Текст книги "Спелый дождь"

Автор книги: Михаил Сопин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

диво состояние заключённого, надо было снова влезать в его шкуру. А

организм отторгал: невозможно жить и дышать так, как «это было там».

Но незримое присутствие этой «шкуры» все равно постоянно ощущалось:

И боль моя становится не болью,

А частью жизни, сросшейся со мной.

В то же время возвращение к тому состоянию сулило возможность

освободиться, скинуть с себя эту шкуру. Но она не сползала, приходилось

сдирать вместе с кожей:

А на тёмном стекле

Обнажённо,

До резкого света:

Ирреальная явь,

Тёмно-красные слезы мои.

63

Подстёгивало осознание, что он всё же должен сказать за тех, кто «не

дополз, упал, не додышал»: «Кто не жрал наркомовского хлеба, не сможет

передать его вкус и запах. Говорить надо сейчас. Можно и потом, но потом

будет другое».

...Каждый вечер Миша приносит мне новые пачки стихов. Я снача-

ла прочитываю добросовестно, но в какой-то момент останавливаюсь и

дальше не хочу. Возникает потребность поберечь себя и читателя. Пред-

лагаю сокращения, указываю на непонятность для аудитории некото-

рых строф:

– За разъяснениями надо обращаться в специальные справочники!

Миша молча сгребает листы:

– Дети разберутся!

Я понимаю, что сейчас должна проявить внимание и терпение, но...

иду на кухню и принимаюсь за приготовление ужина.

Спорим из-за уголовного жаргона, который я требую убрать – либо,

в крайнем случае, делать сноски. Сходимся на компромиссах. Теме еще

нужно вылежаться, отстояться, на это потребуются годы.

В поисках энергетики стиха поэт ищет новые выразительные сред-

ства, появляются словообразования типа: «слепо-зряще», «вожделю-

бы», «всезапойные катастрофы», «со зрачками-зонтами», «крестико-

звезды»...

(Сейчас искала это словосочетание и прочла в стихотворении конца

80-х: «На лице моём синем-пресинем СТАВЯТ крестико-звезды, Россия».

Заметьте, тогда поэт ещё выводит Россию из-под удара, обращается к

ней как бы жалуясь. Пока ещё она – высшая инстанция: кто-то ставит

крестико-звезды, а она, Россия, должна рассудить. Через несколько лет

он поправит: «СТАВИТ крестико-звезды РОССИЯ», без запятой в середине

строки).

Пока для него самое страшное – «слепо-зряще и жутко реял идол во-

ждя», «садистские дознания в подвалах» и смак, с которым «дяди» из НКВД

ломали подросткам кисти рук. Пройдет немало времени, прежде чем поэт

придёт к выводу:

«Не в сталинщине только дело – народный зверь сжирал свое нутро».

Стихи лагерной тематики впервые были включены в сборник «Смеще-

ние», изданный в Северо-Западном книжном издательстве в 1991 году.

Он увидел свет почти одновременно со сборником «Судьбы моей поле». Та-

кой дружной публикации во многом способствовала потеря нашей семьёй

старшего сына Глеба – как видно, автора пожалели. «Смещение» посвяще-

но Глебу, и подросток на титульном листе (в графическом изображении

художника А. Савина) на него похож.

После выхода этих книг Михаил Сопин был принят в Союз писателей

СССР, который через пару месяцев был преобразован в Союз писателей

России. Его членом Михаил оставался до конца своих дней.

Иронией судьбы сборник стихов Сопина в Архангельском книжном

издательстве оказался для вологодских авторов едва ли не последним.

Издательства разделились. А у Миши появилась присказка:

– Стоит мне куда-то вступить, всё тут же разваливается. Издал книгу

– не стало издательства. Вступил в Союз писателей – развалился Союз.

Только-только начал превращаться в полноправного гражданина СССР -

рухнула страна.

64

* * *

На холме – три тополя,

Три ракиты.

Три тропинки во поле

Перевиты.

Первой – шёл я в ночь свою,

Второй – в счастье.

Третьей – в землю отчую

Возвращаться.

В том и дело, Родина,

В том и дело:

Каждый думал – пройдено,

Значит, в дело.

Каждый верил – сказано,

Значит, к месту!

Отслужили слаженно

Злую мессу

Не царю небесному

Со владыкой,

А земному деспоту -

Дичи дикой.

Вместе славя, хлопали -

Врозь убиты.

На холме три тополя,

Три ракиты.

* * *

Со слепыми зрачками,

С обрубками крыл

Я по красному-красному полю проплыл.

