Текст книги "Мы с тобой. Дневник любви"

Автор книги: Михаил Пришвин

Соавторы: Валерия Пришвина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Мы расцеловались на прощанье по-настоящему, как родные с детства люди, и я впервые сказал ей «ты».

Вот это самое главное чувство – время преодолеть. Можно в 20 лет сказать всё, как Лермонтов, а если срок не даётся, то в старости будешь как юноша писать.

И вот почему искусство – это форма любви. И вот я люблю, и моя юность вернулась, и я напишу такое, чтобы она растерялась и сказала: «Да, ты герой!»

3 марта.

Ночь почти не спал. Я повторял:

– Зачем это я сделал, зачем тратил на забаву или самообман драгоценную человеческую жизнь!

Днём перед её приходом я трепетал: мне представилось, будто во мне самом, как в торфяном болоте, скопился тысячелетний запас огня. Я это придумал, и оттого пробудился во мне тоже давнишнего происхождения страх за себя и стыд.

Но когда она вошла, в глазах её было так много какого-то неведомого мне богатства, что страх и стыд прошли при её появлении.

– Ничего, – сказала она с милой улыбкой, – наверно, без огня нельзя жить на земле!

– Но, мне кажется, это опасно для нашей дружбы.

– Я когда-то тоже себя так пугала. Только это может быть и иначе: что опасного, если ребёнок просит молока?

Я не знал, что ответить, я не понимал её...

В этот раз вышло так, что казалось – вот оно и всё... Но в этом «всё» не хватало какого-то «чуть-чуть», и через эту нехватку «всё» превращалось в ничто.

– Я обещала вам, что не буду с вами лукавить. Сама женщина это ни во что не ставит, и всё это «грудь Психеи, нога газели» – это только приманки, а сущность-то есть в каком-то «чуть-чуть». Я не буду лукавить: если хотите, вы всё можете брать, но всё это без «чуть-чуть» будет ничто – чепуха.

– А что же не чепуха?

– У вас редкий ум, – ответила она, – вы сейчас единственный, с кем я открываюсь, и у вас сердце, – ах, какое у вас сердце! И всё-таки я не вся с вами. Догадайтесь, в чём дело, чего не хватает, – и я отдам вам всю жизнь.

– Это похоже на сфинкса: всё открыто и ясно; природа как везде и во всём, но в лице сфинкса есть какое-то «чуть-чуть», и его нельзя разгадать. Мне кажется, разгадать это для меня, а может быть, и ни для кого невозможно: зачем же иначе сфинкс? Вы-то ведь сама тоже не знаете!

– Но, мне кажется, это можно заслужить, и тогда всё само собой откроется, как сундучок без замка. Как же вы думаете заслужить?

– Служить, – сказал я, – это значит собирать внимание к тому, что любишь. Всё, всё туда!

– Как хорошо! Мне кажется – это правда. Откуда вы это берёте?

– Из своего опыта: я в молодости давным-давно влюбился и всё лучшее на земле собиралось к ней. А когда она исчезла, то всё собранное в ней стало обратно становиться на свои места: какой-нибудь заячий следок, голубеющий на белом снегу, отчего он стал мне прекрасен? Оттого, что пришёл сюда от неё. Или звук шмеля на цветке ранней ивы, или северный свет, или южное море, и всё на свете, всё было из неё и всё прекрасно.

А теперь я буду служить вам, и всё, что вышло тогда от неё, собирать обратно в этот сосуд. Я буду делать это Вниманьем.

Она молчала. Я посмотрел: она свернулась собачкой в углу дивана, поджав ноги, стала маленьким комочком – не женщина, а дорогой мой ребёнок. Глаза большие сияли радостно, и щёки горели.

Вечерело. Я примостился рядом и слушал, как билось её сердце.

– Подождём! – сказала она. И я послушался, и мы стали вместо того обмениваться словами. Но слова эти рождались на той же почве, как будто в душе было два выхода: через жизнь и через мысль.

Я:

– А может быть, люди научатся управлять этой силой?

Она:

– Об этом есть ещё у Шекспира: любовь Ромео и Джульетты примирила два враждующие рода.

Я:

– Женщине дана такая сила и такая власть над людьми, больше которой на земле нет ничего. И как же глупо она силу эту растрачивает!

Она:

– В мире до тех пор счастья не будет, а только война, пока не научится женщина управлять своей силой.

Я:

– А может быть, обычную женскую уклончивость, это ваше «подождём», и надо понимать как начало этой силы в действии?

