Текст книги "Спелый дождь"

Автор книги: Михаил Сопин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Михаил СОПИН

СПЕЛЫЙ ДОЖДЬ

Поэтическая биография

Вологда

2011

УДК 821.161.1Р(470.12)(092)

ББК 83.3(2=Рус)6-8Сопин

С64

Издание осуществлено при поддержке

Департамента культуры и охраны объектов

культурного наследия Вологодской области

Благодарю за помощь в издании этой книги творческие

и общественные организации Вологодской области,

а также первого заместителя Губернатора Вологодской области

И.А. Позднякова, Департамент культуры и охраны объектов

культурного наследия Вологодской области,

журналистов А.А. Колосова и А.К. Сальникова, М.А. Браславского,

заслуженную артистку России Е.Н. Распутько.

Татьяна Сопина

Сопин, М. Н.

С64 Спелый дождь: поэтическая биография / Михаил Сопин; сост.,

авт. коммент. Т. П. Сопина. – Вологда, 2011.– 272с.: ил.

ISBN 978-5-905437-10-6

Всю свою жизнь поэт Михаил Сопин говорил от имени детей военного по-

коления – тех, кого сначала калечила война, а потом добивала государствен-

ная система. Кто «не дополз, упал, не додышал», кто не должен был выжить...

Основой настоящего издания послужила книга Михаила и Татьяны Сопиных

«Пока живешь, душа, люби!». – Humanity for Chernobyl, 2006.

УДК 821.161.1Р(470.12)(092)

ББК 83.3(2=Рус)6-8Сопин

© Сопина Т. П., 2011

ISBN 978-5-905437-10-6

© Колосов А. А., фото на обложке, 2011

ВЫЗОВ СУДЬБЕ

О поэте рассказывает Татьяна Сопина

ВСТУПЛЕНИЕ

В 1967 году я была при-

нята младшим литератур-

ным сотрудником идеоло-

гического отдела газеты

«Молодая гвардия» Перм-

ского обкома ВЛКСМ. В

это же время я переписы-

валась

с

заключённым

одного из северных перм-

ских лагерей. Иногда он

присылал стихи. Тематика

обычная для заключённых,

но какая выразительность!

Я загинул до срока

Клеверинкой у ржи.

Чёрный во поле колос,

Меня удержи...

Весной 1968 года наш редактор ушел в отпуск, заместителем назначи-

ли сотрудника, к которому я могла обратиться с просьбой. Я попросила

дать мне неделю «без содержания», чтобы выбраться на Cевер и увидеть

автора необычных стихов, на что временный начальник ответил:

– Зачем без содержания? Я тебе подпишу командировку.

– Но это – лагерь. Маловероятно, что будет материал для газеты.

– И не надо. Этот материал у тебя «не получится». Может же что-то у

журналиста не получиться!

Так я выехала по командировке на поселение Глубинное Чердынского

района, что имело многозначительные последствия.

Роковым оказалось слово «командировка». Дело в том, что как только на-

чалась зона, с меня не спускали глаз, приставляли охрану, рассказывая,

какие ужасы могут приключиться: изнасилуют, убьют и прочее. Когда я,

наконец, добралась до Глубинного, поселили в гостевой административной

комнате, а автора стихов Михаила Сопина привели под конвоем.

Охранник ходил за нами по пятам до вечера. Но он был обыкновенным

призывником. Михаил отозвал его в сторону, тихо побеседовал. Может

быть, солдату даже стало стыдно... И он оставил нас в покое.

Когда мы остались вдвоем, Миша сказал:

– Они боялись выпустить тебя из поля зрения не потому, что опасно. И

конвой здесь не положен – это же не лагерь, а поселение. Они не за тебя, а

ТЕБЯ боятся как представителя прессы. Вдруг увидишь то, что НЕ НАДО

ИМ... Тут у нас много чего можно увидеть и узнать. Тебе надо приезжать

просто как «женщина к мужчине», и тогда всем будет все равно.

Впоследствии я так и делала. Когда у Михаила закончился срок, мы

поженились.

Рассказывать о нравах тех мест можно много, но сегодня речь о стихах.

3

ЖЁЛТЫЕ ТЕТРАДИ

Первые тетради со стихами не сохрани-

лись: зная, что отберут перед отправкой на

этап, автор их сжигал. На поселении пи-

сать не запрещалось, но тетради могли быть

украдены, погибнуть при пьяной казармен-

ной драке...

Когда мы познакомились, Михаилу было

37 лет. Писал он в общих тетрадях в клеточ-

ку, и первое, что попросил:

– Увези отсюда мои тетради.

