Текст книги "Невыдуманные истории"

Автор книги: Михаил Герчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Для туристов разработали специальное меню, весь обслуживающий персонал, что называется, поставили на уши – не дай Бог, что-нибудь пойдет на перекосяк, осрамимся на всю Европу. В ту пору в разросшемся Доме, занявшем десятки домов, новых, кирпичных, потеснивших, а кое-где и заменивших послевоенные бараки, с новым роскошным клубом – сейчас в этом комплексе размещается санаторий «Криница» – работало много бывших партизан и военных, несколько инвалидов. Были женщины, потерявшие на войне своих родных и близких. Новость о приезде немцев они встретили без всякого энтузиазма, а скорее со злобой и ненавистью: сволочи, сначала уничтожали, жгли, убивали нас, а теперь в гости едут! Бедная Ксения Николаевна, видно, вспомнила шутливые слова Бирули об отраве и перед приездом немцев провела на кухне всю ночь, ни на минутку не сомкнув глаз – а вдруг и впрямь какой-нибудь дурак надумает что-то в котлы подсыпать! С лицом, на котором от волнения горели красные пятна, она коршуном следила, как выгружают из машин и загружают в холодильники привезенные продукты, собственноручно замкнула их и спрятала ключи, сама выдавала поварам все необходимое и не сводила глаз с котлов и огромных противней, то и дело заглядывала в раздаточную – одним словом, бдила! Когда же довольные приемом и вкусным обильным обедом со «шнапсом» немцы, побродив по асфальтовым дорожкам дома отдыха и по недалекому – дорогу перейти – лесу, изрезанному заплывавшими песком окопами, уехали, выпила стакан водки, прикорнула там же, на кухне, в подсобке, и проспала целых десять часов, пока напуганные девочки-повара не разбудили ее.).

Работа у Ксении оказалась не сложной: сначала сгребаешь с тарелок остатки пищи, затем моешь вехоткой – либо с мылом, либо с питьевой содой – в глубоком жестяном чане с горячей водой, споласкиваешь в соседнем, таком же, но с водой холодной и ставишь на специальные подставки на просушку. Никаких посудомоечных машин или там, к примеру, такого снадобья, как «Фери», без которого сегодня не обходится ни одна хозяйка, не было и в помине, а посуду следовало мыть идеально чисто – среди офицеров, отдыхавших в Ждановичах, особенно среди тех, кто фронта и не нюхал, кто всю войну благополучно просидел в тыловых частях, встречались привереды ужасные: не дай Господь, заметят пятнышко на тарелке – тут же с работы вылетишь! Ее об этом на кухне сразу предупредили. А посуды были горы гималайские, официантки четыре раза в день подносили и подносили ее, сгибаясь под тяжелыми подносами, и у Ксении, хоть и закалила ее тяжелая работа в депо и на товарной станции, к концу первого дня онемела спина, а в руках и в ногах появилась противная дрожь. Хотелось рухнуть, хоть на этот затоптанный кафельный пол, скользкий от жирной воды, лечь и лежать, не поднимаясь, но все-таки она перемогла себя и продолжала работать, тщательно, аккуратно, не разгибаясь над своими чанами. Клеенчатый передник, выданный ей, спасал от горячей воды тело, но не лицо и руки. Руки распарились и стали красные, как вареные, и распарилось, покрылось потом, заливавшим глаза, лицо; волосы выбивались из-под косынки, намокали и прилипали к нему, она заправляла их на место локтем, когда меняла воду, а делать это следовало каждые десять-пятнадцать минут.

Поздно вечером, покончив наконец с посудой, она тщательно убралась, до зеркального блеска вымыла жестяные чаны и кафельный пол. Бируля, обходивший на ночь свои владения, заглянул и в посудомойку. Протер белоснежным носовым платком несколько тарелок, стаканов, ложек и скупо похвалил: молодец, действуй так и дальше.

