Текст книги "В небе Чукотки. Записки полярного летчика"

Автор книги: Михаил Каминский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Особые условия Арктики, такие, как отсутствие аэродромов, радиосвязи, службы погоды, надежных карт и т. п., с жестокой необходимостью потребовали от нас пересмотра своего отношения к инструкциям. Гибель Буторина подтвердила правильность такого пересмотра.

Переработка Богдановым десяти часов ресурса мотора сверх инструкции не означала, что мотор рассыплет–ся в любую минуту. Он мог безотказно прослужить еще десятки часов. Во всяком случае, те пять часов, какие требовались на полет из Ванкарема в Кресты и обратно, чтобы проводить Буторина, не грозили бедой. Но инструкция! Под ее гипнозом Волобуев объявил выговор, после чего уже не мог согласиться с разумным предложением Богданова.

УДЕЛЬНЫЙ ВЕС ТРУСОСТИ

Заместитель Волобуева, он же командир северного отряда Е. М. Конкин правильно ориентировал Пухова на поиск по маршруту Кресты – Ванкарем. Исходным пунктом, базой для поисковых полетов стала геологическая экспедиция, поселившаяся осенью 1935 года в бухточке на берегу залива Кресты.

Пухов прилетел на эту базу 26 декабря, неделю спустя после аварийной посадки Буторина. Как позднее выяснилось, экипаж был жив и до него было всего 170 километров.

Экспедиция создала Пухову все условия для полетов. Острый недостаток угля вынуждал людей экспедиции поддерживать в жилых комнатах температуру не выше двенадцати градусов, но комната, где размещался экипаж, отапливалась без ограничений. По потребности тратилось топливо на ежедневный разогрев воды для мотора. В экспедиции Пухова встретили как героя, самоотверженно спешащего на помощь товарищам, терпящим бедствие. Пухов заверил геологов, что во что бы то ни стало найдет и спасет экипаж Волобуева.

Стояла преимущественно ясная погода, но первые два дня Пухов не летал. Он приказал Островенко прощупать вновь каждую магистраль, каждый проводок, чтобы ничто не вызывало сомнений в полетах, хотя в этом не было нужды. Так были без надобности израсходованы два дорогих дня. На третий день, долетев до хребта и увидев между гор облака, он вернулся через тридцать пять минут полета, не попытавшись посмотреть, что же за хребтом.

На четвертый день, имея штурмана, он взял на борт в качестве проводника самого начальника экспедиции М. Ф. Зяблова и летал за хребтом три часа. Но от основных ориентиров – пиков Гранитный и Матачингай он не удалялся более чем на 50 километров, страшась потерять их из виду. Он не долетел до лагеря потерпевших всего 8 километров. Шум его мотора был слышан, и Буторин разжег опознавательный костер, но Пухов уже повернул обратно. Стыдно было нам, когда геологи возмущенно рассказывали, как, выйдя на предел видимости пика Матачингай, Пухов переставал смотреть на землю, где мог быть аварийный самолет, а, обратив свой взор на проводника, с тревогой спрашивал: «Куда лететь?»

Имея запас горючего на восемь–десять часов, Пухов сделал всего шесть полетов, длительность которых колебалась от двух часов десяти минут до трех тридцати. Но каждый раз сорок минут уходили на бесполезный для поисков пролет от хребта к базе.

В скором времени в экспедиции поднялся ропот;

люди поняли, как панически боится опасности этот летчик.

В конце января Пухов доложил Конкину, что обследовал весь район от залива Креста, и выпросил разрешение перебазироваться в бухту Провидения.

Проявляя чрезмерную осторожность при полетах в устойчивую и, как правило, хорошую погоду, что мог сделать такой летчик там, где погода из–за близости моря всегда была хуже?

Пухов сидел, выжидая абсолютно ясной и тихой погоды, с 11 до 27 февраля. Сделал трехчасовой полет до залива Святого Лаврентия и, вернувшись, вновь сидел до 8 марта. Вот где были потеряны, как потом выяснилось, единственные шансы на спасение экипажа Волобуева.

