Текст книги "В небе Чукотки. Записки полярного летчика"

Автор книги: Михаил Каминский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Посадку я произвел километрах в двух от поселка, начинаю тихонько подруливать к нему. Но не успел прорулить и половины расстояния, как услышал какой–т– о подозрительный хруст. Остановился. Берендеев выскочил из кабины и скрещенными руками показал мне знак «выключить мотор». Спускаюсь на землю и вижу переломленную левую лыжу. Черт возьми! Что же это гакое? Опять меня настигла внезапность! И серьезная. Теперь жди, когда привезут из Анадыря запасную лыжу! А если это затянется черт знает на сколько? Теперь вот Пухову придется отрываться от поисков и помогать мне. Хотелось завыть от обиды. Вот чем обернулся поздний вылет – опять вынужденная посадка!

Но это наказание не было последним. Когда к самолету подъехали на собаках эскимосы, выяснилось, что это не Уэлькаль, а охотничье становище. До Уэлькаля, п котором 23 яранги, еще 20 километров, здесь же – 3 землянки, где 5 охотников живут зимой, промышляя песца.

Час от часу не легче! Какая же у меня была скорость, если за полтора часа не долетел до Уэлькаля? Подсчитываю и ахаю – 90 километров!

Ну и денек! Сколько же несчастных совпадений?! Отказала лампа – задержался вылет. Потеряли время – испортилась погода. Скорость со 170 километров вдруг упала до 90. Посадка совсем не там, где я собирался ее делать. И ко всему – сломанная лыжа. Стыд и срам! Если бы здесь была прорубь, я, наверное, утопился бы с досады…

Но горюй не горюй, надо как–то выбираться из этого глупейшего положения. Пока закрепили машину, наступила ночь. Эскимосы привезли нас в землянку и со всем радушием стали угощать моржовым мясом и чаем. Но нам было не до угощения. Мы с Берендеевым никак не могли прийти в себя от постигшей нас неожиданности.

А тут еще два пассажира – окружной прокурор и судья, которые упросили меня «подбросить» их до залива Креста, посчитав за счастье возможность одолеть за день безо всяких трудов половину пути до бухты Провидения. С грустной иронией я подумал; вот и вам урок! Хотите ехать быстро – не связывайтесь с авиацией!

Но прокурор и судья оказались замечательными товарищами, они подбадривали меня как могли. Чукотская жизнь приучила их к различным передрягам, потому они не нашли ничего страшного в этой. Судья, Федор Павлович Ткаченко, в прошлом столяр, сказал мне, что отчаиваться нечего, в Уэлькале он организует ремонт лыжи, и все будет в порядке. После этого мир для меня посветлел!

На следующий день Берендеев и оба пассажира, прихватив лыжу, уехали в Уэлькаль, а я остался возле самолета. Через четыре дня Берендеев вернулся с отремонтированной лыжей. Судья быстро договорился с нацсоветом, нашел нужный инструмент и организовал в школе (опять школа!) ремонт. Для прочности лыжа была обтянута нерпичьей шкурой.

Накануне возвращения Берендеева надо мной в сторону Анадыря пролетел самолет Н–68, Пухов сбросил записку, из которой явствовало, что после ремонта лыжи мне надлежало перелететь в Уэлькаль и ждать там его, Пухова, прилета. Я понял, что командир уже не доверяет мне самостоятельно перелететь даже до базы экспедиции в заливе Креста, и подумал: так тебе и надо! Вполне заслужил!

Вообще после «Снежного» я был склонен к жестокой, порой излишней самокритике. За каждую оплошность сам себя обвинял суровее других. Для тех лет такая склонность оказалась благом, уберегшим меня из многих ошибок, которые могли стоить жизни.

Установили лыжу, теперь, кажется, все в порядке! Но нет, Берендеев, осматривая машину, обнаружил трещину на трубе стойки хвостового лыжонка. По его мнению, надо было возвращаться на базу и менять стойку.

