Текст книги "Невыдуманные истории"

Автор книги: Михаил Герчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Морковка на новом месте приживается. И очень даже успешно. Особенно юная, едва выскочившая из земли. Старая же долго и тяжело мучается, а то и просто засыхает, как за ней ни ухаживай. Не зря первое поколение эмигрантов называют навозом, на котором впоследствии вырастут прекрасные цветы – их дети и внуки. Не хочешь быть навозом, на котором когда-то что-то произрастет? Человеком хочешь себя ощущать? Ну так сиди и не рыпайся, особенно если это ощущение у тебя напрямую связано с клочком земли в урочище Воловщина.

Бодрая песенка: «Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз», – которую мы когда-то с энтузиазмом распевали, была изначально лживой. Миллионы людей, которые после распада этого Союза оказались в новых независимых национальных государствах «говядиной второго сорта», в полной мере ощутили это на собственной шкуре. Хорошо быть космополитом на объединившемся Западе, где и нормы жизни единые, и демократические традиции давно устоялись, и даже валюта общая; у нас же, «на просторах родины чудесной», которая вдруг стала напоминать лоскутное одеяло, куда лучше, когда «всяк стручок знает свой сучок», свою малую родину, единственную и неповторимую, данную тебе Богом по праву рождения. У каждого человека должны быть корни, чтобы не мотало его по свету как перекати-поле, а уж если и мотает, чтобы знал, куда можно воротиться, чтобы обрести силу, надежду и утешение.

Вот почему мой адрес – не Советский Союз, которого уже нет, и даже не республика Беларусь, а нечто куда более конкретное: урочище Воловщина, садовое товарищество «Зорька», 2-я линия, дом № 49. Именно здесь, а не за дальними морями и горами я ощущаю всю полноту жизни, какой бы трудной и сложной она ни была.

Это сладкое слово: «мое!»

Землю под садовое товарищество, «под дачи» мы получили тридцать пять лет назад, ранней весной 1968 года. Газеты тогда взахлеб трубили о новой благодати, которой партия и правительство оделили горожан. О тысячах и тысячах рабочих, инженеров, интеллигентов, получивших садовые участки, о том, с какой охотой трудится городской люд в свои два выходных на земле. О выдающихся урожаях, которые в пересчете на гектар пахоты, собирают новоявленные дачники, о том, что это не только способствует улучшению их жизни, но и воздействует на рыночные цены —выигрывают даже те, у кого дач нет. Конечно же, о благотворном влиянии нового начинания партии на духовное здоровье народа: люди стали меньше пить, хулиганить, праздно слоняться по улицам. Рабочий или учительница, которым профсоюзная путевка в санаторий светила разве что раз в двадцать-тридцать лет, получили законную возможность отдохнуть с семьей на природе от городской сутолоки и суеты.

На словах все были за дачи для трудящихся. А в райисполкомах годами пылились бесчисленные списки желающих получить заветные четыре сотки. Кстати, почему четыре, а не шесть, как в России? Ну ладно, сказали бы, земли нету, нечего раздавать. Как, например, в Дагестане или Северной Осетии, где вокруг одни горы, а пахотной земли кот наплакал. Но Белоруссия – не Дагестан. Кругом, сколько глаз хватало, лежали втуне сотни, тысячи гектаров необрабатываемых, выпавших из сельскохозяйственного оборота земель. Они заболачивались, зарастали кустарником, бурьяном и чертополохом, Земли было море не мерянное, но чиновники, считавшие себя ее истинными хозяевами, не спешили эту землю делить на клочки и раздавать. Они хорошо знали цену земле, они понимали, что даже несчастные четыре сотки делают человека свободным, а ничто не было так страшно и ненавистно нашим владыкам, как свободный человек, работающий на свободной земле для себя и своих детей.

Использовав эсэровский лозунг «Земля – крестьянам!», чтобы победить в гражданской войне, большевики отняли у крестьян эту землю, едва лишь почувствовали, что их власть достаточно укрепилась. Кронштадтский мятеж, антоновщина, сотни крестьянский восстаний, прокатившихся по всей России и утопленных красными комиссарами в крови, – все это была борьба за обещанную большевиками землю.

Восемьдесят с гаком лет минуло, а наследники тех комиссаров и сегодня, заседая во всевозможных думах и парламентах на просторах нынешнего СНГ, упорно стоят на своем: землю народу в частную собственность не давать! Пусть мужик и дальше остается государственным рабом, ведь рабами командовать куда легче, чем свободным человеком.

