Текст книги "Спелый дождь"

Автор книги: Михаил Сопин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Сон.

Фотомонтаж: женщины кормят грудью детей под картиной на ре-

лигиозную тему.

Так мало в нас тепла.

Так много стыни.

Замёрзло европейское окно.

Ни свет социализма,

Ни святыни

Сожжённые

Не греют нас давно.

На фоне снега

Видятся мне лица

Полуконвоя,

Полукаторжан.

И снится, снится,

Будто мы – столица

Иноплеменных северных южан...

Замри, душа!

На ветках – снегири!

Надсаживает сердце

Краткость лета:

Нам не хватает

Теплоты и света.

Нам не хватает

Солнца изнутри.

102

ЧЕМ ГЛУШЕ МУЗЫКА ЛЮБВИ...

(ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД)

Через

год

после

смерти

Глеба возвра-

щался его при-

зыв. Петя, тогда

еще

студент-

виолончелист

музыкального

училища, играл

в камерном ор-

кестре. У ор-

кестра не было постоянного помещения, адреса репетиций и концертов

менялись.

Иногда в залах было холодно (плохо топили), и страшновато было за

артистов, которые выступали во фраках и лёгких платьях, в то время как

слушатели сидели в шубах.

Однажды во время такого концерта в зал зашли двое молодых людей в во-

енной форме – они искали меня. Представились: бывший сослуживец Глеба

Слава Цветков из Подмосковья с товарищем. Военнослужащие попросили

меня показать Петю. Мы потихоньку вышли в фойе. Ребята рассказали, что

едут домой из армии и вот сделали крюк, чтобы посмотреть на брата Глеба

– похож ли? Нашли, что очень. Я стала зазывать в гости, но они, извинив-

шись, отказались: дома у нас уже были, а теперь торопятся на поезд.

Я вспомнила эту встречу через два года, когда в воскресенье 3 октября

1993 года в зале Вологодского музыкального училища звучали трагиче-

ские аккорды симфонии Дмитрия Шостаковича в исполнении гастроли-

рующего симфонического оркестра. Но мы ещё не знали, что в Москве

стреляют.

Возвращение домой было ошеломляющим. Мы с Мишей провели бес-

сонную ночь у телевизора и приемника. Мише показалось, что в одном

из интервью для радио, взятом на площади у Белого дома, прозвучал го-

лос нашего друга, молодого режиссёра документального кино из Санкт-

Петербурга Александра Сидельникова, который делал в Вологде фильмы с

участием Михаила. Частично фильм снимался у нас дома.

– Дядя Миша, – спрашивал Саша, – а что такое для вас понятие Родины?

– Я здесь живу, и всё, что с ней происходило, происходит и будет про-

исходить – моё. Надо понять, чего нам не следует делать, хотя бы для того,

чтобы не делать хуже... Посмотри, как мы ведём себя на Родине – то ли как

на случайно оккупированной территории, то ли в хлеву: страшно ногу по-

ставить, чтобы не очутиться в дерьме. Нам на гербе вместо медведя надо

мусор прицепить, чтобы помнили, где живём. Пробьёшь верхушку корки,

на которой обитаешь, и окочуришься от внезапного потока зловония.

Сейчас Родина – страдающий больной. А человек на ней должен чув-

ствовать себя, как младенец на груди у матери: защищён и накормлен;

свободно, уютно и не страшно. Красотой, добротой должен быть привле-

чён. Чтобы каждого, кто уехал – в Прибалтику ли, в Америку – посещала

мысль: «Надо поскорее купить билет, съездить домой, в Россию...» Это и

103

есть любовь к Родине. И если я увижу у себя в доме неблагополучие – разве

не скажу об этом? Всё, что я делаю в поэзии – мой метод защиты свободо-

любивых, нормальных отношений...

И вот теперь неведомый нам столичный радиожурналист, узнав из-

вестного документалиста, спрашивал у него – каково настроение в рос-

сийской глубинке? И тот отвечал в свойственной Сидельникову манере:

– С российской глубинкой – нормально.

Так мы узнали, что Саша, как всегда, в центре главных событий.

Весь день по Российскому радио в перерывах между репортажами и

перестрелками звучала песня Булата Окуджавы:

«Не обмануться бы во мраке: чем глуше музыка любви, тем громче му-

зыка атаки...»

А вечером стали передавать списки погибших. Среди них был назван

кинематографист из Санкт-Петербурга... Александр Сидельников. Снай-

пер убил его со спины. Попасть в Сашу было нетрудно: ростом – под два

метра, богатырского телосложения, он всегда возвышался над толпой.