Меж Цимлой и Солёным

Глотал плывуны,

Опираясь культями о стены страны.

Всё здесь шло по модели,

Что преступный народ

Сам себя раскуделит,

Перервёт, перебьёт:

Больше дел, меньше гнили -

Сей лишь распри и месть.

И тимуровцев били,

И квакинцев здесь.

«МАЗ» рванёт в две сторонки -

Вскрик хлестнёт по волне.

Никакой похоронки

В безымянной войне.

Со зрачками-зонтами,

С обрубками крыл

Я по красному-красному воплю

Проплыл.

А в грозу, в промежутках,

Меж обвалов дождя

Слепо-зряче

65

И жутко

Реял

Идол вождя.

* * *

Вой волчьих чучел.

Льдинка песни птичьей.

Холст – котелок на неживом костре.

Ни сон, ни явь.

Глухое безразличье

У брата к брату,

У сестры к сестре.

А я смеюсь,

Смеюсь, от страха ёжась,

Безумию ума смертельно рад,

Что возглавляю скопище ничтожеств,

Позвякивая ужасом наград.

Собою не владея,

Всем владею!

Карательною силой войсковой

Я наделён, олигофрен идеи,

Слюдой зрачков, улыбкой восковой.

Под подбородком у меня свеча.

И корчусь я

Настенной тенью зыбкой.

И по стене сползает массой липкой

Культурная гримаса палача.

Куда мы шли? Куда нас завели?

Заплакала... Жива душа-калека!

Шаг первый мой -

Земного Человека.

Последний шаг -

Ничтожества земли.

* * *

Согреваюсь опять я

У белого стылого полымя,

Правым боком припав

К продувному

Судьбы пустырю.

И поёт мне метелица

Голосом дикого голубя.

И с улыбкой замёрзшей -

Не помню уж сколько,

Стою.

Через снежное поле

Теплее ловлю колыбельную.

И хочу, чтоб так длилось,

И ветру шепчу:

«Я дойду...»

И зелёной звездою

Снежинка

66

В ладонь мою белую

Опустилась, как с ёлки,

В опухшем голодном году.

* * *

Вот так и было. Тягомотно. Тошно.

Таков мой путь к Парнасу,

Вот таков:

Цинготный. Голодранный. Беспортошный.

Сквозь золотую россыпь

Тумаков.

Не снится мне:

Без роздыха, без брода

Барахтаюсь, Отчизна, наяву.

Клеймённый сын

Казнённого народа

Жив!

С кляпом в горле

Жив. Ещё живу.

* * *

..................................................

... Не добит, не дострелян,

Железом калёным не выжжен,

И на серость плюю – как плевал,

Но бескровно, смеясь.

И той частью, где сердце,

К Отчизне – уж некуда ближе.

Жизнью битые, гнутые -

Все мы страны сыновья.

Нам шаманили в двадцать

И в сорок:

«Надейтесь. Однажды...»

Никакого однажды.

Мы мчимся, подобно лучу!

Поддержи меня, Родина,

Не лишай меня мужества жажды:

Дострадать, досказать,

Догореть без остатка хочу.

И другим я не стану.

Не желаю средь гнуси и лени

Бить локтями в лицо

И в восторге вопить:

«Все равны!»

Вон они рвутся в зал

Для духовного всеоскопленья.

Раздувается зал,

Достигая масштабов страны.

Мне б себя отыскать.

Отыскать бы себя мне... Поверьте!

От глупцов-погонял

Я, как рикша, под мыслью влачусь:

67

Не в чужой похвале

Наша сущность и наше бессмертье -

В нас, в живых,

В нас самих,

В естестве наших мыслей и чувств.

Я кричу в летаргию эпохи

И в оцепенелость округи:

Мы – родня на Земле.

И Земля нам на время дана.

На Голгофу идущих

Беру я душой на поруки.

Жизнь – одна.

И Любовь.

Кровь – одна.

И Свобода – одна.

В этом трепетном мире,

По сути своей не жестоком,

Осеняю признаньем

Травинки, пичужек, зверьё.

Всех живущих прошу,

На все три стороны от Востока:

Защитите Любовь!

Иль распните меня за неё.

Не добит, не дострелян,

Железом калёным не выжжен,

И на серость плюю -

Как плевал.

Но бескровно, смеясь.

И той частью, где сердце,

К Отчизне – уж некуда ближе.

Жизнью битые, гнутые -

Все мы страны сыновья.

Океаны молчанья

Мчат безмолвия долгого волны.