Каждая профессия предъявляет свои требования к характеру человека. У врача и педагога должны быть в наличии терпение и любовь, у администраторов – распорядительность и предусмотрительность, а у летчика в первую очередь – отвага. Пухов обладал хорошими организаторскими способностями и в роли администратора был бы на месте, но тщеславие сделало его летчиком. Его трусость стоила жизни трем великолепным людям, и этого забыть нельзя.

Они ждали помощь до 15 января. Было много ясных дней, каждый раз им чудился звук мотора, и они были готовы зажечь опознавательный костер.

Так в бесплодных надеждах прошел целый месяц. Наступило отчаяние. Продуктов оставалось совсем мало, надо было идти на поиски людей; быть может, в этой горной долине встретятся оленеводы–кочевники. Поделив скудные остатки продовольствия с Богдашевским и оставив записку, Буторин и Волобуев пошли искать людей.

Ушли, и следы их замела поземка.

Богдашевский прожил еще почти месяц. 13 февраля он сделал последнюю запись в очень мужественном дневнике. Умер от голода и полного истощения. Разбитый самолет и занесенную снегом палатку с телом Бог–дашевского обнаружил геолог Ю. А. Кремчуков 3 мая 1936 года. Богдашевского похоронили на Анадырском кладбище. А что же стало с Буториным и Волобуевым?

Три года спустя до меня дошли слухи из тундры о том, что они натолкнулись на стойбище кулака–оленевода по имени Патвыль. Он принял, накормил и обогрел измученных путников, а когда они уснули, задушил обоих. Так ли это на самом деле, проверить невозможно: Патвыль откочевал в Анюйские хребты, и следы его растворились в неизвестности. Но я допускаю такую версию гибели Волобуева и Буторина. Среди чукчей Патвыль был известен своей жестокостью и ярой ненавистью, которую питал к новой власти. Говорили, что он не останавливался перед убийством соплеменников. А в Волобуеве и Буторине он, конечно, видел представителей ненавистной ему власти.

Есть и другие, не менее веские основания поверить в эту версию. Дело в том, что катастрофа произошла в 200 километрах от северного побережья, куда можно было бы дойти по руслу реки. Но дойти до моря истощенные люди не были в состоянии. Уйти из долины реки в горы тоже не могли. А с ранней весны до осени следующего, 1936 года я работал с геологами вдоль всего течения Амгуэмы. Почти все время приходилось летать на низкой высоте, с которой заметен каждый необычный предмет. В каждом полете я пристально просматривал местность, прилегающую к реке, в особенности береговой кустарник. Ведь путники прежде всего могли остановиться у кустарника, чтобы жечь костер. На кустах могли задержаться обрывки одежды и даже сами тела. Но ни малейших признаков не обнаружил. Еще одно предположение можно считать допустимым. Если они замерзли на льду реки, то весенняя вода могла унести тела погибших в море. Но остается большая вероятность выброса их на одну из многочисленных кос на изломах русла.

В заключение этой главы хочу сказать, что после первой публикации моих записок Магаданским издательством от трех своих товарищей, знавших Пухова (только от трех из многих знавших его!), я слышал упрек, что слишком жестоко обошелся в обрисовке Пухова. Что у него были и хорошие качества. Как мне кажется, я не скрыл его хороших качеств, но не стану отрицать и своего субъективного отношения.

У меня сохранились не только дневники, но и копии заявлений в политорганы, письмо начальнику полярной авиации. Выписки из формуляра самолета о времени полетов. В этих документах я подробно и еще более резко характеризовал действия и поступки Пухова, Я прямо обвинял его в гибели товарищей, и никто не привлек меня к ответственности за клевету. Но у Пухова есть дети. Чтобы им не стыдно было носить отцовскую фамилию, я ее изменил.

