Текст книги "Спелый дождь"

Автор книги: Михаил Сопин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

ный! Разве не видно? (Фигура крепкая, грудь колесом).

При тех должностях, которые он занимал, формальности не соблюда-

лись...

* * *

Когда первый мороз

Опушит

Тополя чистым мехом,

Кто-то в окна стучит,

И зовёт,

И ответ мне даёт:

«Это я,

Твое имя,

Пропавшее без вести эхо,

Перекатная голь,

Беспризорное детство твоё».

И туда обернусь,

И сюда погляжу:

Как ты? Где ты?

Я же сам очевидец:

Ты убито...

Ахтырка... Бои...

А на тёмном стекле

Обнажённо,

До резкого света:

Ирреальная явь,

Тёмно-красные слезы мои.

42

* * *

Дымя,

Мимо изб,

Мимо пашен

Раскатно

Грохочет состав!

А юность

Мне машет и машет,

Тревожно

На цыпочки встав.

В бушлате,

Худая-худая,

Как в послевоенном селе,

Наверное, знает – куда я,

Глядит обречённо вослед.

Бомбёжки,

Составы,

Обвалы

В жестоком остались былом.

Когда же ты, жизнь,

Миновала,

Со всем, что сбивало и жгло?!

По сердцу -

Скребущие звуки.

Постой!

Обернись в пол-лица...

Скажи мне,

Что этой разлуке

Не будет. Не будет конца!

Скажи!

Я смогу возвратиться!

Хотя бы ладонь подыми!

Но поезд -

Ах, чёрная птица!..

Крылато качает дымы.

* * *

Как трудно уходить

Из той поры:

Открыл окно,

И в спелый дождь -

Руками!

За садом звёзды,

Что твои костры.

Какое счастье

В этой жизни -

Память!

Давным-давно

Не тот уж

Блеск в глазах.

И мир не тот -

43

От яви до преданий.

А я и сотой доли не сказал

О том, что слышу,

К полю припадая.

Здесь, на земле,

Случилось это всё:

Ни ты меня,

Ни я тебя не бросил.

Но мёртвый ветер

Разорённых сел

Нам не оставил

Ни руля, ни вёсел.

Холодные,

Голодные года

Сменили грохот

Тола и металла.

И вышло так,

Что вдруг и навсегда

Нас по Отчизне горькой

Разметало.

И мы с тобой

Такие не одни.

Ты говорила:

«Если выйти в поле,

То будет слышно,

Как летит над ним

Молчанье душ,

Запекшихся от боли».

* * *

Разметало

Сиротские рати

По разломам

Военной земли.

Никогда

Не собраться нам,

Братья.

Лиховеи наш путь замели.

За надежды,

Что были до мая,

За убитых

И проклятых нас -

До конца пронесу,

Не снимая,

Окровавленных

Дней ордена.

Бей сильнее,

Неистовей,

Память!

Всё равно

Я на зов твой приду

44

В ту страну,

Что лежит за холмами

В октябре

В сорок первом году.

* * *

Подрывались.

Пропадали.

Стыли.

Многих ветер в поле отпевал.

Даже до жестокости простые

Жизни той не выразят слова.

Жил и я.

Страдал, как всё живое.

И осталась

Память той беды -

Был заснят

С огромной головою,

А в руке -

Букетик лебеды.

Сверстники мои!

Мы входим в чащу

Тех снегов,

Что заметут виски.

Но по нашим

Судьбам преходящим

У живых

Не может быть тоски.

Мы пройдем -

И никуда не деться,

Как травой обочинной пыльца.

От того,

Что называют детством,

Сохраним

Бессмертные сердца.

Ранний свет,

Глубинный свет печали -

Молчаливый

Призрак наших лиц.

Мы еще своё не откричали.

Мы еще своих не дозвались.

* * *

И мысль горит, и жизнь течёт,

И есть у памяти свой счёт...

Страшась отцовского клейма,

Пойдут сыны без биографий.

От сына отречётся мать,

Ибо отрекшийся потрафил:

Рассек связующую нить.

45

Ни общей доли нет, ни боли.

Кого отрекшимся винить

За четвертованную долю?

Так народится гриб-гибрид,

Зачатый страхом и пороком,

И Мост Истории сгорит,

Края обуглив двум дорогам.

* * *

Цепь – свобода.

Бред – авторитет.

Яд – надежда, хлеб грядущих лет.

И орёт

Под плотным кумачом

Проповедник,

Бывший палачом.

* * *

Я был

Не по своей вине

Живой мишенью

Мёртвых пашен:

Четыре года – на войне.

Полвека -

Без вести пропавшим.

* * *

Океан выгибает дугой!

