Текст книги "Солнечный круг"

Автор книги: Михаил Герчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

КРУГОМ ВОДА…

Пока мы добежали до плота, от ясного солнечного дня не осталось и следа. Стало темно и зябко, будто сумерки опустились на землю. Потом вдруг послышался протяжный треск. Казалось, что ветер выдирает на крутояре огромное дерево; не выдержав напора, трещат, рвутся его корни. На бегу я задрал голову и увидел это дерево: его густая огненно-зеленая крона, искрясь, раскачивалась прямо над нами, ствол раскалывал небо, а перепутанные оборванные корни свешивались за горизонт. Дерево пульсировало, но по ветвям, стволу, корням его бежал не живой сок земли, а разряд электричества, наверно, он был мощнее всех электростанций мира, вместе взятых. Когда молния наконец погасла, из края в край прокатился такой грохот, что мы, не сговариваясь, прижались к глинистому обрыву. Вот так, наверно, грохотало, когда тысячи наших орудий разом повели огонь по Берлину. Или когда стартует космический корабль… Или когда взрывают атомную бомбу…

Подхлестнутая ветром, река бежала к устью, словно тоже спешила удрать от грозы. На серой воде крутились вырванные кусты, охапки сена, доски, коряги. Звонко щелкнули первые капли дождя, упругие, как мячики, они подскакивали вверх-вниз, примериваясь, как бы это получше, поудобнее устроиться. А затем, будто из дырявой бочки, хлынул ливень.

Река вспенилась, побелела, как крутой кипяток, аж пар закурился над ней. Она приступом шла на наш берег, валила с ног, и мы поскорей вылезли по осклизлому склону наверх.

– В палатку! – приказал отец, а сам побежал к плоту: взбесившаяся река готова была утащить наш «дредноут» вместе с сосной, к которой он был привязан.

Палатка темнела чуть в стороне от берега, между деревьями, но мы и не подумали свернуть туда, пока вместе с отцом не убедились, что плот закреплен надежно. Разве что лопнут все три каната или впрямь выкорчует сосну, но ведь тогда и мы ничего не сделаем – руками такую махинищу не удержишь. Нет, не похоже, высоко стоит сосна, воде туда не добраться. Да и канаты надежные…

Продрогшие, исхлестанные дождем и ветром, исцарапанные, мы на четвереньках вползли в палатку. И как же там было тепло, сухо, уютно! Ребята разбили палатку по всем правилам: туго натянули, глубоко забили колышки, обкопали ровиком, чтоб сбегала вода, устлали еловыми лапками и сеном. В центре, подвешенный за сучок, весело подмигивал фонарь «летучая мышь», в термосе был горячий чай, и вся наша одежда, совершенно сухая, горкой высилась на рюкзаках с харчами. Когда они все это успели, черти еловые!

– Молодцы! – Отец присел на корточки и растирался полотенцем. – Объявляю благодарность с занесением в судовой журнал.

Витька подкрутил в «летучей мыши» фитиль.

– А что у вас?

– А у нас в квартире газ, – не выдержала, откликнулась Лера. – Рассказывайте поскорее, не томите…

Мы прихлебывали из кружек обжигающе горячий чай и рассказывали про встречу с Африканом и его «дядей Клавой». А дождь стегал по упругим бокам палатки, и от блеска молний лица у ребят становились синими, страшными, как у книжных привидений, и без остатка растворялся в этом полыхании желтый язычок фонаря.

Гроза прошла так же внезапно, как и налетела. Вдруг разом выгорели молнии, словно полностью разрядились небесные аккумуляторы. Отдалился гром – теперь это была не артиллерийская канонада, не старт космического корабля, а просто где-то за рекой, на лесных делянках, разваливались штабеля бревен. Только ветер гнал по небу рваные тучи, как пастух гонит стадо коров, да шумел в сосоннике, собирая с хвоинок себе на бусы дождевые капли.

Мне казалось, что гроза бушует целую вечность, что уже, наверно, ночь или поздний вечер, но в палатке вдруг начало светлеть, светлеть, и, когда мы вылезли наружу, из-за последней тучки вынырнуло солнце. Оно было еще куда как высоко. Небо на глазах набрякало синевой, будто гром выколотил из него всю пыль, а ливень хорошенько выстирал и выполоскал, и после утреннего удушья было так свежо, что покалывало внутри.

