имя.

– Откуда у вас такие сведения? И разве я не имею права распоряжаться своими деньгами?

– Имеете. Но в данном случае надо все разделить по закону. Падчерица требует свою долю. К нам поступила жалоба, что вы самолично намереваетесь продать дом. Пока воздержитесь. Не делайте этого.

Вера Павловна не сразу уяснила смысл прокурорских слов. Она не знала, что Дмитрий Иванович без ведома Марины написал заявление прокурору.

– Что же это такое? Дочь жалуется на меня? Какой вздор! Не может этого быть.

Она поднялась, схватилась за сердце и минуту стояла молча, боясь сдвинуться с места.

– Если это так, я все оставлю ей, – тихо сказала Вера Павловна. – Все. Мне ничего не надо. Ничего. Кроме покоя. Лишь бы она была счастлива.

Она тяжело опустилась на стул, достала платок и вытерла слезы.

– Успокойтесь, гражданка. Все уладится. Не расстраивайтесь, – сказал прокурор, нервно барабаня пальцами по столу.

Вера Павловна, пошатываясь, вышла на улицу и направилась к дому.

…Марина стояла на крыльце, когда распахнулась калитка. Две женщины поддерживали Веру Павловну. Она еле передвигала ноги. Седые пряди волос выбились из-под платка и сползали на лоб и глаза. Вид у Веры Павловны был ужасный.

– Мамочка! – закричала Марина и кинулась навстречу ей. – Что случилось? Ты заболела?

Вера Павловна с усилием приподняла голову, взглянула на дочь мутными от слез глазами и, вытянув вперед руки, молча отстранила ее с пути. Марина в недоумении попятилась, отступила в сторону, наблюдая, как Веру Павловну вводят в дом. Около Марины пробежала Машенька. Она семенила короткими ножками и на ходу вытирала мокрые руки о передник. Круто повернулась и бросила:

– Бессовестная, до чего довела мать! Тьфу, – и плюнула себе под ноги с величайшим презрением. – Провались со своим домом! На кого ты прокурору жаловалась? Стыдно!

– Что ты болтаешь, Маша? Я ничего знать не знаю…

– Так ты не ходила к прокурору? – удивилась Маша.

– Зачем?

– Насчет раздела дома и всего имущества.

– С какой стати? Это, видно, дядя. Он грозился ввязаться…

– Идем к Вере Павловне, – приказала Машенька.

Вера Павловна лежала на диване с мокрым полотенцем на лбу. Маша объяснила ей, что произошло недоразумение. Марина никому не жаловалась. Это все тот куркуль, Дмитрий Иванович, взбаламутил…

– Прости меня, доченька, что плохо подумала о тебе, – сказала Вера Павловна. – Я зря волновалась.

Марина пришла к дяде злая и решительная, стала стыдить его. Но Дмитрий Иванович, не обращая на нее внимания, говорил о разделе имущества, о том, что Вере Павловне не надо уступать даже ломаной ложки, она, дескать, чужая и с ней нечего церемониться. Он не давал Марине и слова проронить.

– Замолчите, наконец! – крикнула Марина. – Как вы смели вмешиваться в наши дела?

– Давай! Давай! Так! Я знал, что ты прибежишь, заорешь на меня, – злобно посмотрел дядя. – Тебе ничего не надо, говоришь! Ничего? И дом не нужен? А мне нужен. У меня дочь замуж вышла. Сестра твоя, ей жить негде…

Он взъерошил свои колючие волосы, подошел к кровати, опустился на колени, вытащил маленький сундучок, окованный жестью, отомкнул его и неторопливо извлек из-под каких-то бумаг кожаный кошелек. Долго разматывал с кошелька сыромятный шнур. Наконец, щелкнула кнопка. Дмитрий Иванович вынул желтую полустертую бумажку.