Впоследствии пересылал их по почте.

Я начала разбираться и поняла, насколько это трудно. Бисерный по-

черк в каждую строку, карандашный текст на пожелтевших страницах

местами полустерся. Величайшая экономия бумаги – на одной странице

по два столбика. Только в одном месте я нашла несколько страниц днев-

никовых записей в прозе, но тут же всё обрывалось. Было очевидно, что

автору этот стиль самовыражения не близок.

По структуре стихи казались похожими: длинное «разгонное» начало,

и вдруг (обычно концовка) – поражающее. Как будто автор долго проби-

рался через дебри, чтобы уяснить для самого себя какой-то очень важный

смысл... Со временем я поняла: чтобы выяснить, стоящее ли это стихо-

творение, надо сразу заглянуть в конец. Но иногда хотелось задержаться

на строчках и посередине:

Я хотел бы забыться

От всего и от всех,

Я хотел бы забиться

В березняк, словно снег...

На моих глазах он очень быстро рос профессионально. Что для меня

несомненно – лагерные тетради заслуживают отдельного издания. И та-

кая попытка была предпринята в Перми. Михаил был ещё в заключении,

когда я сделала выписки удачных стихов и строчек – получился вырази-

тельный сборник с неповторимым лицом.

В свёрнутом виде здесь были почти все основные мотивы последующе-

го творчества Сопина («А около – тенью саженной былое, как пёс на цепи»,

«Тысячелетья стих мой на колени ни перед кем не встанет, словно раб...»).

Прорывается и такое: «...На душу всей страны России мой путь упрёком

горьким упадет». Но это именно лишь УПРЁК, до обвинительной позиции

еще далеко. В эти и несколько последующих лет ему будет ближе рубцов-

ское: «Россия, Русь! Храни себя, храни...», присягание Родине в верности,

объяснение ей в любви.

В сохранившихся тетрадях подъём приходится на конец 1968 года. Это

был какой-то взрыв творческих удач, стихи текут на едином дыхании,

ярко, на высокой нравственной и эмоциональной волне. Знаю читателей,

которые этот цикл по искренности и напряжённости считают лучшим в

творчестве Михаила Сопина. Так ставить вопрос – что лучше? – навер-

ное, нельзя. Поэт был в поиске всю жизнь, и в каждый творческий период

были свои удачи. А понять его можно только прожив – мысленно – вместе

с ним его жизнь.

4

Конечно, о публикациях мы и не мечтали, но знакомый физик сделал

ксерокопии, и они ходили по рукам.

Остановимся только на одном стихотворении – «Не сказывай, не сказы-

вай...» Поражает звукопись, музыкальность (внутренняя рифма почти по

всей строке), чёткий ритмический рисунок. Аллитерация: ст, ск, внутри

стихотворения словно что-то постоянно стучит – и только в конце понима-

ешь, что это «дом колотит ставнями». Напомним, что у автора за плечами

всего десять классов заочной лагерной школы.

Читаем:

Не сказывай, не сказывай...

...Печаль ЮГоЮ Газовой ГлаЗА ЗАпеленала...,

Про[стая ли], про[стая ли]

Твоя кручина разве,

Когда слезинки [стаяли]...

Весь свет поСТЫЛ и [СТАЛ не мил] -

и после всего этого распева – смысловая концовка, как удар:

И дом колотит ставнями, как по щекам ладони.

(Миша очень любил редкое и красивое слово «юга». Когда я спросила его

– что это, он пояснил: что-то вроде степного марева. Потом я к этому слову

привыкла, и оно перестало смущать. Сопин был из тех мест, где украин-

ский и русский языки имеют одинаковое хождение. Вот как переводится

это слово на русский язык в украинско-русском словаре под редакцией

В.С. Ильина: «Юга (ударение на последнем слоге) – сухой туман, мгла, маре-

во»... У Владимира Даля: «...состоянье воздуха в знойное лето, в засуху, ког-

да небо красно, солнце тускло, без лучей, и стоит сухой туман, как дым...»).

Стихотворения того периода «Родные плачущие вербы...», «Не заблудил-

ся я...», «Вода, вода...» вошли в сборник «Предвестный свет», цитировались

в газетах. А их могло быть гораздо больше! – если бы не предвзятое отно-

шение к автору-заключённому.

Я ТЕБЕ НЕ ПИСАЛ...

Я тебе не писал,

Что меня посещают виденья,

Временами зовёт меня кто-то,

Кричит, кричит...