Река потемнела, вздулась, по всему откосу наперегонки в нее сбегали мутные ручейки. На другом берегу, вытянув длинные клювы и высоко поднимая голенастые ноги, важно расхаживали два аиста, время от времени они задирали головы и громко клекотали.

– Что будем делать? – Отец глядел на реку и почесывал затылок. – Хорошо бы остаться здесь на ночлег, место обжитое. Да и вода к утру спадет. Оставайтесь, а…

– А вы? – Жека расковырял пошире сток и спустил воду, собравшуюся в ровике вокруг палатки.

– А я скакну в Заречье, в сельсовет. Это недалеко, километров пять-шесть. К ночи вернусь. Если задержусь – не маленькие, сами заночуете. Надо ж браконьерской ухи отведать, такие пироги.

– Не пойдет, – надулся Витька. – Берите и нас с собой. А то как самое интересное, так без нас…

– Что ж тут интересного? – удивился отец. – Это ж не цирк. Это – нужда, понимаешь? Нельзя мимо таких вещей проходить…

– Вам нельзя, а нам можно, да? Мы из этого Африкана-Таракана котлету сделаем!

– При чем тут ваш Африкан… Он, что ли, взрывчатку доставал? Наоборот, выстрелить не дал.

– Потому что струсил. – Ростик выдернул кол-распорку, палатка сразу обвяла, завалилась одним боком. – Он трус. Такой же, как его дядька. Поплыли, Глеб Борисыч, чего время терять.

– Поплыли так поплыли! – махнул рукой отец. – Давайте укладываться.

Уложились.

Увязались.

Отдали концы.

Плывем.

Но это уже не беззаботная прогулка, когда можно лежать, свесившись над водой, и высматривать, как на дне вспыхивают песчинки. Тихую, ленивую Березу словно подменили. Она крутит наш плот, как ей только хочется, швыряет от одного берега к другому, она смеется над нашим румпелем и жалкими потугами отца хоть как-то держаться курса. Как угорелые, носимся мы вдоль бортов, отпихиваясь шестами от рогатых корчей и обросших мхом валунов – лишь по белым бурунчикам можно догадаться, где они подкарауливают нас. Отец тревожно глядит вперед и хмурится: для любого встречного судна мы сейчас, как для машины пьяный велосипедист посреди шоссе, – попробуй угадай, куда его понесет в следующее мгновение.

Резкий толчок валит пас на палубу. Румпель выбило – тяжелая жердина пролетает над плотом, как копье, и вспахивает воду впереди нас. Бревна скрипят, словно их дерут тупые пилы, – мы с ходу влетели на каменистый перекат, – сквозь разъехавшиеся доски пузырями выдавливается вода.

Соскакиваем. Воды чуть повыше колена. Валуны скользкие от водорослей, оступишься – запросто сломаешь ногу.

Облегченный, плот чуток приподнимается, мы толкаем его, а за перекатом карабкаемся наверх.

– Без руля и без ветрил! – смеется Витька, и у него блестят разноцветные глаза. – А мачта гнется и скрипит!

Нет, мачта не гнется. Скрипит, это точно, но не гнется. Пока…

– Надо кончать это безобразие! – Отец выхватывает у Леры шест. – К берегу заворачивайте, к берегу.

Мы тычемся в воду шестами и не достаем дна.

– Ах ты, матушка Береза-река, до чего ж ты широка, глубока! – горланит Витька, размахивая бесполезным шестом.

– Сделай нам, Береза, одолжение! Помоги нам избежать плотокрушения! – словно только и ждала, подхватывает Лера.

Крутой поворот. Мы проходим его по прямой, как набравший скорость на спуске паровой каток. Река остается справа, а нас несет в заболоченную старицу. Ростик и Жека пробуют удержать плот, но у них вырывает шесты – увязли в грязи, не вытащишь.

Подминаем под себя правым бортом ольховый куст. Левый утюжит остролистый аир, топит желтые кувшинки, ножом-секачом врубается в камыш.

Стоп!

Приехали.

Дальше, как говорится, некуда.

