Текст книги "Декабристы. Судьба одного поколения"

Автор книги: Михаил Цетлин (Амари)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Суд

«Высочайше Учрежденный Тайный Комитет для изыскания соучастников возникшего злоумышленного общества» медленно подвигался к своей цели сквозь груду исписанной бумаги. Он был учрежден уже 17-го декабря по проекту очень дельного чиновника Военного Министерства, Боровкова, человека не чуждого литературных и духовных интересов: он был одним из основателей Общества Любителей Русской Словесности и даже, в свое время, правителем дел масонской ложи «Избранного Михаила». Четыре года тому назад, он писал Своему брату в масонстве Кюхельбекеру: «к чему мы здесь собираемся, над чем трудимся? Узнайте же… тайну нашего ордена. Мы стараемся над усовершенствованием рода человеческого – гордая, возвышенная цель!» Теперь правитель дел Ложи стал правителем дел Комитета, который обвинял многих из его «братьев» за те же возвышенные масонские стремления, принявшие более конкретную форму.

Председательствовал в Комитете, вскоре переставшем называться тайным, а к концу его деятельности переименованном в Комиссию, военный министр Татищев, человек добрый, но безличный. Членами были назначены генералы, которым суждено было играть большую роль в новом царствовании: Чернышев и Левашев, Потапов и Дибич, Бенкендорф и Кутузов; членом был и великий князь Михаил Павлович, ставший таким образом следователем в деле, столь близко касавшемся его семьи; а из деятелей прошлого царствования друг покойного царя, князь Голицын. Следственный Комитет просуществовал ровно полгода, до 17 июня и за это время имел 147 заседаний. Вначале он собирался в Зимнем Дворце, а потом чаще всего в Петропавловской Крепости для того чтобы удобнее было снимать допросы.

На допрос подсудимых приводили по большей части поздно вечером. Им завязывали глаза или накидывали на лицо платок, куда-то вели. Потом, приведя в большой зал, сажали за ширмы, поставленные в двух углах и позволяли снять повязку. За ширмами было слышно, как расхаживали по залу плац-адъютанты, жандармы, аудиторы, всяческая «военная субалтерия»; они звенели шпорами, рассказывали анекдоты, хохотали, не обращая внимания на заключенных. Наконец, их вводили в большую комнату, где за столом, покрытым красным сукном, сидели следователи. Вежливее и мягче других вели себя Голицын и, особенно, Бенкендорф, хотя и он тоже грозил гибелью неоткровенным и обещал прощенье раскаивавшимся, словно не знал своего господина. Резок на словах, но очень добр на деле был великий князь Михаил Павлович. Он любил пошутить: «Хорошо, что я не встретился с ним раньше, а то он и меня бы увлек», сказал он о Николае Бестужеве. Но Михаил Павлович являлся в Комитет редко. Генерал-губернатор Петербурга Кутузов дремал в своем кресле и только изредка бормотал сквозь сон «да, да, в кандалы, в кандалы!». Неистовствовал, из кожи вон лез маленький, с злым, нервным лицом, с черными крашеными волосами, Чернышев. Он был лично заинтересован в строгом осуждении декабристов, так как надеялся захватить в свои руки огромный майорат одного из них – графа Захара Чернышева, который не был даже его родственником[14]14
  На вопрос Чернышеву: «Comment, cousin, vous êtes aussi coupable?» – Захар Григорьевич отвечал: «Coupable, peut être, mais cousin – jamais!»


[Закрыть]. Он издевался над декабристами и затягивал следствие мелочными ненужными вопросами. «Вы здесь не для оправдания себя, а для обвинения!», кричал он подсудимым, правильно определяя дух, царивший в Комиссии. Благожелателен (в душе) был к декабристам Боровков и один из его ближайших помощников, тоже знакомый прежде со многими из подсудимых, чиновник и литератор А. А. Ивановский[15]15
  Сделавший интересные зарисовки декабристов на допросах.


[Закрыть]. Но роль Боровкова была только техническая. К тому же ему неловко было встречаться с бывшими друзьями, его круглое, добродушное, немного бульдожье, самодовольное лицо с вздернутым носом редко видели при допросах. Зато регулярно присутствовал назначенный ему в помощники генерал-адъютант Адлерберг, бывший в Комиссии «оком Царя» и ежедневно доносивший своему другу и повелителю обо всём там происходившем.

