Текст книги "У шоссейной дороги (сборник)"
Автор книги: Михаил Керченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
У шоссейной дороги
Светлой памяти
жены и друга
Анны Николаевны
Ветчинкиной-Керченко
посвящаю
ДОННИКА БЕЛЫЙ ЦВЕТ
1
До ближайшей железнодорожной станции я иду пешком. Это недалеко – всего каких-то десять километров. Проселочная дорога тянется по берегу озера, потом круто взбегает на гладкие зеленые холмы, стремительно спускается с них и ныряет в лес. Мне приходилось проезжать по этой дороге много раз. А теперь решил прогуляться. Я давно мечтал об этом, целый год.
Весна наступила рано. В средине марта растаяли сугробы, быстро подсохла земля. А потом каждое утро с неба валился сырой, волокнисто-мягкий снег. К обеду он таял, а к вечеру разгуливался ветер и все подсушивал. На дорогах трескалась корявая корка. Над полями заливались жаворонки. Ночью в воздухе были слышны короткие свистящие звуки. Это летели на север утки. Они спешили к своим гнездовьям.
Как-то утром я взглянул на озеро за поселком: оно раскололось пополам. Посредине прямо к острову шла огромная промоина. Я постоял на берегу, послушал звон тысяч иглистых, прозрачно-голубых льдинок.
…Сейчас конец апреля. Я свободен как птица. Это такое счастье! Навстречу мне летят на соседнее озеро белокрылые чайки. Они издают гортанные крики, а порой прямо-таки по человечески хохочут. Я где-то слыхал легенду о том, что девушки, умершие до замужества, превращаются в белокрылых чаек и каждую весну возвращаются в родные места.
Над рыжими от прошлогодней осоки кочками тревожно и пронзительно кричат чубастые чибисы.
Тут и там резко звучат выстрелы. Открылась весенняя охота. Утки стаями взлетают высоко в небо, кружат над тростником в поисках укромного местечка.
– У-у-х… у-ух! – сотрясается от выстрелов воздух. Мне тоже хочется взять в руки двустволку и засесть где-нибудь в камышах. Свободному человеку многое хочется…
Лес потерял свою зимнюю, щемящую сердце прозрачность. Кроны берез стали слегка коричневыми; почки набухли до предела, вот-вот лопнут. Молодые осинки – зеленовато-сизые; вообще же кора у осины и зимой зеленая и, несмотря на горечь, зайцы охотно грызут ее.
Сороки уже давно заняли свои громоздкие гнезда, построенные где-нибудь в непролазных тальниковых кустах, обновили их и каждый день кладут по яйцу. Самцы стерегут их, перелетая поблизости.
Неторопливо похаживают по земле грачи, деловито отыскивая червяков. От леса исходит еле уловимый, знакомый с детства запах преющей листвы и прошлогодней травы. От озера тянет сыростью.
Я забрел в заросли ивняка. Кажется странным, что кустарник, не имея листьев, цветет. Листья спрятаны в почках. Но сразу этого не замечаешь, потому что мохнатые сережки создают впечатление листвы.
Останавливаюсь, подставив лицо солнцу, и прислушиваюсь к легкому, прозрачному жужжанию. Пчелы! Вот они, вымаранные пыльцой, желтые и пушистые, сами похожие на золотистые сережки ивы. Сразу и не разберешь, чего здесь больше: сережек или пчел?
Срываю две-три сережки и нюхаю. К ладоням прилипла густая цветочная пыльца, цветень.
Цветень… По-настоящему я никогда не вдумывался в это слово. Ивовый цветень. Что это, флаг весны? Да. Он поднят, чтобы все живое видело, что наступила пора ликования. Тысячи весенних звуков сливаются с яркими красками цветов, и возникает необыкновенная, неповторимая мелодия. Где больше цветов, там больше звуков, полнее жизнь.
Вот что такое цветень!
Я сажусь на бугорок и слушаю пчел. И мне кажется, что ивовые сережки – это тонкие колокольчики, отлитые из какого-то звонкого металла. Пчелы дотрагиваются до них, и колокольчики звенят, переговариваются между собой. Я слышу их голоса. И рад, что я открыл их для себя, понял, что каждый цветок имеет не только свою окраску, свою форму, но и свой голос. Вот почему в пестром хороводе цветов столько музыки. Ее не каждый слышит, и совсем немногие понимают. Я сижу на бугре и думаю о цветах и Марине. Весна принесла мне свободу. Да здравствует свобода! Это великое счастье. Только сейчас я понял это.