Заодно отвечу на письма читателей, сетующих, что судьбы описанных мною людей оборваны на сказанном о них. Что касается Пухова, то после неудачи их поисков Волобуева он больше не сделал ни одного полета. Вернулся осенью 1936 года в Москву и сумел оправдаться. И, что удивительно, ряд лет он служил начальником штаба Московской авиагруппы полярной авиации. Удивительно не потому, что не справлялся, наоборот, он был отличным администратором, а потому, что ему после Чукотки доверили такой пост. Больше того, в 1939 году, в конце моих зимовок на Чукотке, он прибыл в составе комиссии для инспекции, или, вернее, ревизии, моей командирской деятельности. Дело в том, что Москве стали известны мои самовольные опыты по обучению чукчей летному делу. Начальство предполагало наказать меня. Но бывший тогда начальником полярной авиации И. П. Мазурук, прилетев на место и оценив сделанное за четыре года, не осуществил этого намерения. Наоборот, как говорится, выдал мне «похвальный лист заведение».

В годы войны Пухов наконец был уволен из полярной авиации и окончательно скрылся с моего горизонта.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПЕРВЫЕ ЗАСЛУГИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ НАУКЛНСКАЯ ЭПОПЕЯ

ТУЛУПОВ И БОГДАНОВ

К середине марта 1936 года, когда стало очевидно, что экипаж Волобуева погиб, Конкин оставил на поисках только два самолета – Богданова и мой. И еще в течение месяца – до 15 апреля наши пары (Богданов – Румянцев, Каминский – Островенко) в каждый погожий день продолжали поиски самолета Волобуева.

От человеческих поселений в заливе Креста, бухты Провидения и залива Святого Лаврентия мы добросовестно прочесывали Чукотский полуостров. Наши маршруты прокладывались вдоль меридианов, от южного берега до северного и обратно. Мы видели то, чего никто не видел до нас с воздуха. В процессе узнавания проходил страх перед грозной значительностью Анадырского хребта – виновника гибели товарищей. За каждой складкой местности, в каждом темном пятне чудился самолет Буторина. Надежда, что мы обнаружим его, не покидала нас. В верховьях Мечигменской губы мы однажды увидели столб дыма. Изменив курс, теряя высоту и волнуясь, мы поспешили к этому дыму. Но увы! Это был всего лишь пар над озерцом, которое образовал здесь горячий источник. Разочарование больно хлестнуло по нервам, и надежда угасла.

Я и прежде знал, что Чукотка пустынна, но одно иметь умозрительное, отвлеченное представление, а другое – видеть, ощущать это безлюдье своими глазами. За месяц мы осмотрели территорию, площадь которой была не менее 100 тысяч квадратных километров, и толыго в одном месте, около Колючинской губы, мы обнаружили небольшое стадо оленей и три яранги.

Горы заполонили Чукотку. Они стоят стеной у самого моря, оставляя людям площадки своих подошв. В них еле теплится примитивная жизнь в стойбищах немногочисленных кочевников–оленеводов. Горы бесполезны и враждебны береговым людям. Их кормит и одевает море. Но нам, летчикам, эти горы не обойти. Уходят в прошлое времена, когда их не знали, боялись и облетали вдоль берегов. А кратчайшие пути между береговыми поселениями лежат через горы, и мам придется прокладывать эти пути. Сюда обязательно придут геологи за кладами недр. Значит, надо примечать все, что может пригодиться нам. В уме формировались наиболее удобные трассы для перелетов хребта. Запоминались ориентиры по вершинам, по течению рек, площадки для возможных посадок.

20 апреля мы приземлились на лед лагуны в чукотском поселке с удивительно певучим, ласковым именем – Уэлен. Отсюда предполагалось совершить последний полет на поиски. И вот какое событие не позволило нам это сделать.

Было тихое солнечное утро. Пятьдесят колхозников эскимосского поселка Наукан вышли на припай для охоты на нерпу. Кончалась зима, летние запасы пищи для людей и корма для собак подходили к концу. Давно не было столь хорошей погоды, и день обещал удачу,

Неожиданно, как всегда бывает в таких случаях, припай взломало, и часть охотников оказалась на льдинах за разводьями. Течение потащило их на север, в Берингов пролив. Через несколько часов эти люди уже дрейфовали на траверзе Уэлена. Они кричали, махали руками, стреляли, прося о помощи. Уэленские чукчи в волнении собрались на берегу и горячо обсуждали, что ждет науканцев.