Кончался допрос. Плац-майор уводил подсудимого. Ненадолго с жадностью глотал узник свежий ночной воздух. Разъезжались и члены Комитета, и тогда свою неутомимую бумажную работу начинал Боровков. Он вырабатывал для заключенных опросные листы, которые им приносили в камеры, на которые они отвечали тоже письменно. Эти их ответы вместе с заключениями Комиссии (т. е. самого Боровкова) составили дошедшее до нас Дело о Декабристах.

Все эти ворохи бумаги были Собраны и классифицированы к началу мая. О каждом подсудимом Боровков писал краткое резюме его показаний и данных ему очных ставок. Кроме общего следствия, вел он еще и тайное расследование о нескольких видных лицах, на которых падало подозрение царя: о Мордвинове, Киселеве, сенаторе М. И. Муравьеве-Апостоле. Об этом следствии не знали ни члены Комиссии, ни её чиновники; все бумаги писал собственноручно сам Боровков. Больше всех других царь подозревал Сперанского. Но об этих подозрениях Боровков не знал. Николай доверил их, кажется, одному Бенкендорфу, который вел свое тайное расследование о Сперанском и о стоявшем во главе Кавказского корпуса знаменитом Ермолове.

Император, несмотря ни на какие уговоры, не хотел короноваться, не закончив дела о декабристах. Приходилось спешить, а Боровков был завален работой. Тогда он возымел несчастную для себя и для подсудимых мысль привлечь еще одно лицо для составления Донесения Комиссии, т. е. документа, который резюмировал бы весь следственный материал и представил доклад о нём царю. По его инициативе к Комиссии был прикомандирован чиновник Министерства Иностранных Дел – Блудов. Как и в наши дни, при министерстве существовало нечто вроде отдела пропаганды; Блудов был занят составлением статьи о декабрьских событиях, предназначавшейся для иностранной печати. С этой целью Боровков предоставил в его распоряжение необходимые материалы, т. е. свои заключения об отдельных декабристах и сделанный им Очерк Развития Тайных Обществ. Блудов был уже в курсе дела и естественным представлялось именно ему поручить написать «Донесение». Человек не чуждый литературы, один из основателей «Арзамаса», дружески связанный со многими из декабристов, всего за год писал он одному из них (Митькову): «Прощайте… не до близкого свиданья, а Бог весть доколе»… Теперь они свиделись в качестве подсудимого и прокурора.

Блудов выполнил свою работу чрезвычайно быстро: 30 мая Донесение было уже представлено Императору. Справился он со своею задачей более ловко, чем это сделал бы, вероятно, Боровков, но гораздо менее справедливо. Некогда член литературного Общества «Арзамас», высмеивавшего ложно-классический стиль «Беседы», – он написал свое сочинение не без ложно-классического пафоса (оно пестрит словом «сия»). Старик Грибовский, бывший секретарь Екатерины II, назвал его «романическим», эпитет, порочащий блудовское донесение, как обвинительный акт, но отнюдь не как литературное произведение. Действительно, Блудов в нём предварял попытки современных авторов, романизирующих историю и биографию. Он обильно пользовался диалогом, выискивал в показаниях красочные выражения, яркие, эффектные места. Но, к сожалению, Блудов больше заботился об эффекте, чем о правде. Его работа не даром предназначалась для воздействия на общественное мнение Европы. Она сохранила признаки своего происхождения – это памфлет, а не юридический акт. Блудов очень подчеркнул кровожадность декабристов, преувеличил значение их террористических разговоров. И вообще он придает слишком много значения разговорам и склонен превращать дружеские беседы в официальные заседания. Но царь остался очень доволен «Донесением». Оно открыло Блудову дорогу к высшим почестям.