Я понимаю, что все здесь не так просто. Не очень-то много сегодня найдется охотников взять землю и работать на ней. Не сооружать особняки и устраивать свалки радиоактивных или там химических отходов, что весьма, скажем так, выгодно владельцу, а именно работать: пахать, сеять, выращивать скот – кормить себя и страну. В отличие от послереволюционной, многолюдной, с лошадью, а то и двумя-тремя в каждом дворе, нынешняя деревня обезлюдела, состарилась, молодежь из нее давно ушла в города и возвращаться не собирается. Есть великое множество выморочных сел, где уже десятилетия не игрались свадьбы, не рождались дети, где доживают свой век одни старики. А что они могут, старики? Чем обработать эту землю, даже если ее дадут? Лопатой? Лопатой много не накопаешь, с приусадебным участком не справишься, что уж говорить о гектарах, а трактор и горючее стоят столько, что не подступишься, даже если найдется кого на этот трактор посадить. Для организации нормального фермерского хозяйства нужна помощь государства, специальная инфраструктура, ипотечные банки, продажа сельскохозяйственной техники по лизингу, огромные долгосрочные кредиты. Они могли бы возродить деревню, привлечь в нее молодых энергичных людей. Но ни такой инфраструктуры, ни таких денег в стране нет. Так что сама по себе раздача земли ничего не решит, обрушится даже тот скудный рацион, на котором держат население современные колхозы. Десяток-другой фермеров, которые бьются, как рыба об лед, только подтверждают эту мысль. А еще раньше, до появления первых фермеров, ее могло проиллюстрировать то, что случилось с нашими дачами.

Позволю себе маленькое отступление. Среди миллионов репрессированных Сталиным и его преступным режимом меня долгие годы волновала горькая судьба группы высших военачальников: Тухачевского, Блюхера, Якира... Почему-то особенно Тухачевского. Молодой блистательный стратег и организатор, – не убей его, ни в чем не повинного, Сталин, – именно маршал Тухачевский, мне казалось, мог бы уберечь нашу армию от сокрушительного поражения в сорок первом. Фашисты боялись его, не зря именно против него и была затеяна провокация, на которую вождь народов с такой готовностью клюнул. А потом я узнал, как этот молодой и блистательный разгромил восстание тамбовских крестьян. Как по его приказу создавались, задолго до гитлеровских, концлагеря и расстреливались заложники – женщины, старики, дети. Как орудийным огнем сносились с лица земли цветущие села вместе со всем живым – свои села, не германские, не австрийские, уничтожались не враги – свои люди, хотевшие только одного: чтобы большевистская власть сдержала свои обещания! И чем больше я узнавал о чудовищных преступлениях перед собственным народом, которые Тухачевский творил именем советской власти, тем меньше сострадания к нему у меня оставалось, тем больше холодной ненависти и презрения. Нет, конечно же, он не был предателем, как об этом твердила сталинская пропаганда, никого он не предавал, кроме самого себя. Но именно этим он заслужил свою смерть в грязном вонючем подвале Лубянки, душегуб и карьерист, шагавший к маршальским звездам по трупам женщин и детей. Для меня в его гибели есть какая-то высшая справедливость, о которой должны помнить все палачи.

Сложная это штука – историческая память, освобожденная от мифов и эмоций и опирающаяся, как ей это и положено, на голые непреложные факты.

Большевизм и земля, большевизм и крестьянство —тема особого исследования, не мне им заниматься. Два метра на кладбище – вот и все, что давалось с легким сердцем в стране победившего социализма человеку. Даже приусадебные участки в деревнях терпели лишь потому, что понимали: без них мужик совсем загнется, а следом голод придет и в города. Впрочем, такому очумелому строителю коммунизма, как Хрущев, и эти участки стояли поперек горла – по любому поводу их обрезали по самые углы хаты, чтобы даже курице негде было покопаться.

Зато себе наше руководство земли не жалело. В Дроздах, Ждановичах, Городище, Крылове, на Нарочи – в самых живописных уголках Беларуси ударными темпами возводились дачные поселки для высшей и даже вполне средней знати. Придет время, и роскошные особняки со всеми удобствами, возведенные в сосновых борах, на берегах рек и озер за государственный – за наш с вами! – счет, вместе с огромными участками земли будут за бесценок «прихватизированы» их владельцами – номенклатура о себе и своих детях, как всегда, позаботится.