Дело в том, что на самолетах Н–67 и Н–68, при их полярном дооборудовании Водопьяновым, установили усиленные стойки хвостового лыжонка. При аварии в «Снежном» стойка Н–67 сломалась, и ее заменили неусиленной, какая нашлась в запчастях базы. При рулении по застругам с тяжелым хвостом (два пассажира) па стойка не выдержала.

Вновь встал вопрос, как мне в данных обстоятельствах понимать дисциплину – по форме или по существу. По форме я обязан выполнить приказание командира и перелететь в Уэлькаль. Но оттуда мне все равно придется возвращаться в Анадырь. По здравому смыслу следовало сразу же лететь на базу, чтобы быстрее отремонтировать самолет.

И опять не повезло. Ночью обрушился штормовой ветер, с моря натянуло туман. Ветер и туман. Неестественное сочетание! Я привык к тому, что туман держится на земле только в тихую погоду, а если есть ветер – нет тумана. А здесь то и другое. И это тоже было открытием, важным и на сегодня, и в будущем. Потом ветер развернулся и поднял тучи снега. Началась пурга, которая продолжалась без перерыва семь дней. До 3 февраля не только о вылете, но и о прогреве мотора не могло быть речи. К вечеру 3–го стало стихать, а мы с Николаем Михайловичем раскрыли мотор и часа два выковыривали из него плотно спрессованный снег.

На следующее утро – тишина и ясность. Зарозовели заструги, даже береговые обрывы, казавшиеся угрюмыми, стали какими–то жизнерадостными.

Когда легли на курс, я впервые увидел всю красоту Золотого хребта. Оказалось, что он не является монолитом, что в северной части расчленен на несколько групп. А вот и Русская кошка, которая так подвела меня с расчетом путевой скорости. На этот раз тот же путь я прошел вместо полутора часов за 50 минут. Вот что значит на практике встречный и попутный ветер!

ПУРГА

Вылетая от эскимосских землянок, естественно, и не имел сведений о погоде по маршруту и знакомило и с ней по мере продвижения к базе. На безоблачном небе солнышко поднялось уже высоко. Его сияние отражалось от заснеженной земли розовыми красками, веселящими душу. Я летел с восточной стороны Золотого хребта вдоль берега. Ветер сносил мою машину в море, а его поверхность завивал белыми барашками. На земле не было поземки, а в моем сердце – предчувствия опасности.

Обогнув южную оконечность хребта и повернув на запад по Анадырскому лиману, заметил змеящиеся струйки снега, бегущие по земле с норд–веста на зюйд–ост. Километров через десять эти змейки слились в сплошную поземку, а еще дальше застружная поверхность лимана и очертания его берегов перестали просматриваться. Поднятый ветром снег набирал все большую высоту. Я подходил к базе на высоте тысяча метров, и видимость во все стороны превышала пятьдесят километров. Все, что мало–мальски возвышалось над землей, виделось отчетливо, но она сама казалась залитой молочно–белым, быстро несущимся потоком. Было любопытно, что это значит.

За мысом Обсервации стали просматриваться дома поселка комбината. Не весь поселок, а отдельные его части; так просматриваются камни на дне моря, когда плывешь на лодке. И тут–то наконец я понял, что над базой пурга.

Но мне не стало страшно. Я оставался вне сферы ее воздействия. В сильном воздушном потоке самолет продвигался боком, но болтанка отсутствовала. Оттого, что я вижу пургу и она ничего не может мне сделать, стало даже весело. И в самом деле: я защищен высотой, пурга не ослепляет меня, и я свободен в выборе решения. Если пожелаю – могу садиться здесь, могу и уйти в зону, где нет даже поземки.

Но меня охватило волнение битвы. Я почувствовал в себе силу, способную не только противостоять, но и не таиться с силой стихии. Вспомнились чувство беспомощности перед первой в моей жизни пургой в «Снежном» и настоящий страх, пережитый при пурге в Анадыре, еще до сообщения о пропаже Волобуева,

Это было числа 14 декабря. После тихой, пасмурной погоды без всяких приготовлений на поселок комбината обрушился настоящий ураган. Ветер дул, то «стихая» до 28 метров, то усиливаясь до 42 метров в секунду, 150 километров в час! Черт знает что!