Такое случалось и раньше, без малого каждый год. То одного, то двух охотников уносило море, и порой они уже не возвращались. Но еще не было случая, чтобы уносило сразу столько людей!

Льдины с науканцами медленно плыли в пределах видимости, не дальше двух километров от берега. Им можно было легко помочь; на берегу находились большие охотничьи байдары из моржовой кожи, были люди, умеющие искусно управлять ими среди льдов, Но чукотские обычаи не разрешали оказывать помощь бедствующим в море. Раз так случилось, значит Келе требует жертвы. Келе, один из самых могущественных духов, жестоко покарает всякого, кто нарушит его закон. Вот почему уэленские чукчи не могли прийти на помощь соседям.

Все это происходило на наших глазах: мы только что произвели посадку. К начальнику полярной станции Алексею Поликашину прибежали двое чукчей, прося о помощи науканцам: «Русский начальник не боится Келе, он может помочь. Пусть помогает скорей, а то поздно будет».

Люди «русского начальника» не умели управляться с байдарами, но у них был моторный вельбот. Организовали аврал, столкнули лодку в воду. Однако мотор, законсервированный на зиму, никак не хотел запускаться. Провозились с ним до темноты, но так и не завели, А за ночь погода неузнаваемо изменилась. О моторке не могло быть и речи, тем более что те льдины скрылись за пределом видимости.

Вот при таких обстоятельствах пришлось мне вторично встретиться с Тулуповым, с которым я познакомился на борту «Охотска».

– Здравствуйте, молодые люди! Вот и пришлось свидеться. Очень рад, – говорил Тулупов, приветливо пожимая руки. – Кто же из вас старший! Вероятно, вы, Виктор Степанович! Сделайте доброе дело, найдите науканцев. Большая беда будет, если мы не сумеем им помочь. У людей ни огня, ни пищи, и одеты легко. Вижу сам, что погода неважная, но ждать нельзя: люди в опасности. Вылетайте скорее!

В его словах, вернее – в интонации, не было просительности, но они не звучали и приказом. Это было обращение к единомышленникам, определяющее, что сейчас надо делать.

Тулупов был секретарем Чукотского райкома партии. В точных, коротких фразах этого сорокалетнего человека с лицом учителя, в выражении глаз и сдержанных движениях чувствовалось то умное, уверенное в себе человеческое достоинство, которое мы часто именуем интеллигентностью. Богданов успел побывать в Уэлене еще осенью, Тулупов знал его, потому и обратился к нему, как к знакомому. Я заметил, что и Богданов рад был видеть Тулупова.

Выяснилось, что Тулупов только что возвратился из поездки по району. Узнав о происшедшем, не заходя домой, он подъехал на своей упряжке к полярной станции. Секретарь райкома был явно встревожен, но не проявлял нервозности, что мне понравилось.

В ответ на просьбу Тулупова Богданову предстояло принять решение, на которое у него не было полномочий. Дело в том, что авиационные наставления запрещают одномоторным сухопутным самолетам летать над водой. Точнее, разрешалось удаляться от берега на расстояние, которое позволяло спланировать на сушу, если вдруг остановится мотор. Это расстояние зависело от высоты полета и аэродинамического качества самолета. Качество наших Р–5 было равно примерно восьми, то есть с высоты одного километра можно спланировать на расстояние восемь километров. Если бы не облака, найти льдину с людьми не представляло бы затруднений: она находилась где–то недалеко от берега, Но дело осложнялось погодой. Сильный южный ветер гнал над поверхностью моря клубящиеся облака. Местами они были совсем темными и, неся в себе заряды дождя и снега, опускались до уровня воды, местами поднимались и светлели разрывами нижнего слоя. Серая мгла ограничивала видимость до трех–четырех километров. Температура воздуха была чуть ниже нуля, морось оседала на крыльях самолетов лаковой ледяной корочкой. В такую погоду без нужды не решишься ехать, не то что лететь.