Стреляли по человеку с кинокамерой.

В Мишиной книжке «Девяносто третий год» всего семь страниц. Серий-

ное производство рекламной библиотечки, задуманной в целях поддержки

нищенствующих поэтов. Сборник-проспект тиражом в 1000 экземпляров

издавался в Москве согласно федеральной целевой программе книгоиз-

дания России. Предполагалось, что авторы эти книжки будут продавать

или распространять и таким образом о себе заявят. Будучи в столице, я

сложила тираж в две большие сумки, хотела часть оставить в московских

книжных магазинах, но... оказалось, что платить за продажу и хранение

придётся дороже, чем от того выручка. Увезла всё в Вологду. Конечно, мы

ничего на этом не заработали. Раздавали, дарили...

Великое дело делал Союз писателей России этой акцией. Поэтам давали

понять, что их творчество может быть востребовано.

СТОЛИЦА

Открывай, столица, врата,

Гульче бей, звонарь, в набат:

Убивают братец брата,

Смертным боем -

Брата брат.

Ржава память!

Мысли ржавы!

Девяносто третий год!

По державе

Две державы -

Красный сход

И крестный ход.

Триста лет, не третьи сутки

Дикий лай, стервотный вой -

Скопари и проститутки

Над Россией становой.

Орды. Морды.

Кто? Откуда?

104

Вурдалаки во главе.

Тянут лапы зла и блуда

К древней белой голове.

* * *

Александру Сидельникову

Преступную в злобе,

По-детски святую,

Туземью,

Богатую, нищую,

В вере слепую, тебя,

Больную, хмельную,

Чужую, родимую землю,

За всё до удушья,

До спазм ненавижу,

Любя!

Ты вечно, Россия,

Была замордованным краем:

Воюют брат с братом,

С семьёю враждует семья.

До нас пропадали.

И мы, не живя, отмираем.

Зачем же, скажи мне,

Уходят твои сыновья?!

Не плачь, моё сердце,

Не жди в этой жизни привала.

Нас матери наши

Затем ли рожают на свет,

Чтоб властная клика

На наших костях пировала?

Иначе у нас не бывало.

Не будет.

И нет.

* * *

Крестили -

Тебя не спросили,

Раб божий,

Земной человек.

Идет «пробужденье России»?

Двадцатый кончается век!

Во сне перекошены лица

Идейно озлобленных зон.

И длится,

Всё длится и длится

В веках затянувшийся сон.

Прощай, сочинённое чудо,

Страна,

Диких мыслей игра.

Пора уходить ниоткуда.

К себе возвращаться пора.

105

Мечтанье – продленье обмана,

Кукушка в декабрьском лесу,

Мосток из огня и тумана,

Качающийся на весу.

ЧАША

За фронт

И за опухший тыл,

За жертвы,

За громил,

За старших пил,

За младших пил,

За то, что свет не мил.

За «Землю Малую»,

За Курск,

За-за-за-за-за-за...

За «развитой»,

За «верный» курс,

Самоубийц глаза.

За Млечный Путь,

За красный брод, -

До донышка – до дна!

За оболваненный народ.

А чаша все полна.

* * *

В передрассветном

Стоне сухожилий

Шуршит усталость,

А не благодать.

Мы за Россию

Стольких уложили,

Что уж самой России не видать.

Сгорает память.

А по гарям – зимы.

И в этих вечных зимах

Я поблек:

Так тягостно мне,

Так невыносимо

От героизма нищих и калек.

* * *

Церковь – словно погасший фонарь.

Не пойму – слышу звон или помню?

Не зови меня,

Новый звонарь,

На поруганную колокольню.

Нету веры былой.

Нет огня:

Много минуло,

Всё ль миновало?

106

Я тебя не спасу,

Ты – меня,

Как в нашествие ревтрибунала.

Зависть правит толпой и азарт,

Срам и страх с круговою порукой.

Не зови.

Не вернусь я назад.

Мёртвым звоном меня не аукай.

БЛАГОВЕСТ

Едва под звоны

Отворили храмы,

Как хлынули толпой

В дворяне хамы.

Не дай нам Бог,

Изменится погода -

Не миновать

Семнадцатого года.

МАТУШКА

Величают тебя белой лебедью,

Свет-Ярославной.

С безответным вопросом

Подхожу к тебе, как по ножам:

Христианка ли ты,

Если ты не была православной?

Православна ли ты,

Полосуя плетьми прихожан?

Что ж вы, братья по вере,

Мужиков забивали в колодки

И вели на торги

Продавать православных, как скот?