– Так долго длиться это не может! – ответила она.

И вот как радостно, и вот как мучительно страшно, как бы нам не попасть в руки Кащея. Надо освободить её от «долгов» и, если бы это возможно было, самому бы за долги заплатить. Как? – Не знаю. Я не знаю, когда это будет и как именно совершится, только знаю, что это будет как свет: тихий свет придёт, и мы что-то вместе поймём, и вдруг бросимся друг ко другу, и навсегда.

...После того мне стало так, будто я кругом открыл всю её душу и она мне стала как своя душа. Когда она ушла – ко мне вернулось спокойствие, смешно было вспоминать о «торфе», и я отлично уснул.

Встал бодрым и сильным. Надо честно отнестись всерьёз к простейшему. Как будто солнечный луч пронизал мне сейчас эту паутину, и я должен во всём разобраться до конца. Буду читать письма Олега.

Необходимым условием стало решение: до тех пор, пока она не войдёт ко мне в дом мой, – ничего. Пусть это обещание соберёт мою силу в сторону достижения цели – быть настоящим и единственным мужем этой женщины. Вся моя, в моём доме, и я весь её: и хозяин, и работник.

Ей встретился на улице друг её Птицын, и она ему по-дружески рассказала о всём, что с нею происходит...

– Всё выйдет само собой, и не нужно придумывать себе заранее препятствия, – сказал Птицын. – Наверно, он долго сидел на цепи, теперь сорвался, – так пусть покажет себя. В этом движении и есть сущность любви.

Мне понравилось птицынское сравнение меня с собакой, но только себя я чувствую не цепной, а охотничьей собакой, собакой на стойке.

Вот она стоит вся в готовности, сдерживая страсть в монументальной неподвижности. Так и стоит монументом с поджатой одной лапой, чтобы этой свободной приготовленной лапой птицу поймать. Но она умная охотничья собака, готовая прыгнуть, и в то же время знает, что птицу поймает не она, а выстрел стоящего за её спиной охотника.

И вот мне теперь, как я себя чувствую, моё дело быть собранным, и готовым поймать, и сделать вечностью пролетающий миг жизни.

...А совершит это всё стоящий за мной Охотник.

Думаю теперь, что слова «большой» и «маленький» таят в себе какую-то не только количественную, но моральную сущность. Так бывает, когда от маленького дела переходишь к большому, то являются на помощь не свои, известные, взвешенные, измеренные силы, а неведомые, непрошеные, не требующие труда твоего и печали, и тогда чувствуешь на своей утлой лодочке под собой несущую тебя большую океанскую волну.

Да, конечно, под лодочкой океан, а в человеческой жизни, в большом деле, – когда ты на него станешь, – весь человеческий род от сотворения мира становится на твою сторону и, вызывая на бой тёмные силы, открывает священную войну за тебя самого.

Она так презирает быт, так слаба в борьбе, что я не могу себе вообразить её любящей, если придётся столкнуться даже с одной Аксюшей... Я боюсь её: ей это станет противно! Без настоящей любви – невозможно!

Она очень похудела на моих глазах. Худеть можно и от одного ущемления девственной гордыни, и мало ли от чего, и это вовсе ничего не говорит о любви...

– Ну, – сказала она, – конечно, надо сделать так, чтобы другие от нас меньше страдали, но если жизнь скажет своё слово, что надо...

– Если будет надо, я возьму вашу руку, выйду из своего дома и больше не вернусь. Я это могу.

Самое большое, что я до сих пор получал от В., – это свобода «физического» отношения к женщине, то есть при духовном сближении стыд исчезает и, главное, уничтожается грань между духовным и физическим.

Раньше мне казалось это возможным лишь при сближении с примитивными женщинами, где «духовное» сознание становится ненужным: «пантеизм». А теперь вот именно вследствие этого равенства и постоянного обмена и происходит рождение чувства единства духовного и телесного.

Вычитал из юношеской их переписки, что её возмущала в то время даже сама постановка Олегом вопроса о применении аскетических приёмов против опасностей любви. То и замечательно, что в этом их романе пики острейшие двух разных миров стали друг против друга. Борьба эта закончилась трагично.

Потом пошли долгие чёрные годы одиночества. Где-то, неведомые ей, шли мои такие же годы. Наконец мы встретились, и теперь я думаю о нашем романе, что два подобных желания или мысли среди миллиона разных людей жили в двух и этим двум суждено было встретиться и этой встречей увериться, что это не сон, не поэзия, а так оно и есть, и должно быть.