Всё летит

Во взбесившемся гуде.

Ураган!

Ему нет берегов,

А вошёл -

Ураганом не будет.

Может быть,

Ты мне этим и мил,

Что другим никогда не бываешь:

Развернулся,

Пошел напрямик,

Разбивая

И сам разбиваясь.

Вот и я

Так по свету кружил,

Как в просторы

Рванувшийся ветер!

Задыхаясь,

Входя в виражи,

Расшибался о дамбы столетья.

46

Но любил свою жизнь,

Что была!

Пронесла меня

Вольным и битым,

Добела закусив удила,

По надеждам,

Годам и обидам.

* * *

Как жили мы,

Военных лет шпана,

Колёсная, подвальная, земная -

Пинки

Душа и кости пацана

Неизгладимо чувствуют и знают.

Пятнадцать лет -

Неволи окоём.

Но не ослеп

От суеты и рвенья.

Открылась тайна

В облике твоём,

Явилась жизнь -

Возможность откровенья.

47

ПАМЯТИ МОЕЙ ЛИЦО БЕСКРОВНОЕ

Когда мы вместе задумали эту

книгу, Михаил признался, что ещё

при подготовке «Предвестного све-

та» выработал творческое направ-

ление, которому старался следо-

вать. Оно состоит из трёх частей:

обретение голоса, исповедь, про-

поведь. У этой триады есть общее

– историко-культурный камертон.

«Предвестный свет» можно отне-

сти к обретению голоса. Три шага

цикла «Памяти моей лицо бескров-

ное» – более всего исповедь.

ШАГ ПЕРВЫЙ

«...Мы получали «высшее пенитенциарное» образование: буквы алфа-

вита узнавали из переклички тюремных надзирателей. «На сэ есть, на рэ

есть? Кто на хвэ?» – так выкликали счастливцев, которым носили переда-

чи родственники. Грамотой овладевали в «индиях», до дыр зачитывая об-

виниловки, прежде чем пустить их на курево. («Индия» – камера, в которой

сидели те, кому никогда ничего не приносили). Арифметика – отсиженные

и остающиеся по приговорам годы...»

(«Речь о реке»)

В Перми несколько стихотворений Миши на патриотическую тематику

было напечатано в газетах. Одно из них даже получило третий приз в

юбилейном конкурсе молодежной газеты. Журналистка Таня Черепанова

сказала:

– То, что у него сейчас публикуется, имени не сделает. Но у Михаила

необычно богатая биография. И вот если он сумеет показать её во всей

полноте...

Чтобы это пожелание начало воплощаться в жизнь, потребовалось не

менее десяти лет. Пришлось набираться литературного опыта, а главное,

занять позицию.

Эта позиция в свернутом виде определилась уже в лагерный период:

«Я люблю Россию, но я с ней и спорю». Однако в целом протестность в

творчестве для этого периода не характерна. «Лагерные тетради» по духу

и по стилю более всего близки к раннему Блоку: поэт вслушивается в тре-

вожную музыку бытия, не конкретизируя. Рассуждать детально он тогда

был не готов и не хотел. Вспомним: ведь Сопин был осужден по уголовной

статье, и нельзя сказать, чтобы совсем уж невинно. Мы не раз говорили

на эту тему, Михаил честно рассуждал:

– Нас нужно было призывать к порядку – натренированное на бойне

поколение огольцов самого удалого возраста, которым ничего не страш-

но. Те, кто старше – шли в бой под присягой. Маленьким ещё предстояло

войти в жизнь под контролем взрослых. А у нас за спиной – ничего, кроме

собственных понятий о чести и морали. С нами что-то надо было делать,

и власть пошла по наипростейшему пути: придавить, выловить, уничто-

жить, приковать к лесоповалу...

48

«Акценты смещались: вражеской становилась многомиллионная армия

агонизирующей безотцовщины. Скоро ей нашли «достойное» применение.

За время войны опустели лагеря. Стали сажать повторно по 58-й ста-

тье (политических), но их уже не хватало. Надо было восстанавливать

бывшую оккупированную территорию, откуда-то взять армию новых

строителей, которые бы валили лес, долбили руду, клали кирпичи... Ужас

и простота этих обстоятельств привели к людоедской политике. Броси-

ли клич – выжигать калёным железом, хватать за бродяжничество, неза-

конное ношение оружия (валявшегося грудами везде), за воровство. Кого?

Были орды бездомной шантрапы, брошенной на произвол судьбы, вынуж-

денной себя кормить, греть, защищать. Выжившие в голоде и бомбежке,

выплюнутые войной и расшвырянные по белому свету, они же оказались

обречены стать жертвами лагерей».