То вдруг чья-то рука

На виду у честного народа

Меня разденет,

То я вижу себя

В язычке горящей свечи.

Тает воск.

Опускается пламя ниже.

И качает меня,

Как в сосуде огонь.

Лижет ноги, грудь,

Сердце,

Душу лижет.

А вокруг -

5

Карнавал ночей и снегов...

Я вскакиваю.

Под ложечкой тает смуты льдина.

Усталые веки -

Как ставни избы нежилой.

Разум, о разум,

Что со мной?

Помоги, мой спаситель единый.

Эти мгновенья -

Ножик под горло,

Так тяжело мне от них,

Так тяжело.

Я пробовал пить...

Но это – то же,

Что ветер пьёт воду по лужам:

Поднял, осушил

И, качаясь, пошёл по степи.

Но жизнь – не степь,

И идти, качаясь по ней,

Это в сто тысяч раз хуже,

Чем себя одурачить,

Оглушить, ослепить.

Проснёшься опять.

И куда ж его денешь?

Кричит оно,

Что ты разбит

И распаян.

И тогда,

Как в смерти...

Не хочется пробужденья.

Хочется спать вечно,

Никогда не просыпаясь.

* * *

Есть в душе моей такая рана -

Может, много, жизнь, еще шагнём -

Только знаю: поздно или рано

Полыхнёт, как в полночи огнём.

И сгорит – без углей и без пепла,

Без сифонов и без кочерёг,

То, что столько лет и жгло, и крепло,

То, что столько в жизни я берёг:

И любовь, и горечь, и обманы,

Колос чувств и долгий голод в нём...

Есть в душе моей такая рана,

Что когда-то полыхнет огнём.

* * *

Все, что было моим – не моё.

Сердце тянет к теплу, словно птицу.

Память крыльями в проруби бьёт

И не может за край уцепиться...

6

* * *

Бушует снег, шумит хвоя.

И сквозь буран и отдаленье

Неясный голос слышу я -

То ли борьбы, то ли моленья.

Не то... в смешенье буйных сил,

В их дисгармонии и дрожи

Я вдруг в сознаньи воскресил

Весь цикл замкнувшийся,

Что прожил,

От мнимых взлётов до крушений,

Что вижу нынче свысока...

И только не найду решений -

Куда идти и что искать,

Где каждый миг судьбы оплачен

За боль других и за свою.

О чем же снег и ветер плачут,

Или о чём они поют?

Хочу бежать, а буря воет,

И некто с нею грозен, дик,

Моею машет головою,

Распятьем тело пригвоздив.

* * *

Не сказывай, не сказывай

О горечи финала.

Метель югою газовой

Глаза запеленала.

Простая ли,

Простая ли

Твоя кручина разве,

Когда слезинки стаяли

И покатили наземь?

Весь свет постыл

И стал не мил,

Больное сердце донял,

И дом колотит ставнями,

Как по щекам ладони.

* * *

И великий живёт,

Как и мы.

Может, синего больше на веках.

Каждый чем-то захвачен,

Закручен.

Не крикнешь: «Куда ж это вы?!»

А из нас-то уже

Кто-то движется знаменьем века

По дождливым бульварам

Один

Среди многих живых.

А навстречу -

7

Вечерний туман,

Неурядицы и недостатки.

Немигающе

Смотрят на нас

Фары бегущих машин.

Разве кто-то поймет,

Что капают жизни остатки,

В вечность капают тихо

Из треснувшей чьей-то души?

Вытекают пейзажи,

Мосты, переулки, соборы,

Вытекают глаза

И улыбки, накопленные за года...

Вплоть до детства,

До черного неба над стонущим бором -

Всё уходит, чтоб больше

Не думать о нём, не гадать.

Словно тени теней,

Проплывают в толпе многоликой

Непонятные судьбы,

Которые не повернуть.

В тишине, в тишине,

В тишине умирает великий,

Чтобы смертью своей

У столетий отнять тишину.

* * *

Передо мною -

В сизых лозах пень...

А за полоской лоз – как море – озимь.

И так мне радостно,

Что хочется запеть,

Но вместо песен

Выступают слезы.

Вот, торопясь,

Бежит куда-то жук.

Ага, он в дом,

И не стучится в двери.

А я гляжу на всё, гляжу, гляжу,

И в горле сохнет,

И глазам не верю.

Я болен, околдован, глухо пьян?

О нет! Даю разгадку тайне:

Передо мною – родина моя

Вновь рождена

За столько лет скитаний.