Для того и живу,

Сквозь глумления чащу дерусь,

Что без этих вот строчек

История будет неполной -

Как без «Мёртвого дома»,

Как без Гоголя странного

Русь...

Пятилеток снега,

Как странички тетрадей в косую,

Мрак листает над тундрой,

Вглядитесь, вглядитесь вокруг -

Там вон дети войны,

Сиротище страны голосует

За «счастливое детство»

Культями обрубленных рук.

(Из поэмы «Агония триумфа»,1993 г.,

см. стр. 245 настоящего издания)

68

СУДЬБЫ МОЕЙ ПОЛЕ

После выхода сборника «Пред-

вестный свет» Миша подсчитал,

что если разделить гонорар на 12

месяцев, то примерно с год, сни-

зив собственные потребности до

минимума, он сможет поддержи-

вать семью без ежедневной отра-

ботки на фабрике. Уволился и пе-

решёл на работу, о которой давно

мечтал – грузчиком в Вологод-

ский филиал Северо-Западного

книжного издательства.

Небольшая зарплата грузчи-

ка плюс пай от гонорара... Далее

возможна книжка в Москве, и

опять как-нибудь перекантуем-

ся. Однако с Москвой оказалось

не просто. Конечно, мы мечтали

о публикациях в гремевших тогда

журналах «Новый мир», «Знамя»,

«Дружба народов»... Помню уди-

вительный совет знатоков: «Сти-

хи должны быть отпечатаны на

хорошей бумаге и без поправок. Иначе и рассматривать не станут».

При всей курьёзности такого требования в нём есть рациональное зер-

но. Это особенно стало заметно в девяностые годы, когда печатные из-

дания наводнили грамматические и стилистические ошибки, совершенно

исчезла редактура, а уж как по радио и телевидению стали выражаться...

Полное неуважение к русскому языку.

Ну, достать хорошую бумагу и с нескольких попыток отпечатать текст

согласно требованиям оказалось не самым сложным. Однако наши пухлые

бандероли продолжали возвращаться с завидной настойчивостью. Хотя и

качество стихов вроде бы не хуже печатаемых, и темы приемлемы...

Однажды Кожинов сказал Мише:

– Твоя судьба – журнал «Наш современник» и издательство «Современ-

ник». В другие лучше не суйся.

(Интересно, что журнал «Молодая гвардия», который для многих счи-

тался созвучным «Нашему современнику», не назывался никогда).

Это можно было понимать так, что между журналами шла внутренняя

распря, и уже своим пребыванием в Вологде, встав под «кожиновское кры-

ло», мы примкнули к определённому лагерю. Ни за что не напечатают у

противников, и наоборот.

Творческой личности раздел вообще чужд. Но для Михаила это име-

ло реальные последствия: в Вологде он оказался в определённой степени

«своим среди чужих, чужим среди своих».

В восьмидесятые годы процесс ещё не зашел глубоко, значительных

авторов печатали везде, и широкая публика (в том числе мы) литератур-

ного политиканства не понимала. Как не вспомнить, что сатирический

роман В. Астафьева «Печальный детектив» был впервые опубликован в

69

«Нашем современнике»! Рядом с публикацией Михаила в этом журнале

в 1990 году – «Красное колесо» А. Солженицына. Почётное соседство!

Издательство «Современник» приняло рукопись к рассмотрению. Не-

смотря на благожелательное отношение, работа не принесла Михаилу

удовлетворения. Он в то время уже осваивал новые темы, рвался с ними

к читателю, а его возвращали к старому. В конце концов сказали: «Будем

делать на основе «Предвестного света», в расширенном варианте».

Это была обычная столичная практика – 50 процентов опубликованно-

го (проверенного), 50 – нового. Сборник «Судьбы моей поле» (1991 г.) Миша

долгое время недолюбливал и считал слабым, начиная с названия – хотя,

по-моему, он не прав. Там много прекрасных стихов, а маленькая поэма

«Лунным полем, темным бродом» – шедевр.

Хочу обратить внимание читателя на цвето-звуковую гамму стихов

того периода. Она необычайно широкого диапазона. То автор идёт словно

бы на ощупь («Ослепший лебедь», «...Душа что-то ищет незряче...», «Про-

бежал по земле, заслонясь маскировочной сетью от живой красоты...»), то

широко раскрывает глаза и видит Россию с «багровым закатом в полын-

ную степь». Распахивает окно «в спелый дождь» и вспоминает «тени дож-

дей, отражённые в давнем окне». То же самое о звуках: от немого «Говоря,

ты молчишь, и смеясь, ты молчишь...» – до: «А я и сотой доли не сказал о

том, что слышу, к полю припадая».

