Текст книги "Спелый дождь"

Автор книги: Михаил Сопин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

капельницы начали отекать ноги. Я купила ему растягивающиеся шле-

панцы (на «залипах»), чтобы можно было делать изменения по объёму ног.

Однажды врач с удивлением констатировал, что Михаил из кризиса, ка-

жется, выбрался: такой крепости организма врач, похоже, сам не ожидал.

... По телевизору транслировали празднование Дня Победы. Еще вече-

ром девятого мая мы с Михаилом обсуждали электронную почту и стихи

с сайта «Стихи.Ру», я записывала ответы авторам. А десятого утром он

позвонил по мобильнику:

– Приезжай, мне плохо.

Дальше были двое суток кошмара. Я снова ночевала у него, но сна не было

обоим... Никто не мог определить причины тяжёлого состояния. Вызывали

хирурга. Сделали рентген, проверили язву, сердце, легкие, желудок – все в

пределах «возрастной нормы». А между тем боли шли по нарастающей. Он

почти всё время стонал или кричал. Вот так же описывалась смерть Блока...

К вечеру 11 мая я пришла к нему с ночевrой, но соседнюю койку за-

нимал новый пациент. Это было для меня некоторой неожиданностью, да

145

и для соседа, надо думать, присутствие в палате чужой женщины в ноч-

ное время составляло неудобство. Медсестра Галя сказала, что мне сейчас

лучше уйти («Сделали хороший болеутоляющий укол, и теперь он будет

спать, я дежурю и прослежу»). Придти посоветовала утром.

Однако укол не подействовал. Боли усиливались. Муж просил то при-

поднять его, то опустить, то помочь повернуться на бок... От не зажатой

вовремя вены рубашка стала кроваво-мокрой, я просила Мишу припод-

няться на локтях, чтобы её вытащить, но он уже не мог, а у меня не было

сил. Я гладила его по незакрытым местам тела, ему это нравилось и не-

много успокаивало, только просил не касаться области воспалённого сол-

нечного сплетения. Внезапно я ощутила, что опухшие ноги холодеют (не

прокачивает сердце!), но ничего ему не сказала...

Для врачебного персонала Сопин был не рядовой больной. Врачи прихо-

дили к нему не только как к пациенту, но и как к интересному собеседнику.

Видели, что он здесь не просто лечится, но работает (всегда обложен руко-

писями). Особенно часто заходил лучший вологодский кардиолог Виктор

Александрович Ухов. Помню, как он однажды насмешил нас, сказав:

– Я, Михаил Николаевич, знаете, как Вас уважаю! У меня первым очень

знаменитым пациентом был Виктор Астафьев, я тогда ещё совсем моло-

дым был. А теперь вот Вы. Вы для меня... прямо как Маяковский.

Маленький чёрно-белый телевизор Ухова постоянно «дежурил» в Ми-

шиной палате, а гастроэнтеролог приносила редкие книги и магнитофон-

ные записи.

Но вечером 11 мая никого из них здесь не было.

...В реанимацию меня не допустили. Я спросила Галю, что теперь будет.

– Дадут сильный наркотик, чтобы снять боли, и этим окончательно по-

садят сердце.

Потом рассудила, что раз уж в реанимацию взяли, до утра всё равно не

выпустят, да и в последующие два-три дня тоже. Лучше мне сейчас уйти,

а утром позвонить.

Я пришла домой и позвонила Пете в Петербург:

– Сегодня ночью папа, наверное, умрет.

Но он умер не ночью... через пять-семь минут после того, как мы рас-

стались. В это время я ещё не покинула больницу.

На похоронах я сказала:

– У Михаила была тяжёлая жизнь, и все-таки он был счастливым чело-

веком. Он говорил: «Сколько ребят на Украине и Белгородчине погибло от

голода и болезней в тридцатые, а я выжил. Потом – война, бои, бомбы...

Сотни тысяч полегли, а я жив. Дальше – лагеря. Люди умирали не только

от голода, работы и расстрелов: спивались, уходили в наркоту, вешались...

Это продолжалось с ними и по выходе на свободу. Их целенаправленно

уничтожали, физически и морально, а я всё жив. И не просто жив! Успел

сказать Слово от имени этого поколения. Имею семью, замечательных сы-

новей, издаю стихи, принят в Союз писателей. Благодаря Интернету меня

узнали в мире...»

...Он трудно умирал, но был не один. С ним были врачи, и я его не

оставляла.

Памяти Михаила Сопина посвятили страницы крупнейшие вологод-

ские газеты. В одной из них опубликована статья Михаила Берковича из

Ашкелона «Чему учит поэзия?»/ Но мне кажется, это только начало. Его

творчество нуждается в серьёзном изучении.

