Текст книги "Солнечный круг"

Автор книги: Михаил Герчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– Александр Лаптев, – терпеливо повторил корреспондент.

– Вот-вот, как вы совершенно правильно заметили, так гори оно огнем… Постановления, они ж для того и принимаются, чтоб их выполнять! Пусть хоть все окна перебьют!..

– Не нужно сгущать краски, Африкан Гермогенович. – Корреспондент дружески похлопал его по плечу. – Кто в детстве не бил мячом окон! Расскажите нам лучше о других ваших начинаниях.

Крутилась пленка в магнитофоне, и микрофон торчал перед носом Африкана Гермогеновича, как голова кобры, изготовившейся для смертельного прыжка. Он отступил назад и умоляюще посмотрел на отца. И даже мы на расстоянии поняли этот безмолвный вопль о помощи, этот отчаянный SOS, последнюю надежду терпящего бедствие домоуправа.

Отец решительно взял из рук корреспондента микрофон.

– О конкретных начинаниях Африкана Гермогеновича можно было бы рассказывать много. Я приведу только один пример. По его предложению детям передано пустовавшее подвальное помещение. Скоро силами жильцов и самих ребят там будет оборудована пионерская комната. Вы представляете, сколько энергии и изобретательности придется приложить нашему домоуправу, чтобы достать необходимые для ремонта этого помещения половые доски, раствор, цемент, масляные и клеевые краски, провода для электроосвещения, лампы дневного света!.. А сколько забот у Африкана Гермогеновича впереди! Закончится ремонт, и потребуются столы, верстаки, наборы инструментов, настольные игры…

– Вы с ума сошли! – прошипел Африкан Гермогенович и дернул отца за полу пиджака. – Это же афера, где я вам все это возьму! – И он схватился за голову, забыв и о корреспонденте, и о микрофоне.

– Только без паники, – обернувшись, ответил отец. – Держите марку, на вас смотрит вся республика! – И снова улыбнулся в микрофон. – Конечно, вы сами понимаете, что на все это нужны средства, и при том средства немалые. Но Африкан Гермогенович прекрасно знает, как их изыскать, и сам вам об этом расскажет. – Он просто насильно сунул микрофон Африкану Гермогеновичу. – Пожалуйста.

Африкан Гермогенович зажал микрофон в кулаке и, дыша, как рыба, выкинутая на песок, завопил:

– Остановите эту машинку, прошу вас!

– Не могу, – невозмутимо ответил корреспондент и нацелился на него кинокамерой. – Нас интересует вопрос о средствах, так сказать, о материальной базе превращения убогих подвалов в прекрасные пионерские комнаты. Съемки для специального выпуска пионерского телевизионного журнала. Прошу вас.

Кинокамера застрекотала, и Африкан Гермогенович присмирел, как укрощенный мустанг.

– Средствá, конечно, есть, – одернув на себе пиджак, вдруг сказал он отчетливым человеческим голосом. – Средства у нас в ЖКК, понимаешь, для такого дела найдутся. На работу с детьми финансовые органы разрешают отчислять два процента от квартплаты, а это, скажу я вам, дорогие товарищи, сумма – дай бог… прошу прощения, немаленькая. Хватит и на верстаки, и на инструменты, и на эти самые… лампы дневного света. Ну, доски, гвозди, цемент и другой стройматериал, включая масляные краски, – это мы, конечно, у себя найдем. Вот насчет мягкого инвентаря сказать не могу, нужно с бухгалтером посоветоваться. Однако, чтоб не было это пустым пустозвонством, прямо заявляю: общественность должна крепко поработать – на такие ремонты фондá заработной платы не предусмотрены. И тут уж, понимаешь, как говорится, карты в руки нашему дорогому товарищу Ильину. Как он есть за это дело первейший болельщик, то пускай помогает домоуправлению поставить это дело на должную высоту. А иначе ничего, кроме разговоров, не получится. У меня все. Спасибо за внимание.