(«Речь о реке»)

На 15 лет Михаил «загремел» в 1955 году, по поводу, до глупости незна-

чительному. Как-то шли большой компанией из кино, растянувшись на

квартал – в очередной раз смотрели «Бродягу». Впереди идущие пристали

к парню и девушке (отнять велосипед), показали нож. Те закричали, подо-

спела милиция: банда! Большинство взяли сразу, но «хвост» (в том числе

Михаил) разбежался. Правоохранительные органы без труда установили

имена всех.

Судили за разбой по Указу Президиума Верховного Совета СССР от

4.06.47 г. Указов было два: первый – об уголовной ответственности за хи-

щение государственного и общественного имущества, второй – личного.

Согласно ему, все виды такой провинности, вплоть до хищений самых

мелких, наказывались лишением свободы на сроки очень большие (до 25

лет). Проступок, за который раньше могли дать пару месяцев, теперь на-

казывался «десяткой». Например, в документах того периода наш сын вы-

читал, как за семь килограммов украденной муки мужику дали семь лет

лишения свободы. Пересмотру эта судимость не подлежала.

Вот что пишет по этому поводу в статье «Уголовное право как фено-

мен культуры» («Известия высших учебных заведений», 02.03.1992)

М. С. Гринберг:

«Важным элементом обеспечения экономических интересов тоталитар-

ной системы был принудительный бесплатный или малооплачиваемый

труд. Он обеспечивался отчасти трудом заключённых, а массовые репрес-

сии служили источником пополнения».

В 1962 году вышел новый Уголовный кодекс, в связи с чем Указ потерял

силу, а Михаил продолжал отбывать срок до 1970 года. «От звоночка до

звоночка...» – горько по-вторял он, шагая по комнате, незадолго до смерти.

Сколько их было, таких осуждённых, – сотни тысяч? Миллионы? Счи-

тал ли кто-нибудь?

После смерти Миши я сделала попытку отыскать его уголовное дело

в архиве УВД Пермской области. При содействии Вологодской писатель-

ской организации был сделан запрос. Имя такое нашли, а дело – нет: «Не

сохранилось». Нет документа – нет проблем. И понять, за что кого судили,

уже невозможно. Виновны навечно...

Мы с Михаилом не раз рассуждали: его биография настолько уязвима,

что её можно подавать с самых разных позиций, и все будет правда. Захо-

49

чешь осудить – уголовник, алкоголик, шизофреник, трудовая книжка раз-

дута от бесчисленных перемен мест работы. И в то же время – поэт, фило-

соф, интереснейший собеседник, «политпротестант», все дети от общения

с ним в восторге.

Вникать в психологию заключённых мне приходилось в силу обстоя-

тельств. Я неоднократно ездила на поселение, дружба с бывшими аре-

стантами продолжалась в Перми и Вологде. Горько констатировать: ни

у одного из них не сложилась счастливо судьба на воле, хотя нарушений

закона они больше не допускали. Многолетнее обесчеловечивание накла-

дывало отпечаток. Миша мне говорил:

– Никому не посоветую выходить замуж за наших. Среди них нет того,

кто способен составить семейное счастье.

Вот такая жесткая оценка.

(Моя пермская подруга была замужем за Мишиным другом по имени

Леха-Алексей. Когда-то он был осуждён за воровство. Ещё в лагере дал

себе зарок проститься с пороком и выполнил его в течение своей недлин-

ной жизни (погиб от алкоголизма). Но мужем он был никаким. В течение

многих лет отучённый от понятий семьи, так и остался где-то между зо-

ной и мнимой свободой).

Я спрашивала :

– Миша, а ты?

– Я нетипичный.

В отличие от многих других, он был способен к самосовершенствова-

нию, к диалектическому мышлению.

– Мишель, – растерянно говорил ему Леха, – ты же только вчера говорил

одно, а сегодня другое. Ты где настоящий?

(Леха смотрел на Мишу снизу вверх. Он любил друга и знал наизусть

его стихи, был готов преданно следовать за ним куда угодно, но не успевал

«поворачивать». Леха по природе был догматиком).

– И вчера, и сегодня, – отвечал Миша. – Я ищу.

(...Прочитывая рецензии под стихами мужа на сайте «Стихи.Ру», я вре-

мя от времени встречала реплики: «Михаил Николаевич, а почему вы всё

время врёте? Вы где настоящий?» – и тут же вспоминала Леху).