– Кто будет платить по этой расписке? Узнаешь почерк отца? Пять тысяч рубликов! Может, помнишь, как покойничек пил после смерти твоей родной матери? Помнишь? Где он брал денежки? Не знаешь? У меня, дорогая племянница, у меня. Я детей своих недокармливал, недопаивал, а ему отдавал. Он тогда все высосал из меня. Так кто же мне вернет в поте лица заработанные денежки?

Марина молчала. Она не знала, что отец был в долгу.

– Почему вы ему не предъявили, когда он живой был? Ведь больше пятнадцати лет пролежала эта расписка.

– Когда, говоришь, живой был? Правильный вопрос. – Дядя запнулся, подыскивая ответ. – Жалел братца. Здоровьишко-то у него неважное было. Я сделал вид, что простил. А теперь вижу: все прахом идет. Из Веры Павловны не выжмешь ни копейки. Значит, ты должна возместить убыток.

– Где же я возьму такую сумму? – смутилась Марина. – Хоть бы десятую часть!.. То ж были старые деньги.

– Ишь, какая прыткая: десятую часть! На чужой каравай рот не разевай. У тебя есть дом? Продавай и расплатись со мной, а то в суд подам. Или переведите дом на мое имя. И будем квиты.

Марина отрицательно покачала головой.

– Подавай в суд, там разберутся.

– Значит, отказываешься платить без суда? Так? Пусть же этот должок твоему отцу икается на том свете! Я покажу людям эту расписку. Пусть все знают, какой у тебя был отец. И ты такая же! А еще в редакции работаешь.

– Дя-дя! Как ты смеешь! Он же твой брат! Жадность тебя заела.

– Брат любил брать и забывал отдавать. А ты уходи и, пока не принесешь деньги, не появляйся в моем доме.

Марина пришла домой и рассказала матери про расписку.

– Твой отец давно рассчитался с братом. Только не взял обратно расписку, – пояснила Вера Павловна. – Ну, если ему нужен этот дом, пусть берет. Мы переедем в благоустроенную квартиру…

Я вынимал воск из солнечных воскотопов, когда кто-то засигналил у ворот. Оглянулся: там стояли «Жигули». Сигнал – это приглашение подойти. Ничего не поделаешь, закон гостеприимства требует того, чтобы я бросил все дела и радушно встретил человека. Кто бы это мог быть? Стекла салона ослепительно сверкают, и я не могу рассмотреть шофера. Но вот дверка распахивается и показывается упитанная, самодовольная, широко улыбающаяся физиономия Тюхи. Он энергично протянул руку:

– Здравия желаю! Не ожидал, Иван Петрович? – Он мастерски перенял у Дмитрия Ивановича манеру здороваться.

– По совести сказать, никак не думал… – пожал я плечами. – В чем дело?

– Ты крепко занят? – Перешел он сразу на «ты». – Бросай все. Поехали!

– Куда? Зачем?

– Вон там в лесочке на поляне такая уха дымится. Посидим, потолкуем.

– Опять насчет покупки совхозного меда? – нахмурился я.

– Ни-ни. Упаси бог. Там ждут тебя. Вот читай. – Он подал записку.

«Иван Петрович, приезжай. П. Рогачев».

Тюха кивнул головой:

– Да-да, он самый, твой директор.

– По записке вижу. О чем нам толковать?

– А ты взгляни на него моими глазами и тогда поймешь. Он полезнейший человек. Уважь его и не прогадаешь.

– У тебя, Тюха, глаза коммерсанта. Они не подходят для меня. Ты помнишь нашу последнюю встречу в шалаше?

– Ты тогда погорячился. Пустяки. Не сержусь.

– Почему не сердишься? Душа мягкая?

– Невыгодно мне обострять с тобой отношения. Говорят, тебя прочат в директора. Вообще, зря ты, Иван Петрович, об этом. Что было – быльем поросло. Дела важнее всего. Поехали, не куражься.

На поляне в окружении молодых стройных березок горел небольшой костер, из ведерка шел дымок, пахло ухой. Рогачев лежал на боку, курил и посматривал в нашу сторону. Он неожиданно легко вскочил на ноги и подал руку. Это было трогательно даже.