Дом авиабазы содрогался от могучих ударов, стекла тренькали и дребезжали. Через невидимые глазом щели в комнаты «заползали» косички снега. Внутри дома стоял гул, при разговоре требовалось повышать голос. Печи топились круглые сутки, но изнывать от жары Оснований не было. Дверь на улицу одному открыть Не под силу. Днем на улице видимость сокращалась временами до тридцати метров. Таким плотным был поднятый в воздух снег, который несся в неведомые дали со скоростью почтового самолета.

Удержаться на ветру, стоя прямо, было невозможно, он сразу валил на землю. Для того чтобы передвигаться против ветра, нужно было сгибаться пополам, а двигаясь по ветру, приходилось ложиться на спину и быстро перебирать ногами. Снег сек лицо, как будто это был раскаленный песок, а не бархатные, тающие снежинки. Без очков глаза не откроешь, а чтобы дыхание не забивало обратно в глотку, дышать приходилось через шарф.

Воздух был наполнен слитным шумом звуков самого различного тона – от свиста и визга до грохота. Такую звуковую какофонию теперь возможно сравнить с ревом турбин реактивных самолетов. Ветер дул с севера, со стороны Золотого хребта. Все, что оказалось недостаточно закрепленным, уносилось в просторы лимана.

На ровной поверхности льда образовывались заструги и наддувы, как застывшие волны, – то короткие, с острыми гребнями, то пологие и широкие, до трех метров в диаметре и более полуметра высотой. Возле катеров плавбазы и углов построек завихрения выдували глубокие рвы, а рядом создавали крутые, высокие бугры с длинными хвостами. После пурги снег приобретал прочность литого сахара. Ни лому, ни лопате он не поддавался, его пилили ножовкой.

Весь смысл нашего приезда на Чукотку заключался в работе, которую мы должны выполнять на самолетах. Один из них мы вывели из строя. Но пурга в «Снежном», покалечившая самолет Пухова, была детской забавой против этой, анадырской пурги. Не верилось, что такое нежное, хрупкое сооружение, как самолет, будет способно выдержать эту дьявольскую силу. Я приходил в ужас от мысли, что тоже останусь без самолета.

От крыльца дома до стоянки самолета был протянут манильский трос в два пальца толщиной. Каждый час Митя или я с кем–либо сопровождающим, для страховки держась за канат, перебирались к самолету. Один раз вместе с завхозом отряда Дмитрием Прудниковым мы попали, видимо, в максимальный порыв ветра. Нас «сдуло» с ног, и мы повисли на канате, как флажки, почти в горизонтальном положении. Перебирая руками трос, как цирковые акробаты, ценой огромного физического и душевного напряжения мы «выползли» из зоны этой струи. Если бы не хватило сил удержать канат, нас унесло бы в лиман, и это был бы конец.

Самолет дрожал и трепетал на ветру, как живое существо. Некоторые расчалки шипели, другие посвистывали, щели обтекателей амортизации шасси гудели, как дудки, меняя тональность в зависимости от силы ветра. Чехлы, «окольцованные» веревками, надувались и хлопали по мотору и кабине то часто, напоминая пулеметный треск, то прерывисто, вроде бы с тяжелым вздохом. Тросы крепления натянулись, как струны, и звенели. Ослабни они чуть–чуть – ив воздушном потоке самолет поднимется без помощи мотора!

Еще в самом начале пурги, с большим трудом и сильно поморозившись, мы с Митей вырубили глубокие траншеи по льду. В них заложили метровые отрезки бревен с концами стального троса в карандаш толщиной. Эти оттяжки завели за узлы шасси и верхние узлы центроплана. В общем, самолет оказался «принайтовлен» к земной тверди так, что даже пурга не смогла бы оборвать наши крепления, но мне казалось, что она разломает его по частям.