…Год назад мои родители перебрались на юг. Они бежали, как писал мне отец, от позора. В их представлении я – блудный сын, не заслуживающий родительского прощения. Я не сержусь, понимаю своих стариков и, может быть, на их месте поступил бы так же. Что касается личных планов, то я дал себе слово вернуться в город моей юности.
Перед сном, закрыв веки, я часто представляю себе дом, в котором родился, дворик с навесом, палисадник, даже деревянную конуру у ворот, где жил наш пес Мурзик… Мысленно я брожу по знакомым, утопающим в белом черемуховом цвету и зелени улицам и припоминаю все до мелочей, заглядываю, как бывало в детстве, в окна старых, бывших купеческих магазинов из красного кирпича, с тяжелыми железными ставнями, купаюсь в светлой обмелевшей речушке с крутыми каменистыми берегами и песчаным дном, встречаюсь с друзьями. Многие из них разбрелись по белому свету. Но Марина живет там… Помню нашу последнюю загородную прогулку. С тех пор прошло почти три долгих года. Тогда мы ходили на старые вырубки собирать клубнику. День был солнечный, но не жаркий, а небо высокое и чистое – ни облачка. Марина бродила по ягодным полянам среди белых пушистых зонтов дягиля, резвилась, смеялась, что-то напевала. Мы дурачились, как дети. В бору, среди толстых сосен играли в прятки, а на солнечной опушке качались на согнутой горбатой березе; загорали на берегу Белоярки. Мечтали о будущем: окончив институт, я через год-два сделаюсь знаменитым биологом (на меньшее мы не соглашались), буду путешествовать, изучать живую природу. Марина, конечно, станет моей верной и вечной спутницей. Эти мечты исходили от Марины. Ее фантазия не знала границ.
Марина – прирожденная художница. Рисует легко и, я бы сказал, здорово, хотя нигде этому искусству не обучалась. У нее дар: не отрываясь, экспромтом она может изобразить на бумаге сцену из «Героя нашего времени», «Василия Теркина» или из «Мертвых душ». Изящные строгие линии. Вот появляется и смотрит на тебя живое выразительное лицо, второе, третье. Княжна Мэри, Печорин… Я легко их узнаю. Они в движении, говорят, жестикулируют. Откуда она это берет? А твердость, уверенные движения руки? У нее – талант.
Марина никогда не разлучается с карандашом и блокнотом. В тот день во время прогулки она нарисовала меня сидящим на камне. В разные стороны от валуна разбегаются дороги Я глубоко задумался: каким путем идти по жизни? «Пойдешь направо…»
– Смотри не ошибись! – словно говорила она.
Я ошибся, сделал в жизни неверный шаг…
…И вот я возвращаюсь не из дальних странствий, а, к сожалению, из… заключения.
…Я еду в чистеньком плацкартном вагоне. Сидя среди незнакомых людей, искоса поглядываю на себя в зеркало: на бледных щеках пробивается жесткая щетина. Под глазами синева. На мне хорошо отутюженный, вполне приличный, хотя и потертый костюм. Посматривая в окно на бегущие навстречу весенние поля, леса и взгорья, думаю об устройстве на работу. Чем заняться? Агрономией? Землю я люблю. Но ведь это не все. Что-то недосмотришь, что-то прозеваешь, кто-то занизит норму высева пшеницы, смешает сорта, плохо вспашет зябь (черт возьми, тысячи дел, а у меня всего лишь два глаза). И что тогда? Нет, увольте! С людьми у меня не получится толку. Я уже сыт всяческой суетой, мне природа нужна, мудрая тишина нужна, какой-то уединенный остров. Где только найти его?
Мои желания теперь скромны и непритязательны: я хочу спокойно работать, крепко спать и носить удобную обувь. Разве плохо? Разве есть в этом что-то предосудительное? Я очень устал.
…В последние годы моя жизнь была до краев наполнена неожиданными событиями. И мне смутно верится, что я на своих плечах перенес такой, казалось бы, непосильный груз. И минувшее кажется сном. А между тем то была живая жизнь.