– Садись рядом, Иван Петрович, – радушно пригласил он. – Вот решили с Тюхой пообедать на лоне природы да вспомнили, что и ты тут недалеко. Давай располагайся. На брезент садись.

Я никак не могу догадаться, что же от меня нужно Рогачеву.

– Как дела-то идут? Да и вообще – жизнь?

– Вообще-то ничего, – сказал я бодро.

– Я вижу – ты доволен собой и делами! – усмехнулся с какой-то завистью. «Ну, думаю, сейчас он преподнесет мне пилюльку».

– Делами я, пожалуй, доволен, а собой – нет.

– Это самокритично, – оживился Рогачев. – Наконец-то ты познал себя: довольствоваться нечем.

Я ответил, что если человек и способен на великие дела, то самолюбование часто вредит ему. Переоценивать себя – очень вредно.

Рогачев нахмурился, начал что-то искать в карманах, вынул упаковку валидола и бросил таблетку в рот.

– Ты, Тюха, прогуляйся в лесочек, грибков пособирай.

Тюха кивнул головой:

– Один момент! Затем и приехал сюда. Грибки – первое дело. – И он поспешно скрылся в кустах.

– А как же уха? – усмехнулся я. – Он так расхваливал.

– Потом. Потом. Тюхе свое достанется. Он живет без промашки. А вот мне в жизни не везет, – неожиданно признался Петр Яковлевич. И тут я понял, что если уж Рогачев начал плакаться, стало быть, ему действительно тяжело живется. Неужто он решил пожаловаться мне? Но как бы то ни было, сейчас нельзя его отталкивать. Наберусь терпения, выслушаю и постараюсь понять. Может, он давно искал и эту поляну, и костер, и встречу со мной, да не мог перебороть, победить себя… Насколько мне известно, у него до сих пор нет ни настоящего друга, ни жены. Он внутренне одинок. А уж я знаю цену одиночества.

Я сел на брезент, изготовленный из первосортного льна.

– Везение – понятие растяжимое, – сказал я. – Ну, Петр Яковлевич, коль пригласил, то угощай ухой, – сбросил с себя замкнутость. Она не способствует сближению людей. Он с благодарностью посмотрел на меня, засуетился, заспешил. Достал из вещмешка эмалированные с цветочками тарелки, ложки, две рюмки, бутылку водки.

– Без нее обойдемся. Трезвость – самое приятное состояние…

– Что уж так? Ты совсем аскетом стал? Да, брат, меня тоже жизнь рубанула со всего размаху. – Он сморщился, словно над головой висела сабля.

– Понизили в должности? Это не так уж печально, – сказал я. – Мне кажется – хозяйством руководить куда интереснее, чем сидеть в управлении, даже начальником. Есть где проявить свои способности.

– Не в этом дело. Тут на днях опять удар… сокрушительный. Свинарник на центральном отделении сгорел дотла. Не слыхал? Сотня маток и тысяча молодняка. Не знаю, куда бы делся… Вот видишь как: несло, несло меня вверх и… бросило. Аж все внутри оборвалось. Я тогда неправ был, извини, Иван Петрович. Зря укорял, что ты опустился. И все же, что бы там ни было, а в такую дыру не полезу. Кто хоть раз посидел в кресле руководителя, тому трудно отказаться от этого кресла.

Я промолчал.

– Следствие ведут. Вчера описали имущество. Да… У меня барахла мало. Видно, судить, будут электрика, управляющего фермой и меня. За халатность.

Вот оно какое дело! Бедняга, Петр Яковлевич. Недаром говорит старая пословица: от сумы да от тюрьмы не отказывайся. И он может попасть туда, где я побывал.

– А ведь я из шкуры лез, старался и… переборщил. Честно говоря, я во всем виноват. Но в тюрьму не хочется, буду защищать себя.

– Почему сгорел свинарник?