Это ощущение было ложным. Позднее мы на практике убедились, что воздушный поток так же не опасен самолету, как вода рыбе. Но при очень важном условии – лицом к лицу. Такой силы ветер сбоку опрокидывает и ломает самолет, как спичечную коробок. И дальнейшем, маневрируя разной длины тросами, мы случились держать самолет всегда в плоскости ветра. Нo в этой пурге ни я, ни Митя не находили себе места и спали по очереди.

Ровно пять суток, целых сто двадцать часов, продолжалось буйство стихии. Оно кончилось почти сразу, как и началось. В течение часа наступил полный штиль, и люди стали подсчитывать потери и убытки. Выяснилось, что с консервного завода снесло часть кровли, на плавбазе развалило штабель бочек с горючим и /катило их на другую сторону лимана, за восемь километров. Жители комбината в своих жилищах мерзли, а те, у кого не хватило припасов, и голодали, так как последние три дня из домов никто не выходил, к тому же электростанция, пекарня и магазин не работали.

Вот так мы узнали, что такое настоящая чукотская пурга.

И вот я вижу ее, можно сказать, в анатомическом разрезе. Она совсем не так страшна, какой казалась с земли. Просто сильный ветер, поднявший снег!

Это говорит разум. А в памяти еще свежо чувство пережитого страха. Он услужливо напоминает о гибели отважного Кальвицы, о бедствиях экипажа Масленникова, «Чашу весов» перетянула мысль о Волобуеве. Моя машина должна быстрее выйти на поиски. Надо садиться на базе! Риск не безрассуден. Теперь я знаю то, что представлялось непостижимым. И в этом знании моя сила!

Я сделал эту посадку. О ней позднее. Сейчас расскажу, если можно так сказать, о «физиологии» пурги.

Пурга является важной подробностью быта на Севере. Без представления о ней нельзя понять специфику жизни в Арктике.

В умеренных широтах употребляют слова «метель» или «буран». Пурга – это ни то и ни другое. Это не Просто ветер со снегом, а нечто качественно отличное. Существительное «метель» родственно глаголу «метет», Который ассоциируется с чисто человеческим действием. Нельзя сказать о ветре, что он метет, если при этом срываются с якорей корабли и опрокидываются самолеты.

Условную границу между понятиями «метель» и «пурга», на мой взгляд, можно провести где–то около скорости ветра в 20 метров в секунду, 72 километра в час. Такой силы ветер в средних широтах достигает не часто, а в Арктике наоборот, слабый ветер редок, Совсем не редко 30 метров в секунду, но бывает и более 40. Среди ветреных мест планеты Чукотка не на последнем месте, а район Анадыря спорит за первое место на Чукотке.

Движение воздушных масс изучают синоптики. Прошу у них прощения за примитивность своего изложения.

Разные области земли и моря нагреваются солнцем неравномерно. В результате образуются обширные области пониженного (циклон) и повышенного (антициклон) давления атмосферы. Известно, что вода всегда течет с высокого места в более низкое. Сила течения тем больше, чем значительнее разница уровней. Так и в атмосфере – чем больше разница атмосферного давления между циклоном и антициклоном, тем энергичнее перетекание воздуха, про которое мы говорим; «Поднялся ветер!»

Берингово море является одним из активных «создателей» циклонов. Над центральным полярным бассейном) и Якутией периодически возникают высокие плотности) (давления) воздуха. Возникает течение воздуха к центру циклона, в данном случае в сторону Берингова моря. Анадырь находится, что называется, на самом фарватере воздушной реки. Если бы для нее не было препятствий – поток имел бы ровное течение. Роль порогов,) создающих узкости и усиливающих скорость течения реки, для воздушного потока играют горы. Земля является) дном воздушной реки, горные хребты – порогами.) Таким порогом возле Анадыря стал Золотой хребет.) Ударяясь о его грудь, воздушная река сжимается и набирает чудовищную силу.

На подветренной стороне хребта, вдоль которой я летел к Анадырю, как за стеной, было относительно тихо. Этот склон хребта обращен к юго–востоку, на него чаще и больше светило солнышко. Как ни мала зимой солнечная радиация, все же она создавала на снежной поверхности корочку наста. Воздушный поток, переваливающий за хребет, уже ослабленный этой работой, не был в состоянии взрывать снежный наст и поднимать его в воздух.