– Великолепно! – Александр Лаптев выключил кинокамеру и сунул в футляр. – Прекрасная речь, Африкан Гермогенович! А теперь я попрошу вас назвать сроки, когда мы сможем прийти и увидеть, как осуществляются ваши слова на деле. Вы знаете, я думаю не ограничиваться коротким репортажем. Похожу, понаблюдаю, как у вас пойдут дела, побеседую с детьми, с родителями… Дело в том, что у нас такие пионерские комнаты уже созданы при многих домоуправлениях, так что рассказывать просто о факте открытия еще одной было бы неинтересно. А вот показать, как она возникает, каких трудов это стоит, пожалуй, здорово. Так когда вы прикажете мне прийти, чтоб попасть в самый разгар работ? Только попрошу вас особенно не тянуть, такого материала с нетерпением ждут тысячи детей и взрослых во всех уголках нашей республики.

Африкан Гермогенович поскреб затылок и вопросительно посмотрел на отца.

– Если сегодня во второй половине дня начнут подвозить материалы, пожалуй, за недельку управимся, – подумав, сказал тот.

– Ничего не выйдет, понимаешь, – отрезал Африкан Гермогенович. – Мало – недельку… Давайте дней десять, товарищ специальный корреспондент, раньше, понимаешь, не получится.

– Все ясно, – улыбнулся Александр Лаптев. – Значит, товарищи, через десять дней я буду у вас, и мы продолжим этот чрезвычайно интересный разговор. А передачу с вашего двора я сегодня же включу в план работы редакции. Салют!

Он пожал руки отцу и Африкану Гермогеновичу, закинул свою амуницию на заднее сиденье машины и укатил. Исчез. Растаял. «Как мимолетное виденье, как…» Тьфу ты, черт!.. А отец и Африкан Гермогенович стояли посреди двора, растерянные и ошеломленные, и молча смотрели друг па друга. И, растерянные, ошеломленные, сгрудились мы за гаражом, не зная, смеяться нам или плакать.

Наконец Африкан Гермогенович подобрал свой портфель и в сердцах вытер его о полу пиджака.

– Эх, Глеб Борисыч, Глеб Борисыч, заварили мы с тобой, понимаешь, кашу, – уныло пробормотал он. – И кто тебя за язык тянул! Так все было тихо, спокойно, никаких тебе волнений, а ты…

– Что ж мне еще оставалось, дорогой Африкан Гермогенович! – Отец прижал к груди руки. – Сказать, что у нас ничего не делается? Так ведь ославят на всю республику! Я передачи этого Лаптева сколько раз слышал, язычок у него подвешен, дай бог! Видали, как вооружен! Одних фотоаппаратов три! Вон тем, с длинным объективом, за полкилометра можно снимать. Вы, скажем, и не знаете его, и не видите, а он – щелк, и готово! Такому палец в рот не клади – руку откусит. Да и неправда это, что у нас ничего не делается, зачем же прибедняться! Беседки перенесли, площадку ребятам высвободили…

– В том-то, понимаешь, и дело, что не знаю я, какой черт их перенес, – жалобно простонал Африкан Гермогенович. – Я ж их тоже вчера на своих местах видел, а сегодня… Какое-то наваждение… будь ты проклято, какая-то, понимаешь, нечистая сила…

– Ничего, Африкан Гермогенович, – протянул ему сигарету отец. – Что ни делается – все к лучшему. Без этих беседок нам с вами вообще не о чем было бы говорить.

– К лучшему, к лучшему… – Африкан Гермогенович взял сигарету и шумно высморкался. – Он же через десять дней снова приедет, паразит! Наставит свою механику: давай! давай! Не зря мне сегодня всю ночь вороны снились. Правильно жинка сказала: не к добру это, ох, не к добру!

– Не волнуйтесь, Африкан Гермогенович. Еще на всю республику прогремите! Давайте ключи от подвала да подвозите материалы. Все сделаем. Я с сегодняшнего дня в отпуске, Павла Петровича мобилизуем, Антона Александровича, пацанов соберем, – сделаем!

– Прогремлю… – Домоуправ сунул отцу ключи от подвала. – Не прогремлю, а загремлю… С должности загремлю, это, понимаешь, точней. Так ты уж тут шуруй, Глеб Борисыч, шуруй, милый. Одной мы с тобой веревкой связаны… лентой этой магнитофонной, чтоб она у него по дороге сгорела… А я побег, это ж еще голову скрутишь, пока материалы достанешь да машину выцарапаешь!