Даже очень многие смелые летчики признали бы такую погоду нелетной. Я ждал, что ответит Богданов. Тот посмотрел на море, на самолеты, на меня, вроде бы усваивая смысл того, что предстоит сделать, и прикидывая, как это сделать. Потом сказал:

– Ну как, Михаил, слетаем? – Не ожидая моего ответа, тут же ответил Тулупову: – Конечно, слетаем, раз. так нужно, какой разговор! – и, уже отбросив все сомнения, приказал: – Механики, готовьте машины!

Митя вопросительно взглянул на меня, в знак согласия я опустил веки, и он отправился за Румянцевым греть мотор.

В отличие от Пухова Богданов не стремился к власти, у него не было желания командовать другими, хотя он умел это делать. Он стремился быть впереди и первым делать то, на что решался не каждый. В этом была его профессиональная гордость.

Сейчас Богданов раскрывался мне в обстоятельствах, требующих не просто смелости, а отваги. В данном случае в нем проявилось не тщеславие, а та свойственная русскому национальному характеру безоглядная удаль, когда надо спасать людей, кто бы ни были эти люди.

Когда мы остались одни, поеживаясь от промозглого ветра, Богданов спросил;

– Михаил, как будем летать: парой, поодиночке или по очереди?

– Что ж ты спрашиваешь, когда знаешь, что по приказу мы обязаны летать только парой?

– Это–то я знаю, но задаю себе вопрос – зачем? – Как зачем? Для страховки!

– От чего я тебя застрахую, если у тебя «сдохнет» мотор и ты утонешь на моих глазах!

– Будешь точно и своевременно знать об этом. Не будешь искать, как мы ищем Волобуева, теряясь в догадках.

– В этом, конечно, есть свой смысл. Но мы парой летать не станем. В этих условиях ты будешь озабочен только тем, чтобы не потерять меня, а искать людей не сможешь. Я же стану надеяться, что твоя площадь осмотрена, чего не будет на самом деле.

– Что ты предлагаешь?

– Лететь отдельно в разных секторах. Думаю, найти эту льдинку в такой каше будет не просто. Вдвоем мы быстро просмотрим большую площадь. Кому повезет, тот и найдет, а честь пополам.

Продолжению нашего разговора помешал парторг полярной станции Семенов.

– Мужики! – обратился он к обоим. – Я считаю, что мне надо полететь с вами. Возьмете?

– А зачем тебе рисковать? – спросил Богданов.

– Вот именно потому, что полет опасен, я и хочу эту опасность разделить с вами. Но это не главное. Мне как парторгу это поможет установить лучший контакт с местным населением. Ну и, думаю, еще одна пар», глаз не будет лишней.

– А ты как считаешь? – спросил меня Богданов.

– Полагаю, что Алексей Михайлович думает правильно. Он хочет, чтобы ему верили. Я поддерживаю.

– Тогда возьми его с собой. В моей машине он замерзнет.

– Отлично!

– Значит, так. Ты уходи в море прямо от станции. Минут на восемь–десять, а я начну делать галсы от конца лагуны. Так мы не помешаем один другому. Примерно через час вернемся. Согласен?

– Все ясно!

Вот так в товарищеской равноправной беседе мы определили тактику поисковых полетов. Правда, где–то в душе я считал, что надо было летать парой, как предписывал приказ. Но между нами не возникло разногласий в главном – мы решили лететь, невзирая на то, что погода была не для полетов.

Мы вылетели друг за другом. Я ушел от берега прямо в море, а Виктор пошел по берегу и скрылся во мгле.

Наилучшая видимость оказалась на высоте 80 метров. На этой высоте я и летал целый час. Не утаю, этот первый час был самым трудным. Берег скрылся, внизу – вода пополам со льдом. Контрастируя с ним, она казалась аспидно–черной и страшной. Кругом столбы из снежных зарядов. Летать между ними – все равно как в лесу между деревьями. Ветер сильный и порывистый, вблизи зарядов подбалтывает. От болтанки меняется звук мотора, и все время кажется, что в нем то появляются, то исчезают тревожные ноты. Невозможно подавить игру воображения, рисующего картину отказа мотора и последующих событий.