Несмотря на карточную систему, раненых офицеров по тем временам кормили прекрасно. Оголодавшая за четыре военных года, Ксения едва не лишалась чувств, когда видела, сколько всякого добра остается в тарелках, выворачивается в помойные баки, которые потом отвозили на свиноферму – в доме отдыха завели несколько поросят, не пропадать же добру. Наваристый борщ, щи из квашеной капусты, супы, макароны со свиной тушенкой, ячневая и пшенная каша с мясной подливкой, картофельное пюре, винегрет, кусочки белого и черного хлеба... Кто-то сдирал и оставлял на тарелке золотистую кожицу с куриной ножки, жестковатый кусок печенки, кто-то слишком жирную – одно сало – свиную отбивную... Конечно, все лучшие куски доставалось официанткам, которые собирали и уносили посуду, но и того, что оставалось после них, с лихвой хватило бы, чтоб накормить добрый десяток человек. Проработав первый день, Ксения поняла, что больше ни сама, ни ее дети голодать не будут; в конце концов свиньям хватит и того, что останется после них. А что доедать чужие объедки стыдно, неприлично – такая глупость ей и в голову не приходила. Ее мог придумать только тот, кто сам никогда не умирал с голода, кто не знает, что это такое – с немой мольбой о корочке хлеба глядящие на тебя глаза ребенка, опухшего от водянки или от рахита, вызванных постоянным недоеданием. Чтобы больше не знать, не видеть этого, она была готова умереть на работе, отдать ей все свои силы, всю кровь до последней капельки.

Двухэтажный барак для обслуживающего персонала – два подъезда, по восемь комнат в каждом, достроили уже к весне. Ксениной работой были довольны все – и официантки, которых перестали шпынять за грязную посуду, и повара, которым она помогала в свободную минуту, и директор, оценивший ее безотказность и трудолюбие. И она получила комнату в четырнадцать квадратных метров на первом этаже, с маленькой печечкой, в которую была вмазана чугунная плита на две конфорки, и с большим окном, глядевшим в лес. Барак был построен на отшибе, чтобы дети работников не путались под ногами у отдыхающих, на пригорке, окруженном густым сосновым лесом. На северной стороне лес пересекала широкая грунтовая дорога. Перед домом пробурили скважину и сделали колонку для воды, за ним сколотили сарайчики для дров и всяких хозяйских нужд, там же находились и так называемые удобства. Комендант под расписку выдал Ксении три списанные железные койки, две старенькие тумбочки, обшарпанный стол и несколько табуреток; кастелянша Вера, с которой она, едва познакомившись, успела подружиться, – старенькие списанные ватные тюфяки и подушки, постельное белье, украшенное казенными черными штампами, одеяла; с первой же зарплаты Ксения купила алюминиевую кастрюльку, чайник, пару тарелок и ложек – а что еще человеку надо?..

Обустроившись на новом месте, Ксения взяла на работе отгул и привезла из Горелого Лога детей. Старшей, Люде, уже было девять лет, Эдику семь и Леночке пятый годик – взрослые. Летом ходили на работу в теплицы и на огород – подсобное хозяйство Анатолий Михайлович развернул нешуточное, собирали ягоды и грибы в окрестных лесах, заработали себе на учебники и тетрадки. Откладывая рублик к рублику из небогатой своей зарплаты, Ксения справила им кое-какую одежонку, ботинки – в школу босиком не побежишь, суконные бурки с галошами на зиму. А потом и себе купила синее шерстяное платье с неглубоким вырезом на груди, и черную суконную юбку с белой кофточкой, и туфли-лодочки, чтобы было в чем на люди выйти. Правда, пальто у нее не было, ни зимнего, ни осеннего, и она еще долго ходила в своей замызганной телогрейке, из которой торчали клочья серой ваты, но потом и пальто появилось, перешитое из покрашенной в черный цвет солдатской шинели, с траченным молью цигейковым воротничком – купила за бесценок на барахолке у пьяной бабы, жаждавшей опохмелиться.