* * *

...Ругай меня, люби меня,

Превозноси,

Низвергни в бездну,

Пока я искоркой огня

8

В безбрежьи мира не исчезну.

Пока судьба моя – не «были»...

И сердце бьёт еще рывками.

И музыка души – не пыль,

Спластавшаяся в мёртвый камень.

* * *

Своим,

Земным,

Живым поющим братьям

Я улыбнусь

Незрячей болью слёз...

* * *

Не заблудился я,

Но все же поаукай.

Я не замерз,

Но не гаси огня.

Я не ослеп,

Но протяни мне руку.

Я не ослаб,

Но пожалей меня.

* * *

Вода, вода...

Гляжу в тебя,

Гляжу до головокруженья,

И забываю счёт годам

От сопричастности к движенью.

Как будто я тебе сродни,

Но до поры очеловечен.

Как будто бы я сам родник,

Из этой вечности возник,

По ней иду,

И путь мой вечен.

* * *

Родные плачущие вербы!

Глухое дальнее село!

Я б не любил тебя, наверно,

Так обречённо,

Так светло,

Когда б над каждым

Чёрным злаком

Не убивался сердцем я,

Когда бы сам с тобой не плакал,

Отчизна светлая моя!

9

ЖУРАВУШКА

Конец семидесятых – пожалуй, самый тяжё-

лый период в мирной жизни. Иллюзии о душев-

ном равновесии на свободе рассеялись. Средства

на жизнь давала работа слесарем-сантехником

(кстати, Михаил был хорошим слесарем), но на

одном месте подолгу не задерживался. Контакт

с коллективом всегда превращался в пьянку с

просаживанием и без того нищенской зарпла-

ты. Стремился найти местечко в котельной с

круглосуточными и ночными дежурствами.

Впрочем, случайные «друзья» и богема быстро

обнаруживали эти «уютные местечки»...

На сайте «Стихи.Ру.» Михаила Николае-

вича иногда называли профессиональным

поэтом. Если иметь в виду Союз писателей

СССР, затем – России, – да, он был принят в

него в 60 лет. Но средств к существованию

эта профессия не давала никогда. Гонорары за сборники стихов по-

лучал трижды: первый мы проели, на второй купили сыну виолон-

чель, в третий раз деньги пропали «благодаря» гайдаровской реформе.

...Стихи не печатали, полагаю, по нескольким причинам.

Одна из них – непроходная тематика. В то время у всех на слуху был

Владимир Высоцкий, люди ходили с гитарами. Миша тоже пел под се-

миструнную гитару (природная украинская музыкальность), но своё:

Не кипит, не бьётся в берега

Чёрная река судьбы зловещая.

От кого мне было так завещано -

За одну две жизни прошагать?

Белый пар скользит по валунам,

Как дыханье трудное, неровное.

Памяти моей лицо бескровное -

На лету замёрзшая волна.

И с тех пор за криками пурги

Слышу, если вслушиваюсь пристально,

Лай собачий и глухие выстрелы,

И хрипящий шёпот: «Помоги!..»

(Последние две строки он выговаривал с напором, подчеркивая каждое

слово, а «Помоги!..» – глухо, с угасанием, потом – долгая пауза.)

Богема слушала, опрокидывала стаканы:

– Миша, это хорошо, но ведь это – тюрьма.

В Перми уже определились свои кумиры, своя поэтическая школа. Ми-

хаил писал в другой манере. Он был «не свой». К тому же его боялись: вче-

рашний «уголовник», непредсказуемый и непонятный.

Была и внутренняя, достаточно глубокая причина. Когда муж уехал

в Вологду, я стала разбирать рукописи и поняла, что цельную книгу по

требованиям того времени делать не из чего. Тюремное – нельзя. Новое...

почти все требует доработки. Я сложила рукописи в бумажные мешки и

перевезла в Вологду. В новой двухкомнатной «хрущёвке-пенале» хранить

10

их было негде, пришлось отнести в подвал. Однажды нашу сарайку раз-

грабили, мешки разворотили, листы разлетелись по подвалу...

Кое-что помню наизусть. Было длинное стихотворение... полностью его

не восстановить. Но вот эти строчки, смеясь, мы повторяли очень часто:

А котята: «Мяу!»

А котята: «Мяса!»

Кончен, кончен мясоед

Для кошачьих классов.

Нынче крысы ходят -

Шасть, шасть, шасть!

Нынче крысы в моде,

Нынче крысам всласть...

Это был период дефицита. Наш трёхлетний сын очень любил мясо, а

его не было. Я говорила, что посажу Петю на ступеньки у обкома партии,

научу кричать погромче «Мя-са!», а сама спрячусь рядышком в кустах.