Замечаю, как В. резко схватывает и ничего не забывает из моих рассказов о себе: это делается силой родственного внимания. И я тоже не по дням, а по часам усваиваю её во всех подробностях.

В этом и состоит любовь, её святая природа, это и приводит к тому, что у всех... Но с этим простым результатом никогда не может мириться поэзия монашеская (Олега).

Подозреваю, что та редкая радость (будто взыграется что-то в душе), радость, не забиваемая ни годами, ни нуждой, ни оскорблениями, – эта радость у нас с ней общая, она и соединила нас. И отсюда наша общая с нею ненависть к удовольствию, заменяющему радость. И мы нашлись два таких. Верно ли?

У неё всю жизнь была борьба за радость на два фронта: против эгоистического удовольствия и против аскетической любви.

5 марта.

Со стороны Москвы подхожу к Троице-Сергиеву, и в свете вечерней зари необычайной красоты сияет Лавра с древними башнями и церквами. Я вспомнил красивое письмо юноши, навеянное ему любовью к женщине, которую я сам так полюбил.

Я подошёл к Лавре и увидел колокольню без колоколов, вспомнил всю мерзость запустения в море злобы, кипящей вокруг древних стен. То, что мне было красотою, в жизни возбуждало злобу, служило источником зла.

Как это могло случиться, что подвиг любви Сергия Радонежского стал источником зла среди людей? Раздумывая об этом, я опять вспомнил письмо юноши и растерзанную страданиями женщину, из души которой он черпал свою любовь к Прекрасному.

А теперь я люблю её, эту ограбленную...

Но что эта злоба вокруг древних стен! Мне стоит к любому из этих людей подойти, стоит чуть-чуть его обласкать, как откроется, что он – жалкий невольник зла, и стоит протянуть руку – он схватится за неё, чтоб вырваться. Так чего же мне скорбеть о внешнем, обращённом в мерзость запустения, если внутренняя жизнь наша, она здесь налицо передо мной, и небо тоже, и наступающая весна!

А письма... что мне в них, если источник со мной! Я обладаю самим источником красоты. Никогда я её не чувствовал так, никогда не был в состоянии такого священного ожидания! Мне кажется, я построил прекрасную хорому, и долгожданная вошла в неё, и я сказал ей «люблю», и она мне сказала своё «люблю», и мы ждём, чтобы кто-то третий вошёл, и благословил нас, и убедил нас, что мы сами видим любовь, а не только нам это видится.

А это ведь и есть музыкальная тема души этой женщины: «Вижу или мне это видится? Чего-то не хватает, какого-то „чуть-чуть“ недостаёт до Целого, и оттого я не пойму: вижу я или это мне видится...»

Нет, я не пойду в те леса искать дупло, в котором Олег прятал когда-то свою рукопись. Я сам напишу свою «Песнь Песней».

6 марта.

(Неотправленное письмо.)

«Раз в году бывает у нас как на высокогорном снегу: в солнечных лучах можно раздеться и жечь тело в присутствии снега.

Встаю радостный, каким бывал только мальчиком, утром в Светлый праздник, и не слышу обычного голоса какого-то сурового и страшного Бога: «Можно ли теперь радоваться?»

Спрашиваю себя:

– Отчего таким прекрасным мне кажется наступающий день?

И начинаю искать причину моей радости, как утром в праздник искал спрятанный родными подарок. Обежав, ощупав свою радость со всех сторон, я догадался... Как будто в согласии с догадкой моей, с утра полетели сверху откуда-то на снег золотые капели. В полной силе пришла весна света, и голубеют в лесу на белом снегу следы зверьков: везде двойные следы, везде гон! И уже не пинь-пинь, как зимой, а полным брачным голосом распевает синица.

Медленно, с какого-то случайного облака спускаются и садятся на тёмно-зелёные ели снежные пушинки. Как раньше я любил весну света, это святое целомудрие любви Мороза и Солнца! Бегая на лыжах по голубым следам пушных зверьков, сколько в жизни своей надышался я этим целебным воздухом весны света. Но теперь больше не завлекает меня неведомая сила бежать вперёд по следам. Для меня теперь где-то сходятся в одну точку нити от всего мира, и там эта моя весна сияет как маленькая подробность всего прекрасного.

Мои старые и вечно юные боги весны, неизменно прилетающие каждый год с южных морей, – синие, голубые, зелёные боги, – теперь тоже, как я, стремятся в наш общий дом.