Давно ее подмывало съездить в Минск и хоть одним глазком взглянуть на свою бывшую квартиру, где прошли пусть и тоже не сахарные, но все-таки лучшие годы ее жизни, где она была молодой и счастливой, любила мужа и рожала детей. И еще – побывать на могиле Ивана – заросла небось за четыре с лишним года, заплыла травой. Не зря муж стал сниться каждую ночь – одиноко, видать, ему, всеми забытому. Но она никак не решалась. А вдруг остановит какой-нибудь уж слишком дотошный милиционер, потребует паспорт, и зашлют ее, куда Макар телят не гонял, а детишек рассуют по детдомам, и никогда она их больше не увидит. И все-таки Ксения пересилила свой страх и поехала. Были майские праздники, в доме отдыха пересменка, когда ж еще выберешься?! Весна, солнце, на минских улицах небось толпы гуляющих людей – с какой стати ее будут задерживать, проверять, на лбу у нее, что ли, написано, что заказана ей дорога в столицу? Она ведь не мешочница, не спекулянтка, пустая клеенчатая сумка в руках, чем она отличается от тысяч других минчан и приезжих! Прошмыгнет мышкой по своей Могилевской, посмотрит на старый дом с двумя кирпичными трубами над крышей, с двумя крылечками под легкими козырьками, крытыми дранкой, и четырьмя окнами в палисадник, заросший сиренью – слева ее окна, справа – соседские, потом сходит на кладбище, приведет в порядок Ванину могилку, вернется на вокзал, купит детям гостинцев – и назад. Поезда ходят примерно каждые два часа, никаких проблем. А на сердце станет легче.

Минск встретил ее кипением людей, деревянными лесами, обступившими здание строящегося вокзала, обгороженными досками котлованами. Она жадно оглядывалась вокруг и ничего не узнавала. Старые дома, которые лепились к вокзалу, разбомбили еще в сорок первом, теперь их снесли, привокзальную площадь расчистили, там спешно возводились какие-то огромные здания. Звенел трамвай, гудели машины, по булыжнику грохотали колеса извозчиков. Дальше за вокзалом тянулись сплошные закопченные руины – единственное, что ей было знакомо еще с войны.

Поплутав по паутине железнодорожных путей, Ксения пересекла их и переулками вышла на Могилевскую. Улица почти не пострадала от бомбежек, лишь кое где сквозь зелень садов виднелись обгорелые трубы. Была она тихой и малолюдной, вот только заборы, отгораживавшие дома от выщербленного тротуара, исчезли – их еще в войну пустили на дрова. Но и в этом для Ксении не было никакого открытия.

Она медленно шла по противоположной стороне улицы к своему дому. Сердце трепыхалось где-то в горле, забивало дыхание. Жадно попила из колонки воды – сколько раз она бегала сюда с коромыслом и цинковыми ведрами, судачила с соседками – колонка была для женщин чем-то вроде клуба: можно обсудить все новости и сплетни, узнать, где, что и почем. Отсюда ее дом был уже хорошо виден. Сирень в палисаднике, которую она сама тонкими прутиками посадила перед войной, разрослась, поднялась вровень в крышей, оделась в зеленую сочную листву, но нежные белые и лиловые .кисти на ней еще даже не набухли.

Ксения сделала еще десяток-другой шагов и остановилась за толстой корявой липой с обрубленными нижними суками. Липу не спилили на дрова только потому, что, рухнув, она раздавила бы два соседних дома, повалила электрические столбы и оборвала провода; умельцев, которые рискнули бы ее положить строго вдоль улицы, не нашлось, а рисковать никто не хотел. Из-за этой липы дом ее был, как на ладони; сквозь настежь открытые окна, на которых ветер трепал уголки раздвинутых цветных занавесок, она разглядела даже новые обои, гладкие, бежевые, и большой портрет Сталина в форме генералиссимуса в деревянной рамке на стене, и угол зеркального шкафа, и тумбочку возле подоконника, на которой стоял граммофон. В центре, за круглым столом, сидели двое каких-то мужчин в белых рубашках и две женщины в нарядных шелковых платьях, чокались, закусывали, смеялись. Заглушая их голоса, граммофон с повернутой к улице трубой, во всю мочь наяривал «Рио-Риту», фокстрот, который так любил когда-то Иван.

Пластинка кончилась, и один из мужчин встал из-за стола, чтобы сменить ее. Подковырнув, снял с диска, неловко прижал левой рукой к груди, чтобы не обронить, и Ксения обомлела – рука, а вернее, протез был обтянут черной перчаткой. Она тут же узнала молодцеватого следователя в кителе с двумя медалями, и ее словно пронзило ударом электрического тока. Так вот за что молодой и симпатичный лейтенант обрек ее и ее детей на скитания и горе, – чтобы заполучить эту квартиру!