У нас в детстве была такая игра. Надо крепко-крепко зажмурить глаза,

и когда уже привыкнешь к темноте, внезапно их открыть. Ярко, празд-

нично вспыхивают словно бы обновлённые краски. Но – ненадолго. Потом

опять привыкаешь к будничности.

Некоторые стихи интересны адресностью. Так, читая про «железобе-

тонную эру», которая уходит, «от едких дождей, опустив капюшон на гла-

за», я вижу поселок химиков Кислотный на Каме, над которым в семиде-

сятые годы всегда стояло «оранжевое небо».

А тополёк из стихотворения «Протяни мне ладонь, тополёк» рос под

окном в пермской квартире. Уходя в армию из Вологды, наш старший

сын Глеб переписал в свою записную книжку это стихотворение: «Оно мне

нравится, потому что я знаю этот тополёк».

В последний год жизни Михаил пересмотрел свое отношение к сборни-

ку под влиянием читательской аудитории Интернета, которой оказалась

близка эта интонация.

* * *

Я не знаю

Судьбы бесприданнее.

Но запахнет травою в укос!..

Ах, душа,

Не зови в поле раннее,

Где так нежно,

Так горько жилось.

Где то было:

Певали по вечеру

О замёрзшем в степи ямщике,

И лошадкины губы доверчиво

На моей замирали щеке.

70

Всё пропало.

Вдруг рявкнули траками.

Рухнул храм.

Пала пыль по росе.

И пошла моя жизнь буераками,

Резко взяв стороной от шоссе.

Сколько лет было лютых и снежных!

Но едва лишь забьется «ку-ку» -

Пробуждается тихая нежность

Стебельком яровым на току.

Край полей,

Сторона аномалий,

Полюбил я печаль и вину -

Всё, что женщины вдруг понимали,

В полыньи моих глаз заглянув.

Что прошёл с той поры,

Что проехал...

Но с полей

Тишины и войны

Всё зовет меня

Чёрное эхо

В две,

Навек болевых, стороны.

* * *

И стал я немым обелиском

Над степью,

Где всё сожжено.

И плакал -

Из камня -

О близком,

О том, что вернуть не дано:

Где был

И жесток, и неласков,

И слышал,

Как, рвано дыша,

Кричала во мне несогласно,

К любви призывая, душа.

* * *

Когда мы родились,

У нашего царского ложа

Российская мать

Опалила нас совестью глаз,

Чтоб праведно жили!

Где лгали за славу -

Сытожим:

В витрину столетья,

На общий обзор,

Напоказ.

71

И слаще не надо,

И горестней этого плена.

Пройдёт наше время,

Покатится солнышко вниз.

Ещё покочуй, моя нежность,

В раскатах вселенной,

К ракитам закатным,

К морщинам полей прикоснись.

* * *

Знаю, в хмурые дни

Ты подходишь к окну.

Что скрывать -

Всем нам хмарь да окно.

Ты обманешь себя,

Я себя обману,

Но скажу:

«Всё забыто давно».

Говоря, ты молчишь.

И смеясь, ты молчишь.

Вряд ли только

В тревожной судьбе

Голосами дождей,

Лунным светом в ночи

Мы сумеем сказать о себе.

Даже в лучшие дни

Тишиной заперты:

Всё скрываем, молчим да таим.

И лицо, и слова, и улыбка -

Не ты!

Только слёзы у сердца – твои.

Может быть, с той поры

В нас осталось добро -

Задыхаться, страдая в тиши.

Мы с тобою -

Как старые письма на фронт...

Не пиши, что в груди,

Не пиши.

* * *

Чем дальше, тем выше

Дома -

Одиночества глыбы -

Распятое тело

Бетонные гвозди прожгли.

Всё меньше на свете

Живых родничков и улыбок,

Наследственных песен

И древностей русской земли.

Зачем тут гаданья?

72

Всмотритесь, как в сумраке сером,

Плодя одиночек,

Стремится, не глядя назад,

Панельная морочь,

Железобетонная эра,

От едких дождей

Опустив капюшон на глаза.

* * *

Россия, Россия,

Приснись мне, как прежде,

С серебряной Ворсклой,

С костром на горе!

В судьбе моей осень.

Тускнеют надежды,

В которых так долго

Мог сердце я греть.

Зарядные вьюги

В глаза парусили.

Прошу на прощанье,

Пока не ослеп,

С дождями степными

Приснись мне, Россия,

С багровым закатом

В полынную степь.