И шалел от бесправья мужик,

Как от яростной водки,

Наспех лоб осенив,

Торопился в дубраву на сход.

Ой, не раз ты, не раз

Спотыкалась, Россия, на ровном:

То Приказ, то Указ -

Проявление высших забот.

Разъясняли друг другу

Православные волки и овны:

Общей Родины нет,

Есть своя у рабов и господ.

Непролазная ложь,

Будто прежде любили друг друга.

Отвернулся Господь?

Государю и нам не помог?

С головами накрыла нас всех

Бело-красная вьюга,

107

И семнадцатый год

Совместил эпилог и пролог.

ПЕВЦЫ

Певцы-слепцы,

Нам было так по нраву,

Свой край любя,

Воспеть над ним расправу.

Мы, славя слепо,

Приближали день -

День погребенья

Русских деревень!

О как звонкомедально лесть звучала -

Разбойный улюлюкающий гимн!

С тех самых пор положено начало

Губить – одним,

А каяться – другим.

Российский панихидный день -

Наш праздник:

Гуляй, круши,

Чтобы в конце концов

За море слёз,

Немыслимые казни

Посмертно обвинить вождя слепцов.

Отчизна, через сомкнутые веки

Я плачу о себе,

О человеке...

Сам пред собой – в закате золотом -

Слепой пастух,

Растоптанный скотом.

МУЖИК

Недавно в гости не просили -

Сегодня грабят.

Вороньё!

Не надо каркать о России,

Вы трижды предали её.

Кровь полевая не остыла.

Непостижимо:

Не враги -

Извечные каптёры тыла

Опять сгибают в три дуги

Того, кто мыкал все напасти,

Да в самый смак,

Да в самый шик

Тебя, архангел серой масти,

Российский спившийся мужик!

Не от трудов душа сломалась,

От вечной лжи

Ты сдал хребтом,

108

И если б выпрямился малость,

Стоял бы в уровень

С Христом.

* * *

Запеть бы мне,

Да голос тих.

Едва подумаю о добром,

Бьёт сердце изнутри по рёбрам,

И бред слетает с губ моих.

И явь мне шепчет:

Не трави

Живых! Пой в пустошь на причале.

Вся наша слава на крови -

Идейный полигон печали.

Не примирив народ и власть,

Служивых со сторожевыми

Дано нам

Вечно мёртвых клясть

И лебезить перед живыми.

* * *

Я знаю,

Чего мне не надо:

Чтоб вновь загуляла чума

Партийно-копытного стада,

Врываясь в сердца

И в дома,

Чтоб разумом

Правили страсти,

Погосты плодя без гробов,

Шизоидов,

Рвущихся к власти,

Младенцев с глазами рабов.

* * *

Мне тягостно и дико,

Что «самооговор» -

И правда,

И улика,

И смертный

Приговор.

Печальны вы

Иль рады,

Враги или друзья -

Не «выбивайте»

Правды.

Она у всех

Своя.

109

ОБУГЛЕННЫЕ ВЕКОМ

«Мы входили в жизнь без идеологических

шор, с широко распахнутыми глазами от бомб

1941 года. Мои откровения не давались мне

через лозунги и декреты. Всегда через личные

потери, через страдания. Мы искали в пра-

вителе высшего судию, а находили в рабе па-

лача. Мы жаждали от сильного покровитель-

ства, а находили в слабом садиста. Мы искали

в незнакомом друга, а находили в кровном

врага...

Мы собачьими глазами просили у общества

участливой нежности, а общество обеспечива-

ло нас ненавистью по высшей категории. Мате-

ринскую ласку, друга, любимую, свободу, пайку

и махорку нам годами заменяла ненависть. Так

было до тех пор, пока я не увидел, что нена-

висть плачет беспомощными слезами... Почему? Потому что наша ненависть

являла собой бессмысленную, щенячью форму самозащиты, рассчитанную

на милосердие от обнажённой общественной дикости.

Мы входили в мир без идеологических шор и уходим без иллюзий.

Именно это укрепляет меня в убеждённости: рано или поздно, при мне это

произойдет или без меня, если ненависть способна заплакать покаянны-

ми слезами, Родина неизбежно обретёт человеческий облик. Так думаю.

Над этим работаю» – таким предисловием начинается сборник стихов

«Обугленные веком» (1995 год).

Точнее концепцию своего творчества Михаил не выразил, пожалуй,

больше нигде.

Изданием этого сборника он обязан Совету самоуправления (так тогда

называлась городская Дума) и Администрации города, а инициатором вы-

ступил депутат-коммунист Владимир Громов. Удивительным образом за

стихи Михаила хватались представители разных политических течений:

им казалось, что он бьёт их врагов, и только потом соображали, что в та-

кой же степени это повернуто против них.