Боровков был награжден гораздо скромнее. К тому же он сделал оплошность, отказавшись от назначения в учрежденный по высочайшему указу от 11 июня, Верховный Уголовный Суд. Участие главного следователя в суде над декабристами, действительно, противоречило бы всем юридическим нормам. Боровков ссылался на то, что оно могло набросить тень на беспристрастие государя, так как такое назначение поймут заграницей, как желание царя во что бы то ни стало покарать своих противников. Но вероятно, это было только отговоркой, и он просто не хотел стать судьей своих вчерашних добрых знакомых.

В том же положении был и Сперанский, но у него не было предлога для отказа; напротив, были тяготеющие над ним подозрения царя в том, что связь его со многими подсудимыми была не только дружеской, что он знал об их планах и им сочувствовал. Но, несмотря на эти подозрения и свою антипатию к Сперанскому, Николай с первых же дней царствования, ведя одновременно с этим негласное следствие о его связях с декабристами, обращался к его услугам для составления своих, манифестов, для всего, что требовало мастерского стиля, тонкой, точной мысли Сперанского. Теперь он назначил его членом Суда. Это было испытание, «пытка предательством», которой Сперанский подчинился. Смелость не была ни в его характере, ни в нравах той духовной среды, из которой он вышел, ни в обычаях бюрократических верхов, на которые он таким чудесным образом поднялся. Как всегда бывает в таких случаях, – он, вероятно, утешал себя тем, что если не он, так другой сделает то же дело, а что он всё же сможет кое-кого спасти из беды, смягчить приговор. Дело было грязное и дурное, и он выполнил его с обычным умением. Доля законности и справедливости, внесенная им, была невелика, зато всё вопиющее беззаконие суда над декабристами покрыл он громадным авторитетом своего имени перед европейским общественным мнением.

Официально Сперанский был только одним из рядовых членов Суда. На самом же деле он стал в нём всем. В этой комедии суда он был и режиссером и главным актером. Роль Сперанского в этом деле поистине огромна. Весь май проработал он с генералом Дибичем и царем над его организацией. И если все вопросы в конечном счете решал сам царь, то подготовлял решения Сперанский. Блестящий юрист, на много опередивший свое время в своих преобразовательных планах, теперь, ища нужных прецедентов, обратился он к далекому прошлому, к процессам над Пугачевым и Мировичем и даже к «Уставу Воинскому» Петра Великого. Целый ряд вопросов вставал в связи с судом: присутствовать ли членам Следственной Комиссии на Суде? выслушать ли вновь обвиняемых? Первый вопрос был легко разрешен в отрицательном смысле, согласно принципу отделения следственного производства от судебного. Второй был труднее. Выслушать множество подсудимых значило бы надолго затянуть судебное разбирательство, а царь торопился скорее кончить дело, сбросить его с своих плеч. Сперанский предложил, было, компромисс – выслушать только главных обвиняемых из каждой категории. Но и на это не соглашался царь. Решили ограничиться тем, что особая, «Ревизионная» Комиссия посетит подсудимых и получит от них подтверждение того, что показания, данные Следственной Комиссии, правильны и подписаны они добровольно. И Сперанский пошел на такое вопиющее нарушение всех норм судопроизводства. Этим он уничтожил и весь смысл первого решения. Напротив, оно, в сущности, становилось вредным, так как, устраняя членов Следственной Комиссии, оно устраняло от участия в суде единственных людей, которые имели личные впечатления от подсудимых, присутствовали на допросах и очных ставках и, значит, одни знали дело, так как простое чтение показаний не может заменить личных впечатлений и не дает истинного знания. Но даже и прочесть все показания члены суда были не в состоянии[16]16
  Только часть показаний заняла в издании Центрархива 6 больших томов.


[Закрыть]. Один Сперанский не поленился проштудировать их. Остальные судьи принуждены были ограничиться заслушанием резюме показаний, сделанным Боровковым, да ознакомлением с Донесением Следственной Комиссии.

Кто были эти судьи? Их тоже наметил Сперанский. Суд составлен был из 36 сенаторов, 17 членов Государственного Совета, трех – Синода и 15 особо назначенных лиц, всего, – вместе с председателем, 72 человека. В это время в Петербург съехалось много высших духовных лиц для присутствования на похоронах императора Александра. Легко можно было усилить состав и авторитетность Суда привлечением этих иерархов. Но Сперанский по прежним процессам знал, что духовенство не голосует за смертную казнь. Между тем смертный приговор для главных виновников был предрешен царем. Поэтому приезжих архиереев к участию не привлекли. Весь «обряд», т. е. Наказ Суда и его регламент были тоже выработаны Сперанским и одобрены царем. Все бумаги, начиная с Указов и Манифестов Императора, вплоть до проектов самых незначительных резолюций – написаны начерно им же. Кажется, нет ни одной мелочи, которой он не предусмотрел, вплоть до того, как перечислить в Указе о его учреждении членов суда: отдельно ли гражданских и военных или всех вместе, по старшинству чинов. Для Сперанского и для царя в этом деле не было мелочей. Понятно, что Николай за время совместной работы с ним оценил способного и вполне послушного слугу. Он убедился, что Сперанского перед ним оклеветали.

30 мая в Царском Селе, в присутствии государя и лиц, намеченных в президиум Суда – председателя Государственного Совета Лопухина, сенатора князя Куракина, министра юстиции Лобанова, было прочтено Блудовское «Донесение», т. е. обвинительный акт против декабристов. Но в собрании этого состава никаких важных вопросов не подымали, а говорили больше о мелких, например о том, как рассадить судей по правую и по левую руку от «государевых кресел». Всё существенное решалось царем и Сперанским. 1 июня царь подписал манифест об учреждении Суда, а с 3-го начались его заседания.

Столь многочисленное и разношерстное собрание редко бывает дееспособным. В данном случае высшие сановники государства проявили полную юридическую неопытность и беспомощность. Такое сборище нуждалось в руководстве менее многочисленных и более спевшихся комиссий. Суд и выделил из своего состава две комиссии: для распределения обвиняемых по разрядам, для выработки кар и для составления доклада царю. Сперанский был выбран, разумеется, в состав обеих и благодаря своему уму и знаниям, стал играть в них руководящую, подавляющую его менее талантливых сочленов, роль. Через эти Комиссии, да через слепо подчинившийся его директивам президиум – он направлял все действия Суда.

Это был своеобразный суд! Защитников не полагалось; подсудимых не выслушивали. При полном незнании дела, судьям ничего не оставалось другого, как руководствоваться работой Сперанского в «Разрядной Комиссии», работой, в которую он внес силу и систематику своего юридического мышления.

Прежде всего, Сперанский указал на то, что по русским законам все государственные преступления караются смертью и что только «по монаршему милосердию» суд вообще делает между преступниками различия и распределяет их по различным разрядам. Для установления характера и степени вины каждого из обвиняемых, он вывел из их показаний целую схему преступлений декабристов.

Он различал три рода «злодеяний»: 1) цареубийство, 2) бунт, 3) мятеж воинский. В каждом из этих трех «родов» – три «вида»: 1) знание замысла, 2) согласие в нём и 3) вызов на совершение его. Потом шел подробный анализ еще «разных постепенностей» в этих видах и родах, а именно по отношению к цареубийству: умысел на цареубийство 1) собственным вызовом, 2) возбуждением других, 3) согласием, 4) злодерзостными словами, 5) согласием и вызовом, но взятыми потом обратно, 6) согласием без вызова, тоже взятым потом обратно, 7) равнодушным знанием умысла и даже (тоже преступным!) знанием умысла, но без согласия, а с противоречием. Это был замысловатый юридический контрапункт. Точно также были анализированы и два других «рода» преступлений. А затем еще следовали смягчающие и отягчающие вину обстоятельства, столь же подробно классифицированные и так далее и тому подобное. Схоластическая схема Сперанского при всём блеске её логической конструкции, приводила на практике к большим ошибкам и несправедливости вопиющей. Но при бумажном судопроизводстве, при отсутствии личных впечатлений у Судей, что оставалось делать? Только такой анализ показаний, извлечение из них общих начал, на основании которых можно было построить обвинение и установить градацию виновности, давали хоть тень справедливости. Некоторые члены Суда сделали, было, слабую попытку сопротивления Сперанскому. Они (и в их числе президиум) хотели ограничиться 4 разрядами вместо предложенных Комиссией одиннадцати, но предложение это не собрало большинства. Гораздо более упорства проявил Суд в борьбе за то, чтобы усилить предложенные Сперанским кары.

5 человек тягчайших «преступников» были поставлены Комиссией «вне разрядов» – Пестель, Сергей Муравьев, М. Бестужев-Рюмин, Рылеев и Каховский. Можно понять, почему был выделен в число тягчайших преступников Каховский, убивший двух человек, и Сергей Муравьев, предводитель открытого мятежа; но Пестель, хотя и был вождем Тайного Общества, в бунте не участвовал, а цареубийство оставалось для него в области даже не замыслов, а разговоров. То же самое относится и к Бестужеву-Рюмину. Это выделение в «разряд вне разрядов», было предложено Комиссией, т. е. Сперанским, несомненно, по соглашению с царем. По-видимому, только по отношению к Рылееву у царя были сомнения и можно предполагать, что на него было оказано какое то давление в сторону беспощадности. При голосовании относительно этих пятерых Сперанский на своем баллотировочном листе написал: «Поступить Воинского Устава 1716 г. арт. 19», т. е. четвертовать. Огромное большинство Суда, 63 человека, голосовали точно так же. Только двое судей высказались против четвертования за простую смертную казнь, и один мужественный голос – голос адмирала Мордвинова – был подан вообще против казни.

По отношению к остальным разрядам согласие Верховного Суда на предложения Комиссии досталось не так просто. В 1-й разряд, наиболее тяжких преступников, были отнесены 31 человек, среди них Оболенский, Матвей Муравьев, братья Борисовы, Якубович, Кюхельбекер, Горбачевский, Артамон и Никита Муравьевы, Александр Бестужев, Арбузов, Пущин, Волконский, Якушкин, Панов, Щепин-Ростовский, Завалишин и Александр Тургенев (последний судим был заочно, так как находился заграницей и на суд не явился). Это было жестоко и несправедливо по отношению к Якубовичу, к Артамону Муравьеву, чья вина заключалась, главным образом, в словах и похвальбе, к Поджио, к братьям Борисовым. Наоборот, включение в этот разряд Трубецкого, Оболенского, Кюхельбекера можно рассматривать, как большую милость. Вина Трубецкого была не меньше вины Сергея Муравьева или Рылеева. Вероятно, в этом милосердии сыграло роль обещание, данное ему царем при первом же допросе, или, может быть, нежелание в глазах России и Европы придать всему делу слишком много значения казнью носителя столь громкого имени. Оболенский фактически предводительствовал мятежом, а Кюхельбекер стрелял в великого князя. Но Михаил Павлович, как особой личной милости к себе просил у брата снисхождения для злосчастного Кюхли.

Первому разряду Суд, соответственно предложению Сперанского, присудил смертную казнь. За казнь голосовало 66 судей. Но Сперанский, да вероятно и судьи, знали, что приговор этот неокончательный, что он будет смягчен царем. В дальнейшем Суд обнаружил склонность не смягчать, а усиливать предложенные кары. Второму и третьему разряду он, сначала, вопреки мнению Комиссии, тоже вотировал смертную казнь. Приговор был возмутительно несоразмерен по отношению к Лунину, многие годы не принимавшему уже участия в делах Общества, или к Басаргину и Ивашеву, от Общества вполне отставшим. Совсем непонятно было осуждение на казнь Анненкова, участвовавшего вместе с своим полком в усмирении восставших. В четвертый разряд были внесены только два подсудимых – Штейнгель и Батенков, оба очень умеренные люди, твердо высказавшиеся за ограниченную монархию. Главная вина их всех была – знание об умысле цареубийства. Но для этих двух разрядов Сперанскому всё же удалось ловким маневром добиться отмены смертной казни и замены её вечной каторгой. Разница в наказаниях для этих двух разрядов была не велика: третий разряд должен был положить голову на плаху, от чего избавили четвертый, т. е. Батенкова и Штейнгеля. Понятно, положить голову на плаху, хотя и не опасно, но неприятно, но всё же милость эта не Бог весть какая!

Для последующих разрядов предложенные Сперанским кары собирали всего 16–17 голосов из 72. Но зато другие предложения собирали еще меньше голосов.

Ввиду такого раздробления, 30 июня принят был способ голосования по относительному большинству и это обеспечило победу Сперанского и комиссий. Эта система обезвредила таких извергов, как сенатор Лавров, требовавший четвертования чуть ли не для всех подсудимых, но к счастью остававшийся в меньшинстве. Один из судей, добрый старый адмирал Шишков, не принявший по болезни участия ни в присуждении смертной казни для первых разрядов, ни в постановлении считать решающим относительное большинство, явившись в собрание Суда 5 июля, заявил, что все решения его подлежат пересмотру, так как были неправильны. Разбирая цифры состоявшихся голосований, он показывал, что если из 70 членов 4 высказались за казнь, 24 – за вечное заключение, 10 человек за 20 лет каторги, 15 человек за 12 лет, 11 – за 10 и 6 – за 8, то подсудимый относительным большинством в 24 голоса приговаривался к вечной каторге. Шишков предлагал перерешить всё заново, считая так: четверо судей высказались за смерть, 66 за сохранение жизни – значит, преступнику жизнь сохраняется. Из этих 66–24 были за вечное заключение, но против них, за временное, было целых 42 голоса, – значит, большинство вечное заключение отвергло. Но как же считать эти распылившиеся 42 голоса? Шишков предлагал такую систему: он множил число голосов судей на число лет каторги, ими предложенных. Выходило, что 42 голоса предложили все вместе 548 лет каторги. 548, деленное на 42 давало 13, т. е. приговор был – на 13 лет, а не на вечную каторгу. Вероятно, такое смягчение приговоров и было целью смешной стариковской арифметики. Когда Суд отказался пересмотреть свое решение, Шишков написал письмо царю, защищая свою систему и, разумеется, никакого ответа не получил.

Сперанский всё предусмотрел, всё обдумал. Предвидел он и отказ иерархов, членов Синода, поставить свои подписи под смертным приговором. Он же, по-видимому, составил для них формулу отказа. Иерархи признали, что преступники достойны жесточайшей казни, «какая будет сентенция, от оной не отрицаемся; но поелику мы духовного звания, то к подписанию сентенции приступить не можем». За иерархами была старая и почтенная традиция, восходившая к Понтию Пилату. Точно так же, с помощью Сперанского, умыл руки и Император.

В сущности, законность приговора была очень сомнительна, потому что смертная казнь была отменена в России еще в 1754 году императрицей Елизаветой для всех без исключения преступлений. 22 декабря, т. е. задолго до учреждения Верховного Суда, но непосредственно вслед за арестом декабристов, подал государю мнение о незаконности смертной казни для государственных преступников член Государственного Совета Мордвинов, знаменитый своей благородной независимостью. Оттого, может быть, царь одно время и намеревался покончить с главными участниками в ускоренном порядке, военно-полевым судом. Но Сперанский нашел в пользу законности казни достаточные в глазах Николая юридические аргументы. Решив из самодержавных прав царя «одну лишь милость ограничить», он писал: «Есть степени преступлений – столь высокие и с общей безопасностью государства столь смежные, что самому милосердию они, кажется, должны быть недоступны». Сообразно с этим принципом Николай и поступил. Выбранная Судом Комиссия представила царю написанный Сперанским Всеподданнейший Доклад 8 июля; 10 июля царь подписал указ о смягчении приговоров: Сперанский заранее предоставил ему эту выигрышную роль. Первый разряд по смягченному приговору вместо смертной казни ссылался на вечную каторгу. Но Матвей и Никита Муравьевы, Волконский и Якушкин получили только по 20 лет каторги, «ввиду раскаяния», так же как Александр Бестужев за то, что лично явился «с повинной головой», а Кюхельбекер по ходатайству великого князя Михаила Павловича. Соответственные смягчения коснулись и других разрядов. Но приговора пятерым, поставленным вне разрядов, царь не смягчил и не утвердил. Он якобы предоставил их участь решению самого Суда, указав только через Дибича, что он против мучительной казни, сопровождаемой пролитием крови. Указание было ясно: Суд смягчил свой приговор, т. е. заменил четвертование повешением.