Ревёт, пролетая,

Метель над крестами,

Грядут мои дни.

Заметёт добела.

Любовь и печаль,

Я тебя не оставил!

Вся в памяти смертной -

Какой ты была.

* * *

Разбег и равнина!

Ответь,

Где предел тебе,

Воля?

В просторы врываясь,

Года разметав по пути,

Мои табуны

В предзакатном пластаются поле.

Нет власти над ними -

Не смог обратать и пасти.

Вина ль моя в том,

Что прошел по декабрьской дороге,

Не мною придуманной,

С горьким названием -

Жизнь?

73

Прости меня, месяц,

Попутчик полей круторогий,

За раннюю глупость

Тропинку в степи укажи.

И лунно, и звёздно,

И свет из окошка у брода.

Прощально так помню -

Исхлёстанный волнами чёлн...

Стою над обрывом,

Улыбчиво плачу о чём-то:

О раннем,

О позднем,

Да мало ли, друг мой, о чём.

* * *

Пока живёшь, душа, люби -

Холмы в пути или равнина.

Ты не могла хранить обид,

И потому

Сама хранима.

Как травы юные свежи!

Как осени светла усталость!

Так мало остаётся жить.

Так мало

Выстрадать осталось.

* * *

Прошу тебя:

Не зажигай мне свет.

Я жил затем,

Чтоб в хмарь и в смуту,

Когда ни сил,

Ни воли нет,

Встать и зажечь огонь кому-то.

74

В СЕМЬЕ ЕДИНОЙ

Год 1990 для нашей семьи – чёрный. Пер-

вого ноября мы потеряли нашего старшего

сына Глеба. Младший сержант Глеб Михай-

лович Сопин погиб при исполнении слу-

жебных обязанностей в ракетных частях

под Красноярском.

Это был талантливый юноша, любил

людей и был полон страстного желания

утвердить себя в мире. Оставил после себя

художественно-литературное

наследие.

Его ранний уход был чудовищно неспра-

ведливым и ещё раз напоминал: мир – это

стихия, которая бьёт, как торнадо: правых

и виноватых, врагов и своих... Если бы я

верила в Бога, в те дни восстала бы про-

тив него. Если Бог – это и есть природа, то

обращаться (с пожеланием ли, просьбой...)

можно только к себе – туда, где хоть чем-

то в пределах видимости можешь распоря-

диться.

Но человек протягивает руки из своей слепоты разве что до поворота,

и то в ясную погоду:

И гений, освещая только миг,

Предвестит тьму, неведомую прежде.

(Из стихотворения

Михаила 1987 года).

Весной 1991 года могила Глеба оттаяла и требовала подсыпки. Мы с

Мишей таскали землю вёдрами, и он в сердцах сказал:

– Здесь должен был лежать я, а не он.

Потом будет 12 лет попыток издать наследие Глеба, в конце концов

подобие его завета: «Я вернусь! Я всё равно когда-нибудь вернусь!..» -

исполнится. Книга «Четвёртое измерение, или приключения Красной

Шестерёнки, «храброго» предводителя триунэсов» издана. Вот что пи-

шет о ней поэт и издатель Эвелина Ракитская:

«Книга Глеба Сопина – это не просто результат трудов и материаль-

ных вложений семьи, желающей отдать должное памяти погибшего.

Она является высокохудожественным, оригинальнейшим произведе-

нием (вернее, сборником произведений) очень популярного ныне жан-

ра – комиксов для детей и подростков. Однако, в отличие от других

книг этого жанра, «Четвёртое измерение...» – это РУССКИЕ комиксы,

созданные в РУССКОЙ традиции, безо всякого влияния наводнивших

наш книжный рынок и зачастую чуждых русскому читателю героев и

тем. Несмотря на то, что основные персонажи Глеба живут на далёкой

планете, они имеют РУССКИЕ характеры, легко узнаваемы и вызывают

бурю эмоций у читателя... Книга Глеба Сопина – это россыпи остроу-

мия, кладезь доброты, она отличается прекрасным вкусом, с огромным

интересом читается и рассматривается не только детьми, но и взрос-

лыми».

75

А тогда, летом 1991 года, Миша написал стихотворение, посвященное

Глебу – «В семье единой».

Здесь всё не случайно – от традиционного названия до поставленной

в конце точки. Звучит многоголосье. Отец и сын, мать отца и мать сына

меняются местами, голоса то сливаются, то расходятся, как в церковном

хорале; порой непонятно, от чьего имени обращение.