Он умчался, мелко семеня ногами и прижимая локтем намокший портфель.

А отец докурил сигарету, затоптал окурок и повернулся к гаражам:

– Давайте сюда. И – живо, я ведь знаю, что вы подслушивали!

КОНЕЦ «ЭПОХИ ПЛАЩА И КИНЖАЛА»

Мы вышли. Отец посмотрел на меня и улыбнулся.

– Чего скис? Жалеешь, что в Ленинград не поедем? Не жалей, лето еще длинное, может, поспеем. – Он покрутил на пальце ключи и кинул Витьке: – По-моему, я выполнил и второе свое обещание, товарищ экс-командор. Правда, мне помог случай в лице этого симпатичного корреспондента, однако и случаем не каждый сумеет воспользоваться, не так ли?

– Я не сумел бы, товарищ командор! – У Витьки даже веснушки от радости сияли, как новенькие копеечные монетки. – А откуда этот Александр Лаптев узнал про нашу площадку?

– Сорока на хвосте принесла! – засмеялся отец. – Журналисты, они, брат, все знают, такая у них профессия.

– Хорошая профессия, – вздохнула Лера. – А сколько у него аппаратов всяких!.. Все, ребята, вырасту – обязательно журналисткой стану!

– Ну и становись! – ни с того ни с сего разозлился Жека. – И не такая уж она хорошая, как тебе кажется! Подумаешь, навешал цацок… По-моему, шофером куда интересней!

– Факт! – промычал Казик с набитым ртом. – Вон у меня отец…

– Погодите, не ссорьтесь! – поднял руку отец. – Сейчас главное – побыстрее оборудовать нашу штаб-квартиру. Куй железо, пока горячо…

– Какая ж это будет штаб-квартира… – Ростик сморщился, будто надкусил яблоко-дичку. – Вы ж сказали – пионерская комната.

– А ты хотел, чтобы я тут же выложил ему про «Черную стрелу»?! – рассердился отец. – Кукиш с маслом мы б тогда получили, а, не ключи от подвала. Да еще с придачей в виде горы стройматериалов, которых мы не достали бы ни за какие деньги! Надо мозгами шевелить, а вы в основном ушами хлопаете. Тимка, дуй за фонариком.

…Мы не были в подвале с того самого вечера… ну, вы помните с какого. И вот снова дохнуло на меня землей, спертым воздухом, запахом гнилой картошки. Я шел впереди, светил; ребята и отец двигались за мной.

За поворотом я уже не ахнул, как когда-то при виде оскаленного черепа. Сорванная с петель дверь валялась в стороне. На столе стоял оплывший огарок свечи. Грязной грудой тряпья валялись наши балахоны и маски.

Отец чиркнул спичкой, зажег огарок.

– Да, при таком освещении не очень разгонишься.

Взял у меня фонарик и вышел. Походил, светя на стены, потом крикнул:

– Тима, у нас в гараже моток шнура есть. Притащи его сюда. Заодно захвати отвертку, плоскогубцы, молоток, зубило и изоляционной ленты. Казик, ступай с ним, поможешь. Виктору раздобыть патрон, лампочку побольше, ватт на сто пятьдесят – двести и полдесятка роликов. Хоть из-под земли! – прикрикнул он, заметив, что Витька открыл рот, чтоб что-то сказать. – Только в подъездах не шарить, узнаю – голову оторву. Ростик, сбегай на стройку, выпроси пару горстей алебастра. Лере подобрать в этом хламе несколько табуреток покрепче. Все. Действуйте.

– Есть! – хором ответили мы и сыпанули из подвала.

Я и Казик со своим поручением справились довольно просто: моток провода лежал на третьей полке слева, там же была и лента, инструменты – в двух ящиках. У отца в гараже порядок – не то что в нашей штаб-квартире! Однако Витька обернулся быстрее. Когда мы пришли, он уже был там. Патрон Витька выдрал из старой настольной лампы, ролики «конфисковал» у Вовки-маленького – представляю, какой там сейчас стоит рев! Завозился только Ростик. Но минут через десять появился и он, как мукой обсыпанный алебастром.

– Споткнулся, – проворчал Ростик. – Пришлось возвращаться…

В глубине подвала отец нашел выход электропроводки. Померили – провода хватало.