Но главное, что спасало Мишу от обычной судьбы освобождённого по-

сле столь длительного срока заключения – стихи. Еще в Перми я поняла,

что у него бывает только два состояния. Первое – Миша трудоустроен, по-

лучает какие-то деньги, но я их практически не вижу, потому что они всё

равно пропиваются. И второе – Миша в очередной раз уволился с работы,

устроился на диване в маленькой комнате, курит и пишет. Трезвый, варит

борщ и поёт под гитару, прекрасный отец. Естественно, что я постепенно

приходила к выводу: пусть лучше пишет. Но тут возникали мои родствен-

ники:

– Как ты можешь терпеть тунеядца? При двух детях – и не работает!

– Он работает, – отвечала я. – Даже больше, чем я. Пишет стихи.

– Да разве это работа? Он ничего за них не получает!

– Он в этом не виноват. Откуда вы взяли, что у нас человек получает

по труду?

Отношения с родственниками шли на разрыв...

По-своему «мудро» рассуждала подруга:

– К мужу надо относиться как к столу. Вот он стоит посреди комнаты...

50

если не очень мешает, ну и пусть стоит. Тебе от него ничего не надо, но

авось пригодится. Выбросить всегда успеешь.

Я же знала, что без меня, без детей, к которым Миша очень привязан,

он погибнет, сопьётся и я первая этого себе не прощу.

Конечно же, Миша мучился унижением – тем, что нет настоящего зара-

ботка, не может содержать семью. Тем важнее был для него первый при-

личный гонорар за книгу. Он внутренне распрямился. А это сказалось на

всём.

* * *

Над белой бездной бытия -

Глаза, глаза...

Живых и бывших.

Читаю ли,

Молюсь ли я:

Прости, земля,

Меня убивших.

Кипит снегами полынья,

Бьёт по лицу, по синей коже -

Стоит над тундрой

Тень моя,

На сорок лет

Меня моложе.

* * *

Услышь своих, Россия, не отпетых,

Кто не дополз, упал, не додышал.

У демагога – чистая анкета.

Моя – в грязи истории душа.

За всех послушай исповедь мою.

Чуть гарью потянуло -

Мы в строю:

В лесах, в забоях,

Всем напастям вровень

Твои, земля, изгойные, встают,

Чтоб биться до последней капли крови.

Гонимо ль, стыло, голодно ли, минно -

Там мы, уродцы, голытьба, шпана.

К отвергнутым

Закон не шёл с повинной.

То бьёт нас ужас тыла, то война.

Кто чист – в легенды.

Мы – в глухие были.

Все стройки коммунизма -

Наш дебют.

Нацисты не дожгли и не добили -

Простой расчёт:

Свои своих добьют.

Пустое -

Запоздало разбираться,

Умершее, безмолвное будить.

51

Нас не было,

Обугленного братства.

Нас не было.

Победный свет, гряди!

Ликуй, народ:

«Чужой земли ни пяди!»

А мы под марши

Завершим свой круг.

Пусть никогда

Не вспоминают дяди,

Как нам ломали

Наказанья ради

Со смаком

О колено

Кисти рук.

Будь проклят

Век, родители и мы,

Наручники, безумие тюрьмы:

Садистские дознания в подвале,

Где не было мучениям конца,

Где к милости напрасной не взывали,

Под сапогами лопаясь, сердца.

В глуши лесной или на Зуб-горе

В барачные оконца лагерей

Бьёт ханавей*. Хоронит ханавей

Твоих, земля,

Увечных сыновей.

ТРАССА

Бейте, ходики жизни напрасной,

Воскрешайте мой голос и взгляд,

Чтоб в багровом закате

Над Трассой

Мог я вспомнить,

Как гуси летят...

Небо в сине-свинцовой полуде.

Отплясал артбуран, отплясал.

И летят через майский полудень

С поля боя

Надежд голоса:

«Брат-цы, брат-цы...»

Рукав опустелый

Мнёт солдат -

Нет другой, про запас?

«Пей, славяне, за правое дело,

Пей, душ-ша мир-ровая, за нас!»

Мировой океан одиночек

Пил-бурлил у черты роковой.

И слезу утирал пулемётчик

* Состояние обреченности (из лексикона заключённых северных лагерей).

52

Госпитальным пустым рукавом.

Смех. Объятия. Слёзы.

Всё было...

Босячьё, что с пути сорвалось,

На распутьях глубинного тыла

Принимала земля, как отброс.

Возвращались солдаты степенно

В оглушающую тишину.

Безотцовщины

Серою пеной

За волной поднимало волну.

Стоп! Замерзни, волна,

До предела

Дай осмыслить:

Сиротство и тиф,

Кто нас в детстве

Преступными делал,

В мясорубку одних запустив?

Перед кем или в чём мы повинны?

Изначально понять помоги:

Кто бросал нас

Под траки, под мины,

Самосудчикам под сапоги?