Зажав рот рукой, чтобы не закричать от жгучей боли, Ксения поспешно кинулась назад. А в спину ей еще долго летели чарующие звуки старинного вальса «Разбил мое сердце сапожник...»

На Кальварийском кладбище за бутылку мутного самогона сторож помог ей укрепить подгнивший крест с жестяной табличкой на могиле Ивана, обложить ее дерном. Она выполола сорную траву, снесла к забору и, усталая, опустошенная, побрела к вокзалу. Руки и ноги налились свинцом, звенело в ушах, перед глазами роились черные мошки. Такой раздавленной, измученной она не чувствовала себя даже в свой первый день работы на кухне.

Больше она в Минск не ездила долго, а на Могилевскую не заглянула никогда – до самой смерти.

Постепенно Ксения втянулась в работу, как говорится, вработалась, да и полегче стало – появилась сменщица. А затем ее повысили: назначили младшим поваром. Она чистила картошку, шинковала капусту, лук, свеклу и морковь, самостоятельно готовила первые блюда. У нее было врожденное чувство меры и умение все доводить до вкуса; борщи и супы получались как домашние, как будто их варили в кастрюльках, а не в огромных котлах. Отдыхающим ее стряпня нравилась, посыпались хвалебные отзывы, а это, в свою очередь, нравилось и шеф-повару, и директору. За ударный труд к 8 марта ее премировали отрезом крепдешина на платье. Старшие дети не болели, учились хорошо, до их возращения из школы Ксения успевала заскочить домой и покормить Лену. Жизнь вошла в нормальные берега.

Как-то вечером к ней на огонек заглянула кастелянша Вера. Принесла бутылку красного дешевого вина– «бормотухи», шматок сала, пару соленых огурцов. Женщины уложили детей спать, сели у жарко топившейся печи – морозы в ту зиму стояли лютые, барак промерзал, чтобы не околеть, топить приходилось утром и вечером, благо, дров хватало, – выпили по стаканчику, закусили и разговорились о житье-бытье. Вера тоже была вдовой с крученой судьбой. Муж, председатель колхоза, еще в тридцать седьмом сгинул в сталинских лагерях – от бескормицы на колхозной ферме пало несколько коров, обвинили во вредительстве. Больше она его не видела. А вскоре замели и ее. Правда, через год с небольшим выпустили – новый нарком внутренних дел Берия расчищал лагеря для будущих посадок. В свою деревню Вера уже не вернулась. Жила в Минске у младшей сестры, работала в столовой официанткой, в войну крутилась на Комаровке: купи-продай, перебивалась с хлеба на квас. В Ждановичи приехала одной из первых, помогала директору добывать на складах постельное белье, шторы, занавески, полотенца, организовала прачечную. Оказалась ловкой, пробивной, горластой – Бируля ее ценил, но недолюбливал: едва ли не в каждую смену Вера заводила хахаля, а директор в смысле морали был строг и распущенности не терпел.

Одиноких женщин, почти одногодков, тянуло друг к другу. И в тот вечер, выпив стакан вина, неожиданно для себя Ксения открыла Вере свою самую страшную тайну: показала «волчий билет» – уже давно она иначе и не называла свой паспорт. Вера полистала потертую, захватанную руками книжицу и грустно усмехнулась.

– Да, подруга, счастье твое, что у нас Анатолий Михайлович – человек. С такой ксивой только на Колыму за казенный кошт мотать. И как они тебя вообще не замели? Меня почти сразу за моим забрали. ЧСИР – член семьи изменника родины, вот как это у них называется.

– Понятия не имею, – вздохнув, ответила Ксения. – Но еще не поздно. Бабы вон шептались, что людей начали по новой брать. Ну, тех, кто уже отсидел. Живу и колочусь, будто осиновый лист, – как бы и до меня очередь не дошла.

– Не дойдет, – хрипло засмеялась Вера. – У тебя метрика сохранилась? Очень хорошо. А брачное свидетельство?

– Есть какая-то бумажка из ЗАГСа.

– В таком случае мы сейчас твой «волчий билет» спалим к едрени матери, будто его и не было. – И швырнула паспорт в жарко полыхавшую печь.