Вот теперь и открывается всё, отчего я сегодня как мальчик в праздничное утро: сегодня я тоже спешу в тот дом, куда стремятся все прекрасные силы весны. Сегодня иду я к нему. И когда я приду туда, пусть попробует тогда голос сурового и самого великого и страшного Бога упрекнуть меня:

– Можно ли теперь радоваться?

Пусть позовёт и, может быть, даже покажет огненный Лик, тогда я сам загорюсь и Ему покажу свой возмущённый лик и скажу:

– Отойди от меня, Сатана! Единственный и настоящий Бог живёт в сердце моей возлюбленной, и от Него я никуда не пойду.

Глава 11 Отступление

– Вы меня любите?

– Люблю. Вы верите?

– Верю. Но я вас не люблю.

– Как же быть?

– Мы люди подходящие, и я знаю, что могу быть вам бесконечным источником, неисчерпаемым...

Мы переходили с ней в это время Москву-реку по Каменному мосту.

– Да, конечно, – попробовал я отшутиться, сам не понимая ещё, шутит она или всерьёз говорит, – конечно, эта река текла и при Грозном, и какие-то мамонты дочеловеческие к ней приходили напиться...

Она отклонила шутку и строго мне ответила:

– Но вы для меня можете исчерпаться!

– Интересом ко мне как к писателю?

– Нет! – я в человеке не уверена: вы слишком писатель... Олег был тоже такой: он стремился тоже по прямой, а жизнь наша круглая. Вы напрасно думаете, что ваша линия кривая, – вы обманываете себя.

– Что же делать?

– Если любите – берите какая есть: рискните.

– А вы?

– Я тоже рискну.

7 марта.

Я при Павловне сказал Р. В-чу, что взято три билета на концерт, а если он не пойдёт, мы пойдём вдвоём. Павловна вдруг накинулась на меня: «Знаю, знаю, не погуляешь, всё разрушу и ляпну в самое место!»

Р. В. был изумлён:

– В шестьдесят лет? Это нервы!

После Р. В. нападение возобновилось. И тут я выказал неизвестную самому в себе твёрдость. Я сказал: мои условия – до гроба к ней моё внимание и благодарность, а если у меня будет связь – я откроюсь.

Чувствую, как потупел в своём чувстве жалости к людям: я слишком много жалел...

8 марта.

Если бы она любила меня просто и как надо – чего бы ей стоило, увидев меня смущённым, сказать: «Затворите дверь», – а потом: «Ну что с вами, милый?»

Она же холодными изучающими презирающими глазами смотрела на меня, и нарочно заставляла пугаться, и нарочно мучила. Это жестокость, а не любовь... И если ей отдаться, как «подходящей», возможно, и полюбит, но, возможно, меня, старика, просто замучит.

Если б он мог подозревать тогда, с какой дрожью в сердце я дожидалась к назначенному часу его приезда, замерев в неподвижности на диване в его кабинете. Он вошёл, мне показалось, смущённый. ..

Как желала я от него простого движения – вошёл бы, закрыл дверь, стал бы рядом на колени, обнял, сказал: «Ну что с тобой, милая?»

А он: «изучающими презирающими глазами...»

Нам обоим до смерти хочется любить, и от этого мы ужасно спешим и «выпрыгиваем», как рыба из воды. Я это во всём чувствую, её «не люблю» понимаю как последнее сопротивление разума. Избежать этого я считаю преступлением против жизни. Эта наша связь должна стать связью с землёй, Л. должна почувствовать примирение с тварью, и милость, и страстную радость милующего внимания. Этот священный момент (мы должны сделать, чтоб он был священным), при условии полнейшего разгрома моего быта, из-за спешки может не только не сделаться священным, а изуродовать всё наше чувство. Вот почему «отсрочка» сейчас необходима, и самое лучшее, если она будет проведена в деловой работе дружной. Кроме того, надо работать над созданием возможности жить вместе без помех. Ум же должен сказаться в ритме: не надо спешить, но не надо и зевать.

Её задушевная мысль – это поэзия любви, что для акта любви нужен тот же талант, как и для поэмы... На свете мало таких озорниц, и как раз мне такая нужна.

9 марта.

Она ненавидит размазывать разговор по телефону: «Говорите только что нужно!» Почему?

Потому что говорю по чужому телефону от соседей и они слушают.

А ты по невниманию к моей жизни и это делаешь «загадочным».

И вот звонок:

– Не приду завтра. Не пускайте Аксюшу в Загорск.