Совсем другие физико–механические свойства имеют ветер и снег на теневой, северо–западной стороне хребта. Мощный воздушный поток легко поднимал тучи снега и вместе с ним обрушивался на комбинат. Над нашей базой возле мыса Обсервации он еще дополнительно завихрялся и с яростью наваливался на город Анадырь. И лишь далеко за ним, на равнине, он ослабевал.

То, что я понял в тот день, позволило мне в дальнейшем по характеру местности определять зоны, опасные для отстоя самолета, и в этом заключалось значение полученного урока. А сейчас перейду к посадке и тому, что за ней последовало.

«ОБЪЯСНИТЕ ВАШЕ СТОЛЬ ЭФФЕКТНОЕ ЗДЕСЬ ПОЯВЛЕНИЕ!»

Верхняя кромка снежного потока оказалась чуть выше ста метров. Не могу похвалиться хладнокровием, когда, погрузившись в этот поток, я потерял всякую видимость. Однако все, что требовалось, делал правильно. Самолет бросало, и я парировал эти броски. Удерживал необходимую в данной обстановке повышенную скорость, следил, чтобы шарик и стрелка «пионера» оставались на месте. Десять секунд выдержки, и вот уже нижу под собой мелькание торосов фарватера. Все дальнейшее стало просто. Кончились торосы, и я мягко приземлился на ровной поверхности. Ничего не вижу, но рулю вперед, не отклоняясь от плоскости ветра. Примерно в пятидесяти метрах от якорной стоянки определяю, что вышел на нее точно.

Меня встретила восторженная толпа набежавших из поселка болельщиков. Каждый стремился пожать мне руку. Не скрою, что приятно быть в глазах людей героем, но я–то понимал, что геройство это недорого стоило мне. При ясном небе, в дневное время такая посадка не так сложна и опасна, как представлялось тем, кто смотрел на нее с земли.

Только один человек не изъявил удовольствия от моего благополучного прибытия. Им был мой командир – Николай Иванович Пухов. Я увидел его вдалеке, он не подошел, хотя мы не виделись полтора месяца, и сразу ушел в помещение, когда я выключил мотор.

Укрепив машину на якорной стоянке, в сопровождении работников базы я вошел в дом, разделся и пост/чал в дверь командирской комнаты, намереваясь сделать доклад о том, что было в отсутствии Пухова, Он приоткрыл дверь и попросил меня подождать, Я присел к столу, который наш повар Петрович накрывал к общему обеду.

Командир появился через несколько минут. Он встал перед столом и, обращаясь ко мне, сказал; '

– Теперь объясните, товарищ Каминский, ваше столь эффектное здесь появление. Почему вы не выполнили моего приказания?

Для своих тридцати лет Николай Иванович Пухов был полноват. Я вглядывался в его полнощекое, лоснящееся лицо и вспомнил, как он понравился мне при знакомстве в Москве, когда все мы с первого взгляда почувствовали в нем прирожденного командира, человека способного и волевого. И потом, уже в пути, мы убедились, что Пухов обладает изумительной способностью завязывать короткие знакомства с самыми различными людьми, проявляя известную почтительность к старшим, внимательную собранность и умную обходительность к молодым. Когда хотел, он мог очаровать своей предупредительностью и вниманием не только женщин, у которых имел неизменный успех, но и мужчин. В компании он сразу становился душой общества, умело поддерживал любой разговор, пел романсы, аккомпанируя себе на гитаре, был хорошим танцором.

До приезда в Анадырь все мы считали, что с командиром нам повезло. Но уже вскоре увидели в нем немалое тщеславие и болезненное самолюбие. Потакая этим качествам, можно было стать его задушевным приятелем, но малейшее несогласие, проявление собственного, мнения приводило Пухова в ярость.