146

ИЗ ПОСЛЕДНИХ СТИХОВ, ОПУБЛИКОВАННЫХ НА САЙТЕ

«СТИХИ.РУ»

* * *

Снимали в профиль и анфас

Радетели родной сторонки,

И обеспечили для нас

Ещё при жизни похоронки.

Сравнив, кто я и кто они,

Отвечу строчкой многоточий:

То ночи белые, как дни,

То дни бездоннее, чем ночи...

Нет безболезненных потерь,

А жизнь – властительная сводня.

Моя надежда – цепь потерь.

Твоя – как выглядит сегодня?

Взгляну на жизнь со всех сторон:

В каком-то смысле – все мы ровня.

Но, веря мудрости ворон,

Себе возьму беловоронье.

Чего хочу – то будет пусть.

Кто я на свете

И зачем я?

И отрекаясь – отрекусь

От собственного отреченья.

ВЕЧЕРНЯЯ СВЕЧА

За мной – стена. Передо мной – стена.

Душа от скверны освобождена.

От зависти,

Неправых слов сплеча.

Так много мы вокруг не замечали!

Теперь их нет.

Остался ровный свет -

Горит судьбы вечерняя свеча.

Глядят во пламя

Два зрачка печали.

И голова моя от дум седа,

От светлых дум...

Судьбу свою итожа,

Я счастлив тем,

Что выпало мне всё же

Покаяться

До Страшного суда.

ПРОШУ

1.

Дышит надсаженно лира,

Смотрит, не видя, вперёд.

Мне

147

Из погибшего

Мира

Память

Уйти

Не дает.

2.

Прошу об одном лишь:

Пусть будет не поздней расплата

За слово, за немость,

За помысел тайный, за стих.

Избавь от победы,

От зависти, славы, от злата.

Пошли мне прозренье -

Прозренье до действий моих.

КОРАБЛИ СОЧИНЁННОГО СЧАСТЬЯ

Моим любимым, собратьям и сестрёнкам

по сайту «Стихи.Ру»

Я застыл

На черте переходной,

Посылая молитвы в зенит:

Мир – стихия,

А мы – пароходы.

Каждый сущий в себе знаменит!

По Завету,

По злому навету

Скоросменной политчепухи

Мы развозим по белому свету

Островками

Не наши грехи.

Предпосылка, закон сопричастья?

Неразгаданность света и тьмы.

Корабли сочинённого счастья,

В тёмный порт возвращаемся мы.

* * *

Кому – финал,

Кому – дебют.

И только мне стезя иная:

Я не издохну как-нибудь,

Добьют любви воспоминанья.

* * *

Своим,

Живым,

Земным поющим братьям

Я улыбнусь

Незрячей болью слёз.

148

ДВА ЖЁЛТЕНЬКИХ КОРАБЛИКА

Доверчивая, чуткая, любимая,

С глазами -

Цвета не увядших ив!

Подумать страшно -

Мог бы, мог бы мимо я

Пройти,

Твоей души не оценив.

Судьба моя,

Причальная излучина,

По милости властительных невежд

Так много

В моей жизни взбаламучено,

Так много в ней

Загублено надежд.

Тепло моё,

Святого света капелька,

Дороги наши сожжены не все!

Плывут два наших

Жёлтеньких кораблика,

Качаясь

В предзакатной полосе.

ТАК СТРАННО...

Так странно:

Однажды

Исчезнут мой разум и тело,

Подвластны законам,

Единым для звёзд и песчин,

И я не услышу,

Что рядышком ты пролетела,

Частичку меня

Окликая

В бездонной

Бессмертной

Ночи...

* * *

Т.

Так куролесит,

Так вьюжит -

Столбушки снежные,

Колодцы!

Теперь бы только жить да жить,

Да времени не остаётся.

Моей усталой жизни чёлн

Уносит к краю водопада.

Не говори мне ни о чём,

Не утешай, прошу, не надо.

Почти что свёрстаны дела.

Лета разлуку прокричали.

149

Я не хочу, чтоб ты была

Последней пристанью печали.

Живи.

Тепло души храни,

И знай, что, уходя в дорогу,

Я пережил

Святые дни

Благодаря

Тебе

И Богу.

* * *

Однажды

Не взойдет звезда

Вечерового небосклона.

Не вместе

Крикнут поезда

И замолчат разъединённо.

И незаметно ты пройдешь -

Печалью глаз по заоконью.

И твой уход

В осенний дождь

Благословлю.

И не запомню.

* * *

Позывные мои -

Бесконечно благодарю!

Ты молитвы мои

Допусти к твоему алтарю.

Обними -

Можно мысленно...

Не отторгай, что я делаю.

Подложи мне ладони

Под усталую голову белую.

(Это стихотворение было найдено мною на полях газеты

через месяц после смерти автора).