– Присоедините патрон. Только заизолируйте как следует.

К столу, где лежали патрон, шнур и лента, никто не бросился – мы нерешительно переминались с ноги на ногу.

– Интересно! – ядовито засмеялся отец. – Корсары… бронзовый век… Давай, Тима, мы ж с тобой электротехнику проходили…

– Так то – в машине, а патроны я не собирал, – уклонился я от почетного поручения.

Кто его знает, еще подсоединишь не там, где надо…

– Ученье – свет, а неученых тьма, – вздохнул отец. – Эх вы, братики-матросики. Смотрите, здесь же делать нечего…

Мы посмотрели: действительно, нечего делать!.. М-да…

Отец продернул второй конец шнура под верхний наличник двери и вытащил в проход. Возле разводной коробки стал на табурет.

– Тим, посвети.

На плоскогубцы были натянуты толстые резиновые трубки. Я знал, что это – изоляторы, они не пропускают тока, но все-таки, когда отец начал сдирать с концов провода старую изоляционную ленту и голубые искры посыпались у него из-под рук, у меня по коже мурашки поползли – а вдруг трахнет! Я светил ему фонариком, тонкий луч вырывал из темноты лишь его длинные крепкие пальцы, желтые от сигарет, и тоненькие концы проводов, а ребята стояли у меня за спиной и дышали мне в затылок. Было жарко и щекотно.

Потом, взгромоздившись на кухонный столик, я, Витька и Ростик по очереди долбили дырки, а Жека выстругивал из деревяшки пробки для роликов. Зубило неохотно вгрызалось в железобетон, в глаза сыпалась цементная крошка, и мы вытягивали шеи и крутили головами, как гусаки. А отец стоял сбоку и спокойно покуривал.

Свеча догорела. Свет от фонарика был совсем слабым, мы посбивали пальцы. А ведь достаточно было ввинтить лампочку, и стало бы светло, как днем. Но отец об этом даже слышать не хотел.

– Успеется, – посмеивался он. – Могли же вы при таком свете составлять заговоры и чесать языки, умейте и поработать. Это так, времянка, внутреннюю проводку заделаем, вот тут вы у меня поработаете!

Я уж не знаю, сколько времени прошло: наверно, с полдня, потому что, когда мы наконец закончили работу, у Казика уже не осталось ничего съестного, и он только чмокал губами. Пробки были поставлены на алебастре, ролики – на шурупах, натянут шнур. В хлипком свете фонарика с потолка сползала белая витая змея с черной головкой – патроном.

Грязные, измученные, мы молча столпились вокруг стола. Отец достал из кармана лампочку и выключил фонарик. Стало темно и тихо, только в проходе, в канализационных трубах, булькала вода.

– Слушайте меня, флибустьеры и мушкетеры! – тихо и торжественно сказал отец. У меня под ложечкой засосало от его голоса. – Слушайте своего командора. Сейчас я зажгу электрический свет. Люди шли к нему многие тысячелетия через муки и страдания, и чего только не было у них на пути… Рабство, нагайка надсмотрщиков и костры инквизиции, эпидемии и страх перед таинственной и непонятной природой… Они шли через героические восстания и величайшие открытия, когда человек учился познавать себя и окружающий мир. Одно поколение сменяло другое, а люди шли и шли к свету. Потому что люди не могут в темноте, в темноте себя хорошо чувствуют только кроты.

Слушайте меня, члены «Черной стрелы», слушайте своего командора, а вы уже имели возможность убедиться, что я слов на ветер не бросаю. Сейчас я зажгу электрический свет. И в то мгновение, когда цоколь лампочки коснется щеток патрона, произойдет огромное историческое событие: закончится эпоха «плаща и кинжала», оскаленных черепов и мусорной свалки, клятв, скрепленных кровью, и балахонов, разрисованных фосфорными красками. Все это казалось интересным и таинственным при свете стеариновой свечи, при свете двухсотваттной электрической лампочки это так же нелепо, как, например, космический корабль, построенный из досок и фанеры, – он никогда не взлетит.