Ксения и вскрикнуть не успела, как книжица обуглилась, скрутилась и вспыхнула синим огоньком. Обомлев от ужаса, она бессильно сложила руки на коленях и обречено сказала:

– Ох, Вера, Вера, что ж ты наделала! Ты ж меня без ножа зарезала, Верочка! Теперь меня наверняка посадят.

– Не боись, – Вера помешала кочергой в печи, чтобы от паспорта и следа не осталось. – Наплюй и разотри. Завтра же напишешь заявление в милицию, что у тебя на толкучке украли сумку с паспортом, с деньгами и даже с пудрой «Красная Москва». Возьмешь в конторе справку с работы и с места жительства, Костик-фотограф сделает две фотки. Соберешь все и отдашь мне. Считай, что тебе крупно повезло, подруга, – у меня младшая сеструха паспортисткой работает. Ну, само собой еще штраф заплатишь, без штрафа никак не обойтись. И получишь новенький паспорт, а не эту гадость! – Она подбросила в печь березовое поленце.

– Неужто такое возможно? – не поверила Ксеня.

– У нас все возможно, милая моя, были бы только знакомства и деньги.

– Ох, Верочка, чем же я рассчитаюсь с тобой? Ты же знаешь: у меня в одном кармане блоха на аркане, а в другом – вошь на цепи...

– Сочтемся на том свете угольками, подруга. – Вера разлила по стаканам остатки «бормотухи». – Давай лучше выпьем за твою новую жизнь, чтобы никакая сволочь тебя больше не топтала своими сапожищами.

Через несколько дней, прожитых в страхе и отчаянии, Ксения получила новенький паспорт. Листала его и перелистывала всю дорогу, чистый, без никаких ужасных штампов, и не верила собственному счастью.

Ей шел тридцать четвертый год – самая вершина женской силы и красоты. Не зря ведь говорят: «В тридцать пять баба ягодка опять!». Отъелась на дармовых харчах, успокоилась душой за себя и за детей и расцвела, как расцветает по весне обломанная, искореженная, вроде уже погибшая, но, несмотря ни на какие беды, выжившая слива. Круглолицая и чернобровая, в меру полная, с тяжелой копной волос, уложенных тугим узлом на затылке, с широко отрытыми в мир серыми выразительными глазами, вся словно налитая жизненной силой, она снова стала привлекать взгляды мужчин своей женственностью – именно тем, из-за чего Иван, мучаясь от ревности, когда-то чуть не застрелил ее. Старили Ксению только руки, красные, морщинистые, распухшие от воды и соды, но она привычно прятала их в карманы или под передник.

Однажды Вера потащила ее в клуб на танцы.

– Переодевайся, – велела она тоном, не допускавшим возражений. – Хватит сидеть сиднем. Разве ж это допустимо, чтобы такой товар пропадал! Да ты всех наших официанток за пояс заткнешь, от мужиков отбоя не будет! Учти, скоро офицеров не станет, с нового года наш дом отдыха передают профсоюзам, будут приезжать всякие лысые да пузатые, обвешанные женами и детишками. А на тебя Сергей Волков глаз положил, чуть ни на коленях умолял познакомить. Серьезный мужчина, одинокий, семья в Смоленске под бомбами погибла. Майор итедентской... тьфу, черт, без пол-литра не выговоришь... интендантской службы, у него в Уручье хозяйство побольше нашего. Столовые, кухни, пекарни, прачечные, гаражи... Глядишь, что-нибудь и получится.

– А что получится, подруга? – засмеялась Ксения. – Аборт?

– А хоть бы себе и аборт, экий страх. Зато в кои века снова бабой себя почувствуешь, женщиной, а не ломовой клячей. Неужто этого мало? Ты когда последний раз с мужиком-то спала, хоть помнишь?

– Да уже и не помню, – густо покраснела Ксения. – Ей Богу, не помню, Веруня. – И смущенно засмеялась.

– Так я и думала. А майор – мужик ядреный, в нем кило сто весу и рубильник как дверная ручка. Такой прижмет, сразу ноги подломятся. Я и сама не отказалась бы, да только ты ему по нраву.