ЧЕРЕЗ СТОЛЕТИЕ

Я не знаю,

Поют ли теперь

Перепёлки во ржи -

Когда можно, как в воду,

Войти в знойный запах над рожью!

Пусть никто обо мне

Никогда не услышит:

«Он жил...»

Я хожу и сейчас

Под дождями,

Тайгой, бездорожьем.

150

Пропадаю в туманах

И лугом дышу голубым,

И полынью,

И запахом

Яблонь и вишен!..

В это трудно поверить -

Как был я богат,

Как любим!

Всё вошло в моё сердце,

Всё помню,

Всё вижу, всё слышу.

Я приветствую жизнь:

Лошадей

И луга,

И луну,

Голоса поездов,

Пассажиров,

Названия станций.

И в рассветы столетий

Входя,

С головой утону,

Чтоб душою и сердцем

Остаться,

Остаться,

Остаться.

Вы летите, летите

К желанной

Далёкой звезде!

Я останусь навек -

Там, где детство,

Как привкус от вишен!

Где любая изба

Проскрипит вам:

«Он только что вышел».

Журавлей над Россией

Спросите -

Ответят:

«Он здесь».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Это эссе-размышление создавалось летом 2003 года, последнюю главу

я дописала в мае 2004 года. Сейчас, когда Михаила нет в живых и я изу-

чаю его архивы всё глубже, думаю, что кое-что осветила бы по-другому.

Но... это наш совместный труд, он был прочитан и поправлен с учётом

пожеланий поэта. Миша искренне радовался тому, что благодаря этим

записям его творчество будет понято глубже. А если у меня или кого-то

другого появятся новые размышления, толкования и наблюдения – это

будет уже другая книга.

151

ИЗ СБОРНИКОВ РАЗНЫХ ЛЕТ

МАЛЬЧИШКА-ВОИН

Когда началась война,

Михаилу Сопину было де-

сять лет.

Вот как он это вспомина-

ет:

«Мы не успели эвакуиро-

ваться, помню, собирались

ехать в каком-то эшелоне,

а в тылу нашем уже были

немцы. Бежали из-под Харь-

кова, в одной массе – сол-

даты, дети, старики, жен-

щины... Это был какой-то

бег исхода. Если бы нас остановили, мы, наверное, умерли бы на месте.

До сих пор не верю, что выжил... Немцы нас нагнали. Разорванные, раз-

давленные дети, их утюжили танками. Меня ранило осколком в череп,

спас какой-то военный – замотал голову тряпкой и пихнул в районе

Богодухова в товарный вагон, я там валялся на опилках, весь в крови.

Растолкала старушка, снова мы куда-то шли. Снова я в скоплении на-

рода. Помню, упёрлись в реку: горел мост, и солдаты наспех сколачивали

плоты. На них люди прыгали вместе с детьми, плоты переворачивались.

И всё это под бомбёжкой...»

Детей (Мишку, маленького братишку Толика и старшую сестру Катю)

переправляют к бабушке в деревню, на Белгородчину, но война настигает

и тут:

«У нас во дворе частями Красной Армии были прорыты профильные

окопы, потом брошены. Окопы ошибочно выкопали за избой, и дом таким

образом оказался на линии огня. Начались тяжелейшие бои. Однажды

во двор заскочили двое молоденьких солдатиков и прямо перед окнами

стали устанавливать пулемёт, но никак не могли его заправить. Бабушка

выскочила с поленом: «Куда ставите, сейчас начнут бить по хате, а здесь

дети малые!» Велела тащить пулемёт на угол двора и там сама заправила

пулемётную ленту.

Когда начинались налёты, мы с Катериной бежали прятаться в погреб.

Бомбёжки продолжались по трое-четверо суток... Я был в зачумлённом со-

стоянии. Когда сутками напролёт бомбят, перестаёшь испытывать страх

за жизнь – безразличие полное. В таком состоянии солдаты, измотанные,

спят прямо в окопах. Сейчас это совершенно не может быть понято... Ско-

рее бы бомба попала, кончились муки.

Как сейчас вижу солдатика с оторванной рукой: он сидел, привалив-

шись к нашей избе, обнял уцелевшей рукой остатки пустого рукава и рас-

качивался из стороны в сторону...»

В марте сорок третьего в результате неудачной операции советского

командования по освобождению Харькова сразу три армии попали в «ко-

тёл»: не считая погибших, триста шестьдесят тысяч солдат и офицеров

оказались в окружении (выживших потом назовут предателями Родины).

Немцы были не готовы к приёму пленных в таком количестве. Их сгоня-

152

ли в поле на участки, огороженные колючей проволокой, не кормили и

не поили, а пытавшихся приблизиться местных жителей расстреливали.

Стопроцентная смертность, тысячи больных тифом... В конце войны даже

немецкий генерал Розенберг ужасался этой советской катастрофе.