Володя – бывший железнодорожник, которого мы более знали как ис-

полнителя бардовских песен и прекрасного, чуткого человека. Бывал у

нас дома. Обладал редким по проникновенности тенором, играл на ги-

таре. Ему Миша посвятил одно из своих лучших стихотворений «Слева

– чаща. Леса...», которое мы полюбили в его исполнении.

К тому времени, как мы подружились, Володе было за сорок. Он имел

высшее инженерное образование, но трудился машинистом тепловоза

(здесь больше платили). Работу любил – в его рассказах о дальних рей-

сах много поэзии. Но вот выработаны годы, необходимые машинисту для

получения пенсии, а сил ещё достаточно, в душе неудовлетворенность.

Володя вступает в Коммунистическую партию и с головой окунается в по-

литику. Сначала он становится одним из самых видных депутатов город-

ского Совета самоуправления, а потом делает головокружительный взлет

– по спискам КПРФ проходит в Государственную Думу. Мы догадывались,

что, поддерживая Михаила, Володя рассчитывал привлечь его к агитаци-

онной работе. Стихи нравились, и компартию Громов поддерживал ис-

кренне, только, думается, идеалы КПРФ он больше сочинял... Миша уте-

110

шал: «Володя, не переживай. Для меня неважно, сколько партийности в

человеке – важно, сколько человечности в партии».

(Через четыре года Громов вернется из Москвы и отойдет от политики.

На расспросы будет только с досадой махать рукой, да мы и не станем

спрашивать. По слухам, он хотел сборником «Обугленные веком» пора зить

товарищей по партии, но не встретил поддержки. Стихи никуда «не пош-

ли», чему мы только порадовались).

А сборник остался... По тональности он близок к «Девяносто третьему

году», стихи жесткие, часто афористичные. Очень много посвящений.

Миша говорил: «Что я могу сделать для людей, которых люблю? Подарить

стихотворение. Другого у меня ничего нет...»

Однако в целом от книги – неудовлетворение. Отделение Вологды от

Северо-Западного издательства привело к тому, что квалифицированные

редакторские кадры остались в Архангельске, своими Вологда так и не

обзавелась, а мы навсегда потеряли поддержку Елены Шамильевны.В не-

предсказуемой политической обстановке и ожидании очередного дефол-

та выделенные средства надо было использовать молниеносно. Сборник

«Обугленные веком» (230 страниц) составлялся в спешке. Миша с другом

подбирали опубликованное в газетах (якобы прошедшее редактуру, что на

самом деле было не всегда). Несмотря на серьёзные удачи, сборник остав-

лял впечатление «сырого». Незадолго до смерти Миша взялся его перера-

ботать. Некоторые исправления нам с сыном потом показались спорны-

ми...Спорным кажется и художественное оформление, хотя оно делалось в

соответствии с пожеланиями автора. Тем не менее... если бы мы тогда не

собрали эти стихи вместе, то и вовсе растеряли бы их.

...Одно мы отсылали, другое забирали случайно зашедшие знакомые.

Потом хватались – оказывалось, что самое удачное неизвестно где. Миша

стал печатать под копирку, но копии тоже терялись, а горы недоработан-

ных стихов, к которым автор терял интерес, росли.

Время от времени я пыталась систематизировать рукописи, но получа-

лось плохо. Михаил постоянно рвался вперед, многое оставалось на уров-

не заявок. Все это складывалось в пачки, которые перевязывались тесё-

мочками. Миша обещал, что к этому вернется, но становилось всё яснее,

что такое время вряд ли наступит.

Бумаги заполняли квартиру, собирали пыль. Однажды я жёстко за них

взялась. Делила рукописи на несколько кучек: номер один (удачное, но

чуть подработать), номер два (отдельные ценные строчки и мысли) и но-

мер три – копии, на выброс. Печки у нас не было, уличный контейнер

Миша использовать не хотел. Мы набивали рукописями хозяйст-венные

сумки и увозили за город на свой картофельный участок – сжигать. Когда

у Миши серьезно заболели органы дыхания, врач потребовала капиталь-

ной чистки квартиры. Унести рукописи было некуда, возить для сжига-

ния не стало сил. Я упаковывала их в газеты и бросала в мусорку...

Сначала дело шло довольно бойко, среди ранних стихов слабого попа-

далось много. Но потом я всё чаще оказывалась перед фактом, что выбра-

сывать практически нечего. Наконец сказала: «А в этом разбирайся сам».