Землю под дачи – до пятнадцати соток, «за особые заслуги перед партией и правительством» давали интеллектуальной элите: ученым, именитым литераторам, народным артистам, художникам и музыкантам, директорам крупных предприятий. Им разрешалось строить добротные дома с отоплением, бани, гаражи... Но таких дачных поселков к концу шестидесятых было раз-два и обчелся.

Садовые участки назвали дачными по недоразумению, они похожи друг на друга, как кит и килька: и то и другое – рыбы. Тем более что давали их на всевозможных неудобьях – на свалках, на болотах, на бывших карьерах. Прежде чем там что-нибудь посадить, посеять или построить, людям приходилось годами рвать жилы, чтобы раскорчевать и осушить эту землю, создать новый пахотный слой.

А сколько же бюрократических препон стояло на пути к этим заветным четырем соткам! Пока получишь, пять пар сапог истопчешь, печень погубишь, ублажая выпивкой «нужных» людей. По хорошо усвоенной за годы советской власти привычке все бросились искать обходные пути – как известно, самые короткие. Издательство «Беларусь» в пожарном порядке состряпало и выпустило книгу мемуаров бывшего партизанского командира – одного из руководителей Миноблисполкома, издательство «Урожай», вне всяких планов, опубликовало опус какого-то важного чиновника, курировавшего сельское хозяйство в ЦК. Писали эти книги лучшие журналисты, «доводили до ума» лучшие редакторы и корректоры, издали их на прекрасной бумаге, так называемым авторам, которые собственноручно не написали ни одной строки, разве что в ведомости расписались, выплатили повышенный гонорар. Что это была лишь слегка закамуфлированная взятка, правда, не из частного, а из государственного кармана, никого не смущало. Зато дело тут же сдвинулось с мертвой точки. Наши заявления были извлечены из ворохов, валявшихся без движения несколько лет, и нам было выделено пять гектаров земли для «организации, как говорилось в постановлении, садово-огородного хозяйства».Чтобы ублажить рабочий класс, к нам пристегнули приборостроительный завод имени Ленина – два гектара из этих пяти отдали ему. (Замечу в скобках, что ни один рядовой рабочий участка не получил, все пятьдесят поделили между всевозможными начальниками и начальничками, рабочим дали землю где-то под Столбцами – и подальше, и похуже.)

Поскольку свои участки мы получили, так сказать, по большому блату, дали нам хоть и истощенную до крайности, но пахотную землю, принадлежавшую какой-то заготовительной организации. С послевоенных времен там сеяли рожь, в последние годы зерна на семена тратили больше, чем удавалось собрать. Овальное, похожее на стадион, круто поднимающееся к северу и окаймленное со всех сторон лесом поле. До Минска всего двадцать пять километров – рукой подать, и чуть меньше километра от дороги Крыжевые – Заславль. Поле поделили на 125 участков, по 50 получили приборостроительный завод им. Ленина и издательство «Беларусь», 25 – «Урожай».

Так я получил свою землю. Кстати, «моей» она не была все годы советской власти – даже раздав участки, большевики не поступились принципами. Земля оставалась государственной, моими были только постройки, деревья, кустарники. В любой момент любой садово-огородный участок, обильно политый потом сотен и сотен людей, могло облюбовать, скажем, для очередного полигона какое-нибудь военное или иное ведомство, и исполком тут же передал бы ему эту землю, выплатив людям грошовую компенсацию. В Беларуси, кажется, такого не бывало, не слышал, а вот в России бывало, и не раз, сам об этом читал в газетах. Пригоняли бульдозеры, сносили дачные домики, выкорчевывали цветущие сады – и вся недолга.

Моим, действительно моим клочок земли, на котором я жил и работал столько лет, стал совсем недавно, когда, наконец, было разрешено приватизировать приусадебные участки и землю в садово-огородных товариществах. Я выкупил у государства за символическую, надо сказать, плату пять с половиной соток земли – мой участок расположен на краю поля, когда-то в нарушение всех правил и предписаний я поставил домик и гараж на «ничейной» земле, вместе с палисадником набежало полторы сотки лишку, при приватизации их узаконили, – и получил Государственный Акт, согласно которому эта земля стала моей частной собственностью.