Но не думайте, что электрический свет убивает романтику, и тайну, и приключения. Если бы это было так, люди никогда не стремились бы к свету. Ведь каждому хочется прожить жизнь ярко и интересно, и не только детям снятся алые паруса бригантин… Мы с вами придумаем сотни по-настоящему интересных дел, от нас будут трепетать все подлизы и ябеды, трусы и лжецы. Мы не назовем благородным словом «операция» какую-нибудь ерунду, вроде уборки мусора во дворе: если понадобится, мы будем просто убирать свой двор, потому что это действительно нужное дело, но операция – это совсем другое. Это риск и опасность, хитрость, смелость и находчивость.

Я все сказал. Выбирайте сами: свет или тьма? Если тьма – я снимаю с себя звание командора «Черной стрелы»: мне неинтересно командовать людьми, которые хотят загнать жизнь под обложки старых книг, я хочу, чтобы книги делались по жизни. Этот подвал останется за вами – я никогда не нарушаю своих обещаний. Собирайтесь, напяливайте свои балахоны, занимайтесь чепухой. А я соберу других ребят, и точно в таком же помещении, например в первом подъезде, мы оборудуем новую штаб-квартиру. И вы жестоко позавидуете нам, потому что вам очень скоро осточертеют деревянные кинжалы и охота на лягушек, – клянусь плавниками акулы, шпагой д’Артаньяна и картой Острова сокровищ, которую составил капитан Флинт!

Вы выбрали, флибустьеры? Свет или тьма?!

Мы молчали. Мы понимали, что сейчас, в эти мгновения, от нас уходит что-то большое и важное, и очень светлое, несмотря на тусклые свечи… Это «что-то» сдружило нас и как-то отличало от других ребят в нашем дворе. Нам до боли жалко было «эпохи плаща и кинжала, оскаленных черепов и мусорной свалки», как сказал отец, и в то же время мы понимали, что вырастаем из всего этого, как вырастаем из старых штанов и курток.

Я верил отцу. Конечно, он может напридумывать столько всякой всячины, что нам и не снилось, и это будет действительно интересно, но ребята не знали его так, как я, а главные здесь были они – ребята. И я решил: как они, так и я.

Вот когда я впервые понял Витьку с его вечным голосованием, которое порой смешило, а порой раздражало меня: хотелось просто услышать приказ командора! Но Витька знал, что на одних приказах далеко не уедешь, что стоит нам хоть разок расколоться – и пропала вся игра. Он знал, он чувствовал это, наш славный экс-командор!

И он же первый сказал:

– Я – за свет.

– Свет!

– Свет!!

– Свет!!! – заорали мы на весь подвал: видно, все ждали Витькиного решения.

Отца, наверно, тоже поволновали эти бесконечные минуты в густой чернильной тьме: он с облегчением вздохнул и засмеялся:

– Да будет свет!

И ввинтил лампочку.

Будто само солнце вспыхнуло и разорвалось под потолком на тысячи кусочков, и я зажмурился, потому что свет таким тугим полотнищем хлестнул по глазам, что, казалось, можно ослепнуть.

– Да здравствует солнце, да скроется тьма! – завопила Лера.

Я открыл глаза.

Для ликования не было никаких причин.

При мне мы собирались в штаб-квартире три раза, но только сейчас я смог ее по-настоящему рассмотреть. Это было довольно просторное, вытянутое в длину помещение с низким нависающим потолком из железобетонных перекрытий. Толстые, источенные раковинами плиты ограничивали его с трех сторон, четвертая стена, внутренняя, была выложена из красного кирпича, дверная коробка сколочена из неоструганных досок. Отец не зря назвал наш штаб грязной конурой – не один, наверно, год служил он свалкой для отживших свой век, ненужных вещей. Собственно, мы и раньше знали, что это – не Голубой зал Дворца пионеров, но тусклый свет свечей и фонариков не позволял нам увидеть все помещение целиком. Двухсотваттная лампочка беспощадно высветила даже самые дальние углы, затянутые лохмотьями серой паутины, и открывшаяся картина не наполнила наши сердца восторгом и энтузиазмом.

На земляном полу валялись выдранные ржавые пружины, битый кафель, кирпич, осколки стекла, клепки от рассохшихся бочонков, у стен, в глубине, было настоящее кладбище припудренных пылью старых диванов, железных кроватей, кособоких шкафов и прочей рухляди.