 
Вода, вода…
Кругом вода.
Кругом вода,
Но это не беда! —
 

поет Витька. Он весь, словно изнутри подожженный, так и светится. Рад-радешенек, что мы попали в такой переплет. Да и все мы, пожалуй, рады. Это ж все-таки путешествие по реке, а не по карте! Один лишь отец не разделяет нашего развеселого настроения.

– М-да… – ворчит он, оглядываясь и уминая пальцем в трубке табак. – Трепачи вы несчастные, послушал вас – теперь покукуем. Подвязывайте штаны у щиколоток да обувайтесь, чтоб ноги не поранить, полезем в болото тянуть бегемота… Ты оставайся, – кивает он Лере, заметив, что та тоже затягивает шнурки на кедах. – Хватит и этих ломовиков, сиди.

– Ну да! – Лера независимо встряхивает косичками, лихо прыгает с плота и по грудь проваливается в трясину. – Ой, мамочка!

Мы хохочем. Отец вытаскивает Леру, испуганную, сверху донизу облепленную жирной торфяной грязью, и машет нам кулаком.

– Не огорчайся, выберемся на реку – помоешься. Сейчас они все через эту процедуру пройдут. Предположим, что эти грязи лечебные и мы приехали на курорт…

Он поспихивал нас с плота, как лягушек, и ухнул следом.

…Да, нелегкая это работа – из болота тащить бегемота. Грязь вязкая, как расплавленный асфальт, она засасывает нас, сдирает штаны, расшнуровывает кеды. Сделаешь полшага, всунешь руки до плеч в липкую кашу, подтянешь, и – еще полшага.

– Раз-два, взяли! – кричит Жека, красный от натуги.

– Три-четыре, сама пошла! – откликается Витька, шмыгая облупленным носом.

А «сама» идти не хочет. Не желает, и весь сказ.

До чистой воды метров пять-шесть. Надсаживаются насмерть перепуганные нашим вторжением лягушки. Под руками шныряет всякая любопытствующая живность: жучки, паучки…

«Др-р-р!..» – трещит на корче Ростикова рубашка.

– Букси-и-и-ир!

Лера влетает по перекладинам на мачту, стукается головой о «воронье гнездо», кричит и машет косынкой, а грязь стекает с нее и комками шлепается на палубу.

Шум движка стихает, сквозь траву мы видим, как буксир подворачивает к нашему берегу и останавливается на почтительном расстоянии.

– Что там стряслось? – На носу стоит старик в соломенном брыле и серой косоворотке. У него дремучая спутанная борода от самых глаз и трубный сиплый голос – чисто водяной!

– Кораблекрушение! – кричим мы. – Помогите!

– Плыви который, дам конец, – гудит «водяной».

Чавкая грязью, отец продирается к реке. Подплывает.

– Чего вас нелегкая в старицу занесла? – Старик кидает на воду «конец» – тонкий железный трос.

– Руль сорвало! – Отец вылавливает трос. – На браконьера охотимся. Рыбу глушил. Клава Боровик – может, слыхали?

– Какой Клава… Клавдий он. – Старик мнет свою бороду, кулак у него размером с кочан капусты. – Посудина у вас неподходящая для такой охоты. За ним той неделей рыбный надзиратель Фроликов за сети на моторке лётал – не уловил. Вяжи конец, выдернем – тады погуторим.

Отец привязал трос, мы влезли на плот.

– Держитесь, ребята. Дава-а-ай!

Дед повернулся к рубке:

– Помалу, Янка, а то растребушим всю ихнюю сооруженню.

Буксир запыхтел погромче и попятился. «Кон-Тики-2» с хрустом и скрипом пополз на чистую воду. Старик повернул ручку лебедки и перевесился через черный облезлый борт.

– Сычковский он, той «Мухомор». Над берегом, на круче, пятистенка его стоит, спытаете – любой покажет. Как дело было?

Отец рассказал.

– За Глуховским перекатом рванул. – Старик пожевал впалыми губами. – Богатеющее на всю Березу место. Виры там, лещ жирует, в стаи сбивается. Ведает реку, не нашего бога сын, при ней выкормился. Лезьте наверх, доставим вас до Сычкова. А то еще в какое болото занесет.