Этих заветных Актов миллионы людей ждали долгие десятилетия. Не рухни советская империя, так и не дождались бы.

Это сладкое слово «мое»... Как ненавидели его теоретики и практики коммунизма! Поэтому даже садоводческие товарищества у нас поначалу пытались сделать коллективными. Отдельные домики строить запрещалось, предлагали строили общежития-бараки, каждой семье выделять по комнатке. Землю на участки не делить, а обрабатывать совместно, а уж выращенный урожай делить на всех. На заводе Ленина, получившем первый участок где -то под Негорелым года за три до нас, такой эксперимент провели. Получился мини-колхоз или макси-бардак, как всегда, когда «и все вокруг колхозное, и все вокруг мое». Люди год промучились: один работает, другой водку пьет, и плюнули: либо поделите землю, либо подавитесь ею. Поделили. И дело пошло.

Нет, изменить человеческую природу – для этого, оказывается, восьмидесяти лет недостаточно. Искалечить, изуродовать можно, а вот изменить... Извини, подвинься.

В развращенное коммунистической утопией сознание такое основополагающее понятие, как частная собственность, входит с большим трудом. Даже когда разрешили приватизировать землю, десятки людей у нас не спешили это сделать, хотя, повторяю, даже по нашим меркам стоила она копейки. Зачем это? – рассуждали люди. Дачу свою детям в наследство я и так оставлю, и продать могу, чего же огород городить? Тоже мне собственность – четыреста квадратных метров!

Многим открыла глаза на то, что же это за штука такая – собственный клочок земли, история, случившаяся в Подмосковье и показанная по телевидению. Там расширяли шоссейную дорогу, крайне нужную и важную в связи с ростом транспортных потоков, и надо было построить мост через глубокий овраг. А на склоне того оврага прилепилась хатка местного жителя. Когда-то участок с садом и огородом, где стояла эта хатка, был казенными, государственными, а потом хозяин приватизировал эту землю, и стала она его полной собственностью. И оказалось, что огромный мост, имеющий важнейшее народнохозяйственное значение, можно построить лишь в том случае, если хозяин согласится с этой своей собственностью – участком, домом, надворными постройками, расстаться – обойти никак нельзя. А он расставаться не желает. То есть, пожалуйста, он готов, но взамен извольте построить ему в удобном месте особняк хороший, и чтобы при нем полгектара земли, не меньше. Строительное начальство в обморок попадало: это же миллионные расходы, никакой сметой на сооружение моста они не предусмотренные. Квартиру – пожалуйста, квартиру в микрорайоне выделим, а особняк... «А не хотите, и не надо,– пожимает плечами хозяин. – Ни в какие микрорайоны я не пойду, и квартира ваша мне не нужна, мне и тут хорошо.»

Что бы произошло, случись такая заковыка в не столь давние времена? Да подогнали бы бульдозер с нарядом милиции – и весь разговор. Ну, а теперь – упаси Бог! Надо блюсти имидж цивилизованного демократического государства. Собственность, по новой российской конституции, священна и неприкосновенна. И все это понимают: и те, кому мост – кровь из носу! – надо построить, и хозяин хибары, столь счастливо оказавшейся на пути у этого строительства. Так что получил он по решению суда все, что требовал: и особняк, стоивший мостостроителям несколько сот тысяч долларов, и огромный участок взамен своего.

С точки зрения коммунистической логики, этот человек – обыкновенный рвач, который воспользовался безвыходной для мостостроителей ситуацией. А с точки зрения здравого смысла – нормальный деловой мужик, который распорядился своей собственностью с наибольшей для себя выгодой. Смогли же владельцы крохотных участков в центре Нью-Йорка, Токио или Лондона получить от строительных фирм, хотевших возвести там престижные небоскребы, многомиллионные компенсации, чем же человек, живший на склоне оврага, хуже? Я сам видел в центре Иерусалима заросшие бурьяном пустыри, с остатками былых фундаментов, вокруг которых высятся многоэтажные дома. А на этих пустырях не строят, хотя в святом городе каждый клочок земли, что называется, на вес золота. Почему не строят? Потому что эта земля принадлежит на правах собственности палестинским беженцам, и выкупить ее израильскому правительству не удается ни за какие деньги. Торжествует право, даже если это нравится далеко не всем.