Ещё была песня в народном стиле, мы мечтали, чтобы её исполнила

Людмила Зыкина. Песня мне очень нравилась, но мы потеряли текст. Я

помнила обрывки, стала просить Мишу восстановить. Не смог... Написал

другое – по-своему хорошо, но я хотела «то». Так и думали, что не найдётся

никогда... Вдруг в ворохе рукописей мелькнул старый листочек! И теперь

можно привести первоначальный текст полностью:

Пришла осенняя прохлада

Дорожкой белой под уклон

В мою единственную радость -

Так запоздавшее тепло.

Зачем-зачем легли туманы?

Зачем несбывшиеся сны?

Калина – горькая, как память,

Дожди, как слёзы, солоны.

Зачем осиновые листья

Качнул багровый ураган?

Зачем ты, иней серебристый,

Упал на дальние луга?

Перекликаясь с облаками,

Шумят снегов перепела!

Калина – горькая, как память,

Метелью белой зацвела.

...А тогда, четверть века назад, Миша пришел выпивший, с этой только

что сочинённой песней, пел её и упрашивал меня подобрать мелодию на

пианино, а я не умела... тыкал по клавишам одним пальцем и плакал. Стал

просить подыграть старшего сына, который учился во втором классе музы-

кальной школы, но тот тоже был беспомощен. Я потом серьезно поговорила с

Глебом, чтобы старался получше учиться, потому что у папы хорошие стихи

и песни, он сам записывать ноты не умеет, а кроме нас, ему помогать некому.

Некоторые стихи были политически небезобидными, и когда на смену

Брежневу пришел Андропов, Миша очень перепугался и хотел бежать в

лес (мы жили у парковой зоны), немедленно жечь рукописи. Дело было к

ночи. Я удерживала его, убеждая: огонь будет виден издалека, задержат -

11

причём не за политику, а за разжигание костра в неположенном месте. А

заодно и предметом сжигания поинтересуются...

Хотел покончить жизнь самоубийством – наглотался таблеток. Я вы-

звала «Скорую». Врач спросил о мотиве. «Стихи не печатают». – «Хорошие

стихи?» – «Хорошие». Врач больше ничего не сказал.

Когда в очередной раз Михаил получил мощный «отпих» в Пермском от-

делении Союза писателей, принес домой стихотворение «Журавушки» и пла-

кал. Мне тогда казалось, что это последнее, что он написал в жизни:

Раньше было – сожгут на костре,

А теперь от пожарищ устали.

И ведётся отлов и отстрел

По поющим, отставшим от стаи.

Успокойся, душа, не боли!

В этой жизни случаются миги.

В Красной книге уже журавли.

В Красной книге...

Журавушки в книге.

Миша мечтал связаться с русским зарубежьем, надеясь найти там по-

нимание. Неизвестно, было бы это к лучшему или худшему – но чего не

случилось, того не случилось. У нас не было связей.

* * *

Приведённые ниже стихи перед своим отъездом в Вологду Миша оста-

вил мне на память, частично записанные в виде песен на магнитофонную

ленту. Всё было смутно...

Я даже была готова к тому, что Михаил не вернётся вообще. Часто слу-

шала эту запись в одиночестве. Но детям тоже нравилось, особенно стар-

шему сыну – ему уже было 12. Однако запись была очень некачественной.

Потом магнитофоны устарели...

Запись считалась утерянной. Уже после смерти Михаила я разыскала

старую бобину. На областном радио с помощью компьютера её почисти-

ли, перевели на кассету и диск. Теперь можно слышать голос автора, его

бардовское исполнение.

* * *

У стенок, в воронках,

Во рвах, на холмах, у рябинки -

По отчему краю

Без вас не отыщешь версты:

Могилы забвенья,

Фанерные звёздочки, бирки,

Крест-накрест березы

Да русские в поле кресты.

Я ветры прошу,

Ребятишкам шепчу:

«Осторожно

Касайтесь камней,

Чернобокой ракиты и трав.

Здесь – думы страны,

Без чего вам прожить невозможно...»

12

Взывающий к миру,

Глаза застилает мне прах,

Проходит сквозь ставни,

Влетает в холодные сенцы.

Разбиться-забиться,

Не выкричать лиха в лета.

Так свято, так тяжко,

Отчизна,

Не знаю – как сердце

Не ахнет фугасом,

Вобрав свою боль и впитав.