Извращённое бойнею детство,

Ты не знало, что близок твой час,

Будешь в зеркало мира глядеться,

Катастрофой страны отразясь.

Помню наш пацанячий шалман,

И его -

Пусть меня не осудят:

С виду Пришвин,

Но дьявол по сути.

И слова -

Ядовитый туман:

«Навались, безотцовщина, ешь!

Можно выпить за батьку, за деда,

За меня – подполковника СМЕРШ,

И за нашу, конечно, Победу.

Жуйте, жмурики, дело не в хлебе.

И мозги вам мутить не хочу:

Жаль мне вас,

Голодрань и отрепье,

Но Закон избавляет от чувств.

Зря мы, что ли, вскопытили мили

Под стальным и свинцовым дождём?

Немчуре хребтовину сломили,

А на вас-то

Управу найдем.

Наша – слава, бесславие – ваше.

Воедино не вяжется нить:

Каждый должен хлебать свою кашу.

Что вы можете? Грабить да бить.

53

Свой, не свой, на дороге не стой...

Надвигается долгий ваш вечер:

Восходить вам

На брег на крутой

Под набат обвинительной речи».

Ясновидца, пророка, урода

Рокотал,

Тиком корчился рот:

«К-к-кто то до-олжен же

Быть вне народа,

А иначе – ур-родец народ?

И не надо пощады просить.

Гнить вам, дохнуть,

В отвалах пылиться,

Греть тщедушием дали Руси,

Скрыв в метелях цинготные лица.

Всё для вас:

Воркута и Тагил,

Через степи -

Каналы И. Сталина.

Сколько ваших дурацких могил

Будет в Тундре Великой оставлено!»

Как в узде ты, Россия, в системе.

Из булата, звено ко звену,

Тянет цепь твоё горькое семя,

На поглядки скликая страну.

Дуй, народ,

Кто – на казнь,

Кто – на праздник,

Леший во поле – наш манифест,

Хватит-хватит отъявленной мрази,

Отдалённых и каторжных мест.

Сашки, Мишки, Иваны и Стеньки...

Глянь в глаза, отвечать не проси,

Вот она – хошь в цари,

Хочешь к стенке -

Кровеносная бездна Руси.

Мать-землица, я знаньем изранен.

Нету края у пропасти. Нет.

С боевыми шагал номерами,

С номерами – на тощей спине,

В «светлый путь», по погибели серой,

А на две стороны – хоры вьюг:

Обречённые думы – на север.

Отвлечённые мысли – на юг.

Замерзая в дороге, сгорая,

Добрались мы до всех полюсов,

Рекордисты Чукотского края,

Коногоны Печорских лесов.

Гуси чёрные, где же вы?

Где вы?

Обломали вам крылья-бока...

54

Предрекал

Пустозерский мятежник,

Что сгорит наша жизнь в кабаках.

О великий бунтующий Отче,

Я несу в себе дух твой и прах.

И душа не желает молча

На своих отплясать

На кострах

Мракобесия.

Лавочки-печки!

Вот и жаримся мы, что досель

Ты, свобода,

В железной уздечке

Крутишь смертным надежд карусель.

Не одно отцветёт бабье лето,

Прежде чем нас, живых, отклянут,

Кто придёт после госпятилеток,

Испытав просвинцованный кнут,

Из-за «речки», Ухты или Томска...

Нас приветят:

«Пой, ласточка, пой».

Это мы явим к жизни потомство,

Что уйдёт во вселенский запой.

Знала б женщина, мать и жена,

Что родится

На выжженном месте?!

На безлюбье любовь начинать -

Порождать неизбежность возмездья.

В тёмном поле -

Жизнь в трауре белом.

И хочу закричать: «Не моя!..»

Но – моя. И одна... Отлетела

И обуглила сердца края.

Да. Всё так. Путь безумен. Огромен.

Но и мы

В своих клятых делах

Деспотию крушили,

Что в доме,

Здесь дышать нам

И жить не дала.

Всех распял он,

Убийца, ублюдок.

Уж не спутаю

Свет с темнотой.

Уж не слышу железных побудок.

Уж не рявкнут вдогонку мне:

«Стой!»

Только память порой,

Как граната,

Саданёт и поднимет года...

Все, кто грел Магадан и Анадырь,

Уходил, пропадая во льдах,

55

Все, кто полз по полярному снегу,

В безысходности

Шёл на рывки,

Кто убит при попытке к побегу -

Все вы в сердце моём, мужики!

И былой СВЭ*, и уродина -

За гонимых, за проклятых нас

Я приполз

В тебя веровать,

Родина,

Надсадив сухожилья о наст.