Но некоторым окруженцам удавалось избежать плена, и они неболь-

шими группами, в одиночку, с помощью местных жителей пробивались

к своим.

Однажды в хату Сопиных постучались двое лётчиков, вероятно, за са-

мым простым: поесть, напиться. Бабушка Наталья Степановна подозвала

одиннадцатилетнего Мишку и велела ему вывести этих людей. Сызмаль-

ства облазившие окрестности и прекрасно в них ориентирующиеся маль-

чишки действительно были лучшими проводниками.

...Он их выводит, наступает расставание. Со словами благодарности

лётчик снимает со своей груди орден Красной Звезды: «Носи, сынок, ты

заслужил». Можно представить, что значила для пацана такая оценка!

Таких орденов у него было два. В начале совместной жизни я сказала:

«У тебя документы есть? Нет? Ну и не говори никому». Он и сам это пони-

мал. Чем становился старше, тем возвращался к теме неохотнее...

Наверное, я не стала бы об этом вспоминать вообще, если бы муж перед

смертью не захотел сказать сам для радиозаписи. К нам домой пришла

девушка из областного радиокомитета. Михаил догадывался, что запись

последняя, и не ошибся. Сказал: «Пусть микрофон слушает». Разумеется,

в эфир не прошло, но запись сохранилась.

Пятого июля сорок третьего в тех местах началось величайшее в исто-

рии Второй мировой войны сражение – Курская битва. Вместе с бабуш-

кой и другими сельчанами Мишка вытаскивал раненых с поля боя. Погиб

братишка Толик. Михаил переболел тифом. Ушёл из дому, скитался по

военным дорогам, и, как записано в предисловии к сборнику стихов «Сво-

бода – тягостная ноша» (Вологда, 2002 год), «периодически находился в

действующих войсках Советской Армии, принимал участие в боях армии

генерала Москаленко». Война закончилась для четырнадцатилетнего под-

ростка в танковых частях в Потсдаме.

Мальчишкой присягнув на верность армии именно тогда, когда ей было

труднее всего, поэт до конца жизни не изменил позиции:

«Моя армия – это армия 1941 года – начала 42-го. Еще ближе скажу:

моя армия – отступавшая. Удивительно, я так устроен: болею за команду,

которая проигрывает. Они ближе, понятней...»

ИРИНЕ

В сорок первый,

Весел, шумен,

Я качусь,

На зависть всем,

В двадцать первое июня

На трамвайной «колбасе».

Громыхают перекрёстки!

Контролёры не журят...

Гладит ветер

На матроске

Золотые якоря!

И глядят в меня игриво,

153

Улыбаясь вдрабадан,

Непогибшая Ирина,

Негорящие года.

* * *

О чём я думаю,

О чём?

Что вот сейчас,

Ломая тени,

Ракета вырвется свечой

И грохнет взорванная темень!

И в крик мятущихся людей,

И в рёв пылающего зверя

Окаменело мне глядеть,

Иной реальности не веря.

Туда, в пороховую ярь,

Через поля и буераки

Уходит молодость моя

С душой,

Намотанной на траки.

Я не оправился от ран.

И нету места мне в грядущем.

Ищу среди ветров и трав

Не похороненную душу.

* * *

Не виноват, что нет тебя,

Мое родное захолустье.

Ты помнишь, я из тех ребят,

О ком темнело небо грустью.

Ты помнишь – плачущих навзрыд!

Пришла беда – ворота настежь.

Я шёл в ненастья той поры,

Когда страна была в ненастье

С коротким именем -

Война.

И я -

Под бомбами,

За мамой

Кричал в пространство:

«Отче наш!»

Но Отче

Изгнан был из храма.

Ползли нерусские кресты.

Глотали танки жизнь и версты...

И потому меня прости,

Когда завидовал я мёртвым.

Когда, казалось, сокрушён

Несокрушимый дух России -

Я припадал к земле душой

И болью

Вечно негасимой.

154

БЕЖЕНЦЫ

Деревья

Ветры обмели.

Машинам мокрым голосуя,

Застыли одиночки лип.

Дожди плетутся в даль косую.

Я помню -

Вот такой же день,

Тянулись беженцев обозы

Через разъезженную озимь

В тревогу мокрых деревень.

Под этим небом,

В этом поле

Кому кричать?!

Мы все равны,

Единые судьбой и болью.

Уже кочует полстраны.

И где конец,

И где тепло -

Ответа нет.

Одни вопросы...

И нас уносит под уклон,

Как эшелон

Без паровоза.

* * *

Лунно. Полночь. Луга.

Дремлют кони.

Костерок дымовой на лугу...

Так хочу

Это видеть и помнить,

И прощаясь,

Забыть не могу.