За буксиром тянулась лодчонка. Рядом с ней мы привязали плот. Цепляясь за размочаленную узловатую веревку, взобрались на палубу. Обшитая железными листами, она была заставлена бухтами троса и толстого кабеля, какими-то бочками и мерно вздрагивала под ногами. Мы протиснулись между бочками и подошли к рубке.

– Давай, Янка, припаздываем, – махнул рукой дед и поглубже насунул свой брыль.

Молодой парень в пятнистой от масла тельняшке кивнул нам из-за четырехугольного стекла, и буксир затарахтел на всю реку.

– Мы тому «Мухомору» прошлым летом за взрывчатку крепкую баню делали. – Старик упрямо называл Боровика «Мухомором». – Аж слезу пустил, каялся. Правда, с того часу вроде не гремело. Теперь, гляди, опять за старое взялся, нечистая сила.

Отец сел на бухту, набил трубку и протянул деду кисет. Тот покачал головой.

– Не балуюсь, девятый год как кинул. Кашель забивает. А взрывчатку он, видать, у лесников достал: им выдают – корчи рвать. Там и следы шукайте. На реке «Мухомора» ущучить трудней. У него мотор – зверь, другого такого на всю Березу днем с огнем не сыщешь. Как врежет – соли ему на хвост насыпь. Особливо с вашей посудины. Вот так, братка… Пока мы до Сычкова доскрипим, он рыбу сховает и – чихал на тебя с высокой колокольни. Вещественной доказательствы нету? Нету…

– Будут доказательства, – упрямо сказал отец. – Найдем.

– Дай бог. – Дед сделал рулевому какой-то знак, и буксир начал забирать к левому берегу. – Мужик он хитрый, как змеюка, голыми руками не возьмешь. Я вам так скажу – нечего вам в Сычкове делать. Хочешь, доставим прямо в Крупицу, к рыбному надзирателю Фроликову. А с ним уж добивайтесь до прокурора. Судить «Мухомора» за браконьерство надо – от это будет правильно!

Старик замолчал и вдруг весело чмыхнул:

– Да отмойтесь хоть, а то ненароком самих заарестуют. Чисто черти болотные…

БРАТЬЯ

Мы не послушались совета капитана буксира деда Кастуся и под вечер причалили неподалеку от Сычкова. Только попросили его рассказать обо всем инспектору Фроликову – пусть подъедет сюда. Не то чтоб мы все-таки рассчитывали найти у «дяди Клавы» «вещественную доказательству», но…

– Я в глаза его подлючие посмотреть хочу, – сказал отец. – Он же на меня ружье поднял, гад.

Хата Боровика стояла на отшибе от деревни: дед Кастусь показал нам ее еще издали. И вовсе никакая не хата, а здоровенный домище под железной крышей, обшитый тесом и покрашенный масляной краской. Он смотрел на реку с высокого бугра пятью большими окнами, в них дрожало и плавилось заходящее солнце, и отблески желтыми пятнами лежали на синих наличниках и зеленых кустах сирени в палисаднике. Палисадник обнесен невысоким штакетником, зато сразу за ним – вдоль всего двора с садом – тянулся глухой горбылевый забор, опутанный поверху двумя рядами колючей проволоки.

– Хоромы, – проворчал дед Кастусь, помогая нам отвязывать плот. – А сам с семьей в истопке ютится. От мая, почитай, и до сентября. Набил катухов – все под дачниками. Зашибалистый «Мухомор»…

На якорь мы стали в узкой бухточке. Над самой водой свешивали ветви старые дуплистые вербы. У них были такие корявые, скрученные-перекрученные стволы, будто деревья от долгого и слишком уж близкого соседства с водой заболели ревматизмом.

– Кто подежурит? – Отец вытащил из рюкзака чистую рубашку, встряхнул н, поморщившись, сунул назад – мятая, словно теленок изжевал. – Ладно, сойдет и так, не на свадьбу, – буркнул он.

– Я, – напросился Жека. – Ребята с Тараканом и без меня общий язык найдут, почитаю лучше.

Жека читал все ту же увлекательнейшую книгу под названием: «Автомобиль „Москвич“ модели 407. Конструкция и техническое обслуживание». Ну, как не пойти навстречу такому целеустремленному человеку!

Подъезд к дому «дяди Клавы» был со стороны деревни. Хорошо накатанная дорожка ответвлялась от проселка и упиралась в высокие ворота, как веснушками, осыпанные черными шляпками болтов; слева к воротам лепилась калитка, окованная полосками железа. Все добротное, тяжелое, ставленное на века.