Окончив сельскохозяйственный институт, я с дипломом в руках вышел на затененную высокими тополями улицу, остановился и долго изумленно смотрел на темно-синие корочки (только и всего, за пять-то лет?). Как будто мне должны были дать нечто особенное. Я чувствовал себя опустошенным. Ведь после пяти лет напряженной жизни вдруг освободился от большой тяжести. Однако, кроме усталости, в душе ничего не было. Я просто не знал куда себя девать. Раньше, еще совсем недавно, были учеба, работа в воскресные дни и постоянная забота о пропитании и одежде (хотя мне и помогал отец), мечты о будущем – все давило на нервы, как огромная пружина, вызывая прилив новых сил, подзадоривало: хотелось горы свернуть, ринуться в бой… В институте я никогда не знал покоя, не хотел его: меня занимали и увлекали научные кружки, литературные диспуты, сцена… И вот, очутившись за порогом института, я почувствовал странную, острую неудовлетворенность. К счастью, это длилось недолго. Меня как «наиболее способного и активного» направили работать директором учебного хозяйства института. Учхоз находился у соснового бора на берегу реки, в дачной местности.
Отсель грозить мы будем шведу,
Здесь будет город заложен
Назло надменному соседу.
Какому шведу? Какой город? Какой сосед? Я понятия не имел. Но мне нравились эти строки, и я частенько твердил их в минуты благих помыслов.
В учхозе я начал вводить новшества, увлекся опытными работами. Передо мной, я полагал, открывались двери в мир науки, двери, о которых бредил еще за школьной партой. И «забил фонтан»… Жизнь казалась большим праздником. Я был счастлив, доволен судьбой и очень самоуверен. Голова кружилась в предчувствии успехов. Марине написал, что все идет по намеченному нами плану.
А вскоре случилось это, и я оказался выбитым из седла…
Накануне вечером ездил в город, доставал трубы для новой теплицы, как водится, обмыл их. Рано утром следовало отправить студентов на практику. Было прохладно. Шумливые девушки и ребята забрались в кузов машины и в ожидании шофера (он завтракал в столовой) поругивали учхозовские порядки. Увидев меня, они подняли гвалт:
– Иван Петрович, сколько можно ждать? Мы застыли. Дрожим…
– Давно ли был нашим парнем! И вот уже зазнался! Разговаривать не хочет.
– Персона! У него дела поважнее наших.
Это задело мое самолюбие. Я подошел к машине: «Мальчики, не волнуйтесь». Пригласил из кузова в кабину двух симпатичных девушек и с форсом, как заправский шофер, нажал на стартер… А около леса, на крутом повороте, шутя, дурачась (мол, я такой же, как вы, студент), обнял девушку, потерял управление, и машина, будто испуганная лошадь, шарахнулась в сторону, перевернулась. За какие-то две минуты мои светлые мечты превратились в прах…
Очнулся я на больничной койке. Рядом лежали и стонали жертвы – студенты с забинтованными руками и ногами. К счастью, никто не погиб. Врачи обнаружили у меня перелом двух ребер и рану на голове. Я жалел, что остался жив.
Меня вылечили, а потом судили: получил год исправительно-трудовой колонии. В изоляции я пытался понять те стороны жизни, которые не в ладах были с моими взглядами на отдельные вещи и поступки людей. Я очень остро осознавал свою оторванность от большого, прекрасного (да-да, прекрасного!) и очень беспокойного мира. Он когда-то принадлежал мне и приносил много радостных минут. Может быть, погоня за этими радостными минутами и завела меня в колонию: слишком легко я скользил по жизни. За легкомыслие тоже расплачиваются.
В постоянных раздумьях, незаметно я начал обособляться в новой среде, чуждаться людей. Больше молчал, слушал других и размышлял о жизни. Кто о ней не думает? Люди только и делают, что ежеминутно думают о жизни. Правда, каждый по-своему. Одни ставят себя в центр событий, другие наблюдают со стороны. Лично меня, например, привлекает сейчас позиция наблюдателя. Я теперь знаю цену тревоге и спокойствию и не постыжусь признаться друзьям, что хочу спокойно спать, мирно жить и, повторяю, носить удобную обувь: очень не люблю, когда ноют мозоли. Волнения и всякие душевные возмущения противопоказаны мне из-за головной травмы. А я ведь еще молод… Стараюсь быть уравновешенным и благоразумным. Перед Мариной я довольно глупо покривил душой: сообщил ей ОТТУДА, что срочно командирован в экспериментальную зону для выполнения научного задания на опытной пасеке. Так что пусть ее не смущает мой необычный адрес: почтовый ящик.