Только взглядом молю, призывая,

Чтобы крик не вспугнул:

«Где же ты?!»

Но в пыли и в дыму Лозовая.

И себя не узнать сквозь бинты.

Подмените меня, замените!

Поезда на горящих путях.

В поднебесье

Разрывы зениток -

Словно белые шапки летят.

Жгут стопы

Раскалённые сходни.

Дальше – поздно.

За насыпью – пост.

И горит меж былым и сегодня

Перебитыми крыльями

Мост.

155

* * *

Мне шел одиннадцатый год,

И не моя вина,

Что не дошел он – что его

Оборвала война.

Слепой, истошный вопль в овсе -

Шли танки с трёх сторон,

Давили, били, рвали всех

Без всяких похорон.

На равных

Бой

И крик – ура!

Багряный след в овсе...

И насмерть бил, как били все.

И пропадал – как все:

Стреляю. Плачу. Кровь в зрачок.

Бью в башни, по крестам.

Но под разъездом Казачок -

От пули в бок

Устал.

Устал... Усталости конец -

Убитых братьев зов.

И пил в одиннадцать сырец,

С багровою слезой.

Мне говорят:

«В стихах не плачь!»

И сразу вижу их:

Идет со шмайссером

Палач...

«Их шиссе!»* – не живи!

А я живу. Назло врагу,

Безликости назло.

Где плохо – плачу,

Не могу,

Пред павшими в долгу.

За каждый город и село,

За каждую семью -

В лицо запретчикам смеюсь

За всех, кого смело.

Я вправе говорить за всех,

За всю «братву-славян»!

Кто, ворогу кадык сломя,

Шел под Анадырь

В снег.

Пришел или остался там

Без почестей и дат.

И честь, и память их свята -

Я сам из тех солдат.

* Я стреляю (нем).

156

ИРИНА

Полстолетья кружится

Граната волчком.

Ты упала

На жёсткую наледь

Ничком

В сорок третьем,

Весной

Меж гранатой и мной...

* * *

Боль безъязыкой

Не была.

Умеющему слышать – проще:

Когда молчат колокола,

Я слышу звон

Осенней рощи.

Я помню -

В зареве костра

Гортанные чужие речи,

Что миром будет

Править страх,

Сердца и души искалечив.

Так будет длиться -

К году год,

Чтоб сердце праведное

Сжалось,

Любовь

Навечно отомрёт,

И предрассудком

Станет жалость...

Но дух мой верил

В высший суд!

Я сам творил

Тот суд посильно,

Чтоб смертный

Приговор отцу

Не подписать

Рукою сына.

ПЕХОТА

...За сто шагов до поворота,

Где Ворскла делает дугу,

Далёкой осенью

Пехота

С землей

Смешалась на бегу.

И стала тихой и свободной,

Уйдя в прилужья и поля

Сырой земли

157

С преградой водной

У деревеньки Тополя.

Подбило память серой льдиной:

Я не хозяин здесь, не гость.

За всё про всё -

Надел родимой,

Моей земли

Досталась горсть.

* * *

Для кого и зачем

Из сегодня,

Спотыкаясь

О память и явь,

Я бегу

Под горящую Готню

По разбитым

Осенним полям?

Через смерть,

Через сжавшийся ужас...

Может, где-то

Не все сожжено.

Может, снова кому-то я нужен

С индпакетом,

С краюхой ржаной...

Обгоревшее

Детское счастье!

Батарейный накатистый гул.

Строевые сибирские части

С чернотою

Запекшихся губ.

Отболели

И зажили раны.

И не пахнет

Нагаром в стволе.

Но дымится

Земля под ногами -

Десять лет,

Двадцать лет,

Сорок лет.

* * *

Живых из живых

Вырывали без списков осколки.

И вечностью было -

До третьих дожить кочетов.

Мы шли в неизвестность

На год, на мгновенье, на сколько?

Живые с убитых

Снимали в дорогу – кто что.

В большом лиховее

158

Достаточно малого блага:

Ладони в колени,

Свернуться, в скирду завалясь.

И грела живого

Пробитая пулей телага,

Так нынче – уверен -

Не греют тузов соболя.

И снилась не бойня,

Не трасс пулемётных качели:

Мне – кони с цветами в зубах,

Их несла половодьем весна.

О сколько ж их было

В судьбе моей,

Страшных кочевий!

И видевших сны,

И не вставших из вечного сна...

НА ВЕТЕР, НА ОСЕНЬ

На ветер, на осень

Развеяло выстрелов залпы.

Могила и каска -

В октябрьском дожде, как в росе.

Мы завтра уходим

Вторым эшелоном на запад,

А ты остаёшься...

В нейтральной пока полосе.

Не слепишь игрушек

Из глины окопной – на взгорье,

Невесть для кого

Их в пустое поставив окно.