Ксении и хотелось, и не хотелось на танцы. Звала истосковавшаяся по мужской ласке плоть, по ночам все чаще против воли в голове роились грешные мысли, от которых жаром обдавало лицо и тело. Наконец, она просто любила танцевать. Господи, покружиться в вальсе, ощущая на талии тяжелую мужскую руку! Однажды она с Иваном так кружилась в чекистском клубе на суковатом, плохо выструганном полу, что прокрутила дырки в подметках новеньких туфелек и узнала об этом лишь тогда, когда, распаренные, они выскочили на заснеженное крыльцо – вдруг стало холодно и влажно ногам. Единственное, что удерживало ее – на танцах руки никуда не спрячешь, все так и будут пялиться на них. Но как отказать Вере, верной подружке, которой она обязана по гроб жизни! Ксения переоделась, положила в сумку туфельки и пошла.

Майор Волков был невысок и плотен. Он брил голову, чтобы замаскировать круглую, как блюдце, плешь на макушке, но носил аккуратную черную бородку и густые усы, рыжеватые от никотина; они очень шли к его продолговатому худощавому лицу. Познакомив их еще на дальних подступах к клубу, Вера тут же исчезла, а Сергей Петрович уже не отходил от Ксении. Помог снять пальто и бурки с галошами, сдал вместе со своей шинелью и ушанкой в гардероб и остался в кителе со скромной орденской колодкой, в диагоналевых галифе и надраенных до зеркального блеска сапогах. От него вкусно пахло одеколоном «Шипр». Вообще Вера была права – мужик хоть куда.

Подождав, пока Ксения поправляла перед зеркалом волосы, он провел ее в зал. Танцы уже начались, на сцене массовик -затейник Олег Кузьмиченко, которого все называли «Два притопа, три прихлопа», наяривал на трофейном перламутровом аккордеоне вальсы и фокстроты, полечки и томные танго Оскара Строка.

«Два притопа, три прихлопа» был местной знаменитостью. За пьянку и «моральное разложение» его выгнали из окружного ансамбля песни и пляски, где он играл на аккордеоне. Если возникала необходимость, Олег менял аккордеон на баян, на гитару или мандолину: наверное, не было такого инструмента, который был бы неподвластен ему. Рыжий, как подсолнух, курносый, с постоянной улыбкой: рот до ушей, хоть завязочки пришей, шутили девчата, он даже в морозы мотался по дому отдыха без шапки, в солдатском бушлате, подпоясанном брезентовым ремешком, и немецких сапогах с подковками и широкими голенищами, которые болтались вокруг его худых долговязых ног. Зато вечером Олег приходил в клуб в тщательно отутюженном черном бостоновом костюме, который, правда, уже слегка залоснился на рукавах и коленях, с белым платочком, кокетливо выглядывавшим из верхнего кармашка пиджака, в белоснежной накрахмаленной манишке с черным галстуком-бабочкой и в сияющих лакированных туфлях. Массовиком -затейником он был замечательным. Отдыхающие у него и в мешках наперегонки бегали, и воду ложками через весь зал носили – кто раньше стакан наполнит, и канат перетягивали, и хором пели «Землянку» и «Катюшу», и разгадывали всевозможные шарады... Веселого, неугомонного, заводного, Олега любили и офицеры, которые беспощадно спаивали парня, и «женский пол» – официантки, горничные, кухонные работницы, деревенские девчата, приходившие в клуб потанцевать.

Где-то через год он исчез – как в воду канул. Но память о себе оставил долгую – благодаря ему, штатное население дома отдыха и деревни Ждановичи вскоре увеличилось на четыре или пять рыженьких, как подсолнухи, курносых и горластых младенцев. Как утверждали Вера, Ксения и другие женщины постарше, не представлявшие для массовика-затейника никакого интереса, все младенцы при разных матерях были чем-то неуловимо похожи друг на друга, как родные братья и сестры.

Да... Так вот, танцор Сергей Петрович был неважный, не Ивану чета. Он ужасно смущался, наступая ей на ноги, толкался и сопел, то и дело вытирал круглую, как бильярдный шар, голову носовым платком, но Ксении все равно было хорошо с ним. В перерывах, пока Олег отдыхал, Волков рассказывал ей о своей службе, о том, что в войну ему доводилось кормить целую дивизию, да и сейчас хлопот полон рот. Вот вырвался первый раз чуть ни за всю службу в отпуск, выцарапал путевку, а все равно каждый день бегает в контору или в сельсовет звонить заместителям – ни на кого нельзя положиться.