* * *

Над страною пустых колоколен,

Когда выстонут в поле сычи,

Руки выпластав

В аспидном поле,

Безответно душа прокричит.

Тишина. Пролетает зарница.

Глухота. Дольний ветер утих.

Может быть, это давнее снится -

Вижу сам себя в минном пути?

Зной донской по траншейным уступам?

Что ж, оставим потери свои.

Мы за всех бесконечно преступны,

Кто сорвётся,

Сойдет с колеи,

Кто – без принципа,

Кто – по уставу.

Жизнь моя,

Окликай их вослед,

Убеждай, что еще не устала

Жить и верить

На этой земле.

* * *

Всё иду,

Как маленький,

По степи бездонной,

Будто меня маменька

Прогнала из дома.

И летят без жалости,

Бьют дожди навылет

За мои ли шалости,

За грехи мои ли.

По глазам – тяжёлый дым

Стылого застолья.

Для потерь и для беды -

Полное раздолье.

Не дорога, маета.

Моросно-туманно.

Если, мама, что не так -

13

Ты прости мне, мама...

Будто только лишь для нас

Не к дороге обувь.

Декабрём легла весна.

Травы – под сугробы.

Через поле – лунный след.

Всё ли в жизни нужно?

Не гаси, родная, свет

В заверети вьюжной.

* * *

От себя голова поседела.

Соучастьем других не дури:

Я б сегодня

Под дулом не сделал,

Что бездумно вчера натворил.

Чьим восторгом шалел,

Словно бредом?

Не своей правотой принимал...

Забывал,

Где ударил, где предал,

Поглупев от чужого ума.

Доброта ли, любовь -

Показуха!

Глубоко безразличен ко всем.

Потому-то и в глотке не сухо -

То в солёной, то в горькой росе.

Только нет,

Не оглох я от быта.

Мне и мёртвому боль суждена.

Кем-то, может,

Но мной не забыта

Ни своя, ни чужая вина.

Где-то мы от родимых и близких

Ради мест призовых отреклись,

И глядят сквозь снега обелиски

С болевой

Напряжённостью лиц.

* * *

Вперёд, моей жизни лошадка,

Так стыло, так тягостно тут.

Мне больно, мне горько, мне жалко

Плодящих в сердцах пустоту.

Какие ж вы были смешные!

Вам – первое место в строю.

Ложились снега обложные

В апрельскую душу мою.

Глаза – подо льдами кувшинки,

А в них – серебристая дробь.

К пушинке слетает пушинка,

К сугробу ложится сугроб.

14

* * *

Вернуться б, вернуться,

Молвы разминировать поле!

Вот схватки! Вот лица!

Куда мне от них... Вот они!

Здесь жаждал я воли!

И вдруг от избыточной воли

Как будто у края

Развёрстой завис полыньи.

И вздрогну от мысли,

Что сердце моё на прицеле.

На что опереться?

На чём задержаться, на чём?

У бездны стою.

А считал – у достигнутой цели.

Легчайшего ветра,

Достаточно ветра в плечо.

Как будто я проклят

И загнан насильно на землю,

Так горько, так стыло,

За хлябями хлябь без конца.

Подайте мне чашу,

Налейте мне, недруги, зелья,

Полнее, по-царски,

Настоя на ваших сердцах!

ЧУЖОЙ ДОЖДЬ

Над родниковой памятью вечерней

Сижу один

В каком-то там году.

Зачем я здесь

Без смысла, без значенья

Чужим дождём

В чужую лебеду?

Года мои,

Колеблемые свечи,

Я вижу вас -

Но нет туда пути.

Продувшемуся в жизни

В чёт и нечет,

За свет ваш дальний

Нечем мне платить.

Все разошлись

По делу и без дела.

Где близкие?

Где дружеский совет?

Лишь дождь чужой

Над головою белой.

На мне одном

Сошёлся клином свет.

15

К ЛИКАМ ХРАМОВ БРЕВЕНЧАТЫХ

Мы

рассылали

сти-

хи по толстым и тонким

журналам, но получали

стереотипные отказы с де-

журным

вылавливанием

«блох», а также: «К сожале-

нию, редакционный порт-

фель переполнен...» Ред-

ким просветом порадовало

письмо из Красноярска от

Виктора Астафьева. Миша

решился послать ему сти-

хи, потому что Астафьев

долго жил в Перми. Тогда

он ещё не был столь знаме-

нит. А вдруг не откажет? И Виктор Петрович ответил – на двух страничках:

«Уважаемый Михаил Николаевич! Стихи ваши очень энергичны по рит-

му, задиристы по содержанию, хотя порой и сдаётся мне, что Вы тыри-

тесь на действительность дорогую вроде дворняги, цапнете за штаны и

тут же хвостом виляете извинительно. В этом деле – или, или...