Не выпьешь из кружки

Сырцовую мутную горечь,

Как коркой, занюхав

Потертым шинельным сукном.

Но кто-то, когда-то,

Друзья фронтовые, солдаты

Присядут и выпьют,

Без слов, без боёв, без побед,

И тихо прошепчут:

«За всех – до конца не дошедших,

За позднюю славу

И вечную память -

Себе».

* * *

Сторона моя

В дальней пороше,

Ветер бешеный,

Бьющий, как плеть!

Для кого мне,

159

Жалея о прошлом,

В настоящем себя не жалеть?

Хлеб мой горький -

Дорожный мой камень.

Сумасшедший прищур амбразур.

Почему

Пропылившее в память

Так легко

И так тяжко несу?

Сторона ты моя

В поле белом!

За тебя,

Разорённый уют,

Наливаю стакан до предела,

Через край – за разлуку свою.

За живых,

За погибших когда-то,

Ставших пеплом

В пожарищах битв...

Да, мне жаль,

Что я не был солдатом.

Да,

Мне жаль,

Что я не был убит.

ХЛЕБ

Поле,

Полюшко послевоенное...

Как ни бейся,

Как слёзы ни лей,

Тощих речек

Иссохшими венами

Не могли

Напоить

Мы полей.

Век от веку,

Родные,

Как водится,

Вам нельзя

Уставать и болеть!

Дорогие мои Богородицы,

Берегини российских полей...

Слезы вдовьи

Везде одинаковы.

Но тогда,

Когда бился народ,

Вы по-русски,

Особенно плакали,

На сто лет выгорая вперёд.

Шаг за шагом,

Без крика-безумия

160

На валёк налегали вдвоём...

До сих пор

Под железными зубьями

Разбивается сердце мое.

Бороздою

И пристяжью пройдено -

Тот не знает,

Кому не пришлось.

Не познав

Родословную Родины,

Не поймёшь

Родословную слёз.

КОРОВА

Дым ползет от хвороста сырого,

Виснет на кустах невдалеке.

Бабкина пятнистая корова

Тащит в дождь меня на поводке.

Листика коричневого орден

Прилепился на её губу,

И слезинки катятся по морде

За мою сиротскую судьбу.

Я гляжу надуманно-сурово

И в который раз, кривя душой,

Говорю ей: «Ты не плачь, корова,

Ты не плачь... Я вырасту большой!

И тогда ходить тебе не надо,

В вымокшее поле глаз кося,

Да и мне в колдобинах не падать,

В сапогах солдатских грязь меся».

* * *

Раздумья, раздумья...

Вкипели – не вырви, ни выкинь.

Живьём по живому

Упали в глубины души.

Сожжённые избы -

Как будто Руси горемыки

Сошлись и застыли,

На посохи лет опершись.

Сижу у окна.

И гляжу в облаковую завязь.

А мысли – совсем не о том,

Что сейчас на виду...

Повеяло детством

И болью.

И вдруг показалось -

Какими путями!

Метелица...

В мёртвом саду.

Воронки ровняла

161

Равнинною беглою мретью.

И в сердце вгоняла

Не грустный, а яростный вой.

Крутая, февральская,

С запахом тем,

В сорок третьем:

И пахло свободой

И смертью

У передовой.

Сжигали мне легкие яростью

Север и запад.

Но там, в сорок третьем -

В нем правда, свобода,

Мой суд.

И воли, и чести

Метельный Отечества запах

До смертного часа

В душе болевой пронесу.

* * *

Не тобой

Я единственно болен.

Отдышал ураганом стальным.

Дай мне мужества,

Детское поле,

До родимой дойти стороны!

Подними меня,

Юности птица,

Над простором,

Что мною воспет,

Чтобы мог я с разгону разбиться

На земле, где родился на свет.

Захлебнуться тем давним,

Что было,

Раз единственный

Счастьем вздурев,

В той земле

Прорасти чернобылом

Среди серых крестов на бугре.

ТВОЕЙ ЧАСТИЦЕЮ

Я не был

Беспокоен или тих.

Жил напряжённо,

Тяжело и сложно.

Как дирижёр -

От каждой ноты ложной

Я задыхался, Родина.

Прости.

Прости меня.

Иначе я не мог.

162

Я – как слепой

Вставал на поле боя.

Не страх

Бросал вперёд меня.

Не долг,

А невозможность

Не дышать тобою.

Мне важно – где

И важно – как умру!

Душа моя вольна,

Как в небе птица.

Оттуда я,

Где предок шёл за Русь,

Забыв перед резней перекреститься.

Я знаю все огни

И холода.

Сдыхал в тифу.

И не был лишь инертным.

Не славу дай -

Ты

Умереть мне дай,

Чтоб стать

Твоей частицею

Посмертно.