Они ушли из клуба, не дождавшись конца танцев. Волков осторожно взял ее под руку, и они побрели по расчищенным от снега дорожкам от дачи к даче, и бродили, пока Ксения не почувствовала, что превращается в сосульку. Майор звал ее к себе: он делил комнату с каким-то капитаном, тот обещал вернуться не скоро, но она наотрез отказалась —за такое посещение могли запросто уволить с работы; и к себе не могла позвать – не хотела пугать детей. Тогда он проводил ее домой и долго целовал возле подъезда.

Она звонко, счастливо смеялась, отталкивала его – это что, все интенданты такие нахальные?!

– Еще бы! – засмеялся Волков. – Сама знаешь: нахальство – второе счастье. Я тебя, Ксюша, с первого дня, как приехал сюда, заприметил. Ты вон по той тропинке к кухне бежала. Такая справненькая, ладная... Сейчас все бабы, на кого ни глянь, – рожа да кожа, будто козы драные. Что спереди, что сзади... А у тебя все при себе. У меня аж во рту сухо стало: вот она, думаю, моя судьба.

И снова приник к ней губами.

Они стали встречаться. Утром, когда старшие были в школе, Ксения выкраивала на работе часок-другой, отводила Лену к соседке Марфе, и они жадно и торопливо любили друг друга за ситцевой занавеской, которой Ксения отвесила свою скрипучую железную койку от любопытных глаз. Но Волкову этого было мало, он стал приходить по вечерам. Она познакомила «дядю Сережу» с детьми, но Сергей Петрович не обращал на них никакого внимания, словно их не было – обнимал ее, лез целоваться; даже Иван когда-то не позволял себе перед детьми этого, хотя тогда они были совсем маленькими. Еще больше ее поразила то ли скупость его, то ли душевная черствость: майор никогда не приносил детям ни кулька конфет-подушечек, самого дешевого лакомства, ни пачки-другой печенья, ни булочек – все это продавалось в «Голубом Дунае», забегаловке, которую открыли на территории дома отдыха. Почему-то после войны все забегаловки в стране, от Кенигсберга до Сахалина, называли «Голубыми Дунаями». Там по коммерческим ценам продавали водку в разлив и бочковое пиво, жареную треску и говяжью печень, бутерброды с высохшим, скрученным в трубочку голландским сыром, конфеты и пирожные. Волков несколько раз водил ее туда, щедро угощал, но когда Ксения припрятывала в сумочку горстку конфет для детей или пару булочек с повидлом, досадливо морщился, хотя ничего не говорил. Это настораживало и обижало ее. Она собиралась поговорить с Сергеем, но откладывала, оттягивала – а какое, собственно, я имею право с ним об этом говорить? Он же меня еще замуж не звал. Мало что мужик плетет, когда в постель тащит. В конце концов кто он и мне, и им? Чужой человек. Закончится путевка – только ты его и увидишь. «На дворе стоит туман, сушатся пеленки, вся любовь твоя обман, окромя ребенка» – любимая Верина припевка. Слава Богу, хоть ребенка, кажется, не будет, и на том спасибо.

За два дня до отъезда Сергей Петрович пришел к ней и, покашливая в кулак, сказал:

– Вот что, Ксюша, давай завтра сходим в сельсовет и распишемся, я там уже договорился. Комната у меня есть, а к осени новый дом для офицерского состава достроят, квартиру выбью. Сделаю тебя шеф-поваром в офицерской столовой, как сыр в масле кататься будем. Ну, что, согласная?

Она давно ждала этого разговора и боялась его.

– Сережа, милый мой, ты ж понимаешь – я бы с радостью. Хоть на край света. Люб ты мне, чего таить. Но ты знаешь: у меня трое детишек по лавкам, им отец нужен. Пусть не очень добрый, не очень ласковый, – не родной все-таки, но отец. А ты к ним... Не обижайся, Сереженька, но они для тебя чужее чужих, нету им пока места в твоем сердце. Так и останутся сиротами. А ты знаешь, как говорят: полюбил нищую, полюби и ее торбу. Они моя торба, Сереженька, как же мы будем жить, если она для тебя лишняя.