Груды бумаг месяцами лежали на подоконнике. Порой я вытаскивала

что-нибудь из середины для журналистских нужд, и если видела в стихот-

ворении удачную мысль или строку, подсовывала для доработки. Часто

такой ход бывал плодотворным.

... Муж вернулся к сохранённым стихам незадолго до смерти. В послед-

ние месяцы нового не писал, но охотно правил: это было не только заня-

111

тие для души в больничной обстановке, но и отвлечение от физических

страданий. Стало ясно, как много там ценного. Это же почувствовали мы

с сыном Петром, разбирая рукописи после смерти. Наследие оказалось

гораздо богаче, чем можно было предположить.

* * *

В. Громову

Слева – чаща. Леса.

А направо – обрыв.

А с небес – голоса,

Плачут души в надрыв:

О себе, о тебе,

Обо мне, обо всех -

Как по красному полю

Калиновый снег.

Лопнул свет-грозовей!

А за ним – темнота.

И распяло меня вертикалью плота.

Не видать ничего.

Я ослеп, что со мной?

Заливает глаза

Маслянистой волной.

Но устала река.

И вздохнула вода.

И великою тишью объяло года.

И пока я пытался понять – пронесло?

Поглядел, а в руках

Догорает весло.

Вниз по речке – закат.

Вверх – калина в цвету.

Без весла, без шеста

Я плыву на плоту.

А вода холодна-холодна!

И красна.

И на тысячу лет

Подо мной

Глубина.

* * *

К разрубленным виями узам

Влачился

С великим трудом.

Отторгнутый братским Союзом,

Спешил я в родительский дом.

И вижу,

Что нет его боле:

Звон вишен,

Кукушечий плёс -

Обман.

На мираж колоколен

Ползу, как подстреленный пёс.

Чтоб скрыться,

112

Уйти от бессилья,

К тебе, обновлённой, стремлюсь,

Умытая

Кровью

Россия,

Слезами

Омытая

Русь.

* * *

Век гильотинный,

Липкий,

Век железный.

Прошу, молюсь

У пропастной межи:

Останови нас, Господи,

Пред бездной,

До жатвы

До кровавой.

Удержи!

* * *

Когда я говорю,

Что нет меня,

То это значит:

В сердце нет огня.

Я стал другим.

Поэзия не та.

Вокруг -

Зияющая темнота.

Темна, необитаемо-пуста

Моя душа,

Как церковь без креста.

КАЗНЁННЫМ ДО РОЖДЕНЬЯ

Двадцатый век!

Часы несут

Бред классовый

После итога:

Война. Экстрема – Божий суд?..

Казнил народ

Царя и Бога.

Полуночь вспарывает:

«Ах!»

Свистя, сечёт кровавый посох

Детей,

Убитых в матерях,

В больницах,

На ночных допросах.

Всё это в жизни,

Не в бреду:

113

Из подземелий лица, лица...

Детишек призраки идут

Взглянуть в глаза своим убийцам -

В глаза родителям идей,

В глаза защитникам детей,

Чиновным людям и врачам,

И государевым заплечным

Идут. Идут по далям млечным

Колонны мёртвых по ночам.

Хоругви вьюг метут косые,

Переливаются, шуршат,

Бинтуя в путь

Стопы босые

Лишённых жизни малышат.

Бесчеловечно. Стынь пустынь.

Энтузиазм умалишённых

Натаскивает капюшоны

На церкви, пашни, на кресты.

Меж тунеядцев и стиляг,

Мстя городам,

Диктуя избам,

Между вождизмом и рабизмом

Век движется на костылях,

Раскачиваясь, как сосуд,

Расплескивая сладость яда.

Кто там припомнил Божий суд?

Не надо, Родина.

Не надо.

ЧЁРНАЯ ЛАМПАДА

Из позабытого былого

И скорбь светла,

И боль легка.

И мысль, и праведное слово

Доходят лишь через века.

Ни мира нет в тебе,

Ни лада.

Казнишь и славишь на бегу,

Россия -

Чёрная лампада

На вечно каторжном снегу.

ТРЕТИЙ АНГЕЛ

Разгул. Животность.

Ересь-речь.

Народ и есть народ,

Не боле:

То табунами

Церкви жечь,

То бандами на богомолье.

114

Вновь третий ангел пред лицом

Ждёт, когда дождь падет свинцом

И все затмит-зальёт:

И проклянут отцы сынов,

Сыны пойдут против отцов

Сквозь красный гололёд!

Река из слёз,

Из крови брод...

Мне стыдно за такой народ!