– Я не поджигал его! Но слушай. Меня всегда подстрекает бес первенства: «Давай! Давай! Что ты, хуже других?» И я решил показать, что не хуже, что я умею руководить лучше, чем Василий Федорович, что райком крепко ошибся, убрав меня из управления. Одним словом, решил я вывести совхоз в передовые, стал вводить свои порядки, сокращать штаты, бороться за экономию средств. Убрал ночных свинарок. Зачем они там? Сторожей… Ночные дежурства вменил специалистам. А специалист – не материально-ответственное лицо, придет, посмотрит, ему что? А, может, и не придет. Ну, вот и результат. Сэкономил…

Он глубоко задумался, беспомощно склонил голову. Я понимал, как ему сейчас трудно. В самом деле, не хотел же человек, чтобы у него худо шли дела? Старался, может, ночей недосыпал. Тщеславие подвело…

– С людьми у меня не ладится, Иван Петрович. Ведь каждый должен знать, что хорошо, что плохо, и делать все, как я требую. А что получается?

– Почему ты думаешь, что твои требования всегда верны?

– После пожара – не думаю.

– Стало быть…

– Да. Я потерял веру в себя. Все не так делаю…

– Это пройдет, – успокаивал я его. Петр Яковлевич вроде и не слышал моих слов, продолжал говорить, будто отчитывался сам перед собой и, вслушиваясь в свою речь, соображал: правильно ли он живет…

– В совхозе квартир не хватает. Многие, особенно молодежь, занимают нашу жилплощадь, а работают в городе, в других организациях. Я выселяю их, они жалуются прокурору, в райком, говорят, что я выбрасываю их из родного гнезда, мол, родители всю жизнь работали в совхозе и умерли здесь. Нажил себе врагов. Они все здесь родственники, трудно с ними бороться. Иногда думаю: не назло ли мне подожгли свинарник? Нет, никого не выгонишь…

– А зачем, Петр Яковлевич? Пусть живут. Ты строй новые дома, к себе привлекай молодежь, перетягивай в совхоз.

– Как привлекать?

– Тебе виднее…

На лице Рогачева отражалась смена самых противоречивых чувств.

– Нелегко это, Иван Петрович. Ох, нелегко быть руководителем. Иного взял бы за шиворот да тряхнул как следует.

– Опять ты за свое, опять ты видишь в себе только руководителя. А где человек?

Он покачал головой, вздохнул:

– Да. Ты прав. Не могу иначе. Я сторонник железной дисциплины.

– Что тебе говорить. Человек не машина, довольно хрупкое существо. Нервы… У каждого свои недостатки, и у тебя они есть. От железа жить станет невмоготу. В доброте сила.

– Ты вот что, Петрович, – поднялся на ноги Рогачев, – давай бросай пасеку и ко мне главным агрономом. Вместе поработаем.

Посматривая на лесок, куда ушел Тюха, он закурил. По всему видно было, что разговор подходит к концу.

– У тебя опытный агроном.

– Тюхляй он. Не нравится мне. Неразворотлив. Вообще трудно подобрать кадры. Будь моя воля, я бы всех…

– А как же Василий Федорович работал?

– Не знаю. Он не стремился достать с неба звезду…

Я скользнул взглядом по его груди: там поблескивал значок, похожий на медаль…

Рогачев сложил ладони в трубку, поднес ко рту и протрубил:

– Тю-ха-а-а! Э-г-э-э! Уха остыла!

– Ид-у-у-у!

Я не жалею, что встретился с Рогачевым. Во время разговора меня тронула боль его души, но и опечалило его восклицание: «Я бы всех…»

Я надеюсь, что эта встреча не последняя.

23

Случилось неожиданное: из тихой заводи судьба сразу бросила меня в самую стремнину жизни. И виноваты в этом пчелы. Я хорошо подготовил их к медосбору. Работал на совесть, не жалел времени и рук. Каждый улей вырос в четырех-пятиэтажный пчелиный небоскреб, в каждом из них шестьдесят-семьдесят тысяч жителей. Сила огромная.