– Мерзость запустения… – оглядевшись, пробормотал отец и потер подбородок. – Авгиевы конюшни… Вот что, мушкетеры, ступайте-ка домой обедать и переодеваться. Захватите с собой всех ребят, какие только встретятся, – сами мы тут слишком долго провозимся. Задача ясна?

– Ясна, – вразнобой ответили мы.

В это время в подвале послышался громкий мужской голос:

– Эй, кто тут старшóй? Идите материалы принимать!

– Иду, иду! – повеселел отец.

И ШТУКАТУРЫ МЫ, И ПЛОТНИКИ…

На пустыре за домом мы разожгли костер и кидаем в него весь хлам, который вытащили из подвала. Огонь жадно лижет сухое дерево, жарко трещит, плюется искрами, а мы стоим вокруг, чумазые, только зубы блестят, и довольно улыбаемся.

– Гори, гори ясно, чтобы не погасло! – затягивает Витька козлиным голосом, доламывая колченогую кушетку. – Превратят сарай в дворец смелые мальчишки… – Витька замолкает с открытым ртом и отчаянно стучит себя по лбу: ему явно не хватает рифмы.

– Замолчи ты наконец, рыжий хвастунишка! – заканчивает Лера, и мы только что в костер не валимся от хохота.

Весь хлам и мусор вынесены, паутина сметена. В нашей штаб-квартире пусто и голо, как в осеннем лесу. Остались лишь стол и две табуретки понадежней – они нам служат вместо кóзел, да груда стройматериалов: раствора, мела, цемента, красок, шпаклевки… На днях подвезут доски.

Руководит ремонтом Павел Петрович, Витькин отец, «главремрук», как мы его называем. Он снабдил нас инструментом: шпателями – маленькими железными и деревянными лопаточками, мастерками, кистями, паралоновым валиком на длинной палке, которым красят стены, – и теперь только похаживает да покрикивает.

Мне достается чаще всех.

– Ну кто ж так работает, глиняные твои руки, деревянная голова! Что же ты шпатель двумя пальчиками держишь, возьми его как следует, не бойся, не сломается!! Это ж тебе не эскимо на палочке… рабочий инструмент!! Не ленись, не зевай, поровнее растирай…

Я и Витька подшпаклевываем потолок, Ростик, Жека и Лера – стены, Валик, Андрей и Наташа – ребята, которые помогали нам вытаскивать мусор, – штукатурят кирпичную перегородку. Мы еще не рассказали им о «Черной стреле», это для них вроде испытательного срока. Если пройду! – примем, хотя вся троица перешла всего в шестой класс. «Вы закиснете, если не будете расти», – сказал отец. Видимо, он прав: больше ребят – интереснее.

Шпаклевать – это очень просто. Набираешь шпателем шпаклевки – такая серая вязкая каша – и шлеп на раковину. Потом растираешь. Бетон делается гладким-гладким. Вот только шея здорово болит, потому что голову приходится все время задирать, когда потолок шпаклюешь, и пальцы быстро немеют. Немножко поработаешь – шпатель из рук валится. Будто он целый пуд весит. Тогда Лера устраивает «физкультминутки».

– Внимание! – кричит она и вытягивает руки. – Делай за мной! Потолок мы шпаклевали, наши пальчики устали, а сейчас мы отдохнем – шпаклевать опять начнем!

Мы сжимаем и разжимаем пальцы, как первоклашки. А что – помогает…

В самый разгар работы в подвал заглядывает Африкан Гермогенович.

– Здорово, орлы? Как дела? – бодро спрашивает он.

– Дела идут, контора пишет… – хмурится Павел Петрович.

– Какую имеете нужду? – Африкан Гермогенович с готовностью достает из кармана пухлую записную книжку.

– Доски нужны. Пока не настелем пол и не сделаем дверь – никакого фронта работы. Топчемся на пятачках.

– Все ясно! Завтра, понимаешь, будут доски. Что еще?

– Срочно нужен электрошнур для внутренней проводки, иначе задержится перетирка потолка и стен, четырехметровая жестяная труба или листов десять оцинкованной жести, вентилятор, чтоб сделать вытяжку, клеевая лимонная краска… – перечисляет Павел Петрович, и Африкан Гермогенович хватается за голову.