Моя земля. Если разобраться, совсем маленький участок. Но мой, собственный. Могу дом в три этажа построить, с плавательным бассейном, газонами и цветниками, как в американских фильмах, могу оставить огород с яблонями и вишенником, могу оградкой обнести, а могу – и четырехметровым забором. Хозяин – барин. Не могу лишь то, что запрещено законом во всем цивилизованном мире: сдать, скажем, эти квадратные метры за огромные деньги какой-нибудь фирме под склад химикатов, не могу оборудовать бензоколонку, мастерскую по ремонту автомобилей или заводик по выпуску мини-тракторов, потому что это нарушит права моих соседей на спокойную жизнь. И это нормально. В той или иной степени любое государство регламентирует право собственности на землю, особенно на землю сельскохозяйственного назначения. Но уж зато указывать мне, какой дом и из каких материалов построить, каким в нем должны быть высота фундамента или конька крыши, чем эту крышу накрыть – шифером, рубероидом или металлочерепицей, установить печное отопление или водяное, не смеет никто: что и как делать, мне продиктуют средства. которыми я располагаю, а не чиновники из райисполкома.

А ведь какими запретами нас только не опутали по рукам и ногам, выделив, наконец, эти четыре несчастные сотки!

«Ни-з-з-з-зя!»

Как я уже заметил, дать людям по клочку земли под сады и огороды власти вынудили тягостные обстоятельства нашей жизни. Колхозы кормили страну все хуже. Особенно скверно обстояли дела с овощами и фруктами. Маленькие Болгария и Венгрия явно не могли насытить помидорами, огурцами, яблоками и морковью, перцем, салатом и прочей зеленью необъятный советский рынок. Так что постановление о развитии садоводства и огородничества было, как говорится, продиктовано самой жизнью. Но его разработчики по старой большевистской традиции постарались нагородить вокруг столько рогаток, чтобы будущий садовод-огородник свободно дохнуть не мог. Расписано и регламентировано было буквально все: сколько и каких деревьев и кустов сажать, каковы должны быть площадь садового домика, веранды и уборной, из каких материалов этом домик разрешалось строить, какими должны быть высота фундамента и конька крыши... При возведении дома категорически запрещалось использовать кирпич, круглый лес и брус – только каркас и доски; утеплять домик аглопоритом, шлаковатой или опилками; строить печи и камины, устанавливать любые отопительные приборы ; использовать для кровли шифер и жесть. Двадцать квадратных метров – домик, десять – веранда. Никаких гаражей, погребов, кладовок, сараев, бань. Инструменты хранить на веранде или дома. За нарушение любого, даже самого идиотского запрета, – исключение из товарищества и снос построек.

Из того, что разрешалось, можно было соорудить этакую «хижину дяди Тома» – жалкую лачугу, покрытую толем или рубероидом и насквозь продуваемую ветром. Туда можно было наезжать, чтобы два выходных поработать на участке, жить там, провести с маленькими детьми отпуск было невозможно. От грибного дождя, конечно, укроешься, но, скажем, в весенние или осенние заморозки можно запросто схватить воспаление легких. Да и лето, случается, выпадет такое, что без отопления все заплесневеет от сырости.

Устав садово-огородного товарищества и бесчисленные инструкции к нему можно было определить одним зубодробительным словом: «ни-з-з-з-зя!». Люди отреагировали на них соответственно: наплевали и забыли. Каждый стал строить на свой вкус и по своим возможностям. Но на тех участках, где правления возглавили отставники-политработники, привыкшие к беспрекословному послушанию бывшие чиновники на пенсии или близкие им по духу формалисты, все запреты эти, изначально глупые и унизительные, беспрекословно соблюдались. Председатели ходили с рулетками и замеряли высоту фундаментов и коньков, площадь домиков и веранд и железной рукой пресекали любые нарушения. На участке комбината стройматериалов, в назидание другим, снесли несколько домиков «нарушителей», принудили хозяев разобрать мансарды, разрушить веранды, если их площадь хоть на квадратный метр превышала разрешенную.

Живописнейшие окрестности Минска заполнили десятки тысяч убогих, более похожих на сараюшки для мелкой живности, чем на дома, строений. Говорят, что когда Машеров обозревал их из вертолета, то зеленел от ярости: ну и шанхай развели! Правда, решить вопрос кардинально: дать людям участки побольше и разрешить построить нормальные дома вместо трущобных халуп, – ему это и в голову не приходило. Страшно боялся, что строить будут из ворованного материала, поскольку никакого другого не было и в помине, что затем начнут сдавать дачи внаем, а это – нетрудовые доходы. Нетрудовые же доходы ведут... Сами знаете, куда они ведут.