Перед вылетом я думал, что найти льдину с людьми не составит труда, она где–то рядом, но, сделав шесть галсов от берега и обратно и ничего не обнаружив, я возвратился на аэродром. Увидев на нем самолет Богданова, подумал, что ему повезло. Но увы! Он тоже не обнаружил льдину.

Взлетаем вторично. Постепенно проходит страх перед водой. Все большая уверенность в моторе. Появляется этакое горделивое пренебрежение: будь что будет, а унижаться преждевременным страхом стыдно. Я уже не стремлюсь прижаться к облакам, сберегая метры высоты, а иду почти на бреющем. Близость опасности щекочет нервы. Какая разница – на 100 или на 20 метрах высоты сдаст мотор: в обоих случаях тонуть! Посматриваю через зеркало на Митю и Семенова. Они напряженно глядят – один влево, другой вправо и, кажется, не думают об опасности.

Через два часа сажусь и вновь узнаю, что Виктор тоже ничего не нашел. Черт возьми! Куда же девалась льдина? Неужели мы пропустили ее под снежным зарядом?

Перед третьим вылетом Поликашин принес на аэродром радиограмму:

«МЫСА СЕВЕРНОГО УЭЛЕН БОГДАНОВУ КАМИНСКОМУ ТЧК ПРОСЬБЕ ТУЛУПОВА РАЗРЕШАЮ ПОЛЕТЫ МОРЕ НА ПОИСКИ ОХОТНИКОВ ТЧК КОНКИН».

Молодец Евгений Михайлович! Вот это командир! Не побоялся взять ответственность на себя и добавил слово «море», что сделал бы не всякий.

В третий полет нам погрузили теплую одежду и продовольствие, отдельно спальный мешок с упакованными в нем примусами и керосином в автокамере.

Вылетаю с желанием не возвращаться, пока не найду людей, И на этот раз мне повезло. Один из галсов лег так удачно, что я «выскочил» точно на льдину. И только теперь я понял, как легко было ее просмотреть. На расстоянии километра почти нельзя было отличить людей от множества черных точек и пятен, от игры света и тени на льду.

Ввожу машину в вираж и считаю людей. На трех обломках льдины их оказалось шестнадцать. Митя и Алексей Михайлович Семенов сбросили на лед одежду, продовольствие и все остальное. Мне было хорошо видно, как люди махали руками, обнимались и прыгали, будто дети. Определяю местонахождение лагеря. Беру курс на берег, считаю минуты, потом, тоже считая, иду по берегу до аэродрома. Устанавливаю, что лагерь находится в 8 километрах от берега и в 20 от Уэлена. Вот это дрейф! Меньше чем за сутки – 20 километров! Правда, сильный ветер с юга ускорял действие течения и отжимал льдины от побережья.

Как нам рассказали, это последнее было самым опасным. Дело в том, что течение из Берингова пролива на север какое–то расстояние проходит вдоль берега, а потом разветвляется. Внешняя ветвь течения уносит льды в глубину полярного бассейна. Поэтому и не всегда возвращались пропавшие охотники.

Нашему сообщению все в Уэлене страшно обрадовались. Для меня наиболее отрадным было то, что Виктор не выразил зависти моей удаче и охотно передал лидерство мне. Мы парой еще раз слетали к науканцам, сбросив им одежду и продовольствие, бывшие на борту Богданова.

Итак, первая помощь оказана. Это принесло нам огромное удовлетворение. Про себя мы гордились и тем, что никто из нас не показал страха. Вроде бы ничего особенного и не было.