Погода стояла великолепная: по ночам перепадали теплые и густые дожди, а днем смолило солнце, цветы обильно выделяли нектар.

Я накачал почти сто фляг янтарного меда. Приезжал высокий, кудрявый и степенный корреспондент из областной газеты, ночевал на пасеке, много расспрашивал о пчелах, удивлялся, написал обо мне очерк и сфотографировал. Все это так и должно быть. Главное, я доволен, что труд не пропал даром. Я убедился, что пчелы, у которых постоянно отбирал мед, не засиживались в ульях, они старались как можно быстрее пополнить свои восковые кладовочки. И может быть, еще важнее то, что я «приплыл к своему берегу», обрел уверенность в себе и не потерял интереса и любви к жизни. Я словно проснулся, ощутил и оценил всю строгую и неповторимую прелесть действительности. Я переболел, выздоровел, стал требовательнее к себе и доброжелательнее к людям.

Ко мне приехали Василий Федорович и Григорий Ильич.

– Читал о вас, – сказал секретарь райкома, крепко пожимая мне руку. – И знаете, сразу не поверил. Ведь даже надоить сто фляг молока не так просто. А пчелы – не коровы. Стало быть, и у нас, как в Приморском крае, можно флягами черпать мед. Здорово и похвально!

Мы сидели за столиком под березой.

– Можно черпать. – сказал я, – если хорошенько потрудиться.

– И знать дело, – добавил Василий Федорович.

Секретарь помолчал, закурил сигарету.

– Все это очень хорошо. Но… вы же агроном. Что ж получается! У нас в колхозах не хватает специалистов, а они оказываются на пасеках. Не резон. Надо, Василий Федорович, определить его на свое место. Мы уже говорили об этом…

– Он, Григорий Ильич, как видите, на своем месте, – заступился за меня начальник управления. Секретарь вскинул брови. – Не хлебом единым жив человек. Иногда ломоть хлеба надо намазать медом. Пятьдесят центнеров… Кое-что значат. Он показал пчеловодам района, как надо работать. И не только района…

– Согласен. И все же мы будем расточительны, не в меру щедры, если ученые агрономы побегут на пасеки.

– Не каждый на это отважится, – возразил Василий Федорович.

– Здесь может справиться человек с курсовой подготовкой, – сказал Григорий Ильич.

– Нужны знания, пчелиное трудолюбие и большая любовь к пчелам. Иного ужалят два-три раза, и он даст тягу. А потом, Григорий Ильич, нельзя забывать об условиях. Человеку без призвания здесь делать нечего.

– Ты прав, – сказал Григорий Ильич. – Да, ты сказал ему спасибо за донник? Если бы не он, то все поле бы скосили под гребенку.

– Сказал. Он не любитель похвал. Просматривая годовые отчеты хозяйств за ряд лет, – продолжал Василий Федорович, – я увидел, что почти все пасеки приносят убыток. И такое положение не только в нашем районе. Но мы не имеем права ликвидировать пасеки. Наоборот.

– Что ж ты предлагаешь? – заинтересованно спросил секретарь.

Василий Федорович внимательно посмотрел на меня и сказал тоном, не допускающим возражения:

– Пусть Иван Петрович разберется в этом вопросе. Тут как раз пригодится его образование. Дадим ему мотоцикл «Урал», чтоб он побывал в каждом хозяйстве, изучил, что плохо, что хорошо на пасеках, а потом… потом послушаем его совет. Как вы на это смотрите, Григорий Ильич?

– Я согласен. Правильная мысль…

– Я давно уже об этом подумывал, – сказал я. – И кое-где побывал…

– Тогда по рукам!

Мы простились. На другой день я привез на пасеку Кузьму Власовича (он выздоровел) и отправился в путь-дорогу. Ездил от села к селу, встречался с пчеловодами, копался в пыльных бухгалтерских фолиантах, делал выписки из агрономических отчетов. Я установил, что пчеловоды в один голос жалуются на агрономов и хозяйственников: одни не сеют медоносные травы, другие не строят новые омшаники. В плохих условиях пчелы за зиму погибают или настолько ослабевают, что за лето еле-еле успевают прийти в норму. Какой уж тут мед!