1989 г.

ШАГ ВТОРОЙ

Обогащённый общением с Е. Ш. Галимовой, почувствовавший мораль-

ное право расстаться, хотя бы временно, с необходимостью ежедневно

отрабатывать по восемь часов на производстве, Михаил садится за пи-

шущую машинку и приступает к воплощению того, о чём заговорил ещё

в лагере:

Есть в душе моей такая рана,

что когда-то полыхнёт огнём...

Это и сейчас практически ещё не освоенный пласт. Проникнуться во

всей полноте темой может только тот, кто пережил. Прошедших через всё

это и сумевших не загинуть на этапе, не спиться, не вернуться назад в

преступный мир, не выброситься на воле из окна – мало. Ещё меньше

таких, кто сумел-таки обойти эти загородки и... обрести голос, получить

образование. Наконец – иметь талант!

Но даже уметь сказать – мало. Нужно еще быть услышанным, ощутить

воспринимающую тебя аудиторию. Ну хотя бы немножко, чтобы уж не

совсем в обитой подушками комнате звучала проба песни. Для массовой

аудитории посыл: «Все люди – братья» – это же... теоретически. И чем че-

ловек интеллигентнее, тем труднее сделать это искренне!

Я заметила это по общению на «Стихах.Ру». Люди готовы проникнуться

болью ветерана Великой Отечественной войны:

Но дымится земля под ногами

Десять лет,

Двадцать лет,

Тридцать лет,

но их раздражает:

Стоит над тундрой тень моя,

На сорок лет меня моложе.

– Сколько же можно помнить зло, ковыряя старые раны и повторять

одни и те же круги ада? – говорит критик.

* Социально вредный элемент.

56

– О другом скажут другие, – отвечает поэт. – У меня не отболело.

– А может, приподняться над всей этой грязью? Подумать о душе? Дело

чести – сохранить её чистой.

– У меня не чистая, – говорит поэт и, подумав, добавляет: – В грязи

истории.

– При чем тут история? Она всегда не подарок. Вспомним Древний Рим,

ку-клукс-клан или режим Пол-Пота... Да мало ли примеров. Лучше обер-

нись на себя.

– «От себя голова поседела».

– Чем же гордиться?

– Хочу, чтоб «после нас осталось две капли боли, но не море лжи...»

Есть психологический барьер: невозможность применить заповеди

Христа по отношению к тому, кого по воспитанию и общественной форма-

ции считаешь намного ниже себя. Мы с Мишей не встретили практически

ни одного воспоминания политзаключённых сталинских лагерей, где не

было бы сказано нехороших слов в адрес уголовных. А ведь и те, и другие

были порождением одной тоталитарной системы и вместе от неё страда-

ли. В определенной степени – братья по несчастью, как в картинке, где

изображение зависит от угла падающих лучей. Александр Солженицын

тоже смотрел на уголовный мир сверху вниз. Не сомневаюсь, у него были

к тому веские причины. И всё же, всё же, всё же...

А поэт и критик продолжают свой бесконечный спор.

– Покайтесь перед нами, убийцы наши. Мы вам всё простим, – говорит

поэт.

– Кому каяться? И перед кем? Никого нет. Все умерли. Даже страны нет.

– Перед детьми войны.

– Но уже давно изданы повести Анатолия Приставкина, Виктора Аста-

фьева. Тебя вон печатают. Мало кто читает, но ведь рот не затыкают. Это

и есть покаяние. Даже фильм с таким названием вышел. Войны давно

нет.

– Война продолжается. Множатся ряды малолетних преступников, при

царском режиме такого не было. Тюрьмы переполнены.

– Тоскуешь по царизму?

– Да нет! «Белое и красное крыло гибельной метелью замело».

– И что же ты предлагаешь?

– Не дуди, полководец, в дуду,

Накликая другому беду.

Позабудешь -

Погостная птица

На гнездовье к тебе возвратится...

Виляет история, делает такие повороты, что и в страшном сне не при-

снится. Вчерашний страдалец за народ – по сегодняшним меркам терро-

рист. То Ленин и партия – «славься на все времена», теперь царя причис-

лили к святым. А у поэта:

К небу, в землю

Землистые лица.

Церковь в кружеве снежном -

Как чёлн.

Вздеты руки:

57

Крушить ли, молиться?

Но – кого?

Но – кому?

Но – о чем?

С годами он все чаще слышит голоса, на которые не может не откли-

каться:

После боев

Святых и правых

Молитву позднюю творю.

Следы сапог моих кровавых

Ведут -

Носками к алтарю...

– Ну и мастер Вы, Михаил Николаевич, – говорят читатели. – Какого

лирического героя себе выдумали!