В заключении я в самом деле немного работал на пасеке тюремного подсобного хозяйства. Как-то написал Марине большое письмо туманного содержания: рассуждал о том, что тяжело, даже трагично порой, переходить из мира мечты в мир суровой действительности. Советовал ей не подниматься высоко на крыльях фантазии, быть ближе к земле… Интересовался: «Как сложилась твоя судьба? Напиши пару слов».
«Моя судьба! – ответила она. – Смешной ты. Только жить начинаю. Все обыденно, все просто. Из собеса, где работала после окончания средней школы, перешла к дяде, Дмитрию Ивановичу, в районную типографию. Он здесь директор. Сейчас совмещаю две должности, вернее, работаю на половине ставки корректора и на полставки бухгалтера. В нашей газете появляются мои рисунки: портреты передовиков, зарисовки с натуры, иногда – карикатуры. Учусь заочно в университете. Буду журналистом. Участвую в художественной, самодеятельности. Скучать некогда. Отец прикован к постели, болеет. Братья разлетелись по чужим краям. Знаешь, чем я сейчас больше всего увлекаюсь? Возле моей кровати на стене висит большая карта земного шара. Я читаю книги о великих мореходах и путешествую по карте… Страсть как люблю смотреть «Клуб кинопутешествий». Часто выезжаю в колхозы и совхозы, чтобы сделать зарисовки для газеты. Фотографирую… Окончу университет и укачу куда-нибудь. Хочется поездить по белому свету, посмотреть на жизнь людей».
Вот о чем я думал, сидя в вагоне, и мне казалось, что я снова возвращаюсь в свое солнечное детство. В то время я жил недалеко от Марины, целые дни мы проводили на реке или за огородами на зеленом выгоне, где паслись коровы и две-три лошади, где ребятишки весной, в теплые дни, любили играть на травке-муравке в лапту и догонялки. И даже теперь (стоит закрыть глаза) я вижу бесконечный зеленый простор, наполненный солнцем, высоко висящие неподвижные кремовые облака. А воздух щедро напоен теплом и всплесками ребячьего смеха, гомоном птиц.
И еще я очень ясно вижу, как по мягкой траве, навстречу упругому ветру, бегут тонкий вихрастый мальчик и белокурая большеглазая девочка. Они крепко держатся за руки. Это я и Марина. Мы, можно сказать, выросли на этом лугу.
…Под мерный перестук колес я думаю о Марине. Ей было три года, когда неожиданно прямо на работе в швейном цехе умерла мать. Марина не помнит ее лицо. Отец с горя запил. Марина с пятилетним братом Алешкой, страшась опустевших неубранных комнат, то ютились на большой холодной печи, то у нас или у соседей. Однажды пьяный отец привел домой пьяную худую и злую женщину. Эту ужасную растрепанную женщину я почему-то помню до сих пор.
– Вот вам мать, слушайтесь ее. А ты – чуть что – дери их, как сидоровых коз, – приказал Андрей Иванович.
И мачеха драла. Не выдержав побоев, Марина и Алеша убежали из дому. Соседи пошли в горсовет, потребовали чтобы детей определили в детский дом, а отца лишили родительских прав. Тогда Андрей Иванович как будто одумался, выгнал злую женщину, присмирел.
Весной в дом вошла высокая и статная женщина с большими серыми глазами и мягкой улыбкой. Она искала квартиру. Андрей Иванович показал ей свой дом:
– Вот, выбирайте любую комнату. Если понравится, то вселяйтесь, живите на здоровье, – говорил он. – Только задаток сейчас же. – Он протянул к ней трясущиеся руки.