Вечером в райисполкоме заседала специальная комиссия по оказанию помощи науканцам. Ее возглавлял эстонец Бредис, человек богатырского роста и телосложения. Он был умен, энергичен, деловит. Мы с Виктором доложили о том, как искали льдину и что видели в лагере, и приняли участие в обсуждении списка вещей, которые следовало еще сбросить дрейфующим охотникам. По моему предложению в список включили палатки. На этом заседании мы узнали любопытную деталь. Среди терпящих бедствие находились председатель нацсовета, комсомолец Утоюк и один из пяти науканских шаманов Утыргин.

На следующий день мы быстро нашли еще дальше уплывший лагерь, сбросили новые посылки и рассмотрели ледовую обстановку. Неподалеку от лагеря была льдина, достигавшая в поперечнике около 300 метров. А что, если сделать на ней посадочную полосу и на У–2 снять всех людей! Эта же мысль возникла и у Виктора.

Вернувшись в Уэлен, мы доложили председателю комиссии Бредису план снятия охотников со льдины. Для его выполнения, по нашему мнению, надо было сбросить на лед кирки, лопаты и инструкцию на эскимосском языке, в которой было бы указано, как расчистить площадку. Бредис одобрил наш план, и Богданов послал Конкину просьбу подготовить на базе У–2.

Пока готовили инструмент, мне довелось слетать в залив Святого Лаврентия за хирургом Фавстом Леонидовичем Леонтьевым, так как у одной чукчанки затянулись роды и жизнь ее оказалась под угрозой. Наконец инструменты для оборудования посадочной полосы уложены в самолеты, прогреты и опробованы моторы, можно лететь, но быстро надвинувшийся густой туман запеленал все вокруг. Жаль терять день, но лететь бесполезно: не найдем мы науканцев.

ЭСКИМОС АЕЕК

И вот в этот самый момент к самолетам подлетела собачья упряжка. Высекая искры, брызгая ледяной крошкой, заскрежетал остол (тормозной рычаг со стальным наконечником), раздался гортанный крик каюра, и нарты встали как вкопанные около нас. Огромного роста эскимос, судя по иссеченному временем индейскому лицу, лет шестидесяти, сильный, подвижный, к моему удивлению, без всякого смущения обратился к нам. Что–то быстро говоря, он показывал то на самолет, то на свои глаза. Мы ничего не понимали и только переглядывались в недоумении. Семенов побежал на станцию и тут же привел Поликашина. С его помощью мы уяснили, что этот эскимос является председателем науканского колхоза и зовут его Аёек. Он хочет лететь с нами и своими глазами видеть потерявшихся охотников. Науканские шаманы говорят, что русские летчики не могут найти охотников, надо звать американских летчиков. Пусть русские летчики покажут Аёеку, что не обманывают.

Вот оно в чем дело! До сих пор мы как–то не задумывались над тем, что делается в Наукане, потерявшем добрую треть своих охотников. Оказывается, там есть люди, желающие погреть руки на несчастье колхоза. Ситуация сразу стала напряженной. Больше того, она приобрела политическую окраску. Полететь и не найти стало быть, подтвердить слова шаманов. Не полетеч ссылаясь на погоду, – неубедительно. Эскимосы считали нас всесильными, как и своих шаманов, им такой ответ будет непонятен. Аёек приехал сюда за правдой, и Наукан ждал ее.

Пока Поликашин, Семенов, Островенко, Румянцев, Богданов и я совещались, Аёек, гордо выпрямившись, ждал нашего ответа.

Я предложил лететь. У Аёека немалый опыт жизни у моря, рассуждал я. У него наверняка есть здравый смысл, воспитанный в борьбе с неласковой природой Он сам убедится, что при таком тумане найти крохотные кусочки льда среди миллионов подобных невозможно. Он сможет сказать науканцам, что летчики но отказались лететь, но что найти охотников было трудно. Меня поддержали все. Аёека посадили в мой самолет, и мы с Богдановым взлетели парой – крыло в крыло. На десяти–пятнадцатиметровой высоте вышли в море.

По секундомеру я отошел от берега примерно на восемь километров, после чего взял курс в сторону Сердце–Камень. Богданов шел справа очень близко, боясь потерять меня из виду.