Отец толкнул калитку, и мы вошли во двор.

Двор размером с футбольное поле делился на две неровные части плетнем. На меньшей, прилегавшей к дому, вдоль противоположной стороны забора, стояли в ряд рубленый сарай, обтянутый толью навес и низенькая хатенка с высокой трубой – баня. Немного сбоку – колодец с воротом, на добела выскобленной скамеечке стояло окованное толстыми обручами ведро с водой: вдруг нестерпимо захотелось пить. Чуть в сторонке – сложенная из кирпича печурка. Печурка топилась, две женщины в сарафанах колдовали над кастрюлями. Мужчина в пижаме сидел на корточках перед открытой дверцей и подкидывал в огонь щепки. У крыльца играли ребятишки лет четырех-пяти.

За плетнем с нацепленными на палки глиняными гладышами тянулся молодой сад. Под ближней к нам яблоней виднелся стол, накрытый белой скатертью и уставленный всякой снедью. «Дядя Клава», Африкан Гермогенович, Африкаша, толстая женщина в цветастом платье и толстая девчонка в сарафане ужинали.

Но все это мы рассмотрели потом, а вначале, когда вошли, я, например, вообще ничего не увидел, кроме оскаленной и жаркой собачьей пасти. Бурая овчарка с белым треугольником на груди беззвучно рванулась к нам, но короткая цепь отбросила ее назад, к конуре. Она перевернулась в воздухе и снова прыгнула – так и клацнули желтые клыки! – и столько силы, столько ярости было в ее прыжке, что, казалось, вот-вот лопнет цепь или ошейник, и пес бросится на нас.

– Джек, назад! Назад, тебе сказано! – «Дядя Клава» встал из-за стола и неторопливо направился к нам: красный, будто распаренный, все в той же зеленой, расстегнутой на груди тенниске, в темно-синих штанах-галифе и в хромовых сапогах. Он не семенил, как Африкан Гермогенович, ставил ноги твердо, вбивая каблуки в землю, и прищуренные глаза его смотрели спокойно, выжидающе.

Овчарка глухо заворчала и попятилась. «Дядя Клава» потрепал ее по жесткому загривку.

– Зачем пожаловали? Ежели насчет дачи, то не могу, до конца сезона все сдадено. – Он прикидывался, что впервые нас видит. – Попытайте по селу, может, где пристроитесь.

– Нам дача не нужна, – ответил отец. – Мы так… в гости. Или не ждал?

– Незваный гость хуже татарина, – ухмыльнулся он и открыл калитку. – Скатертью дорожка.

– Вон ты какой, Клавдий Боровик… – Отец весь подобрался. – Думаешь, что и управы на тебя но найдется?

– Глеб Борисыч, дорогой, какими судьбами! – послышалось радостное восклицание. Африкан Гермогенович в своем неизменном полотняном пиджаке колобком катился через двор, сладко жмурясь и облизывая жирные губы. Он с жаром потряс отцу руку и подмигнул нам. – А я гляжу, понимаешь, кто там препожаловал? А это ты! Да не один – с целым выводком. Проходите, дорогие вы мои, знакомьтесь… Клавдик, брат мой младший.

– Уже знакомы. Удосто…

– Вот и распрекрасно, – перебил отца Африкан Гермогенович. – Путешествуете, значит?! Хорошее мероприятие. Вот бы всех башибузуков с нашего двора пособирать да в лес, да на речку… Все бараки на плоты поотдавал бы! А то, которые в лагеря не поехали, только фулиганят… У нас же, понимаешь, чистый рай для всяких путешествиев! Какие места есть…

– Одним сегодня меньше стало. Ваш брат, Африкан Гермогенович, постарался. Сколько он рыбы сегодня за Глуховским перекатом уничтожил – никто и сосчитать не сумеет. Судить его будем.

«Дядя Клава» коротко засмеялся.

– А ты сначала докажи, потом пужай.

– За тем и пришел, чтоб доказать.

– С чем пришел, с тем и уйдешь!

Африкан Гермогенович всплеснул руками.