– Вентилятор! – стонет он. – Оцинкованная жесть!.. Лимон! А мраморные колонны вам не нужны? У меня на складе парочка завалялась, могу, понимаешь, подбросить!.. Да это ж дефицит, понимаешь, дефицит, ты ж сам строитель, должон знать!

– Колонны нам не нужны, – пожимает плечами Павел Петрович. – Архитектурными излишествами, а также ненужным украшательством не занимаемся. А без вытяжки тут дышать нечем Детворе нужны всегда…

– Солнце, воздух и вода! – не сговариваясь, подхватываем мы.

Африкан Гермогенович багровеет.

– Издеваетесь! – Его громыхающий бас прокатывается по всему подвалу. – Шуточки строите?!

Мы хором кидаемся его успокаивать:

– Да что вы, Африкан Гермогенович! Да у нас и в мыслях не было!.. Да разве мы себе такое позволим!..

– Ладно, ладно, фармазоны, – отходит он. – Грабьте меня, пользуйтесь случаем – транжирьте государственные денежки. А почему моего жеребца здесь нету? Непорядок, непорядок, нельзя от коллектива отрываться. Сейчас взашей пригоню. Уж ты, Павел Петрович, его тоже вовлеки, нечего хвосты собакам крутить, раз, понимаешь, общественность вкалывает. А вентилятор я вам добуду, валяется где-то списанный. Антон Александрович его до дела доведет. Физкульт-привет и наилучшие пожелания!

Он исчезает, а вскоре в берете, натянутом на самые брови, является Африкан-младший.

Хмуро оглядывается.

– Зачем звали?

– Звали? – удивляется Павел Петрович. – По-моему, ты сам пришел…

Африкан ковыряет носком туфли землю.

– Так я и уйти могу…

– Пожалуйста, мы никого силой не держим. – Павел Петрович поправляет на голове пилотку из газеты, берет молоток и зубило – он рубит канал для внутренней проводки.

Мы молча работаем. Все делают вид, что не обращают на Африкана никакого внимания. Он идет к двери, останавливается. Потом садится на табуретку, закидывает ногу на ногу, насмешливо щурится.

– На, помахай! – вдруг говорит Павел Петрович и сует ему молоток. – Гони строго по этой линии, мне с твоим отцом насчет досок поговорить нужно. – И выходит.

Африкан вертит в руках молоток, косится на нас. Мы отворачиваемся. Тогда он подходит к стене, приставляет зубило, нерешительно бьет. Скользнув по бетону, зубило с лязгом падает. Смешно, но мы терпим. Он поднимает зубило, бьет еще раз. По пальцу. С яростью швыряет инструмент и, сунув палец в рот, убегает.

– Во всем нужна сноровка, закалка, тренировка! – вопит ему вслед Лера. – Это тебе не уксус в тушеную картошку лить!

Вкалываем мы, как невольники на плантации. Правда, у нас все это немного иначе организовано. Рабочий день начинается в половине девятого. Опоздал – штраф: сегодня за баранку машины ты уже не сядешь, даже если все остальное время будешь показывать образцы трудового героизма. Перевыполнил норму – премия: лишних двадцать минут наш «Москвич» в твоем распоряжении. На лугу у реки, куда мы уезжаем с двенадцати до четырех, – отец отвозит нас двумя рейсами – ты можешь, сколько влезет, терзать его под руководством командора, а это – такое удовольствие, что нам то и дело повышают нормы. Мы, понятно, орем и возмущаемся, но у отца ничего не выкричишь – дисциплина. Не нравится – уходи, никто не держит. Африкан ведь ушел, и – ничего…

С реки возвращаемся в четыре и работаем до семи. Но это только так считается. Если ребята не заняты дома, все, поужинав, снова приходят в подвал, напяливают газетные пилотки, рабочую одежду и – поехали до девяти вечера. После девяти остаются только родители, нам запрещено.

Больше всего мы намучились с полом. Вернее, настилать пол было не очень сложно, а вот подготовить для него доски – слезы горькие. Привезли их нестроганые, разной длины, сыроватые. Пока перетаскали – замучились, а потом попробуй-ка вручную острогай!