«Мне страшно: а вдруг я неволю живущих живым сострадать?..» – это

отец.

«Я жалуюсь белому полю, чтоб голос мой слышала мать...» Мать отца

или сына? Скорее сына, потому что далее следует: «Мне холодно, мама, я

стыну... Мой голос звучит или нет?» Но это же и отец: «Россия, родимая,

стыну! Метелит в бурьяне быльё». Это отец постоянно обращается к Рос-

сии, у него заметелена биография, а у сына она только начиналась. Но

сын погиб на службе Родине, и его обращение к России тоже можно счи-

тать правомерным.

Потом сын уходит совсем, отец остается один:

«И в снежную тонет пустыню прощальное слово мое...»

Течёт мимо ненужное, чужое многолюдье. На других нет вины, ибо ну-

жен только один – тот, кто никогда больше не откликнется. Последняя

строчка ставит всё на свои места. Хорал пропал, и всё до ужаса стало яс-

ным, как в снежный зимний день при ярком солнце, на которое смотреть

нельзя – получишь ожог сетчатки:

«Убитому жалуюсь сыну на участь живого отца».

В СЕМЬЕ ЕДИНОЙ

Глебу Сопину

Мне страшно: а вдруг я неволю

Живущих живым сострадать?

Я жалуюсь

Белому полю,

Чтоб голос мой слышала мать:

«Мне холодно, мама,

Я стыну.

Мой голос звучит или нет?»

Торжественно. Людно. Пустынно.

Ни слова, ни звука в ответ.

Россия, родимая, стыну!

Метелит в бурьяне быльё.

И в снежную тонет пустыню

Прощальное

Слово моё.

Бессмысленно-медленно стыну.

И нет многолюдью конца.

Убитому

Жалуюсь

Сыну

На участь

Живого отца.

76

ТОПОЛЁК

Подари мне листок, тополёк,

Золотого оклада иконку.

Ты своею листвою поблёк.

Я своей облетаю тихонько.

Сердцем чувствую

Ласку и боль,

Но второе щедрей выдаётся.

Мы до грусти похожи с тобой,

Отражаясь в судьбе,

Как в колодце.

Я тебя понимаю, дружок,

До глубинных корней понимаю:

Сколько раз свою душу ожёг

О бураны

На подступах к маю!

В балагане для массовых сцен

Одиночкой пропел я во поле.

Был свободным

Меж карцерных стен

И невольником классовой воли.

Путь земной мой

Едва ли далек.

Жизнь нас рубит,

Как яростный конник.

Протяни мне ладонь,

Тополёк,

Сквозь решётку

На мой подоконник.

(Любимое стихотворение отца, которое в 1989 году Глеб, уходя в ар-

мию, переписал в записную книжку).

77

БЕЗ КОНВОЯ ЛЕТЯТ ЖУРАВЛИ...

В 1990 году в журнале «Наш

современник» благодаря со-

действию В. В. Кожинова по-

явилась подборка стихов Ми-

хаила Сопина. Этот номер

попал в Америку. В городе

Монтеррее его случайно купил

писатель-эмигрант

Алексей

Коротюков. Сел за пишущую

машинку и напечатал:

«Вы первый русский поэт, к

которому за последние десять

с лишним лет мне захотелось обратиться...»

Письмо пришло в адрес «Нашего современника», оттуда переслали в Во-

логодское отделение Союза писателей, а те отдали нам.

Миша сказал:

– Уже только ради такого письма можно было жить и трудиться.

Алексей рассказывал о себе. Бывший московский киноактёр и кино-

сценарист, журналист, писатель. Уехал в Америку в 70-е годы. Причины

выезда не объяснял – впрочем, они прочитывались в его романе «Нелегко

быть русским шпионом», первую часть которого Алексей нам подарил.

В романе – тема лживости, пронизывающей всё общество сверху дони-

зу. Язва афганской войны. Слежка КГБ. Язык, стиль – всё замечательно.

Как хорошо этот роман читался бы, к примеру, в журнале «Новый мир»!

Какой «бомбой» мог бы оказаться, опубликованный вовремя! Увы, не слу-

чилось... Алексей Коротюков напишет свое последнее письмо к нам, так

и не узнанный в России, в убогой монтеррейской хибаре, где за стенкой

будет плакать соседский ребенок, а во дворе хлопать на ветру чужое мо-

крое бельё.

...А тогда завязалась тёплая переписка; к ней подключились и я, и

Алёшина жена. Они присылали нам фотографии с видами на океан, мы

удивлялись качеству этой любительской цветной фотосъёмки. («Кодак» в

России был ещё не известен).