Стихи Михаила Сопина проникнуты сочувствием ко всем униженным и

осуждённым обществом, независимо от статей в приговорах. Он не может

иначе, ведь это с ними он делил пайку и нары там, где не принято было

спрашивать: «За что сидишь?» Пришли по разным дорожкам – а теперь

судьба общая. И охрана, кстати, на той же дорожке, одним миром мазана

(это хорошо показано С. Довлатовым в романе «Зона»). Администраторы

даже больше к той стезе прикованы невозможностью сделать карьеру где-

то ещё, потому что этот пласт в обществе – низший.

...На станции Чепец, когда Михаил уже со справкой об освобождении

ожидал транспорт, его пригласил в гости «гражданин начальник» – капи-

тан Виктор Тарасович Лепко. Достал бутылку, стаканы.

– Тебе хорошо, – говорил капитан, плача, в расстегнутом мундире. -

Идешь на волю. Можешь стать дворником, сторожем... кем угодно. Об-

щаться с нормальными людьми и никогда сюда не возвращаться. А мне

некуда освобождаться, у меня не хватит сил начать новую жизнь. Я ниче-

го не хочу и не могу...

* * *

Из далей харьковские клены

Сквозь сумрак полувековой:

«Вставай, проклятьем заклеймённый!» -

Шумят над белой головой.

Родимые,

Всё так непросто:

В едином с вами

Я строю

Встаю,

Забитый на допросах,

Над бездной лагерной встаю.

Уходим мы...

Прощаться скоро

Придётся,

Беженцы войны,

Сироты красного террора -

Вы все в душе моей равны!

58

МУНДИР И СУТЬ

Плыл едкий запах первых дней войны.

Орал Мундир

Тяжёлой силы речи.

Он главным был.

И представлял в дни сечи

Парад, декор, двойное дно страны.

Витийствовал,

Кровавый глаз кося,

Светился, как фонарь над преисподней:

«Без нас – без нас -

Грядущему нельзя!

Без прр-ровокаций!

Дом горит сегодня!»

Да. Верно. Дом отеческий горел,

Как и потом -

И двадцать лет, и тридцать...

И вышло так,

Что взрослой детворе,

Уже клеймённой

На родном дворе

Развалинами душ не исцелиться.

Мой крестный путь -

В пожар из-под огня.

Без этого нельзя понять меня.

Сорок второй. Нас жгут со скарбом всем.

Горят косички, ленточки матросок.

И по живым свинцовый хлещет посох -

Страшней приказа 227*.

И тут я понял: если не осилю -

Конец.

Мундир – пустышка. Лжив. Дыряв.

Пополз... за полумёртвую Россию

Держась руками в жёлтых волдырях,

По чьей-то крови,

По своей скользя.

И с той землёй

Мы больше, чем друзья...

Любовь, Отчизна,

Вождь – пустые звуки

Для тех, кто чтут

Мундир или Указ.

Я Родину свою

Вблизи, вдали

Найду без вас,

Душою, что болит -

* Приказ И. Сталина от 28.6.42, по которому командиры (политработники) рот, бата-

льонов, полков, дивизий, отступившие с боевых позиций без приказа сверху, объявля-

лись предателями Родины. На основании этого приказа в армии были сформированы

штрафные роты и батальоны, которых бросали в наступление под вражеский огонь.

59

Как у солдата отнятые руки.

В окопы – с ней,

В забои и застенки.

Жрал грунт окопный.

Полыхал и зяб.

Скипелись мы -

Как кладка древней стенки:

И подорвав,

Нас разделить нельзя.

* * *

Нет в наших голосах

Идиллий.

В эпоху пряника-кнута

Под рельс звенящий

Мы ходили,

Считая вёрсты и лета,

От севера и до востока

Ни звёзд, ни бирок -

Кто таков?..

По всей дуге судьбы жестокой

Без нас не сыщешь рудников.

Ангарск ли, Куйбышев, Каховка,

Волго-Донская ли вода,

По фотокоровской сноровке -

Другие лица и года.

Мы шли и шли без соцзащиты

Сыны войны, войны иной.

Державным страхом рот зашитый

Мычал проклятьем и виной.

В Усолье мрачном

И у Лены

Под пулемётный говор вьюг

Нам правда

Разрывала вены,

Творя

Историю

Свою.

КОРАБЛЬ

Все ипостаси

Гибельного рока -

Мои:

Пацан-солдат,

Бездомник, тать,

По каторжным и беженским дорогам

Пройдя, я мог на Родину роптать.

Обрубленные руки

Что напишут?

Что мёртвый

60

Докричит издалека?