И вот тут случилось чудо: я вышел прямо на льдину с людьми, как будто по радиоприводу. Чтобы не потерять лагерь, я резко положил машину на крыло. Богданов, не ожидавший этого поворота, проскочил дальше и исчез в туманной мгле. (К вечеру выяснилось, что он прошел до мыса Сердце–Камень и произвел там трудную посадку.) Митя показал Аёеку людей, и здесь этот человек еще раз удивил меня. Увидев своих колхозников, Аёек стремительно вскочил с сиденья и пробил головой целлулоидную крышу. Его голова оказалась снаружи, в воздушном потоке, забивающем глаза. Руки он выбросил в открытые форточки и кричал от восторга. Я урывками смотрел на эту сцену и видел, с каким трудом удалось Мите усадить восторженного великана на место.

Видимость в тумане не превышала ста метров. О нормальных заходах издалека и на безопасной высоте не могло быть и речи. Пришлось положить машину в глубокий вираж на высоте 10 – 15 метров, и она теряла устойчивость, на каждом круге попадая в свою струю.

В задней кабине троим было тесно до предела. А кроме того, вытаскивать из–под ног и выбрасывать через форточку фонаря приготовленные посылки было очень сложно. А я еще должен был удерживать машину в возмущенном потоке и не выпускать льдину из центра виража. К тому же я не знал, где в этот момент Богданов, может, он кружит неподалеку, разыскивая меня, и наша встреча на контркурсах станет взрывом. Все молекулы моего существа были напряжены до отказа. Но я видел, как восторженно прыгали, обнимались, махали руками люди внизу, видел их счастливые, что–то кричащие лица, обращенные к нам. И это делало мои руки твердыми, а реакцию на сложность полета точной. Но вот Митя выбросил последний сверток, и, переведя дух, я взял курс в сторону берега. После перегрузки нервной системы на виражах прямолинейный полет даже в густом тумане показался совсем не трудным…

Когда я подрулил к стоянке – самолет окружила толпа. Среди чукчей и зимовщиков были Тулупов и Бредис. Видимо, всему поселку стало известно о неожиданном полете науканского председателя и всем любопытно было увидеть его. Не успел я выключить мотор, как Аёек вывалился из кабины, ни на кого не глядя, проскочил толпу, как болид, вскочил на марту, гортанно крикнул на собак и с места бешеным аллюром умчался с аэродрома. Он и минуты не хотел терять, стремясь быстрее утешить жен и матерей тем, что увидел своими глазами. А главное – посрамить шаманов и подкулачников.

Казалось бы, что старый эскимос, ни разу в жизни не видевший самолета даже издали, должен отнестись к нему как порождению нечистой силы. Но он сел в самолет, как на нарту, не проявив ни растерянности, ни боязни. Наоборот, держался так, будто всю жизнь только тем и занимался, что летал в мерзкую погоду на поиски соплеменников, унесенных в ледовитое море.

Размышляя над этим, я старался понять, какая сила заставила этого человека совершить то, что в ином случае он не сделал бы ни за какие блага. Я представил себе его смятение, когда шаманы уговаривали колхозников не верить советским летчикам и звать американских. Ему больно было это слышать, ведь он был убежден в правоте новой жизни, пришедшей с Советской властью. Этим и только этим следует объяснить его радость, когда он убедился, что был прав, что Советская власть прислала хороших летчиков и они спасут бедствующих охотников.

Тулупов, проводив взглядом нарту Аёека, подошел ко мне, поманил к себе Островенко и Семенова и, пожимая нам руки, сказал:

– Молодцы! Благодарю и поздравляю. Этим полетом вы сделали больше, чем вся наша агитация за целый год. Теперь Аёек даст бой шаманам!

Приятно слышать такие слова. Это первая похвала за всю зимовку, и я чувствовал, что заслужил ее. Боясь показать свою радость, я перевел разговор на другую тему и спросил Тулупова:

– А за науканцев вам не страшно?

– За тех, что на льду? Конечно, боюсь. А что можно сделать?

– Снимать их так же, как снимали челюскинцев.