Алексей рассказывал, что жизнь в Америке не такая уж простая. Рус-

ские эмигранты трёх волн держатся друг от друга особняком. У семьи

Коротюковых больше друзей среди американцев, чем среди русских.

Ощущение ненужности, одиночества. Русские писатели не котируются -

американцам достаточно одного Солженицына.

Разговор переключался на детей. Мы рассказали о гибели Глеба. У

Алексея и его жены Ирины – своя боль, сын Тимоша. Рядом – Голливуд,

зараза наркомании...

Мы поделились печалью – невозможно издать книгу Глеба. И тут Алек-

сей сделал нам роскошный подарок: прислал заверенные по международ-

ным стандартам права на издание своего романа «Нелегко быть русским

шпионом» сроком на три года (по замыслу, гонорар от публикации должен

был получить Михаил и на него издать Глеба). Думается, у Алеши была

тайная мысль: он хотел видеть опубликованным свой труд на родине.

Мы приложили титанические усилия – не ради гонорара, ради Алёши. Я

перепечатала роман на машинке, чтобы можно было давать на прочтение

78

без риска утерять единственный оригинал. По рекомендации ездила с ру-

кописью в Самару. Потом появилась возможность делать ксерокопии, мы

рассылали их по журналам. Но журналы закрывались, отовсюду – отказ.

Алексей обещал рекомендовать стихи Миши в «Континент» и ещё куда-

то... Возможно, действительно что-то было напечатано. Однажды Мише

в письме из Киева прислали десять долларов. За что, мы так и не узнали,

но купюру долго хранили «на счастье». Письмо прислала знакомая нашего

американского друга, которая была в Монтеррее, встречалась с Алексеем,

он дал ей наш адрес.

Переписка с семьей Коротюковых прекратилась так же неожиданно,

как и началась. Это были самые тяжёлые годы развала бывшей страны.

Мы разыскивали Алёшу, как могли, еще несколько лет. Полагая, что по-

чта не ходит через океан, просили бросить письмо в почтовый ящик США

людей, которые уезжали туда. Но он больше не отозвался. Не помогли и

друзья из Интернета...

Не мог он исчезнуть вот так, внезапно. Нет, наверное, в живых нашего

Алёши... А книга стоит на книжной полке, на титульном листе надпись:

«Михаилу Николаевичу Сопину, чья боль – моя боль. Алексей Коротюков».

* * *

Престижные квартиры, развалюхи,

Невольные и вольные рабы,

Апостолы, герои, воры, шлюхи,

Все из неё – из классовой борьбы.

Вот в чём итог: та страшная борьба

Плодит в душе чуму, разбой, усталость.

Взглянул в себя – там больше нет раба.

Но человека тоже не осталось...

* * *

Не знал я одежды

Достойнее лагерной робы,

И света не ведал

Светлей, чем в барачной клети.

У гроба, Россия,

Дай снять арестантскую робу.

Дай в саване вольным

Во имя твоё отойти.

* * *

Много сказано – прошлого ради.

Я уверен: ему же вослед

Мы расскажем о нынешней правде,

Может быть, через семьдесят лет.

Годы бедствий уйдут вместе с нами

В край распятой любви матерей.

Наши вопли останутся снами

Ледовитых бездонных морей.

Не слыхать автоматного воя.

А в небесной осенней дали

В первый раз, погляди, без конвоя

Над Отчизной летят журавли...

79

ГРЯДУЩЕЕ – КЛИНОМ

Ещё в Перми Миша написал стихотворение, которое было прочитано

моей подругой:

И путь мой не длинный.

И плоть моя – глина.

И слезы – озёра.

Грядущее – клином.

Прошедшее – ливни

По пеплу разора...

Подруга сказала:

– Это тот случай, когда мастерство играет против автора, потому что

он пишет не от жизни. Вот если бы это сочинил какой-нибудь автор из

Латинской Америки, можно было бы признать гениальным.

Подруга жила лакированной обложкой советского образца и не думала

о том, что мы как раз и есть Латинская Америка, только... хуже. Через не-

сколько лет она положит партбилет на стол со словами:

– Никакой вины за то, что творилось в стране, у меня быть не может. Я

этого не знала.

Михаил видит гораздо больше, потому что смотрит снизу вверх, а вся

нелепая общественная громада на него давит. Он уже давно убеждает

меня, что из тюрьмы вообще видно лучше. Именно поэтому считает, что

пребывание в тюрьме для осознания общественных истин для него было

необходимо: «Там сгусток общественного неблагополучия. Слепок нелепо-

стей». Только вот... многовато – пятнадцать лет.