Работай, медсанбатная строка,

Избавленная жизнью от излишеств.

Прильну к земле -

Мольба со всех сторон:

«Склонись

Над красным

И над тёмным полем,

Оставь себе

В казённике патрон

И в дикость масс

Кричи о мёртвых нас,

Пока храпит

Стреноженная воля».

Исполню всё, что требуете вы,

Гулаговцы,

Бездомники,

Солдаты.

Как пуля в пулю, -

С вами!

Дата в дату -

Прошел по рубежам по болевым.

Все вами недожитые лета

В груди моей не для другого раза.

Я рядом с вами шёл, не по пятам,

По зову сердца шёл,

Не по приказу.

Как колос из земли -

Я весь из вас!

А лира, что ж,

Поэт – он ближе к Стеньке.

Есть те,

Что не уступят мест у касс,

А я своё не уступлю – у стенки.

Так много мыслей,

И одна другой

Полыннее.

Веками так нам пето, -

Как с бубенцом,

Что бьётся под дугой,

Мы свыклись с тем,

Что царь

Убил

Поэта...

Мы в шорах,

Братья,

Милые, мы в шорах:

От кривды,

Не от правды мы седы,

Что бойню порождает лютый ворог,

А грешных судят

Правые суды.

61

Из века в век кочующая мразь

Бьёт чистоту,

Уничтожая нравы.

Девиз дельцов:

Дыши – как в дождик травы.

Иначе – пуля.

Выше не вылазь.

И вот уж мне определяют место:

«Романтизируй. Воспевай прогресс.

Нам о тебе

До донца всё известно.

Мы над тобой цари,

Твой суд и крест».

...Забыв одно,

Что в самый трудный час,

Припав к погостам тайным,

К обелискам,

Гулаговцы,

Солдаты,

Лишь на вас

Равняю путь

Далёкий свой и близкий.

Корабль моей судьбы

Через ненастья

Идёт еще.

И, дерзостью дыша,

Я понял:

Где идея выше власти -

Пригвождена

К распятию

Душа.

Вот почему

В года большой неволи

Хрипящее ронял:

«Ку-ка-ре-ку!

Реку

Грядущую

Свободу-долю!

Ко-пе-еч-ку

По-дай-те

Ду-ра-ку...»

Хрипел -

В карьерный известняк,

Сдыхал,

Со всей страною

Надрываясь вместе.

Но зов мой

На-гора не долетал

Сквозь горизонт

Рудничного созвездья.

62

ШАГ ТРЕТИЙ

Мне всегда нравились стихи Варлама Шаламова – даже больше, чем

рассказы. Подобно прозревающему слепому, он открывает для себя в сти-

хах мир. Сначала на ощупь... Потом вдруг видит на оттаявшей скале цве-

ток, учится распознавать запахи, краски. И вот уже для нас с такой же

силой звучит симфония жизни. В стихах Шаламов именно поэт. А в рас-

сказах – аналитик.

Михаил Сопин прозы вообще не писал, поэт и аналитик в нем сливают-

ся, а с годами аналитик стал преобладать.

Есть ещё один очень важный момент: Сопин пишет на несколько де-

сятилетий позже. Колымский страдалец исторически не мог видеть того,

что открылось последующему поколению. С тех пор общественное созна-

ние ушло далеко вперёд. Уже издан «Архипелаг ГУЛАГ» А. Солженицына,

раскрыты архивы НКВД...

В конце восьмидесятых двадцатого века в полный голос о лагерях ещё

не говорили, и Московское издательство стихи Сопина на эту тему отмело.

А он входит в неё все глубже. Поначалу это ещё не раскрытие темы – ско-

рее её предчувствие в знакомом песенно-образном строе:

На холме три тополя, три ракиты...

Без весла, без шеста я плыву на плоту...

Но чем круче сворачивает он с освоенной дороги, тем труднее не увяз-

нуть в трясине. Стихи теряют прозрачность, становятся громоздкими, тя-

желовесными, перегружены «непоэтичными» подробностями.

Я уже отмечала удивительную способность Михаила вживаться в про-

шлое. По намёку он способен вновь увидеть пережитое, как на фотографии.

Однажды по запаху огуречной травы в нашем огороде восстановил полно-

стью картину детства, описал, где эта трава росла, как её готовили для еды...

Вот он берёт старое, бросовое, казалось бы, стихотворение, находит

удачную строку – по ней, как по проводнику, возвращается в полузабытое

состояние... Но тогда ещё не было мастерства. А теперь – надо же! – полу-

чается свежо и интересно.

Первые годы после освобождения – психологическое, даже физиологи-

ческое неприятие прикосновения к лагерной теме. Чтобы описать прав-