За перекошенную внешность,

За нищедольные края.

Моя Россия -

Ум и нежность.

Бандитски-рабья – не моя!

* * *

Отчизны мрачные черты:

Сокрытость,

Злоба человечья.

Незримые свистят кнуты,

Переувеченных увеча.

Калеча явь,

Вторгаясь в сны,

Звенят, грозят стальные путы.

Влачат гиганты кладь страны.

Сидят на козлах лилипуты.

Ошеломлённые, с трудом

Живём, в невежестве и в шоке.

Пока рядились строить дом,

Кузнец сковал к нему решётки.

* * *

Вечно борьба или бой -

Ради калечных оваций.

Тяжко нам, русским, с собой

Наедине оставаться.

Тысячу лет я в пути.

Тысячу лет – все знакомо!

Тысячу лет не уйти

Из сумасшедшего дома:

Бесятся, рушат, творя,

Курточки, форменки, шубки...

Вытекший глаз фонаря.

Жутки

Российские

Шутки.

ТОЛПА

Во многоглазом тулове

Нет Бога.

Она всегда

115

За божеской межой:

Двулика. Самоедна и убога.

И каждый самому себе – чужой.

В кликушестве сильна.

В добре нема.

Над разумом владычествует тьма.

* * *

Память, память...

Стар я, болен?

Как я нынче одинок!

Тянет сердце возвратиться

В мир иллюзий на денёк.

Нет, не плачу я, не плачу...

Это там, в груди, в глуши

Одиноко стонет кляча

Дико загнанной души.

* * *

Я знал тебя, Россия,

Всякой, разной:

Полубезумной – в пятилетках казней,

Под карлика, ублюдочного хана

Ложащеюся мстительно и пьяно,

Этапной,

Атакующей в бою!

И задыхаясь,

Говорю упрямо:

Всё вижу, светлая,

Всё помню, мама,

Кладя ладонь

На голову твою.

РОССИЯ – ЭТО МЫ

Гляди, душа -

В снежинках млечных лица.

Они во сне

Врачуют сны людей:

Богатым – рай,

Голодным – пища снится,

Толпе – волхвы,

Ущербным – блуд идей...

Такие мысли

На странице белой.

Пока пуста -

Ни света в ней, ни тьмы.

Убийц к ответу звать -

Пустое дело.

Все в нас самих.

Россия – это мы.

(Из сборника «Обугленные веком»).

116

НЕ СОЖЖЕНА СВЕЧА...

Тот, кому «повезло»

быть солдатом в сорок

первом, остаётся им на-

вечно, даже если ему было

тогда десять лет. Тем бо-

лее – если десять, а выбор

сделан без присяги.

Напомним, что Михаил

и сам был из семьи воен-

ных, где высоко ценилось

и воспитывалось чувство

патриотизма и долга. Его

деды разошлись разными

дорожками – но все счита-

ли, что сражаются за Родину и свободу. Отец был военным инженером,

испытателем танков на 183-м танковом заводе в Харькове (ныне завод

имени Малышева). В конце тридцатых арестовали... Через год отпустили.

Мише было семь лет, но он был потрясён и запомнил, как ночью отец,

держа в руках большевистский партбилет, пил и плакал (странное пове-

дение для военспеца и коммуниста!). А вскоре отец умер от скоротечного

распада легких. Его хоронил весь завод.

Михаила сызмальства учили брать на себя ответственность. Не слу-

чайно в сорок втором бабушка посылала 11-летнего внука выводить из

Харьковского «котла» советских солдат, хотя не могла не понимать, чем

рисковала.

С тех пор и навсегда Сопин остался защитником человека в погонах

– того, кто умирает по приказу. Ему нравились люди мужественные, с ак-

тивной жизненной позицией. В Перми казался прекрасным романтиче-

ский бросок молодёжи в Сибирь:

...Я завидую БАМовцам,

Рельсы бросающим в жизнь.

В Вологде однажды пригласили в молодёжную редакцию на встречу

с «афганцами» первой волны. Дома Миша рассказывал: его покорил рас-

сказ юношей о том, что когда им предложили защищать братский народ,

единодушно шагнули вперёд добровольно. Современное поколение этот

порыв не поймёт... а тогда это было искренне, и Сопин тоже откликнулся

стихами.

(К счастью, оба стихотворения не были напечатаны и потерялись).

Он не просто откликался на события времени (для не печатающегося

автора занятие более чем бесполезное). Он ими ДУМАЛ: «Освобождал в

сознании место, чтобы было от чего оттолкнуться, и двигаться дальше».