Агрономы оправдываются: у нас на первом плане пшеница, нет лишней земли для медоносных трав.

Бухгалтеры флегматично вздыхают: мед дороже золота. Пчеловоду платим, помощнику платим, без сторожа нельзя обойтись. А перевозка ульев в поле, подсобные рабочие и всякие прочие затраты? Избавьте нас от пчел, заберите их хоть даром…

«Что ж? Это, пожалуй, можно сделать, – подумал я. – Если объединим пасеки, то на них будет занято в районе всего человек десять. Все они могут жить в городе, в современных квартирах, пользоваться всеми благами цивилизации…

Здесь на нашей пасеке построим большой кирпичный омшаник с калориферами и конденсаторами воздуха, цех для откачки и расфасовки меда. Нам дадут автомашины. С наступлением весны будем увозить пчел к зарослям ивы, акации, а потом – к доннику, гречихе, подсолнечнику. В любое хозяйство по нашему усмотрению».

Василий Федорович одобрил мои соображения.

В начале сентября он вызвал меня в управление.

– Вот что, Иван Петрович. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Сейчас поедешь в Москву на Выставку достижений народного хозяйства, оттуда в Липецкую область. Изучи хорошенько работу пчеловодного комплекса. Читал о нем в газете? Видно, тебе придется руководить таким хозяйством. А потом поедешь в Рыбное, посоветуешься с учеными института пчеловодства, поучишься.

Я вернулся на пасеку, сложил в чемодан необходимые вещи, простился с Кузьмой Власовичем, Адамом и отправился к Марине. Она встретила меня радостно, как будто давно не видела и еле дождалась. Заметно взволновалась. И это ее душевное состояние тотчас передалось мне, сердце дрогнуло, заколотилось. Я рассказал ей, куда и зачем еду.

– Молодец! Поздравляю! Видишь, как все хорошо складывается. Я читала очерк о тебе. Мы с мамой желаем тебе успеха.

Вера Павловна подала мне картонную коробку с горячими пирогами:

– Это на дорогу.

Я решил заранее отвезти чемодан в камеру хранения.

На вокзале у буфетной стойки встретился с Дмитрием Ивановичем. Он пил коньяк и закусывал лимоном.

– Здорово живешь, товарищ Веселов! – как ни в чем не бывало заговорил Дабахов. – Что ж ты так похудел? Ай-ай-ай! Шкилет анатомический, святые мощи. Аль девки довели?

– Да откуда вы взяли? Я хорошо себя чувствую, – ответил я неохотно.

– Ладно, ладно. Слыхал о твоих успехах. В газете читал. Молодец! А я здесь договорился насчет поставки рыбы буфету.

…И вот я, проездив две недели, снова дома. Почти посредине ограды стоит ходок. Короб наполнен свежескошенной травой. К нему привязан Серко. Он с аппетитом жует корм, помахивая хвостом. Серко узнал меня и тихо заржал, высоко вздернув голову. Кузьма Власович сидел под навесом. Оглянулся. Он, видно, недавно приехал с пасеки, выпряг лошадь и присел отдохнуть.

– А, Иван Петрович. Здравствуй! – Он поднялся и заковылял навстречу. – Заждался я. Один вот. Тоня перебралась в город. Насовсем.

Он помолчал.

– И знаешь, Марина тоже уехала куда-то.

– Как уехала?

– Ну, взяла чемодан и улетела. На курсы послали. Говорят, в Свердловск.

– Значит, я теперь не скоро увижу ее?

Кузьма Власович сочувственно пожал плечами:

– Не видал ее. Не знаю, когда вернется. Все время на пасеке был.

Утром я пошел к начальнику производственного управления сельского хозяйства, рассказал ему о своей поездке. Я положил перед ним проектную документацию Липецкого пчелокомплекса и тетрадь с подробными записями.