Именно при П. М. Машерове на дачников было самое сильное гонение – словно и впрямь нарождался чуждый социализму класс. Людей, получивших землю в законном порядке, не запятнавших себя воровством, построивших свои хатки за свои кровные, без всяких нарушений, вызывали в райкомы и требовали: «Дача или партбилет!» Особенно худо было всяким маленьким начальничкам. Они открещивались от этих дач, как черт от ладана, оформляли их на дальних родственников, на детей – ничего не помогало: райкомы бдили! Часто это заканчивалось настоящими трагедиями. Мой добрый знакомый, Андрей Михайлович, возглавлявший отдел на заводе Ленина, отставной полковник, прошедший всю войну от звонка до звонка, несколько раз тяжело раненый и контуженый, милый и добрый человек положил свой партбилет на стол секретаря райкома – не хватило сил и мужества расстаться с домиком, построенным собственными руками, где мечтал на природе дожить свою старость, с молодым цветущим садом, а главное, так и не понял, зачем он должен это делать, кому этот домик и сад мешают? Потрясенный жестокой несправедливостью, он вернулся домой и умер от инфаркта – не выдержало обиды сердце. Между прочим, в партию Андрей Михайлович вступил на фронте, под Москвой, в сорок первом, когда трусы и шкурники не вступали.

Не потому ли, часто думал я потом, столь стремительно и без всяких общественных потрясений развалилась эта партия, что в свою пору слишком легко избавлялась от таких людей, как Андрей Михайлович?

Так вот, к концу шестидесятых, несмотря на все препоны, чинимые бюрократами всех мастей и оттенков, садовые участки получили десятки тысяч семей. На молодечненском направлении они протянулись широкой полосой от Крыжовки и Зеленого – традиционных мест отдыха минчан, аж до Молодечно и от Ляхович и Хатежино едва ни до Ракова. Дачные поселки выросли и вдоль всех других магистралей, ведущих в Минск и из Минска.

Те, кто затевал такое воистину огромное дело, не могли не понимать, что под него надо создавать своеобразную индустрию. Современного человека мало наделить клочком земли. Ему нужно этот клочок вместе с другими оградить забором, чтобы посеянное и посаженное не вытоптали коровы и козы, провести воду, электричество, соорудить хоть самое примитивное жилище, и туалет, и закуток, чтобы хранить лопату, грабли и иной инвентарь. Короче, нужны тысячи кубометров досок и бруса, оконные и дверные блоки, тысячи тонн цемента, бетонные столбы, сетка, высоковольтный кабель, опоры для линий электропередач, трансформаторные подстанции, глубинные насосы, водонапорные башни, артезианские скважины, трубы разного диаметра, электропровод, стекло, гвозди и еще миллион всякой всячины, без чего и не построишь, и не обживешься.

Происходи это сегодня, только на обслуживании главнейших нужд дачников сотни частных фирм и фирмочек нажили бы миллионы и миллиарды. Но это происходило вчера, когда никаких частников и в помине не было. И не было магазинов, в которых продавали бы за наличные всю эту необходимую людям массу вещей. Все они именовались строго фондируемым материалом, который не продавался, а распределялся по предприятиям, порой совершенно им не нужный или лишний. Но продать такие излишки частному лицу – за это могли посадить с конфискацией имущества, как за хищение государственной собственности. И сажали. А на кой черт без всего без этого четыре сотки? Все-таки двадцатый век на дворе, с лучиной и без воды, без холодильника и телевизора как прожить?

Раздав землю и не создав никакой инфраструктуры для ее обустройства, государство само толкало тысячи и тысячи абсолютно честных и порядочных людей, которые никогда на чужую копейку не покусились, к воровству. Иначе и не могло быть, когда вокруг ничего нету – и одновременно все есть. Только плати наличными, не требуй никаких оправдательных документов и держи язык за зубами.

Пошло, поехало...

И началась эпоха вселенского воровства. Деньги у правления садового товарищества были, дали их целевые взносы. На первый случай собрали по сто рублей с участка, а поскольку для проведения общих работ мы объединились с соседями, таких участков набралось более семисот. Свыше семидесяти тысяч наличными – весной 1968 г. —даже не деньги, а деньжищи.