Но дискредитация афганской кампании уже начиналась, патриотич-

но настроенная молодежь оказалась заложницей политических игрищ.

Позднее Сопин скажет жестко:

Но человеком быть уже

На белом свете не престижно.

117

Если понимать Родину, говоря словами поэта, «не просто как собрание

берёзок-рбинок, а в совокупности с общественной жизнью, то она меняла

декорации быстрее, чем люди успевали разобрать, что на них изображе-

но». «У нашей Родины слишком непостоянное меню». Это очень знакомое

многим состояние отражено в стихотворении:

Я знать хочу,

За что мне власть

Вчера любить,

А нынче клясть.

...Я знать желаю след во след

Не через семь десятков лет.

А как же здесь быть человеку в погонах? Тому, с кого требуют не просто

любить или клясть, а умирать?

Солдата убивают дважды:

В бою и в памяти людской.

Отделяется Прибалтика. Громят могилы бывших освободителей, ко-

торых теперь именуют оккупантами. Полны сочувствия к человеку в по-

гонах строки:

Нет слез балтийских, русских, датских...

Они одни на белый свет.

Не трогайте могил солдатских.

Средь павших оккупантов нет!

Как реквием читается стихотворение «Двадцать девятое марта» на тему

чеченской войны. В те дни бригады ОМОНа гибли одна за другой, и не

всегда было ясно, почему. Помню кадры по телевизору: хоронят омонов-

цев Сергиева Посада, а сквозь толпу пробирается чудом уцелевший пар-

нишка. Его пытаются остановить, тележурналист суёт микрофон, но он

угрюмо отодвигает камеру: «Я ни-че-го не буду говорить».

А через короткое время – подобная история с Пермским ОМОНом. Этот

край (Пермь, Березники) почти родной. Мы многих там знали и с напря-

жением смотрели на телеэкран: вдруг появятся знакомые фамилии? Нет...

Но всё равно – на фоне знакомых городских пейзажей они как наши дети,

сверстники наших детей. Медленно проплывает по экрану список убитых,

задерживаясь на каждом имени...

ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ МАРТА

Памяти Пермского ОМОНа (2000 г.)

Все длишься ты, праздник,

В слезах о родимых и близких.

Убитых бригады

Глядят на сошедших с ума.

Я вижу Россию

В военных дождях, в обелисках.

Солдат безымянных

Земля возвышает сама.

118

Мне стыло от мыслей.

На юге по-мартовски тало.

Психозно гудит над страной

Похоронный завей -

Я слышу, я вижу,

Я знаю, земля, ты устала

И плотью, и духом

Своих хоронить сыновей!

Сегодня

Засадой

Расстреляна группа ОМОНа...

Мне даже молитва

Казенно звучит, как враньё!

И память моя

Окликает ребят поименно:

Простите,

Простите,

Простите бессилье моё.

* * *

Нас гваздали будни и беды

И лозунгов диких враньё

За множество лет до Победы

И столько же – после неё.

Без слов, без гранат, без атаки,

Вслепую – какая там связь! -

Ложились под бомбы и танки,

Российской землей становясь.

Над нами

По росту, по ГОСТу

Шеренги чеканят шаги.

Живых вопрошают погосты:

«Россия! Над нами – враги?

Чья форма на них, чьи медали?

Не видно сквозь тяжесть земли...

Скажи, чтобы здесь не топтали,

Скажи, чтобы в нас не плевали.

Мы сделали всё, что могли».

* * *

Ищу друзей

На той войне.

Здесь мир не мой.

Страна другая.

Мне страшно, братцы,

Пусто мне.

Чужой я здесь

До содроганья.

Бегу – в огонь из-под огня.

Пить! Пить... хочу...

119

Красна водица!

И понимаю – для меня

Что умереть, что пробудиться.

Приснилось мне,

Что я живой.

Рассвет был мрачен и прохладен.

И ветер почты полевой

По голове меня погладил...

В каком году, в каком краю -

Приговорённо, безысходно

Средь павших без вести стою

Один,

Построенный повзводно.

* * *

Окопный брат,

Этапный друг,

Идёт к концу наш путь

Без брода.

Я вижу хилость вздетых рук

В поддержку палачей народа.

Свои – в своих.

Расстрел в лесу

Живёт во мне,

Идёт по следу.

Полвека с лишним

Я несу

В руках закованных

Победу.

Страна в общественном бреду

Трагическую

Славит дату!

Спасибо, мать,

За доброту

Твою к российскому солдату.

Такой ценой, такой ценой...

Другой для нас с тобою нету.

Давай, товарищ,

По одной

За нашу

Тяжкую

Победу...