ХОДИКИ

Вперёд, мои ходики.

Тикайте, верные ходики.

Прошла семилетка, другая...

Кукушка: ку-ку.

Прошло изобилие.

Вышли в герои угодники.

Чего не пришлось повидать нам

На этом веку!

Прожил так, как надо.

И сверху не ждал перемены.

Когда на подъёмах гудели

Поджилки мои -

Считали поэты за строчки рубли,

Как бармены,

И лирики скромные

Шли к холуям в холуи.

По всем тупикам-лабиринтам, судьба,

Мы протопали.

Душа разрывалась,

Но... дебри покоя – извне.

И бешеным чёртом

Кружил я в пылающем во поле,

По самой – по саменькой

Жал по его крутизне.

Сиротской, военной дорогой

163

Бежал по заснежью я,

На тяжкий свой крест

Восходил по босяцкой стезе.

Враги не добили.

Ты слышишь меня,

Моя нежная?

Молитвой своей защити

От судей-лжедрузей.

Ро-ди-менькая...

Над чужими мне землями дальними

По детскому полю

Дыханье

Холстом простели...

Знамёна гудят.

Ослепляет сиянье медальное.

К земле припаду -

Там увечно гремят костыли.

В чем счастье земное?

Не в том ли, что прошлое помнишь?

Стою вот теперь,

В перекрестьях морщинок лицо.

Во взгляде,

Еще удивлённо распахнутом в полночь,

Огни батарей,

Поездов, пересылок, лесов.

* * *

Что было езжено,

Что было пожито,

Водою вешнею

Метнуло по желтью.

О чем страдать уже,

Зачем, печальница?

Горит– горит в душе

И не кончается...

На травы волглые

Какой уж снег летит!

Такая долгая

Любовь у памяти.

Не потревожат степь потерь

Гудками сизыми -

Все эшелоны те

Давно уж списаны.

Не жди вихрастого

Мальчишку-воина...

Одна ветла стоит

Пристанционная.

СОЛДАТАМ РОССИИ

Полвека снятся сны о битвах

Степных, метельных, дождевых...

164

Что я живой

Среди убитых

И неживой -

Среди живых.

И тягостно от лжепричастья

Словес:

Никто не позабыт!

Из бездны лет

Не докричаться:

Кровавым грунтом

Рот забит.

И слышу без вести пропавших,

Их мысли шепчут ковыли:

«Что там за жизнь

У близких наших?

Ответь:

Не зря мы полегли?»

И я броском -

Назад от даты,

Туда,

Сквозь грязь,

По гужевым,

Где примут исповедь

Солдаты

И нарекут

Меня

Живым.

165

Я ТЕБЕ НЕ ПИСАЛ...

Из лагерных тетрадей 1968-1969 гг.

«Лагерные

тетра-

ди», написанные на

поселении Глубинное

Чердынского района

Пермской

области,

пролежали в домаш-

нем архиве около со-

рока лет. Там многие

сотни стихов. Они

ещё полностью не

прочитаны, нигде не

напечатаны, даже не

сосчитаны.

Прочи-

тать их действитель-

но трудно: бисерные

строчки карандашом

в каждую клеточку

общих тетрадей, иногда по два столбца на каждой странице, заполнено

буквально всё и без помарок... Неудачное подтиралось резинкой – из эко-

номии бумаги. Тетрадь нужно было всегда держать при себе, чтобы не

пропала, не надругались, не использовали на курево...

На поселение заключённых выводили после отбытия ими двух третей

общего срока при отсутствии грубых нарушений лагерного режима. Труд

такой же, как в зоне, но вместо постоянного конвоя – надзор. Разрешалось

носить гражданскую одежду, иметь деньги и пользоваться услугами ма-

газина (в котором, как правило, нечего купить), вести переписку и иметь

свидания. За нарушение границ поселения – возвращение в зону.

«Лагерные тетради» – это дневниковые записи внутренней жизни за-

ключённого, и только в очень редких случаях – внешних ее проявлений.

Между тем, от Михаила ждали и даже просили именно бытописания. «Все

написано, все известно, – говорил он в таких случаях. – Читайте Шаламо-

ва, Солженицына...».

* * *

Опять на сердце

Омут странный

И учащённо-тяжкий

Гул.

Текут стихи,

Как кровь из раны.

Бегут и стынут...

И бегут.

И думы...

Как беде случиться

Непоправимой и большой?

И нет желания лечиться

Ничем:

Ни телом, ни душой.

166

* * *

Мне снился сон.

Приснился в детстве мне.

Он в памяти.

А память не слаба та.

Как будто я на вороном коне

Въезжал в страну стихов

Под тяжкий вопль набата.

На мне армяк мужицкий,

А в руке -

Не жезл, не нож,

Не свод приговорений,

А до сих пор не изданный никем

Посмертно

Том моих стихотворений.