Женщина, это была учительница Вера Павловна, прошлась по дому, остановилась у большой застекленной рамки с фотографиями, посмотрела в окно: ей понравился вид на речку, сад. Она погладила по головкам мурзатых Алешку и Марину и, вздохнув, сказала:
– У меня тоже есть сын. Гришей звать. Хороший мальчик, в Суворовском учится…
– Мне все равно, лишь бы не дрались, – буркнул хозяин.
– Вы деретесь? – спросила учительница, склонившись над Мариной. Девочка так и прильнула к ней.
– Нет, тетя, – сообщил Алешка, нахмурив брови и как-то сразу повзрослев. – Наша мама умерла.
– Вы без мамы живете?
– Без мамы, – он исподлобья посмотрел на отца. – А папа пьет.
Вера Павловна отдала отцу задаток: сто рублей. Андрей Иванович смял деньги, как ненужные бумажки, и для вида равнодушно сунул в карман.
– А ты того… не срами отца при посторонних, – пригрозил он Алешке. – Уши надеру в другой раз…
Он получил деньги, ушел из дома и вернулся… только через три года. Я помню, как явился милиционер в фуражке с красным околышем и с ним какие-то люди с папками в руках. Они говорили о том, что Марину и Алешку надо отправить в детский дом. А Вера Павловна протестовала.
– Дети останутся здесь. Я буду воспитывать их.
Алешке и Марине не хотелось уезжать. Я жалел их и переживал вместе с ними.
Вера Павловна хлопотала, оформляла какие-то бумаги. И они остались. Однажды Андрей Иванович прислал с Севера письмо Вере Павловне, слезно просил ее позаботиться о сиротах, не бросать их. Дети привязались к учительнице. Андрей Иванович вернулся из дальних странствий с густой сединой в висках. Он стал медлителен, задумчив и необыкновенно ласков с детьми. Бросил пить. Прошел год, и он женился на Вере Павловне. Она помогла ему устроиться на железнодорожную станцию весовщиком. С тех пор, пока Андрей Иванович не заболел, в их дом не заглядывало горе…
2
Я сделал остановку в областном центре. Постригся в парикмахерской вокзала и сходил в универмаг, где купил себе ботинки, светлую в клеточку фуражку и еще кое-какие необходимые вещи: носки, галстук и объемистую конторскую книгу «Учет материальных ценностей» – лощеная белая бумага, широкие линейки. Я намерен время от времени делать в ней записи. Это не настоящий дневник. У меня не хватит духу изо дня в день аккуратненько вести его. Просто буду рассказывать, как умею, о своей жизни!
На окраине города у соснового бора я отыскал пчелоконтору. Большой заросший травой двор огорожен зеленым штакетником, кое-где стоят одинокие березы и старые коряжистые сосны; недалеко от каменного склада сложены друг на друга многокорпусные синие и желтые ульи.
Я нерешительно вошел. Просторная комната с одним-единственным окном освещалась люминесцентными лампами. Вдоль стен за четырьмя столами сидели служащие: женщины и мужчины. Они настолько были заняты своими бумагами, что не обратили на меня внимания. Я прошел в более светлый угол, где на дощечке, прибитой к стене, было написано: «Начальник».
За солидным двухтумбовым столом сидел пожилой мужчина в очках. Я коротко объяснил, что я агроном, знаю пчеловодство. Хотел бы устроиться на работу недалеко от родного города. На вопрос, откуда прибыл, ответил внятно и так же коротко: «Еду из заключения». Все вдруг оторвались от бумаг и посмотрели на меня с любопытством. Мне радушно предложили место старшего зоотехника по пчеловодству в самом глухом районе области, должно быть, рассчитывая на то, что откажусь. И я отказался.
– Может, вы согласитесь работать пчеловодом? – спросил начальник, посмотрев на меня без надежды.
– Не против, – сказал я.
Я давно мечтал об этом. На пасеке можно подумать о многом, почитать. Люблю уединение, мудрую природу. Хочу побыть сам с собой.
– Но там работать надо крепко, чтобы пасеку восстановить, – заметил начальник. – С весны до осени жить на отшибе, в стороне от селения. Вряд ли это вам, молодому человеку, понравится.
Я как мог спокойнее объяснил, что ищу именно остров уединения, где бы никто мне не мешал. Работы не боюсь. Мне надо хорошо попрактиковаться. Проверить кое-какие мысли на опыте…
– В таком случае, вы можете устроиться в совхоз «Восток», что расположен рядом с вашим городом. Пасека в семи километрах.