– Нормально будем жить, – Сергей Петрович щелкнул крышкой портсигара, достал папиросу. – Я уже этот вопрос продумал. Дети нам не помешают. Сначала надо квартиру получить. Потом мы Лену в деревню отправим, к твоей сестре, к крестной матери. Будешь ей каждый месяц пару сотен посылать из своей зарплаты, я не против, да и навещать иногда сможешь. Эдика устрою в суворовское училище, на все готовое. А Люда остается с нами. Мы еще молодые, Ксюша, мы своих детей настрогаем, я тебе обещаю. Вот она и будет с ними нянькаться, по дому тебе помогать.

Ксения слушала его размеренную речь и чувствовала, что у нее разрывается сердце. Пустое, все пустое, ничего путного у нее не получится с человеком, который с такой жестокой легкостью распорядился судьбами ее детей. Жалко, конечно, уже и привыкнуть успела, и не только привыкнуть, но ничего не сделаешь. А раз так – порвать и забыть. Не судьба. Но ведь порвать легче, чем склеить. Надо еще потянуть, пока возможно. Если поймет, что не может без нее жить, тогда и детей примет, и будет у них какая -никакая, а семья. ну, а если нет... Расстаться никогда не поздно.

– Вон как ты все распланировал... Нет, Сережа, никому я Леночку не отдам, и не думай об этом. Да и Люда уже нанянчилась, я все ее детство заела, хватит. Рожу – сама выхожу, а ей учиться надо. Так что давай отложим этот разговор до весны. Я без мужа вон сколько лет прожила, ты – без жены, куда нам спешить, посреди зимы с насиженного места срываться...

– До весны, так до весны, – неожиданно легко согласился он. – Все равно новый дом где-нибудь к Октябрьским сдадут, не раньше. Буду приезжать к тебе в выходные, идет?

– Приезжай, – ответила она, только чтобы он, наконец, ушел, чтобы уткнуться лицом в подушку и всласть выреветься от тоски и боли. – Дорогу знаешь.

Он приезжал. И раз, и другой, и третий... Она снова и снова заводила разговор о детях. Ладно, пусть Эдик идет в суворовское, это ведь совсем не плохо, офицером станет, но Леночка... Посмотри, какая славная девчушка! Ласковая, как теленок. Что она —объест тебя, камнем на шее повиснет? Да и Людой учителя не нахвалятся. Говорят, способная, закончит семилетку, в техникум пойдет... Не могу я допустить такого, чтоб она всю жизнь ишачила, как мне довелось.

Сергей Петрович страдальчески морщился, словно от ее разговоров у него начинали болеть зубы, пощипывал бородку и переводил разговор на другую тему.

А потом Лена заболела. Ни с того, ни с сего температура подскочила под сорок, по телу пошли ярко-красные пятна. Девочка задыхалась от мучительного лающего кашля, не могла глотать; лицо у нее стало одутловатым, а глаза покраснели, как у ангорского кролика, и слезились; она жаловалась, что не может смотреть на свет. Ксения была в отчаянии. Особенно ее беспокоил кашель – а вдруг Леночка унаследовала от своего отца чахотку? Зачал-то он ее уже будучи смертельно больным.

В доме отдыха врача не было. Ксения в растерянности металась по комнате, натыкаясь на табуретки. Как всегда, выручила Вера. Она сказала, что в Ждановичах, возле вокзала снимает комнату молодая врачиха, которая работает в Минске. Вечером Вера перехватила ее на перроне и, не дав даже заглянуть домой, переодеться, привела к Ксении. Звали врачиху Ольгой Игнатьевной, она только глянула на девочку и сразу же поставила диагноз: не плачьте, мамаша, туберкулезом тут и не пахнет, типичная корь. Опасна не столько сама болезнь, сколько осложнения, они могут поразить и легкие, и желудок, и нервную систему. Чтобы их избежать, нужен постельный режим, лекарства, витамины, теплое питье. Лучше всего кипяченое молоко.