Написал письмо в тревоге. Мне кажется, что письмо настоящее. Тревога же моя вот в чём: в последний раз за ужином после вина, уходя, она прошептала: «Нехорошо». И я только сейчас понял: нехорошо, что я отпускаю её куда-то одну на улицу после всего... И после того на другой день взамен пропущенного мгновения – рассуждения.

...Есть опасность, что Л. предложит разделиться хотя бы на время. Тогда я могу предаться писанию, увлечься этим – и так нарушится здоровый ход нашего сближения.

Если бы Л. умерла у меня на руках – как это легко, как это богато в сравнении с тем, что ушла!

Тревога, что «уйдёт». Эта тревога коренится в самом же чувстве. Потому что и она, когда обрадовалась «Весне света», сказала мне, вся в слезах: «Не бросайте меня!» Тревога эта противоположна «счастью», то есть приятности остановки после достижения.

Однако в чём же её тревога, почему этот странный звонок? Узнаю, а пока обещаюсь: ни одного намёка никому, о чём мы говорим. Вот когда только я понял то, чему она меня учила: беречь нашу дружбу от «сглазу»!

10 марта.

И вот поди тут! Написал «обещанье» и прямо после этого Р. В-чу рассказал о своём намерении писать «Песню Песней», в смысле том сказал, что новым человеком собираюсь жить и на старом ставлю крест. Прочитал ему «Весну света».

– Очень сильная вещь, – сказал Р. В. Но через несколько времени говорит: – Март, апрель – в мае всё будет готово.

– Что? – спросил я.

– А «Песнь Песней».

Набрав в себя воздуху, говорю:

– Как бы хорошо я ни написал «Песнь Песней», она ведь будет даже в самой лучшей удаче не больше как свидетельство того, что человек её спел: важен сам, человек, а не его песня.

Тогда Р. В. вдруг меня понял. Я же его наставлял дальше о том, что вот в этом смысле и должна расходиться Церковь с искусством, то есть что если на чаше весов сам Бог, а на другой Его изображение, – что тяжелей? Был бы Бог – Рублёв явится. А нет Бога – и Рублёва не будет.

...Странно, что даже Р. В. не может отделаться от этой многовековой борьбы верующих и неверующих художников с попами за свободу искусства.

Завет себе: для духовной связи с В. и через неё со всем миром хороших людей – обрести свободу от предрассудков интеллигенции в отношении Церкви, равно как и от предрассудков Церкви в отношении живого, настоящего искусства. Словом, чтоб мне самому ни с той, ни с другой стороны не мешали.

Ознаменовать этим мой переход к новой жизни.

11 марта.

Р. В. рассказывал, что Павловна знает о каком-то письме Аксюши. Вот она, Аксюша-то! И вдруг стало ясно, почему В. позвонила вчера, и не пришла, и не велела Аксюшу в Загорск пускать.

Так что Аксюша всем насолила: мне, Павловне, В. и стала главным героем романа. Поймал её с поличным. Покаялась, поклонилась в ноги, обещалась превратиться в камень или уйти.

– Конечно, если бы меня стали теснить, я имею право жить на своей площади. Но добровольно – уйду.

– А как же ты обещалась уйти по первому слову, только чтоб не ставили тебе «антихристову печать» в трудовую книжку?

Молчит. Но через несколько часов сообразила, что я узнал о её доносе не от Павловны, а от Р. В., и набросилась на бедного Р. В. со слезами.

Р. В. сказал, что положение в Загорске такое: если я скажу, что ничего нет у меня, – то всё будет по-старому. Если же иначе – дверь туда будет мне закрыта. Теперь остаётся сговориться с Л. Чуть-чуть страшновато, ещё бы немного подождать...

Виноват ли я? В Павловне, какая она есть собственница, я виноват: я распустил её, я смотрел как на ребёнка, не переломил, не воспитал и не расстался, когда надо было расстаться.

Аксюшу тоже я распустил, создал ей соблазн, и она «сдуру» наделала всем беды. Почему же я, старый дурак, так делал? А вот как это вышло: я лишён способности принуждать людей и дипломатически проводить свою мысль в отношениях. Я могу быть с людьми только равным, считая равными всех. Мне противны педагоги, дипломаты, политики, всякого рода хитрецы и насильники. «Будьте как дети» – есть моя природа.