– Дареному коню в зубы не смотрят! – сказал Павел Петрович и принес с работы три рубанка и два фуганка. – Давайте в две смены, что ж ты сделаешь…

Он сколотил что-то вроде верстака, и мы принялись день за днем набивать себе на руках кровавые мозоли. Сырое дерево забивало рубанки и фуганки, оно то струилось теплой шуршащей стружкой, то рвалось, дыбилось, и доску приходилось крутить так и этак, чтоб хоть немножко привести в подходящий вид. А главное, сколько мы ни пыхтели, груда досок не убывала, хоть ты ее керосином облей и подожги.

Отчаявшись, мы принялись уговаривать отца и Павла Петровича, что нам вовсе ни к чему деревянный пол, что мы вполне успешно обойдемся земляным, но они обозвали нас лодырями и тунеядцами, и на этом дискуссия закончилась.

Через пару дней к нам снова завернул Африкан-младший. Постоял, прислонившись плечом к дверям и засунув руки в карманы, огляделся…

У Леры забило рубанок. Она выковыривала стружку щепочкой, но стружка засела плотно, и Лера только порезала себе руку. Со зла бросила рубанок на верстак, села и заплакала.

Африкан подошел, взял рубанок. Легонько стукнул по корпусу молотком – ножи выскочили. Продул, вставил ножи, зажал клин.

– На, шуруй!

– Не видишь, что у меня рука порезана! – накинулась на него Лера. – Трудно тебе одну доску дострогать!

– Не надо, я сделаю, – сказал Жека. Он работал рядом, за вторым верстаком.

– Без сопливых обойдется. – Африкан поглубже натянул берет. – А ну-ка, подвинься…

Он работал до двенадцати. Не поднимая головы, не откликаясь на шутки – строгал и строгал, а из-под его берета грязными дорожками стекал пот. В двенадцать отец сказал:

– Первым сегодня машину водит Африкан. Заслужил.

– Нужна мне ваша машина, как зайцу стоп-сигнал, – лениво ответил Африкан и вразвалочку пошел к двери. – После обеда когда приходить? К четырем? Ладно, приду.

Однако не пришел, хотя Лера специально сбегала за ним.

– С Олегом Пунтиком в карты дуется, – сказала она. – Смеется: ишачьте, ишачьте, работа дураков любит…

Когда пол был настлан, Павел Петрович съездил с отцом к себе в ремстройконтору и привез строгальную машину. За два часа он начисто выстрогал весь пол. Доски стали гладкими, как стекло.

Мы просто позеленели от злости: целую неделю занимались бессмысленной работой!

– Что же ты ее сразу не мог привезти?! – орал Витька и тряс машину, будто она была виновата, что мы набили себе полные пригоршни мозолей и уставали так, что едва добирались до кроватей.

– Мог, – усмехнулся Павел Петрович. – Не хотел. Зато вы теперь с рубанком умеете обращаться, с фуганком, с рейсмусом… От работы, субчики-голубчики, еще никто не умирал, целы будете и вы. Лучше подметите и вынесите стружку, олифить будем.

Не буду описывать, как мы белили потолок и красили стены, – Африкан Гермогенович все-таки раздобыл нам пару килограммов «дефицитного лимона», и штаб-квартира стала желтенькой с чуть приметным зеленоватым оттенком, – как устанавливали люминесцентные лампы, монтировали вытяжку и красили пол – это была обычная работа, трудная, грязная, до седьмого пота, насквозь просолившего наши рубашки, и заняла она не десять, как предполагалось, дней, а добрых полмесяца. За это время у нас дважды появился Александр Лаптев, «товарищ специальный корреспондент». Правда, теперь он приезжал не на шикарной «Волге», а на автобусе и из всей кучи аппаратов возил только магнитофон. И мы рассказывали ему, как идет работа, а Африкан Гермогенович произнес целую речь, посвященную «нашим замечательным общественникам» – отцу и Павлу Петровичу, а также самому себе.

А что – справедливо. Ничего бы мы без его помощи не сделали. И дощечки не достали бы…

Наконец наступил день, когда мы замкнули штаб-квартиру, чтоб прийти в нее только через неделю, когда высохнет на полу краска. Мы уже мечтали о том, как целую неделю беззаботно проваляемся на пляже, но не тут-то было. Командор придумал нам новую работу.