Я очень хорошо знал эту пасеку. Бывал там в детстве. Чудесный уголок!
Отбил телеграмму Марине, чтобы встречала, и ночью сел в поезд. В кармане направление на работу. Было прохладно. Я прикорнул в полутемном уголке на нижней полке. Пассажиры спали. В душе я был спокоен и доволен собой, но вдруг встрепенулся: а если место кто-нибудь уже занял? Ведь на работу, в конце концов, принимает директор совхоза. Он не отчитывается перед областной конторой. Может принять любого…
Уснуть уже не мог. Время текло еле-еле. Казалось, что поезд шел невыносимо медленно. Никогда я так жадно не хотел работать, быть принятым, быть при месте, как все нормальные люди. Никогда так не жаждал долгожданной встречи с Мариной…
Ранним утром поезд подходил к моей станции. Вот и старинный чугунный мост через Белоярку, ее берега густо заросли ивняком. Вдали из-за кустов выползало малиновое солнце. Приземистые домики на пустынной окраине города, старые с почерневшими крышами товарные склады, железнодорожные тупики, водокачка (башня молчания, как мы называли ее в детстве), ажурные мачты высоковольтных линий вдруг обрели свое лицо, как бы ожили и приветливо смотрели в мое окно. И что-то родное я уловил во всем том, что раньше и не замечал. Сердце дрогнуло: скоро я увижу Марину. Я взял свой видавший виды чемодан и вышел в тамбур. Влажный от ночной сырости асфальт, низенький штакетник, за которым гнулись от густой листвы клены, приземистый вокзал…
…Мой город небольшой, районного значения, и обычно в будние дни на станции народу мало, особенно в такую рань.
Я держался за поручни и со ступенек вагона всматривался в лица людей, искал Марину, надеясь, что она вот-вот появится, улыбчивая и шаловливая – такой она осталась в моей памяти.
С минуту постоял на полупустом перроне, осмотрелся и, вздохнув, направился к вокзалу. В сердце закрадывалось тягучее, как туман, неприятное одиночество: не встретила… Почему?
Я перешагнул вокзальный порог, когда услышал за спиной звонкий женский голос. Ко мне подошла бывшая моя одноклассница Маша. Протянула пухленькую ручку. Ее лицо зарумянилось: кажется, она искренне рада встрече.
В школе все называли ее Машенькой. Она небольшого роста, рыженькая, веснушчатая, черты лица правильные, даже очень симпатичные. Она помолчала, закрывая острый живот полами короткого плаща, как видно, стесняясь своей беременности.
– Ты зачем здесь, Машенька? – спросил я.
– Маму провожала. А я тебя сразу заметила. Ты почти не изменился, разве что возмужал.
Ее ровные зубы сверкают белизной. Как всегда, с кем бы ни разговаривала, она щурит глаза, прячет их в ласковых ресницах. Ее лицо светится добротой и этим внутренним душевным светом притягивает к себе.
Я знал, что в школе Машенька была влюблена в меня. Кто знает, может, это чувство теплилось в ней до сих пор?
– Ты зачем сюда приехал? Просто так, к Марине? Кроме Марины у тебя, кажется, никого здесь нет.
– Знакомые есть, ты, например. На работу приехал, Машенька.
– Наверное, в управление? Начальником станешь…
Я глубокомысленно молчу с минуту, намеренно не спрашиваю о Марине, надеюсь, что сама продолжит разговор о ней.
– А я, Ваня, замуж вышла, – сказала смущенно.
– Поздравляю. Ты, конечно, счастлива?
Она не ответила на мой вопрос, как будто не слышала его.
– Приходи в гости, не стесняйся. Муж у меня простой и славный. Приходи!
Она смотрела так, будто обманула меня в чем-то.
– Спасибо. Будет время – приду. Муж-то у тебя кто?
– Шофер. А Марина в деревню уехала, вчера еще, по заданию редакции. К вечеру вернется. Мы рядом с ней живем, по соседству. Не забыл? Куда же ты теперь? Может, к нам? Не стеснишь…
– Спасибо. Где-нибудь устроюсь.