* * *

Глухой безвыходностью заперт,

Я вижу

Истины фасад:

Мы шли солдатами на Запад,

Вернулись

Пленными назад.

120

Зачем я это вспоминаю?

Так жаждал верить

В то, что есть

Другая жизнь,

Совсем иная!

Да не про нашу, вышло, честь...

Маразмом общества контужен,

Я знаю фронт.

Я знаю быт!

Солдат – герой,

Пока он нужен.

Война окончена -

Забыт.

* * *

Звон погребальный

Над родимым кровом

Опухшим,

Заметённым добела.

Зачем я

Новой ложью зачарован,

Пытаясь заглушить колокола?

Дымов и вьюг кочевья – на Воронеж...

А над селом – безбрежность воронья!

Зачем ты, память,

Стон души хоронишь,

Во мне, живом, былое хороня?

Не сожжена свеча!

Стакан не поднят...

Романтика -

Особый род вины.

Опомнись, помолись:

Они уходят,

Последние солдаты

Той войны:

Идут через норильские ухабы

В безмолвное ничто

Издалека

Последние

Солдатские этапы,

Безвестные

Советские

Зека.

СТЫД И ПАМЯТЬ

Бесконечно в юдоли земной

Стыд и память

Плетутся за мной,

Год от года

И день ото дня

121

Загоняют раздумья меня:

До Чечни

Со второй мировой

Поэтапно

Добрался

Живой,

Чтоб отсюда глядеть

В те года

Через сумерки

Слёз

И стыда.

* * *

Полковнику Буданову

Войной

Сменяется

Война.

Темны

От зёрен черных

Всходы.

Куда стремишься ты,

Страна,

С державным знаменем Свободы?

Года. Беда.

Гробы в свечах.

Судилищ диких

Полигоны.

И на полковничьих плечах

Гвоздьми

Прибитые

Погоны.

* * *

Пришел солдат из плена

И чувствует душой:

Родные пахнут стены

Обителью чужой!

Кругом чужие лица.

И всё без перемен.

И больше жизни длится

Бесчеловечья плен.

Прополз по лихолетью.

Пришёл

В свою страну.

Напился,

Сделал петлю

И завершил

Войну.

122

МЕЛЬНИЦА НА КОСТЫЛЯХ

У поэта есть два, казалось бы, взаимоисключаю-

щих стихотворения. Вот одно:

* * *

Живу в другой стране.

Звонят колокола.

Из той, где прежде жил -

Ни отклика, ни звука.

Всё – думы. Все – дела.

И память подвела -

Когда и с кем была

Последняя разлука.

Гуляю иногда.

Вдруг резкий окрик:

«Стой!»

Я замедляю шаг,

Едва соображая,

И с болью сознаю:

Не свой... Не свой? Не свой!

Чужой я для неё.

А эта -

Мне чужая.

И другое:

...А я без смутной вести

За краем вижу брод.

Сейчас, на этом месте,

Рождается народ.

Ситуация для этого автора не такая уж необычная: у него много про-

тивоположного, казалось бы, взаимоисключающего, сливающегося в по-

лифонию, которая после некоторого привыкания совсем не кажется про-

тивоестественной.

Обратимся к первому стихотворению. Если идти по упрощённому ва-

рианту – типичное состояние человека старшего поколения, выкинутого

из жизни (нищета, маленькие пенсии, обидно за падение Советского Со-

юза, раздражают «новые русские» и т.д.). Хотя типичный представитель

старшего поколения о Союзе тоскует, а поэт говорит: «Я той стране – чу-

жой...» То есть это скорее диссидент, а не поклонник системы.

В состоянии выкинутости всегда оказывается часть населения при ре-

волюциях (кровавых, как в семнадцатом году, или относительно мирных,

как в девяносто первом). Это состояние Владимира Набокова, в ночном

кошмаре мысленно возвращающегося в Россию, чтобы быть расстрелян-

ным в одурманенном цветущей черёмухой рву. Оно знакомо беженцам -

бывшим советским гражданам всех волн эмиграции, почти независимо от

того, как складывалась дальнейшая судьба. В данном случае речь идет о

внутренней эмиграции из обеих стран – и бывшего Советского Союза, и

нынешней непонятно какой России. У поэта рождается страшный образ

Родины в виде мельницы, бредущей на костылях:

123

Вольная-вольная воля.

Лунное-лунное поле.

Вдаль убегающий шлях.

И через лунную жижу

Движется – чувствую, вижу -

Мельница на костылях.

Шаркают свайные ноги.

Скорбно скрипят костыли: