Текст книги "В небе Чукотки. Записки полярного летчика"

Автор книги: Михаил Каминский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Против поселка хвостовая часть самолета сломалась настолько, что руление стало невозможным. Пухову еще повезло, потому что случись это даже в десяти километрах дальше поселка, – самолет пришлось бы бросать. Пухов приуныл, а Берендеев стал искать выход. Он осмотрел и измерил габариты всех местных зданий и установил, что в школе, если разобрать часть стены и одну внутреннюю перегородку, крылья лягут во всю длину. У него хватило мужества взяться за ремонт, который, по нашим представлениям, требовал заводских условий и не одной пары искусных рук. Получив согласие местных властей (к сожалению, не помню фамилий секретаря райкома и председателя исполкома), мы разобрали стену школы между двумя оконными проемами и в эти «ворота» внесли крылья, а также поврежденные части хвостового оперения. Стену заделали снова. С этого дня школа на полтора месяца превратилась в столярную мастерскую.

Пухов и Кочкуров пассажирами моего самолета прибыли на базу, а я сделал еще рейс для завоза Берендееву необходимых ему материалов.

Дальше пойдет описание событий еще более драматических, но прежде я хочу дополнить рассказ о совхозе, где мне открылся новый мир, показавшийся удивительным.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В СОВХОЗЕ «СНЕЖНОЕ»

ПЯТНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ВЕРСТ ОТ МОСКВЫ

В «Снежное» мы приехали глубоким вечером. Грязных, закопченных, бородатых, нас прежде всего отвели в баню. А после нее я и узнал, что существует такая добрая фея, как повар Зоя Неласова.

Нас окружали милые, доброжелательные люди, они задавали вопросы, на которые мы отвечали. Но все не относящееся к пище воспринималось задворками сознания, как во сне. Реально осязаемой была только пища, быстро исчезавшая с нашего стола. После еды меня бросило в сон.

Проснувшись, я долго не мог сообразить, где нахожусь. Постепенно все встало на место. Я в совхозе. Мы приехали ночью. Самолет остался на вынужденной. Надо ждать потепления. А где же Митя?

Я вскочил с кровати, схватил с табурета свою одежду и стал одеваться. Тут появился Железов *.

– Наконец–то! Я уже думал, что ты не проснешься!

– Как я сюда попал? Который час? Где Митя?

– Это моя комната. Я тебя привел, раздел и уложил. Ты спал восемнадцать часов. Митя уже на ногах. Сейчас время ужина, умывайся, нас ждут…

В совхозе в общей сложности я провел пять суток. В эти дни для меня здесь открылся особый мир. Я еще чувствовал себя человеком из центра и полагал, что, оказавшись от него так далеко, увижу здесь провинциально–тихое, безмятежное бытие и людей, ничем не озабоченных. Но все оказалось не так. Пробыв в совхозе сутки, я забыл, что до Москвы пятнадцать тысяч километров, что на сотни километров вокруг – дикая глушь.

Оленесовхоз «Снежное» – поселок из полудюжины бревенчатых домов и такого же количества хозяйственных построек. Он возник всего год назад на правом пустынном берегу Анадыря. Сзади были сопки, а впереди – без конца и края – низменная тундра. Между ними большая река – единственная дорога к другим оазисам человеческой жизни. Это была «центральная усадьба». А главное богатство совхоза – стада оленей находились в сотнях километров от «Снежного», на просторах тундры и предгорий.

Основной персонал специалистов составляли зоотехники. Они неделями и месяцами кочевали со стадами и жили в ярангах чукчей–пастухов. Возвращались сюда время от времени, чтобы помыться, отчитаться и запастись необходимым ассортиментом продуктов. Мы застали период осенней выбраковки и забоя оленей. Стада подтягивались к центральной усадьбе, и большая часть зоотехников была здесь.

Директором совхоза был Александр Никандрович Шитов, человек лет сорока, среднего роста, с простоватым белобровым лицом мужичка–русачка.

Вторым после .него лицом в совхозе считался Леонид Бровин, старший зоотехник, ровесник мне – ему Было тридцать лет. Остальным зоотехникам, недавним выпускникам техникумов и институтов, было от двадцати пяти до двадцати семи лет. Директора все они звали Никандрычем, но это не походило на фамильярность, а свидетельствовало о степени душевного контакта, который возникает в большой и дружной семье, позволяя младшим безбоязненно высказывать свое мнение старшему и даже поспорить с ним. И этот настрой в коллективе казался мне особо значителен потому, что Шитов был не просто добрым дядькой, а моряком–балтийцем, участником Октябрьского переворота в Петрограде, комиссаром революционных моряков на Волге и Каспии в годы гражданской войны. И то, что он, имея такое прошлое, был снисходителен и терпим к порывам молодежи, возвышало его в ее глазах.

При мне в кабинетик Шитова Бровин привел за руку упиравшуюся Женю Кричевскую и раздраженным голосом сказал:

– Никандрыч! Приструни ты ее, ради бога! Никакого сладу нет. Что хочет, то и делает, Я забраковал старого оленя, а она уперлась и не дает его в забой. Пусть тогда становится на мое место…

Шитов не торопясь поднял на лоб очки и внимательно, с интересом посмотрел на Женю, потом на Бровина. Эта пауза как бы предупреждала о том, что здесь все вопросы решаются только на принципиальной основе. Ранее я уже заметил эту манеру гасить страсти у Щетинина. Очевидно, она вырабатывается с возрастом и положением. Бровин выпустил руку Жени и подтянулся, Женя переступила два шага и оказалась по другую от Бровина сторону стола.

– Леонид Семенович! – Опять небольшая пауза. – Прежде всего не вижу повода для горячности. Вероятно, у Жени есть соображения, с которыми вы не пожелали посчитаться. Прошу вас, Женя, объяснить, из–за какого быка возник столь ужасный конфликт между двумя уважаемыми специалистами!

Слово «ужасный» в сочетании с «уважаемыми специалистами» звучало иронически, и от этого «проблема» обретала свое действительное значение, Бровин понял это сразу, и его пыл улетучился на глазах. Что же касается Жени, то она, чувствуя свои позиции сильными, постаралась закрепить победу.

– Во–первых, Александр Никандрович, мне непонятно, с каких пор старшему зоотехнику вменено в обязанность лично браковать быков в каждом стаде? Что, ему делать больше нечего?

– Стоп, Женя! Я спрашивал вас о быке, а вы мне говорите о Бровине. Это разные вещи!

– Так я же и говорю, Никандрыч, что он ничего не хочет слушать. Говорит, что Пятнистый – старый и хромой. Какой же он старый – ему всего восемь лет! А что захромал, так это боевая рана. Вы бы видели, как он защищал важенок от волков! Как же я могу согласиться с тем, что его забьют?

– Леонид Семенович, вам Женя говорила об этом? Бровин уже не ждал хорошего от своего визита к директору и чувствовал, что попал впросак.

– Верность долгу, Леонид Семенович, не определяется молодостью. Это качество индивидуальное. Женя права.

При этих словах она торжествующе вспыхнула и показала Бровину нос, приставив к нему растопыренную пятерню и высунув язык. Шитов, поморщившись, продолжал:

– Больше того, она умеет ценить то, чему вы, к сожалению, не придаете значения. А вам, Женя, пора отвыкать от озорства. Что за «фигуры» вы здесь показываете? Ведите себя прилично! Я думаю, что Леонид Семенович согласится с вашими доводами. – И, помолчав немного, закончил; – А вообще, Женя, вам надо быть добрее не только к оленям, но и к людям!

– Добрее надо быть Бровину, а то он пропитан злостью, как тундра водой.

– Женя! Вы знаете, что такое дальтонизм?

– Первый раз слышу.

– Это такое состояние зрения, когда красное видится зеленым. Так вот у вас нравственный дальтонизм. Насколько я понимаю, отношение Бровина к вам называется иначе…

Я отвел от Жени глаза, чтобы не смущать своим вниманием, и в поле моего зрения попал Бровин. Он был явно взволнован, и я понял, что не из–за спора о судьбе Пятнистого. Он то вставал, то вновь садился, а его бледное лицо выражало страдание. Видно, ему хотелось как–то облегчить душу, и, ободренный поддержкой Шитова, он вставил наконец свое слово в этот диалог:

– Бровин – хромой, Бровин – жалкий человек, над ним можно посмеяться…

Но Женя не дала ему закончить и, глядя на Шитова и игнорируя Бровина, быстро произнесла:

– Жалкими словами сотрясают воздух лишь жалкие люди. У этого человека не нога, а душа хромая, пусть полечится! – И, оставляя поле боя за собой, с тем гордым изяществом, которое так покоряет нас, мужчин, решительно повернулась и вышла из комнаты.

Мне показалось, что Шитов был доволен тем, как защищала свое достоинство самостоятельная Женя. Он провел ладонью по своему ежику и промолвил как бы про себя:

– М–да! Для нее диплом – не продовольственный аттестат. – Взглянул на Бровина и, вновь опустив глаза, продолжил; – Такую на испуг не возьмешь, Леонид Семенович!

У Бровина прорвалось отчаяние:

– Клянусь дохлым оленем, Никандрыч! Не могу я без нее! С ней трудно, а без нее невозможно!

– Вижу–вижу! – И опять раздумчиво, как бы про себя: – Не любят женщины, когда из нас кисель капает, но и «на хапок» возьмешь не каждую! В глазах женщины мужчина красив силой и благородством. Понимаешь? Благородством! А ты хочешь добиться своего только грубой силой. Меняй, брат, тактику, а не то так холостяком и останешься.

Бровин сидел подавленный, потухший. Теперь Шитов уже с иной, вдохновляющей интонацией сказал ему:

– Ну что ты, брат Леонид, голову опустил? Твое счастье, что здесь у тебя конкурентов нет. Все от тебя зависит. Ну иди, иди! Утро вечера мудренее. По утрам люди думают иначе, чем вечером! Дай нам поговорить с Каминским.

Что делает с человеком любовь! Бровин влетел в эту комнату ястребом, а покидал ее притихший, задумчивый. И я подумал: и здесь, в стране снегов, кипят человеческие страсти! И, как бы отвечая на мои мысли, Шитов сказал:

– Поженятся! Им тут друг от друга уйти некуда. Но Женя много пыли вытрясет из Бровина, пока станет его женой. Характера у нее хватит, – Шитов помолчал, поглядел на часы и продолжал: – Ты не думай, что этот парень размазня, каким здесь себя показывал. Начитавшись Джека Лондона, он мальчишкой сбежал от родителей. Из Архангельска умудрился, пробраться на Дальний Восток еще при японской оккупации. Попал в партизанский отряд. Эта партизанщина до сих пор мешает ему жить. После установления Советской власти в Приморье пробрался на север Камчатки. Работал на рыбных промыслах. Добрые люди надоумили поступить учиться. После Хабаровского техникума вернулся на Камчатку специалистом. Участвовал в раскулачивании богатых оленеводов и в строительстве первого на востоке Пенжинского совхоза. А это, брат, глушь почище нашей! Один объездил все Охотское побережье и север Камчатки. Собаками управляет как бог. Однажды в горах вывихнул ногу в бедре и потерял сознание. Очнувшись, привязал себя к нартам и крикнул на собак. Когда привезли они его в Олюторку, он опять был без сознания. Местный фельдшер ничего сделать не мог. Пришлось ждать парохода. В Хабаровске сделали операцию, после которой одна нога стала короче другой на десять сантиметров. Вот такой несчастный случай сделал его болезненно самолюбивым. Кроме Жени, не боится ни черта, ни дьявола. Чукотский язык знает в совершенстве, и чукчи признают его за своего.

Работник беззаветный, но и беззаботный. О завтрашнем дне не думает, ни деньгам, ни вещам цены не знает. В прошлом году получил отпуск за три года и мешок денег. Уехал на «материк» первым пароходом, а вернулся следующим без копейки в кармане и тощий, как скелет. Оказалось, встретил в Хабаровске старого дружка, и тот уговорил его одолжить деньги на покупку дома. Отдал все до копейки, а сам добирался обратно, питаясь подаянием добрых людей.

Бровин может месяцами бродить с чукчами по тундре, обходясь без хлеба, мыла и бани. И считает это достоинством. Подражает героям Джека Лондона, жившим в индейских племенах, считает, что женщину надо добыть только силой–Потому Женя и не может его принять такого. А я кручусь между ними – то на него нажму, то на нее. Но сегодня, кажется, Женя сама нажала на меня. – Шитов от души рассмеялся. – Ну и молодчина! Люблю людей, которые за себя постоять могут. На Севере без этого пропадешь!

Пока Шитов говорил, я, не пропуская ни слова, размышлял о том, какими путями могли попадать в эти места старые коммунисты, герои революции – Щетинин, Янсон, Шитов. Случайно ли это или знамение времени?

От Николая Железова я узнал, что после гражданской войны Шитов учился на рабфаке, потом в Плехановском институте. С последнего курса был отозван и по партийной мобилизации брошен на раскулачивание. Боролся с перегибами, чуть не потерял партбилет в период «головокружения от успехов». Затем его послали на Дальний Восток. И вот он здесь – рядовой ленинской гвардии, матрос революции.

Сцена в кабинете Шитова показала, что и здесь временами люди ссорятся, грустят, выражают недовольство. Однако главной чертой жизни коллектива остава– , лись сплоченность и оптимизм. Казалось, здесь живет большая, дружная семья, увлеченно работающая на общее благополучие. Роль главы этой семьи великолепно выполнял директор Шитов.

Вот сказал – «выполнял», и самому стало нехорошо. Шитов ничего не выполнял. Просто он был хорошим человеком, каким должен быть настоящий коммунист. Под этим я понимаю и строгое отношение к долгу перед государством, и душевное отношение к младшим товарищам по делу. Приказы писались редко, в основном о зачислении на должность. Вся практическая деятельность регулировалась личными контактами. А в них главным являлись доверие и полная откровенность. Слово одобрения или неудовольствия Никандрыча значило больше благодарности или выговора в приказе. И впервые тогда подумалось мне, что нет людей инертных или равнодушных от природы. Ими делаются!

А такие, как Шитов, и равнодушных превращают в энтузиастов.

– Александр Никандрыч! Какие обстоятельства забросили вас на Чукотку?

– Никаких особых обстоятельств не было. Крайком послал – я поехал. Сам знаешь, что такое партийная дисциплина. Но и соблазняло на новом месте начать новое дело. У нас, русских, в крови любовь к нехоженым дорогам. А здесь для инициативы простор, в другом месте не сыщешь. И ребята подобрались больно хорошие. С ними всего можно добиться. Вот твой друг Железов – научный работник, от института прикомандирован. Он от науки, а я от практики, и пробуем разные новинки в оленеводстве. Дело древнее, к нему настоящих рук не прикладывалось. Но об этом Железов тeбe сам расскажет.

После ужина, вернувшись в комнату Железова, я застал его за вычерчиванием каких–то графиков. Над столом висела десятилинейная лампа с жестяным абажуром, свет от нее исходил скудный, и я спросил:

– Что ты глаза портишь при таком свете?

– На мой век глаз хватит. А другого света не будет до лета. Вечер длинный, а работа интересная. За эту осень я обмерил около тысячи оленей; определяется закономерность в породном составе…

Но развить эту увлекательную для него тему не пришлось. Раздался стук в дверь, в комнату вошел мрачный Бровин и сел на кровать.

– Ну, брат, видик у тебя, словно мылом объелся! – заметил Железов. – Что, опять Женя на сердечную мозоль наступила?

– Ты о своих мозолях побеспокойся!

Видимо, ни для кого не было тайной, что Бровин влюблен в Женю, но говорить об этом, да еще в моем присутствии, Бровин не хотел. Да и пришел он сюда, думаю, потому, что не мог оставаться в этот вечер один. Принуждая себя отвлечься от личного, он перевел разговор на деловую почву:

– Пастухи докладывают, что за стадами идут волчьи стаи. Что думает наука о борьбе с волками?..

Вспомнил я об этом эпизоде лишь потому, что Железов в тот вечер выдвинул идею охоты на волков с помощью самолета. Тогда эта идея показалась мне сумасбродной, и на попытку Железова привлечь меня в союзники я ответил отказом: у моей фантазии были слишком слабые крылья, я еще не умел просто летать в Арктике, не то чтобы думать об использовании самолета для охоты на волков. Но мне хочется напомнить этим примером, что жизнь нередко рождает идеи, кажущиеся сумасбродными. Однако со временем эти идеи берут свое. Сейчас охота на волков с самолета и вертолета применяется широко и повсеместно.

В один из дней Железов уговорил меня пойти на пункт забоя оленей. Картина эта не представлялась мне приятной, и смотреть на нее не было желания. Но меня интересовали нововведения в практику оленеводства, о которых говорил Шитов, и я согласился.

Многие народы имеют своих священных животных. Например, у индусов предметом обожествления является корова. Для чукчей олень тоже священное животное. Его нельзя чрезмерно утруждать, поэтому летом чукчи запрягают оленей в самых крайних случаях, обычно когда необходимо перевезти яранги и домашний скарб на новое место. При всякой другой нужде чукча понесет любую ношу на своей спине.

На европейском Севере оленьей упряжкой управляют с помощью шеста – хорея. Попытки совхозных специалистов применить хорей на Чукотке привели оленеводов в ужас: как это можно ударить оленя!

Забивают оленя так, чтобы животное меньше страдало, – одним ударом в сердце.

Все это Железов рассказал мне по пути к убойному в пункту, который располагался на краю поселка, в распадке. Мы остановились, и, прежде чем спуститься'? вниз, Железов задал мне вопрос:

– Как бы ты сосчитал оленей в стаде?

– Никогда об этом не думал. А что, разве это сложно?

– Сложно?! Невозможно! Сколько люди занимаются оленеводством, столько не знают, как считать оленей. Астроному легче сосчитать звезды, нежели оленеводу число голов в стаде.

– Как же вести хозяйство без счета?

– Видишь, какое дело, государственным хозяйствам без году неделя, они еще не успели решить эту проблему, а оленевод в этом не испытывает острой надобности. Богатый оленевод порой не знает, пять или семь тысяч в его стаде, но пропажу одного оленя обнаружит быстро. Как это достигается, я еще не постиг. Вообще, должен сказать, что чукчи любопытны, сообразительны и приметливы. Стоит показать чукче изображение незнакомого предмета, как у него возникнут вопросы: как это сделано? Для чего это?

– Коля! А как они относятся к грамоте? В Анадыре я слышал, что учителям у кочевников приходится туго, якобы чукчи не хотят учить своих детей.

– Это враки! Учителям мешают шаманы и кулаки. Случается, что родители посылают своих детей к учителю тайком от шамана. Они стихийно тянутся к грамоте, и здесь не осознанное понимание ее пользы, а врожденное любопытство ко всему новому.

– Так почему же так живучи у них дикие обычаи?

– Э, милый мой, побыл бы ты в их шкуре! Забыл, видно, формулу Маркса о том, что общественное бытие определяет общественное сознание? Измени условия жизни – и увидишь, на что способны чукчи. У меня есть знакомый юкагир Тэки Одулок, так вот он не просто образованный человек, а писатель и даже кандидат исторических наук. Когда Тэки было лет пятнадцать, он совершил преступление против обычаев племени – украл рыбу, чтобы наесться: в ту пору у юкагиров был голод. Его изгнали из племени, и дело случая, что он попал к партизанам. Командир отряда Спиридонов усыновил Тэки, увез его с собой и затем определил в Институт народов Севера. И вот результат.

– Откуда все это тебе известно?

– Из самых достоверных источников. Тэки женат на моей родной тетке. Так что я в близком родстве с юкагирами. Но я хочу вернуться к главному: создай условия, и чукчи даже на самолете научатся летать, как это ни фантастично сегодня предположить.

– Коля! А все–таки как же считать оленей? Железов жестом щедрого хозяина указал на открывшуюся нашим глазам картину. Прямо перед нами на льду реки стояло стадо оленей, по определению Железова, около тысячи голов. А за ним, на том берегу виднелось еще большее стадо, оно закрывало собой весь берег. В распадке был примитивный загон из жердей, какой обычно имеется при любой колхозной ферме в центре России и служит местом, где прогуливают животных.

От реки к нему вел широкий коридор с воротами, в которые загоняли оленей. По узкому и длинному коридору с противоположной стороны загона животные выходили цепочкой, по одному. Здесь их считали и осматривали. Забракованным надевали на шею веревочное кольцо и уводили на забой.

– Вот это и есть кораль! – с гордостью сказал Железов.

– Извини, Коля! И об этом примитиве ты говорил как об открытии двадцатого века?

– Извиняю! Все известное просто, как полено. Но представь, что в Советском Союзе это первый кораль. И мы с Шитовым гордимся им не меньше, чем гордились своим детищем изобретатели первого паровоза. Наш совхоз будет пока единственным хозяйством, где поголовье в натуре совпадает с отчетным.

– Что же здесь хитрого? Даже я сообразил бы такую вещь!

– При такой сообразительности быть бы тебе на летчиком, а зоотехником! Мы с тобой, глядишь, решили бы и проблему борьбы с оводом и гнусом. А то до сих пор человечество не знает средства против этих оленьих вампиров. Однако пойдем вниз, я познакомлю тебя с весьма любопытным человеком.

Мы спустились с горки и подошли к воротам в ту минуту, когда часть стада вошла в загон и сбилась в плотную массу. Железов крикнул:

– Этти, Тыневиль! Подойди, пожалуйста!

– Этти, сильный Николай! Ой, подойду сичас. Вразвалку, как моряк, привыкший ходить во время качки по палубе, к нам приблизился низкорослый старый чукча, одетый во все меховое. Голова его была обнажена, черные без седины волосы космами опускались на плечи, и только на макушке волосы были выстрижены. Лицо Тыневиля было почти черным и таким сморщенным, будто его держали под прессом, да так неразглаженным и оставили. Глубокие складки лежали вдоль и поперек на лице, шее и уходили в вырез рубашки на груди. Обращали на себя внимание его глаза – умные, пытливые, серьезные. Тыневиль протянул руку Железову, потом мне, с простодушной гордостью произнося исковерканные русские слова:

– Здрастуй, Николай! Только не делай больна моя рука.

– Как довел стадо, Тыневиль?

– Ой, как хоросо довел, ни одного олеска не потерял, два волка убил. Хочес, тебе скуру подарю на рукавицы?

– Спасибо! Приходи ко мне чай пауркен.

– Чай пауркен – это хоросо. Буду заходить, как мало–мало посчитаю олесков. Ай, как хоросо делал Ссытов начальник. Всех олесков, как спички в коробке, посчитать буду.

Когда Тыневиль ушел, Железов спросил:

– Ну, что скажешь?

– Почему он такой мятый?

– Старый, потому и мятый. Жизнь у пастуха – не сахар! Удивляйся: этот дикий, по твоему мнению, человек изобрел свою письменность!

– Позволь! По–моему, чукотскую письменность изобрел Тан–Богораз.

– Твои сведения совпадают с истиной. Богораз создал письменность по законам науки, и Стебницкий написал учебники. Но то, что сделал Тан–Богораз, не удивительно. Он ученый. А вот то, до чего додумался, не видя печатного слова, неграмотный чукча, – это уже удивительно.

– А ты видел эту письменность своими глазами?

– У Тамары Руанет три тетради дневников Тыневиля. Сейчас его младший сын Егор делает подстрочный перевод. Он учился не только грамоте отца, но и в русской школе.

– Ну и что же это за письменность?

– Тыневиль каждое слово изобразил особым значком вроде иероглифа. Он рассуждал так: лисица пройдет, оставит след. Подойдет к этому следу другая лисица и что–то узнает. А почему человек не может передать другому то, о чем он думает?.. Однажды Тыневиль попросил у меня лист бумаги и изобразил, как, по его понятиям, ходит солнце по небу в разные времена года. Все это, конечно, примитивно, но меня изумляет, что такие всходы появляются на никем не засеянной почве. Сородичи считают его почти шаманом, а он просто философ от природы и честный труженик. В совхозе работает вместе с сыновьями, и его семья составляет отдельную бригаду. А стадо у него самое лучшее.

ТАМАРА РУАНЕТ

В совхозе не было ни клуба, ни красного уголка, и внеслужебное общение сотрудников продолжалось после ужина в столовой. Когда убиралась посуда, появлялись шахматы, которые любил Шитов, и «виктрола», как тогда называли патефон. Стол сдвигался к самой стене, и начинались танцы. Мужчины в валенках и торбасах выглядели неуклюже, но предавались танцам с увлечением,

Зоя Неласова, жена бухгалтера и повар (в прошлом, кажется, артистка), обучала желающих классическому танго и попутно хорошим манерам.

Такие вечера отдыха организовывались стихийно чуть ли не ежедневно, и обязанности массовика на них выполняла Тамара Руанет. Ей было двадцать семь лет. Тонкая, стройная, с осиной талией, каштановыми волосами, обрамлявшими мальчишеское озорное лицо, она походила на артистку. Да и в повадках ее проглядывал природный артистизм. За своей внешностью она следила с великой заботой и была предметом всеобщего обожания. В столовую приходила в шелковых чулках и приносила с собой туфли. Скинув валенки, превращалась в наследную принцессу. Тамара держалась гордо и независимо, и в те дни ни один холостяк не мог считать, что кому–то она отдает предпочтение.

До 1934 года Тамара работала учительницей где–то в Корякском округе. В совхозе практиковалась по специальности зоотехника. Шитов отозвался о ней как о подающем надежды работнике, Бровин и Соловьев считали ее товарищем по походам, а Железов был попросту в нее влюблен. Я уже подметил это и, подумав, что при своей стеснительности Николай не отважится объясниться с Тамарой, решил, что сама судьба послала меня ему в помощь, и ждал случая. И случай представился. Накануне отлета из совхоза я заполнял моторный формуляр в комнате Николая. За чем–то забежала Тамара и, увидев меня одного, хотела упорхнуть.

– Тамара! Подожди минутку, есть разговор!

– Ах, как интересно! Герои–летчики снисходят к нам, как простые смертные! – игриво ответила Тамара, держась за дверную ручку.

– Не кокетничай! Я тебе не Николай, чтобы из меня веревки вить!

– Фу… За что же ты меня так? К такому тексту музыка не получится!..

– Извини и сядь. Я по серьезному делу! Тамара опустилась на край табурета, изобразив на своей смешливой физиономии нарочитое внимание. И тут я почувствовал, что эта возмутительница мужского спокойствия способна даже святого ввести в соблазн. И в моем голосе зазвучали «подхалимские» интонации, которые, видимо, и поощрили Тамару на продолжение разговора в том же духе.

У меня к тебе серьезный вопрос. Один? Пока один. Ему там не тесно? Где там? Я не знаю, где ты держишь свои вопросы. Что ты мне голову морочишь?! Ну извини, я шучу. – Почувствовав, что переиграла, она посерьезнела.

– Как, по–твоему, Николай хороший парень?

– Бывают и лучше, но редко,

– А ты знаешь, что он в тебя влюблен?

– Ха–ха! Вот удивил! А кто здесь в меня не влюблен? Разве только Бровин. Старик Шитов и тот неравнодушен.

– Однако скромностью тебя обидели. Ну так как же ты относишься к Николаю?

– Хочу, чтобы это было на всю жизнь. Чтобы было красиво. Тем, кто носит штаны, это понять трудно.

От ее смешливости не осталось следа. Что–то горькое почудилось мне в этих словах.

– Послушай, Тамара! Николай тебя любит, но умрет – не скажет. У него это на всю жизнь. Не упусти его!

– Слишком смело ты даешь свои гарантии. Если любит, пусть сам завоевывает!

– Эх, ты! Заячье у тебя сердчишко! Так и будешь ждать завоевателя! Ну–ну, жди! Вопрос исчерпан!

Тамара медленно поднялась, пристально и серьезно посмотрела на меня. На ее побледневшем лице что–то дрогнуло, и оно приняло обиженное выражение. Хотела что–то сказать, но порывисто повернулась, рванула дверь и выбежала.

Я чертыхнулся про себя за невыдержанность, и мне стало жалко Тамару. Видно, я неосторожно задел какую–то старую рану. Вскоре за другими заботами я забыл об этом неудачном сватовстве, но оказалось, что оно сыграло свою роль. Через год Тамара Руанет и Николай Железов встречали меня уже как супруги. Тамара сказала:

– Здравствуй, сватушка! Помнишь, как ты обозвал меня заячьим сердчишком? Обозлилась я тогда на тебя здорово. А подумав, решила, что ты прав – надо женить на себе этого черствого человека. Жди, когда он сам наберется храбрости! – Она лукаво посмотрела на Николая.

Когда я познакомился с Тамарой, у меня сложилось впечатление, что она со своей врожденной способностью к кокетству просто интересная женщина, призванная украсить жизнь мужчин в этом захолустье. Но скоро я узнал о ней многое, что заставило меня проникнуться к ней большим уважением. Она не стремилась к домашнему уюту, не страшилась пеших переходов в сотни километров по мокрой, кочковатой тундре, ночевок в палатке или дымной чукотской яранге. Она не воротила нос от грубой, часто неприятной работы зоотехника – всегда умела быть равной своим коллегам в работе, требующей мужской выносливости. И при этом она не огрубела, не утратила женского обаяния, вынуждая и мужчин не опускаться.

Такие женщины, как Тамара, делают жизнь на угрюмом Севере теплой и светлой. Да и в иных местах планеты они необходимы нам как воздух, И не только потому, что они поощряют в нас благородное мужество, – как правило, они верные товарищи в нашем общем деле.

Я не случайно так обстоятельно рассказываю о людях совхоза «Снежное». На мой взгляд, они изо дня в день совершали героические дела, преобразовывая косный быт чукчей, приобщая их к веку электричества и авиации.

Как–то Тамара Руанет рассказала мне следующую историю:

«Однажды возникло подозрение, что в стаде бригадира Камелькута появился ящур. Зоотехник этой бригады Паша Соловьев попросил Бровина прийти в стадо для консультации. Бровин взял с собой меня. Стадо было в верховьях реки Белой, и, добравшись до него на третий день, мы застали в бригаде какой–то переполох: бил бубен, кто–то плакал, люди бегали от яранги к яранге, не обращая на нас внимания.

Оказалось, что у пастуха Тынеуги тяжело заболела жена Кыргитваль и пожелала уйти к «верхним людям». Это желание чукчи выполняют непременно, так как боятся, что злой дух Келе, рассердившись, заберет еще кого–нибудь. Шею женщины уже обхватывала петля из сыромятной кожи, и под бой бубна совершался последний ритуал. Я еще не поняла, что происходит, как Соловьев и Бровин разбросали близких родственников больной, сняли с ее шеи ремень и объявили, что Советская власть не разрешает уходить к «верхним людям» таким способом. Чукчи возмутились. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы бригадир Камелькут не принял сторону Бровина. Он сказал:

– Русские таньги (люди) не боятся Келе. Пусть они попробуют вылечить Кыргитваль!

Бровин и Соловьев изготовили плот из лиственниц, росших по берегу, и Бровин поплыл на нем с больной женщиной в Усть–Белую. Белая – очень быстрая река, особенно при впадении в Анадырь. Бровин вполне мог утонуть вместе с больной, и тогда бы чукчи убедились, что Келе может отомстить нарушителям древнего закона. Однако все обошлось благополучно. У женщины оказалось обыкновенное воспаление легких, и доктор Золотов ее вылечил.

Когда Кыргитваль явилась в стойбище, ей дали другое имя, чтобы Келе не мог ее найти. Теперь ее зовут Катя. Через несколько месяцев, убедившись, что Келе забыл о Кыргитваль, муж согласился взять ее снова в жены. Через год у них родилась дочь».