Много лет спустя он посвятит мне стихотворение:

Пора – к исходу все, к исходу -

Уму и сердцу моему

В твою тюремную свободу,

В мою свободную тюрьму...

Мне это покажется почти обидным:

– Почему это моя свобода – тюремная?

– Потому что ты тоже в зоне, только оградка подальше и вышек не видно.

И он был прав. Человек должен распрямляться и становиться свобод-

ным изнутри. И уже в тюрьме Миша был духовно гораздо свободнее, чем

я, идеологизированно воспитанная.

Понять, что творится в мире, со скованными руками можно. Только вот

некому. Народ-то там... темноватый, не пробуждённый. А с другой сторо-

ны – лучше и не будить, зверя дикого узришь. А потому:

И хлопала

Большая

Малой зоне,

Чтоб мелодичней лился

Звон оков.

Многие стихи (начиная с середины восьмидесятых годов) раздражают,

по меркам того времени кажутся почти оскорбительными. Сопин вообще

в течение всей последующей поэтической биографии будет раздражать,

хотя по жизни – полная противоположность.

80

Не убежать, не защититься мне

От вечного заката на окне,

От алчности персон и персонажей,

От дотов, камер,

Моргов и светлиц,

От модных тканей,

Вытканных из сажи,

От маринада чувств,

От грима лиц,

От модных морд

И от безликих мод,

Отравленных лесов, полей и вод,

От униформ,

От вечных норм на корм,

От нюхающих газ слезоточивый,

От братьев пьющих,

От неизлечимо

И беспробудно трезвых

Дураков.

Эти стихи, конечно, никто и не думает печатать, а «на кухне» говорят:

– Миша, ну откуда ты всё берёшь? Смотри на жизнь светлее!

Комментаторам и в голову не приходит, что здесь налицо последующая

история страны в свёрнутом виде. Обратимся к сегодняшнему дню. «Алч-

ность персон и персонажей?» – кто же с этим нынче спорит! Доты, камеры

и морги... к сожалению, их больше чем достаточно.

«Нюхающие газ слезоточивый» – нет, уже не газ – похлеще. Вот насчёт

норм на корм и тканей из сажи – пожалуй, в начале девяностых пошли

изменения в лучшую сторону, заграница помогла.

Просто удивительно, как поэт постоянно опережает время. Помню, я

возмутились строчками «Враги давно друзьями стали и нам на нищен-

ство дают...»: «Друзьями, может, и стали, но что дают на нищенство – это

уж слишком». А пару лет спустя Россия стала получать гуманитарную по-

мощь от Германии.

В конце восьмидесятых годов группа вологодских писателей выступа-

ла в Череповце. Преподавательница профтехучилища чуть не за грудки

схватила Михаила после прочитанных перед ребятами строк:

Вы куда разбрелись,

Исторически нищие мальчики,

На безлюбии людном

Свои растеряв голоса?!

Опасаясь за неправильное воспитание подопечных, она искренне вы-

крикнула:

– Мы не исторически нищие!

Прошли годы... Увлеченные бизнесом, сексом и ещё Бог знает чем, мо-

лодые люди всё меньше интересуются прошлым страны, попирают свя-

тыни, а некоторые регионы бывшего Советского Союза и вовсе отколо-

лись, вытесняя русскоязычное население.

Публика набрасывалась на поэта за «чернуху». Но можно ли винить ав-

тора за то, что прозреваемая им ситуация оказалась столь тяжёлой?

81

Увлечение социальной тематикой слишком привязывало стихи к бы-

стротекущему моменту, и я говорила:

– Их ждет печальная судьба. Время бежит так быстро, что строки, кото-

рые звучат сегодня как прозрение, завтра появятся в передовицах газет.

То, что тобой выстрадано, другие преподнесут в порядке конъюнктуры.

А ты так и останешься для историков литературы... если кому-то будет не

лень потрошить архивы.

– Ну что ж, – отвечал поэт. – «Для нас – по-человечьи умирать, коль жить

по-человечьи невозможно».

* * *

Меня пугали:

«Путь прямой тяжёл».

Шагал. Решили испытать на робость:

Прикрыли

Многолетним снегом

Пропасть.

Я знал – там пропасть.

Потому и шёл.

В паденьи слышал -

Ликовала рать!

Ну что ж,

Для них победа -

Сабли в ножны.

Для нас -

По-человечьи умирать,