Он был смел, находчив и решителен на земле, но этих качеств ему явно не хватало в воздухе. Последнее стало нам ясно позже – лишь к концу зимы. А пока я этого не знал и считал, что на моей машине он делает важное дело – спасает от смерти товарищей. А я объективно этому мешаю.

Видя, что он стоит, встал и я и отвечал, стремясь сохранить достоинство, но миролюбиво, не показывая, что «задаюсь» только что совершенной посадкой.

– Товарищ командир! Ваше приказание я счел утратившим силу, так как обнаружилась неисправность, требующая возвращения на базу.

– Это я должен был решать и вам такого права не попал!

– Вот вы сейчас, зная причину, и решите этот вопрос!

– Не учите меня жить, Каминский! Я сам знаю, когда и какие вопросы мне решать. Объясните мотивы, которые позволили вам грубо нарушить строжайший приказ начальника авиации?

– Какой приказ вы имеете в виду?

– Не прикидывайтесь, Каминский! Приказ о прибытии в пункт назначения за час до темноты!

– Этот приказ не предусматривал бедственного положения моих товарищей, которым я стремился прийти ив помощь.

– Ну и что? Помог? – в его голосе звучала открыт для издевка.

– Нет, к сожалению, не помог! И виню себя за несдержанность.

– Ну этим вы не отделаетесь и ответите по всей строгости. Иван Игнатьевич! – обратился Пухов к базовому механику. – Завтра я улетаю продолжать поиски погибающих товарищей, а вы останетесь на базе за меня. Вменяю вам в обязанность, после ремонта Н–67 донести мне о готовности машины к полетам. Получив мое разрешение и проанализировав погоду, выпустить летчика Каминского не позднее двенадцати часов дня. Понятно?

– Понятно, товарищ командир! – тусклым голосом выговорил Мажелис.

– Повторите приказание!

– Я понял, Николай Иванович!

– Повторите приказание, вам говорят! – В голосе Пухова уже было бешенство.

Мажелис, торопясь и заикаясь, путано пробормотал содержание приказания.

– Вот так–то! Разбор окончен. Садитесь обедать! – так же внезапно, как порой кончается пурга, сменил Пухов тон. От гневной дрожи, с какой он рявкнул Мажелису: «Повторите приказание», не осталось и следя. «Садитесь обедать» он произнес так, как будто не было того драматического спектакля, который он только что разыграл. Я подивился этому артистизму и, опустив голову, вышел.

Я ушел, полный презрения к самому себе. «Почему я позволяю унижать собственное достоинство?» – думал я. Особенно меня возмущало, что базовому механику было поручено «проанализировать» погоду для меня – летчика. Ведь добрейший Иван Игнатьевич способен только отличить ясное небо от пасмурного.

Я понимал, что все это проделано с умыслом, в расчете на мою вспыльчивость. Я не вспылил потому, что не успел, а вернее не нашелся, как ответить, как поступить.

Позднее, видя, как деморализуют честных людей демагогия и яростный нахрап, я уже не удивлялся. Тем более, если ими вооружен человек, имеющий над тобою власть.

Вскоре, недообедав, пришел Митя. Он захлебывался от негодования.

Я спросил его:

– Как леталось, Митя? Чего вы сюда вернулись? Неужели взаправду из–за меня?

– Он же натуральный трус, Миша! Почти весь этот месяц была отличная погода, а мы только шесть раз пересекали хребет. Самое большее на два с половиной часа…

– Как же так?

– А вот так! Уметь надо! То облака над перевалом то туман, то сильный ветер… Долетит, найдет причина и возвращается. В экспедиции уже невозможно жить. Над нами издеваются открыто.

– А зачем вы прилетели все–таки?

– Пухов донес Конкину по радио, что в Крестах больше делать нечего, просится в Провидение. Твоя посадка дала ему повод быстрее удрать.

От этого сообщения стало еще горше. Если бы я знал давеча, как летал Пухов на моем самолете, я нашел бы, что ему сказать. Я думал, что он честно использует мою машину, спасая товарищей… Ах, какой же негодяй!

Я пошел к Щетинину. Человека справедливее и душевнее я здесь не знал. К тому же он представлял власть и совесть партии. К кому же, как не к нему, мог Я пойти после всего случившегося!