Я сдал чемодан в камеру хранения, которая находилась в вокзале за высокой тонкой перегородкой (слово «камера» резануло мое сознание!..). Внутри человек в очках играл с дежурным в карты. В зале изящные фанерные диваны на железных ножках. В одном углу расположилась семья цыган. Худенькая девочка подходила к каждому пассажиру и, останавливаясь, принималась плясать, держа в руках банку из-под консервов, в которой звякали монеты. За ней следила из угла пожилая цыганка.
– Веселов! Ты ли это? Привет! – подошел ко мне мужчина.
Это был Сергей Дмитриевич Шабуров, инженер-электрик. Года четыре назад он проходил практику у моего отца. Шабуров объяснил:
– Приехал к поезду, чтоб встретить свое областное начальство, но никого не оказалось. Видимо, нанесут мне визит в более благоприятное время, – сказал с иронией. И продолжил: – Значит, считай, тебя встречаю!..
Мы вышли на перрон. Он закурил и рассказал, что руководит строительным участком, электрифицирует окрестные деревни. Я залюбовался Шабуровым. Он почти двухметрового роста, скуласт, носит большие роговые очки. Широкие брови срослись на переносице. Чувствуется спокойная сила в нем и русское добродушие.
– Давай ко мне в гости, – предложил он с ходу.
– Я ведь, Сергей Дмитриевич, еще не осмотрелся. Надо найти где-то угол, обосноваться.
– Незачем искать. У меня достаточно углов. Крестовый дом, а семья небольшая: отец да жена-учительница. Давай поехали, – скомандовал он. – Потом все решим. Чего раздумываешь?
У вокзала стоял «бобик», забрызганный грязью. Сергей Дмитриевич сел за руль, лихо сдвинул на затылок берет, из-под которого выбился соломенного цвета вихор. Вскоре въехали к нему во двор. Под навесом около ходка с коробом серая лошадь невозмутимо ела овес.
На крыльце нас встретила жена Шабурова – черноглазая с девичьей талией женщина. У нее чуть вздернутый нос и маленький, хорошо очерченный алый рот.
– Встречай, Тоня: гостя привез, – оживленно шумел Шабуров.
– Ты без гостей жить не можешь. Каждый день у нас гости, – улыбнулась она и внимательно осмотрела меня.
Мне стало неловко.
– Тех – напоказ, а этого – на постоянное местожительство привез. С чемоданом, – сказал он, обнимая жену за плечи.
– Без моего разрешения? – шутила она, сверкая черными глазами.
– Я и сам с утра не знал, – засмеялся он. – Это сын моего друга, инженера Веселова. Знакомьтесь: Иван Петрович.
Мы познакомились.
– Зовите меня Тоней. Муж сердиться не будет.
– Не буду, – сказал Сергей Дмитриевич, лукаво усмехаясь.
– Располагайтесь, – сказала Тоня. – Сразу же уговоримся: здесь ваш дом, и вы совершенно независимы. Договорились? Я лично нигде и никогда не люблю чувствовать себя квартиранткой.
Она поставила на стол маленький самовар. Мы сели завтракать.
– Сергей Дмитриевич, – спросил я, – чья у вас во дворе лошадь?
– Совхозная. Мой отец сторожит пасеку. Он ездит на Серке. Кстати, Тоня, где отец?
– В контору пошел, кажется, приехал новый пчеловод.
Сердце мое подскочило к горлу. Так и знал!
– Откуда этот пчеловод? – спросил я обеспокоен но.
– А что? – полюбопытствовала Тоня. – Вчера звонили из области. Должен приехать. Вот он и пошел разведать.
От сердца отлегло. Я облегченно вздохнул. Все в порядке.
– Ты что обмяк? – спросил хозяин, откусывая кусочек сахару.
– Человек с дороги. Устал, – вмешалась Тоня.
– Чем думаешь заниматься? – откидываясь на спинку кресла, поинтересовался Сергей Дмитриевич.
– Работать пчеловодом. Это обо мне звонили.
– Ты серьезно? – удивился Шабуров, отодвигая блюдце со стаканом.
– Весьма серьезно, Сергей Дмитриевич. Направление получил.
– Не дури. …А впрочем, вольному – воля. Лучше уж к нам.
– Какое у вас образование? – спросила Тоня.
– Он агроном, – пояснил Сергей Дмитриевич. – И машины знает.