Вокруг галдеж

И ожиданья зуд.

И начал я о доле человечьей.

И плавилась людская боль в грозу,

Иное все сметая и увеча.

* * *

О близком,

Об утраченном,

О давнем,

Нисколько ничего не утая,

Я расскажу тебе,

Моя исповедальня,

И в тишь и в бурю

Спутница моя.

Я расскажу,

Как самое простое,

О тяжкой драке

Разума и чувств,

Чтоб каждою

Протоптанной строкою

Стать по уму для всех,

Как по плечу.

О радостях

Прозрачных и туманных,

Об океанах северной тоски,

О не заживших ссадинах и ранах,

Что жгут,

Как аравийские пески.

БУДТО

Пою.

И до рези в ушах

не слышно голос мой.

Так поёт лишь душа

или, освещённый факелом тоски,

167

в ночи

кричит немой.

Аплодисменты... Аплодисменты...

Это аплодируют мне,

смещаются руки и лица.

Но я их только вижу, как во сне,

или как взмахи крыльев,

когда осенью улетают птицы.

Плачу,

а по щекам моим

вместо слёз

только тени их скачут,

только видения.

Смеюсь, запрокидывая голову.

Смех жизнерадостен и искрист.

А рот почему-то не могу раскрыть,

будто кто запаял его оловом.

И получается,

что кипением звуков, слов и чувств

я внутри самого себя клокочу,

как котёл на огне,

на котором манометра нет.

* * *

Я когда-то знал человека.

Он не стар. Не дожил до седин.

И хотел на кулачики с веком

Выйти драться один на один.

Только не соизмерил силы.

И удара не ждал – под дых.

Подкосило его, подкосило,

Как потоком густой воды.

И, как щепку в весеннюю паводь,

Понесло по подводным камням...

А ведь он не умеет плавать,

И до грусти похож на меня,

Так, что тело мне этим разливом

Прожигает до самой кости.

Неужели ж я вслед боязливо,

Глухо крикну: «Бродяга, прости!»

Ты же многим прощал и не это,

Да и это простишь всё равно...

Но в ответ засмеялась где-то

Моя жизнь, обнимаясь с волной.

* * *

Стихи имеют вкусы и цвета.

Раз «белый» есть,

То, значит, есть и синий.

А у меня порой бывает так:

Пишу на чае и на эфедрине.

Но грусти в этом нет. Как нет и бед.

168

В краю безмолвья, вьюг и безголосья

Я лишь хочу успеть в самом себе

Скосить стихов последние колосья,

Чтоб не остались – если дунет осень,

Нежданная, безвременная вдруг -

На брошенном до пахоты покосе

На стебельках качаться на ветру.

* * *

В моих стихах

Осенний стылый шум,

Иль путник мнёт

Дороги хлипкой жижу.

Но я о солнце

Изредка пишу

Лишь потому,

Что сам его не вижу.

Во мне душа

Сорокой на колу

Сидит, как спит

С закрытыми глазами.

И путь пролёг

Под грустным светом лун,

Где в полночь

Тихо-тихо плачет заметь.

О чем она -

То плачет, то поёт?

Нельзя понять.

Но в том многоголосье

Мне кажется

Минувшее моё,

Как втоптанные

В пахоту колосья.

СМЕШНАЯ ГРУСТЬ

Дождливая осень.

На исхудалых шейках стеблей -

колосья

ржи.

Вниз лицом.

Пустыми глазницами.

И мнится,

будто поздравили

с утерянной радостью,

сердцем которую ты давно пережил.

Или наносят запоздалые удары

за ошибки

полузабытые, старые,

безголосые.

Они – те же колосья,

зёрна которых созрели

169

и осыпались по жнивью

в мокрую землю прошедшего,

в минувшую осень.

А за них, если и не возносят,

то и не бьют.

КОШМАРНЫЕ СНЫ

Все чаще и чаще я вижу

кошмарные сны.

Как будто был ранен смертельно,

но выжил,

и лишь потому,

что мне раны лижут

гибриды зверей лесных.

Подходят, вроде,

и снова уходят,

проделывая это несколько раз.

И будто это у них в моде -

отвердевшие слёзы точат из глаз.

А я хочу их погладить,

но рук не могу поднять,

чтобы преодолеть треть пяди -

расстояние от них до меня.

И особенно мне делается тоскливо,

но этой грусти другим не понять -

это, когда участливо скосив глаз сливы,

они сидят неподвижно и долго

и глядят на меня.

* * *

Оплывают – как воск со свечи -

Моей памяти давние боли.

И душа уж не корчится боле.

А глядит на огонь и молчит.

Я, наверное, быстро старею.

Чаще руки от холода тру.

Даже грустное прошлое греет,