Николай Денисович поздравил меня с благополучным приземлением и пригласил пить чай. Но я упросил его пойти в политотдел. Там я официально заявил, выражаю недоверие Пухову как летчику и как коммунисту.

– А какие у тебя основания, Миша? Эмоции? Этого мало для таких серьезных обвинений. Отстранить Пухова от полетов, тем более лишить его командирских функций у меня нет ни права, ни оснований. Заявление Островенко требует проверки специальной комиссии – такие вещи на веру не берутся. Вот прилетит Конкин и разберется!

– Николай Денисович! Да что же это такое?! То же самое вы говорили, ссылаясь на прилет Волобуева. Теперь он гибнет, быть может, уже погиб из–за трусости Пухова, а у вас все еще «нет оснований». Когда же вы его раскусите? И чем он вам всем так понравился? – Я был в отчаянии от собственной беспомощности.

– Миша! Дорогой мой! Выбирай выражения в серьезных разговорах! Что значит «понравился»? Пухов не девушка, а я не жених! Но я действительно бессилен что–либо предпринять без Конкина. Ты сам видишь, как увертлив Пухов. Он был у меня днем раньше и наговорил о тебе такого, что в пору тебя отстранять от полетов, а не его. И послушать со стороны – вроде бы правильно говорит, не придерешься! Вот так–то, брат! Такого голыми руками не возьмешь!

Щетинин поник, опустил голову и упавшим голосом обронил:

– Вряд ли еще жив Георгий Николаевич! Вряд ли! Смелый был человек ваш командир, славная ему пусть будет память…

Щетинин замолчал, а я, вспомнив свое трудное, почти безвыходное положение в лесу возле «Снежного», подумал: «Выдержать полтора месяца такое никто не сможет. Чудес не бывает, они действительно уже погибли».

Сердце окаменело. Исчез, истаял порыв, приведший меня сюда гневного и возбужденного. Накапливалась какая–то тяжелая решимость. К чему? – я еще не знал этого.

– Ну я пойду, Николай Денисович!

– Да, иди, Миша! Иди, милый! Договорим в другой раз. Сегодня я не могу больше, ты уж извини!..

ОТКУДА У ВОЛКА ЗУБЫ!..

Пурга стихала, она почти утратила свою силу. Ветер был еще силен, но снег уже не поднимался выше человеческого роста. Небо вызвездило, и по всему было видно, что завтра будет погода. Завтра Митя улетит, но мне не хотелось говорить с ним. Я долго лежал, закрыв глаза и притворяясь спящим, не отвечая на его вопросы. Скоро он стал посапывать, а меня, как рой пчел, осаждали мысли.

В прошлой службе, в строевых частях, особенно в отряде у Гроховского, я чувствовал себя не только свободной, но и творческой личностью. Весь коллектив, в котором я находился, жил интенсивным творческим поиском. Каждому были даны возможности проявить свои способности. Были и там плохие люди, но не они определяли настроение коллектива. Меньше всего ценились люди безынициативные, не имеющие собственных суждений. И это казалось нормой жизни,

Только здесь я по–настоящему понял, что это за благо – свобода неподавляемой личности. Я и раньше часто думал, почему мы с Митей, оба не слизняки какие–нибудь, люди неробкого десятка, оказались неспособными дать отпор элементарному хамству? Как могло случиться, что один человек сумел разобщить и деморализовать нас.

Я размышлял над этим не первый раз, мы много думали вместе с Митей, пытались говорить с нашим парторгом Мажелисом. Удивлялись и не могли понять, как правильные по форме слова и действия Пухова оборачивались во вред делу и в унижение каждому из нас.

Насколько мне помнилось, все началось с разгрузки) парохода. Команда торопилась освободить трюмы, выигрывая каждый день для того, чтобы до свирепых) осенних штормов Берингова моря закончить рейсы.