– Ты, Иван Петрович, не спеши, – сказал Василий Федорович. – Ты сейчас намерен горы свернуть? Не торопись! Все это мы изучим, закажем свой проект и на будущий год начнем строить. Важно то, что ты побывал там и на месте многое увидел своими глазами. Это тебе пригодится. А нынче нам надо юридически оформить объединение пасек. Пока они останутся на своих местах и люди – тоже. Я имею в виду пчеловодов. А с нового года по-настоящему примемся за дело.

…Я один на пасеке. Осень в разгаре. А весной здесь начнется строительство…

Осень всегда бывает мягче, тише и нежнее, чем знойное и страстное лето или буйная в своем разгуле весна.

Осенью блекнет зелень, но зато оживают другие краски. Кто-то щедро расплескивает золото по лесу, траве, жнивью. В каждом листике, в каждой былинке сверкает солнце, и поэтому кажется, что осенью на земле становится светлее, ярче. И все же чуточку грустно.

Птицы, готовясь к отлету, собираются в большие стаи, поднимаются в синеву и оттуда смотрят на поля, леса, озера, любуются красотой земли.

Занятно наблюдать осенние игры грачей, когда они, расправив крылья, тысячами возносятся к облакам. Там вольно плавают, кружатся, опускаются и снова поднимаются к голубому куполу.

Осенью приятно посидеть где-нибудь в логу, на солнцепеке, прислушаться к звукам покорно увядающей природы, к равнодушному шороху ветра, к одинокому карканью вороны.

…Осень. В сердце закрадывается предчувствие долгого покоя, умиротворения. Все кругом настраивается на грустный лад, наводит на размышления о промелькнувшей, как мгновение, зеленоглазой улыбчивой весне, о знойном любвеобильном лете. На размышления о прошлом, о пережитом.

Я сижу в шалаше, смотрю на озеро. Из-за березового колка доносится грохот комбайнов: там убирают хлеб.

Ночью на полях горят костры. Это жгут остатки соломы. Там пашут зябь. Я записываю в блокнот:

 
Еще не убран хлеб с полей,
Еще взрыхляют землю плугом,
А в небе стаи журавлей,
Уж очарованные югом,
Живой цепочкой, друг за другом
Летят. И слышен ветра свист
И шорох трав – прощанье с летом.
И на осине каждый лист
Дрожит, сияет огнецветом.
Прозрачно-синий небосвод
И позолота рощ багряных,
И ароматы ягод рдяных —
Все славит осени приход.
 

…В воскресенье взглянул в золотисто-светлое от солнечных лучей окно и увидел на берегу озера грузовую машину с людьми. Из кузова друг за другом выпрыгивали на песок парни и девушки. Все нарядно одеты. Они приехали отдыхать. Люди часто приезжают сюда по воскресеньям.

А это кто едет в ходке? Хайдар! Рядом с ним сидит Айжан. Выхожу из домика.

– Здравствуй, Иван! – кричит Айжан и машет мне рукой. Хайдар улыбается, показывая белые, как кипень, зубы. Они оба веселы. Видно, дорогой Хайдар пел ей свою песню о любви.

– Помоги мне вылезти из короба, – говорит Айжан.

Парень подхватывает ее за талию и ставит на землю. Она хохочет, прищурив глаза, веки смыкаются в ниточку. Подходит ко мне и говорит:

– Мы приехали за тобой, Иван. Вон молодежь на берегу. Идем туда! Тебе надо развеяться. Надень белую рубаху, – приказывает улыбаясь.

Я не заставил себя ждать. На берегу парни уже привязали к двум березовым кольям волейбольную сетку. Одни играют, другие сидят на траве, разговаривают.

– К нашему шалашу! – слышу очень знакомый звонкий девичий голос. Оглядываюсь. Это Марина. Она ласково смотрит на меня, машет рукой. Косу расплела: льняные волосы густо покрывают плечи и грудь. Я приостанавливаюсь и радостно киваю головой. Мне кажется, что на меня смотрят с любопытством и завистью.