Конечно же, на стихах ещё лежит печать незрелости, но и самосто-

ятельность проглядывает, вернее, скорее стремление к ней, и во всем

чувствуется поэт, т.е. человек, богом отправленный в мир выражать

себя и свои чувства посредством стона, а не потому что захотел стать

поэтом. Поэт – он невольник, он с рождения обречён, и тут ничего не

поде-лать никому, даже цензуре, даже внутреннему цензору. Вам, ко-

нечно же, надо писать и писать, но поскорее проходить задиристость

и так называемые «поэтические находки», т.е. скорее устремляться и

достичь естественности самовыражения...

Готовьтесь к трудной доле современного советского поэта. Всем са-

мостоятельно мыслящим людям, и литераторам в частности, живётся

у нас нелегко. Желаю Вам удачи!

Ваш В. Астафьев».

Астафьев предлагал помощь в публикациях – на Урале и в Москве. Но

из журнала «Урал», куда он пообещал переслать стихи, никто не написал.

Переписку с Виктором Петровичем мы оборвали сами, рассудив: если че-

ловек сказал доброе слово, это ещё не значит, что его надо эксплуатиро-

вать до упора. Астафьев – не поэт и не издатель. Сибирь – далеко... Однако

этой «протянутой в ледоход соломинкой» мы жили и грелись долго.

Однажды Миша сказал:

– Я долго думал, к кому хотел бы обратиться по крупному счету, и нашёл

два имени: Лев Аннинский и Вадим Кожинов. Но Аннинский более историк

литературы. А Кожинов работает по современности. Я напишу Кожинову.

Мы отобрали восемь-девять стихотворений.

Прошло полгода, а может, и больше. Мы почти забыли об этом письме -

мало ли кто нам не ответил?! И вдруг приходит поэт Витя Болотов:

– Вот, я нашел это в издательстве – валялось среди рукописей. Увидел

твоё имя и подумал, что, может, тебе пригодится.

Мы взяли листок и обомлели: это была кожиновская рекомендация к

публикации.

16

Чтобы понять значимость этого факта, надо вспомнить, что означало

в семидесятые годы имя Вадима Кожинова. Это был литературный бог и

бунтарь. Он сделал имя Николаю Рубцову. Среди тех, кого он «выводил в

люди», Алексей Прасолов, Анатолий Жигулин, Николай Тряпкин, Виктор

Лапшин... Уже одно упоминание фамилии Кожинова рядом с именем не-

известного автора могло считаться сенсацией.

Первая реакция – бурная радость. И... оторопь. Ну и что? Рекомендация

САМОГО Кожинова полгода валяется в издательстве, и никакой реакции.

Можно представить, как «стояла бы на ушах» литературная Пермь, на-

пиши Кожинов такое о ком-то другом! Но зачем эта рецензия нам здесь,

дома? Повесить на стенку? Хвастаться перед знакомыми? Она была на-

правлена по адресу – издателям.

В начале января 1982 года в редакцию газеты «Молодая гвардия» при-

шел запрос – послать на учёбу в Высшую комсомольскую школу журна-

листа. Выбор пал на меня. Я сначала хотела отказаться: много работы,

маленькие дети. И чему там научусь? Тем более – на сорок дней...

Но Миша сказал:

– Управимся без тебя. Поезжай. Найди в Москве Кожинова и расскажи

обо мне.

...В первый раз Вадим Валерьянович назначил мне встречу в Доме архи-

тектора: он там читал лекцию на вечере памяти Рубцова. Я пришла почти

за час до начала, села в первом ряду. Слушала, боясь проронить слово. По-

том лектор пригласил посмотреть фильм о Рубцове, и я послушно пошла в

кинозал. А когда вспыхнул свет, оказалось, что Кожинов давно ушел.

Не буду утомлять длинным рассказом, как я пыталась добиться встре-

чи вторично. Наконец он сдался – предложил пообщаться в фойе Союза

писателей. С первых слов стало понятно: Кожинову надо от меня отде-

латься. Он держал под мышкой стопку исторических книг и вежливо

разъяснил:

– Я вообще отошёл от поэзии, видите – занимаюсь историей.

Я ещё что-то говорила о пермской безысходке, об отношении к его ре-

комендации... Он несколько вальяжно развел руками:

– Ну, если со мной в Перми не считаются, может быть, посчитаются в

Вологде. Пусть едет в Вологду. (Так запросто!)