Был уже конец сентября, а «Охотску» предстояло зайти • некоторые пункты на побережье. Пухов правильно сделал, бросив нас на помощь команде. Ивану Игнатьевичу была отведена роль стивидора – человека, который стоит над трюмом, смотрит, как внизу цепляют груз, и дает на стрелу жестом одну из двух команд – «вира» или «майна».

Поднимали бочку с засахаренными лимонами. Весь годовой запас витаминов для нашего отряда. То ли Иван Игнатьевич ошибся и вместо «вира» крикнул «майна», то ли его не понял механик на стреле, но факт, что бочка была разбита о палубу.

На грех, Пухов оказался вблизи и набросился на Мажелиса.

– Тебе не механиком быть, а сортиры чистить! Вон отсюда, чтобы мои глаза тебя не видели! Нет, стой! Найди посуду, подбери лимоны, а палубу вылижи языком, так твою растак!..

Можно понять гнев любого человека при виде расхлябанности, наносящей ущерб общему делу. Но такое возмутило даже бывалых матросов. Кто–то из них крикнул Пухову:

– Эй ты, барин! Потише! Здесь не крепостные!

Иван Игнатьевич, человек мягкий, исключительно миролюбивый, сам растерявшийся от происшествия с лимонами, однако возмутился и ответил Пухову:

– Товарищ командир! Я вам не мальчишка и прошу на меня не орать!

– Ах, так! Ну я с тобой еще поговорю! Ты мне заплатишь за эти лимоны. Пошел вон!..

Я в это время принимал на берегу груз и узнал о случившемся только вечером, когда страсти остыли. Иван Игнатьевич высказал мне свое возмущение, и я намеревался резко поговорить с Пуховым. Но буквально через несколько минут, когда Пухов подошел к Мажелису, тот смиренным голосом стал объяснять, как вышла промашка, и извинился.

Вот тут–то и было положено начало пуховскому своеволию и хамскому обращению с подчиненными…

Но когда человек в роли руководителя начинает воображать, что он царь, бог и воинский начальник, не будет пользы делу даже от сильного организатора.

Тому пример руководство Пухова. Этого могло не случиться, если бы партийная группа была на высоте.

В нашем отряде было три коммуниста: Пухов, Мажелис и я. Был кандидат – штурман Кочкуров и комсомолец – Митя Островенко. Пятьдесят процентов состава составляла эта группа. При таком положении все зависело от позиции парторга.

Он имел право собирать партийную группу и ставить на ее обсуждение производственные вопросы, в том числе и отчет командира. У нас была возможность критиковать действия командира в законных рамках, не подрывая его служебного авторитета. Но на это мягкий Иван Игнатьевич не шел. Поэтому Пухов мог делать все, что хотел, без ограничения. Причиной создавшегося в отряде нездорового положения было беспринципное миролюбие, желание задобрить командира послушанием, боязнь выносить сор из избы. Такие ситуации встречаются в жизни нередко. Не видя из них выхода, молодые коммунисты смиряются.

Когда я размышлял о том, что такое коммунист, мне не надо было смотреть в Устав и Программу партии. Я видел Гроховского, Янсона, Щетинина, Шитова, директора комбината Ильяшенко. Видел и своих ровесников – Марголина, Швецова, Железова. Такие люди составляли становой хребет партии, своей деятельностью они осуществляли ее программу.

Но вместе с тем в одной партии с ними был и Пухов. А партийным в нем были только слова. Он умело ими пользовался, закрывая нам рот. Таких, как Пухов, в партии немного, но они есть. Я видел их и раньше, в том числе и около дела Гроховского. Но там они не играли решающей роли, так как не были у руководства.

Карьерист у руководства – человек опасный для людей и дела. Я лежал и думал: «Какой я коммунист?, Ведь вместе с Мажелисом и я виноват в том, что торжествует чванливая наглость и угнетена партийная правда человеческих отношений».

Нельзя быть беспечным к таким вещам, нельзя уклоняться от борьбы! Правильно сказал Щетинин: с такими надо бороться умно. Их голыми руками не возьмешь! Но что конкретно значит «умно!» – я еще не знал. Жизнь еще будет учить меня уму–разуму.