– Глеб Борисыч, милый, да что ты, понимаешь, говоришь! Какой же тебе Клавдик браконьер?! Не браконьер он, а тракторист-механизатор, труженик, можно сказать, колхозного изобилия. Господи, да что тебе – делать нечего, чтоб свой заслуженный трудовой отпуск, понимаешь, на всякое глупство портить! Половину ты на подвал угробил, а вторую – по судам будешь тягаться?! Ах, чудак ты, чудак, орден тебе за это, что ли, навесят? Ты лучше послушай, какой этот корреспондент прохвост! Ходил, ездил, одной пленки, понимаешь, с пуд перевел, тоже ж, наверно, штука дефицитная. А передал про нас, ну, двадцать слов. Я-то думал – распишет! – а он, кошкин сын, даже фамилий не назвал. Ни твоей, ни, понимаешь, моей… Вот тип, а? Мы к нему с чистой душой и, понимаешь, энтузиазмом, а он…

Африкан Гермогенович подхватил отца под руку и потащил к плетню. Гремучий бас его притих, стал мягким и вкрадчивым.

– Глеб Борисыч, брось ты это дело, по-соседски, по-товарищески тебя прошу. Ну, побаловался человек, так ведь, кроме тебя, свидетелей нету… А нам с тобой, понимаешь, рядом век вековать. Как это говорится: живи сам и давай жить другим. Вот, скажем, квартирку тебе подремонтировать – так это я с дорогой душой. И лаку польского добудем, и белилов югославских. Или там картошечки на зиму припасти, яблочков, той же рыбки к столу – Клавдик завсегда обеспечит, и цену божескую возьмет, не то что некоторые шкуролупы. Плюнь ты на эту самодеятельность, в реке рыбы много, на наш век хватит. Пошли, понимаешь, лучше к столу, тяпнем по маленькой, закусим, чем бог послал. Рыбка, она, понимаешь, плавать любит…

И Африкан Гермогенович жизнерадостно хохотнул.

Отец стряхнул его руку, как стряхивают черт знает откуда взявшегося клопа, и потер локоть.

– Послушайте, Африкан Гермогенович, – медленно, с расстановкой сказал он, – это я корреспонденту посоветовал к нам приехать. Чтоб легче и быстрей с его помощью детям подвал отвоевать. И беседки я с Антоном Александровичем той ночью переставил… Я вас обхитрить хотел, жалко было нервы и время тратить, чтоб убедить вас сделать то, что вам по службе положено. Сколько это за вами походить пришлось бы, чтоб килограмм белил или доску выпросить? Ой, много! А мы – люди занятые, нам на ерунду тратиться жалко. Вот я, грешным делом, и подумал: зачем стену лбом пробивать, если ее обминуть можно? Хитрил я с вами, а с вами хитрить нельзя! И обходить вас нельзя! С вами, Африкан Гермогенович, и с братцем вашим драться надо. Так, чтоб кровь из носу фонтаном… И не жалеть на это ни времени, ни нервов…

Он говорил и шел на Африкана Гермогеновича, будто вот сейчас, немедленно собирался осуществить свою угрозу, и тот пятился, пятился назад, пока не уперся в колодезный сруб. На лбу у него выступил пот, губы вздрагивали, словно он силился что-то сказать, но перезабыл все слова.

– Ты мне за это заплатишь! – наконец выкрикнул Африкан Гермогенович, брызгая слюной. – Ты мне за все заплатишь, и твой корреспондент тоже! Жулики… Прохиндеи!..

– Поговорили? – Клавдий Гермогенович дернул пса за ошейник, и он упруго вскочил на лапы. – Слышу, важнецкий получился разговор. А теперь – вон! Да поживей, голоштанная команда, собаку спущу!

– Не таким собакам хребты ломали, – спокойно ответил отец. – Пошли, ребята.

Мы медленно брели напрямик к плоту. Отсюда, с косогора, сквозь черные изогнутые вербы виднелась его мачта с подвязанным под реей парусом. От реки тянуло сырым ветром и гниющими водорослями. Где-то за деревней зазвенел катер.

Отец пригладил ладонью волосы.

– Ставьте палатку, ужинайте, да про меня не забудьте. Фроликов, видно, только завтра утром приедет, пойду пока кое с кем переговорю. – И легко зашагал к дощатой пристани.