– А что плохого, Сережа, в том, что он будет работать пчеловодом?
– Да это же глупо, – сердито сказал Шабуров и, придвинув к себе стакан, энергично отпил глоток. – Здоровый молодой человек, полон сил, с высшим образованием и вдруг – на пасеку.
Тоня иронически улыбнулась. В комнату вошел старик с курчавой бородой, молча снял у порога туфлю (вторая нога у него была деревянная) и, присев на скамейку, поздоровался.
– Ну что? – живо осведомилась Тоня. – Встретил кого-нибудь?
– Да ничего. Брехня. Никто не приехал. Кому нужна наша пасека? – сказал старик хмуро.
– А ведь он у нас сидит… вот он, – улыбнулась Тоня. – Знакомьтесь.
– Это мой отец, Кузьма Власович, – кивнул Сергей Дмитриевич.
Я встал, подошел к порогу, поздоровался. Старик мне сразу понравился.
– Приехал, ну и хорошо. Теперь все будет в порядке, – облегченно произнес Кузьма Власович.
Тут скрипнула дверь, и в проеме показался высокий сухопарый человек в гимнастерке защитного цвета, в щеголеватых, надраенных до блеска хромовых сапогах. Он был подпоясан широким солдатским ремнем. Лицо тонкое, в мелких морщинках. Глаза маленькие, юркие, любопытные. Прическа – бобрик (волосок к волоску, как у ежа колючки). Конечно, я сразу узнал Дмитрия Ивановича Дабахова, дядю Марины, заядлого рыбака, человека разворотистого и горячего. Но не объявился, вернулся смирнехонько за стол. По правде, я и раньше встречался с ним лишь несколько раз.
– Здравия желаю! – звонко, по-солдатски отчеканил Дабахов. Он торопливо, как-то небрежно сунул руку старику и, прищурившись, взглянул на Сергея Дмитриевича. – Я к тебе. На товарный склад поступила бумага для типографии. Не на чем вывезти. Машина нужна вот так, – и он провел рукой по тонкой морщинистой шее ниже кадыка. Сергей Дмитриевич улыбнулся и покачал головой.
– Бумагу вывозить или на рыбалку ехать? А?
Дабахов улыбнулся, сморщился и, раздумывая, глотнул слюну. Острый кадык, как поршень, поднялся снизу вверх и нервно опустился.
– Если честно сказать, то мне действительно надо поехать на рыбалку. Жалко своего «Москвича». Приберечь хочется… Э-э, да тут у вас гость.
Он, чеканя шаг, подошел к столу и крепко пожал мою руку.
– Я тебя сразу не узнал. Привет! Э-э… Как тебя?
– Иван Петрович, – подсказала Тоня, остановив на мне глаза.
– Да-да. Вспомнил. Понимаешь, Иван, страсть люблю рыбачить. Поедем со мной! Отдохнешь. Ты в гости?
Я сказал, что собираюсь работать на пасеке.
– Хорошее дело. Приветствую. А ты, говорят, где-то директорствовал? Это правда? Или я что-то напутал?
Его вопрос меня насторожил. Я как будто не понял и произнес:
– А вот Сергей Дмитриевич не одобряет мои планы.
– Напрасно. Честное слово, напрасно. Рыбалка и пчеловодство – самые выгодные занятия. Если с умом взяться за это дело. Я тут в округе многих пчеловодов знаю. Живут крепенько, позавидуешь…
Он говорил с достоинством, засунув руки за ремень и оттопырив нижнюю губу. Сергей Дмитриевич выразительно поглядел на меня и кивнул головой:
– Слыхал? Выгодные занятия… Он без выгоды – ни шагу. Если и ты так смотришь на эти вещи, то, конечно, тебе надо работать пчеловодом. Меньше ответственности, спокойнее, подальше от людей. Кротовая жизнь.
Я заметил, как Тоня вся вспыхнула.
– Кротовая – говоришь? Зачем обижаешь человека? Там жизнь подвижника! Ты каждый день спишь на свежей простыне, отдыхаешь после работы на мягком диване, не думаешь о еде, у тебя радио, телевизор. А там ничего нет. Ты бы там и неделю не выдержал. Кто же, по-твоему, должен заниматься пчеловодством?