Прежде всего следовало соорудить высоковольтную линию с понижающей подстанцией и пробурить скважину – дать людям свет и воду. Организация, бурившая скважины в колхозах, иметь с нами дело отказалась. Мы не числились в ее планах, на нас не было выделено никаких фондов, кому нужна лишняя докука. Недели две протомившись в приемной несговорчивого начальника, мы познакомились с мастером Женей, бригадиром буровиков. «Я вашу беду руками разведу, – засмеялся он, выслушав нас. – Пошли в «стекляшку», потолкуем.»

За бутылкой в соседнем кафе, просмотрев геодезические материалы, которыми мы к той поре располагали, – купили кальки за пару бутылок карту у геодезистов, мы быстро договорились, что за шесть тысяч наличными Женя пробурит нам скважину глубиной в 60-70 метров, до мощного водоносного слоя, опробует ее и сдаст пригодной к эксплуатации ровно через месяц. Оборудование для работы – забота его, нам лишь остается завезти обсадные трубы.

Добыть трубы большого диаметра казалось задачей непосильной. Как раз в это время случился какой-то международный скандал, и ФРГ ввело эмбарго на поставку таких труб в Союз, а свои были на вес золота, без них задыхались нефтяники. Легче было достать семьдесят автомобилей «Жигули», чем семьдесят метров обсадных труб. Но наличные были ключиком, который открывал любые замки. Оказалось, что на одном из предприятий уже несколько лет валяются такие трубы, и нужны они ему, как зайцу стоп-сигнал. Через несколько дней, за приличную мзду, которая, впрочем, не превышала официальной стоимости труб, иначе говоря, была вполне божеской, нам их вывезли со строго охраняемой территории завода на тракторе, аккуратно завалив сверху строительным мусором.

Для будущей насосной выбрали полянку между нашим и соседскими участками. Женя взял на работе отпуск, привез откуда-то старую, возможно, давно списанную буровую установку, арендовал в соседнем колхозе (тоже разумеется, нелегально, за наличные) трактор «Беларусь», сделал передаточный механизм, и буровая ожила. Целый месяц днем и ночью на полянке гудел трактор, взлетала вверх-вниз тяжелая желонка, выплевывая очередные порции земли, одна за другой утопали в скважине трубы с клеймом «Сделано в ФРГ», а мы с Геннадием Чумаковым – председателем правления товарищества завода Ленина и Василием Павловичем Ивановым – председателем «Урожая» – главные организаторы этой авантюры – дрожали от страха. Господи, поскорей бы, кто-нибудь «капнет» – как пить дать посадят. И посадили бы, и надолго, но, слава Богу, никто не донес, никто ничего не обнаружил, и когда последняя труба исчезла в земной тверди, мы с облегчением вздохнули – поди теперь докопайся. Кстати, когда скважина была готова, Женя предложил нам вытащить обсадные трубы и кому-нибудь перепродать —больше они не нужны. Мы в испуге только руками замахали – пусть гниют, ну их к черту. С глаз долой – из сердца вон.

Скважина, которую соорудил народный умелец (не артель, не бригада, не подрядная организация водоканалтреста, а мастер-одиночка!) служит нам уже свыше трех десятилетий, и нигде, никогда я не пил воды вкуснее. Она щедро поит почти семьсот семей, несколько тысяч человек, благодаря ее живительной силе поднялись и расцвели наши сады, зазеленели огороды и лужайки. Скважина снабжает водой бани и душевые, спасает людей от зноя. Двух участников этой «операции Ы», как мы тогда шутили, – Чумакова и Иванова, она пережила, да и меня переживет тоже, а за давностью лет судить за это преступление (конечно же, преступление, какими бы благими помыслами оно не было обусловлено!) меня уже не будут.

Наш мастер получил за работу шесть тысяч рублей. Чистыми, без никаких налогов и вычетов. Иначе говоря, за месяц он заработал почти шесть своих годовых окладов и купил «жигуленка», о котором раньше мог только мечтать. Было ради чего вкалывать днем и ночью.

Подобных примеров можно привести бессчетное множество. Чувствуя высокомерное отношение государства к дачникам, ни один даже самый мелкий чиновник не хотел иметь с нами дела. А уж если до нас снисходили, то закатывали такие цены, словно мы деньги на собственном станке печатали, а не зарабатывали тяжелым трудом. Но иногда, правда, редко, нам сочувствовали и даже негласно помогали.