Потом подал мне пальто. Пока я застегнула пуговицы, оглянулась: в

фойе уже никого нет. Все мои «героические» усилия кончились ничем.

На следующий день в нашей журналистской школе на целый день было

мероприятие на ВДНХ. Мы сидели врассыпную в большом актовом зале.

Одиночное место было выбрать нетрудно: просторные ряды, рассчитан-

ные на массовую аудиторию, полукружьем, как в цирке, уходили вверх.

Ничего не помню, что на этом занятии происходило... сочиняла и пере-

писывала письмо Кожинову. Много чего написала: об украинских дедах, о

войне, о тюрьме... Послала без обратного адреса – чтобы не было соблазна

проверить, дошло ли.

А когда вернулась в Пермь, муж показал конверт с московским адресом,

а в нем вырванный из блокнота миниатюрный листочек, всего несколько

фраз: «Дорогой Миша! Мне тоже 50 лет...» Подпись – В. Кожинов. Никаких

конкретных рекомендаций, но указывался домашний телефон.

В течение месяца, заглядывая в маленькую комнату нашей хрущёвки

(днём она превращалась в рабочий кабинет), я видела: Михаил подолгу сидит

на подоконнике и смотрит на дальний лес. На тот самый тополёк, который:

«Протяни мне ладонь, тополёк...» Мысленно прощался. А потом сказал:

17

– Я поеду в Вологду.

Решиться на это нам было очень непросто. У меня была хорошая рабо-

та, имя в пермской журналистике. Младший сын, десяти лет, подавал на-

дежды в игре на виолончели, и его хотели подготовить для выступления с

симфоническим оркестром. Его преподаватель и слышать не хотел, чтобы

Петя куда-то уезжал!

Миша позвонил по московскому телефону. И услышал:

– Деньги на билет до Вологды есть?

– Найдутся.

В трубке послышались гудки.

...Не раз потом мы будем вспоминать любимое кожиновское выражение:

«Надо сделать усилие». Видимо, это был принцип его собственной жизни.

Но и от других требовалось то же. На семейном совете решили, что Миша

сначала поедет один – найдёт работу. Потом поменяем квартиру.

В Вологде у нас никого не было. Правда, знакомый физик Володя ездил

от своего научного института на вологодскую мебельную фабрику «Про-

гресс» налаживать аппаратуру, с кем-то там познакомился. Но не до та-

кой же степени, чтобы просить постоя для приятеля! Да ещё такого... в

поведении непредсказуемого. Мы видели, что Володя боится. Но, человек

мягкий, не смог отказать! Миша не подвёл.

Устроился слесарем на «Прогресс» и при первой возможности перешёл

жить в рабочее общежитие. А через некоторое время его нашёл человек

«от Кожинова» – сотрудник Общества охраны памятников истории и куль-

туры, молодой поэт Михаил Иванович Карачёв. Разговорились, понрави-

лись друг другу. Ему Миша посвятит стихотворение «Ослепший лебедь», в

котором есть такие строчки:

Лики храмов бревенчатых,

Слушайте голос заутрени.

Возвратилась душа моя к вам,

На последний поклон.

Позднее стихотворение вошло в поэму «Агония триумфа» (см. стр. 245

настоящего издания).

(Когда через год мы всей семьёй переедем в Вологду, наша квартира

будет украшена богатым набором фотографий из фонда Общества охраны

памятников от Миши Карачёва – «Лики храмов бревенчатых»).

...В областной партийной газете «Красный Север» Михаилу сделали

подборку стихов. Новым сантехником заинтересовался сам директор фа-

брики, Герой Социалистического Труда Степанов. Вызвал к себе, спросил

о зарплате. Это был, конечно, мизер.

– Небось, если тебе в другом месте дадут на червонец больше, сразу по-

бежишь? – заметил директор.

– Если мне платят на червонец больше, значит, больше уважают мой труд.

Степанов некоторое время шагал по кабинету. Потом сказал:

– Мы шли туда, куда нас пошлют.

– А мы шли туда сами, – парировал сантехник.

Ответ понравился.

– Иди к коменданту общежития, скажи, что я велел найти тебе комнату.

(«Это был властительный самодур, – вспоминал о Степанове муж. – Но,

как истинный воспитанник сталинской эпохи, не боялся брать на себя

ответственность и слов на ветер не бросал. Умный ничего не сделает там,

где поможет вот такой...»).

Комендантом оказался милейший старичок Иван Федосеевич. Они