Виноват ли я, что так создан? И кому было плохо от этого? Всем было хорошо. Кто же виноват? Могу ли я винить и того, кто пришёл ко мне действительно как равный, вытащил меня из детской комнаты на достойное меня место, а дети, лишённые друга, завопили и обнажили не лучшую, а худшую, собственническую сторону своей природы? В заповеди «будьте как дети» не хватает какого-то прилагательного к детям, вроде «хорошие дети».

...Так окончилась неодетая весна нашего романа.

Получено письмо В.:

«Может быть, потому, что мы оба склонны к юмору, не только ваше „Гебургстаг“, но и моё признание совершается через домработницу. Таким образом, устанавливается какое-то равновесие: я повторяю вас, и не преднамеренно.

Я довольна и тем, что Аксюша написала мне оскорбительное письмо, – без него я бы долго колебалась. Оно выбило меня в определённость, и хотя новое состояние мне очень тяжело, но зато я знаю – что делаю, а это главное.

Со вчерашнего дня я узнала, что жить без вас тревожно, места себе не нахожу. Я думаю, это оттого, что я узнала об опасности: нас хотят разлучить. Вы этого, признаться, добивались – вот и получайте: теперь я могу быть только с Вами или совсем без Вас. Расстанусь без слёз. И письмо я пишу не для того, чтобы делать пространные признания, а чтобы получить чёткое направление дальнейшей жизни и перестать страдать. Мне так много пришлось мучиться в жизни, что я боюсь страданий, ненавижу их, и даже страдающие люди внушают мне сейчас страх и отвращение.

Слушайте внимательно: я решаюсь с радостью на то, чтобы быть с Вами, и не только в благополучии, но и во всех возможных трудностях и несчастьях. Все мои долги потеряли надо мной власть, как только я почувствовала, чего хочу и на что имею право.

Если Вы меня любите не литературно и имеете силы, чтобы сделать всё как надо, – мы получим свою долю человеческого счастья. Если нет – я прошу Вас, ради Бога, ещё раз проверьте себя, не обманывайте нас обоих, – я круто поверну, так как должна жить, должна быть здоровой и сильной.

Не бойтесь мне сказать горькую о себе истину, – любить человека, недостаточно меня любящего, я не хочу, – не буду!

...Не сердитесь на Аксюшу – это скорее ваша, чем её, вина: нельзя требовать от человека большего, чем способно вместить его сердце и ум, и надо самому быть больше человеком, чем писателем, в отношении той же Аксюши.

Боже мой! Неужели Вы – не тот человек и это снова обман? Откуда взять силы, чтоб дотерпеть до конца».

12 марта.

Вот что я придумал! От этих двух месяцев напряжения, в котором были отражены земля и небо без удовлетворения, нервы расшатались до того, что теперь больше совсем не похожу на себя, а на бабу. Какая-то неудовлетворимая женщина, вроде русалки: щекочет, а взять нельзя. И не она не даётся, а как-то сам не берёшь: заманивает дальше! А в сущности, оно и должно так быть, если уж очень хочется любить и желанием своим забегаешь вперёд.

Для оздоровления жизни нужно просто начисто бросить эту любовь и делать что-нибудь чисто практическое, благодаря чему можно создать близость и привязанность, из которых сама собой вырастёт, если мы достойны, настоящая и долгая любовь.

Практический план: в обмен на свою комнату она берёт две мои прежние и селится с матерью. Таким образом достигается хотя бы скромная реальность, что мы – соседи. Тревога: «любит – не любит» значительно смягчается. Если он – она разлюбит, вот её половина и вот его. В то же время и для всех нет никакой видимости для судачества: квартира была моя, почему бы не занять её двум семьям? И покончены внешние обстоятельства и помехи.

С другой стороны, если у нас пойдёт всё хорошо, то наши отношения могут постепенно развиваться. И все мои привычки остаются со мной, и все её мечты о литературной работе тут: переходи в кабинет и работай. Кроме того, мне легче будет им помогать, когда наступят чёрные дни, а они наступают.

Так что люби сколько хочешь. А поругаемся – она к себе, а я – к себе. Идеально! – а глупые люди говорят, что любовь не зависит от внешних условий.

И так надо сделать, иначе наше чувство испортится: на нервах долго не проживёшь. И вообще, как-то глупо и несовременно до крайности: люди умирают от голода, а мы – от любви.

Не надо думать, однако, что выход из стеснённого положения получится именно через «практику»: нет, сама эта практика есть не что иное, как фазис чувства в таком его выражении: «Любишь кататься, люби и саночки возить». И вот именно «люби!», потому что если по правде любишь, то любя и тащишь санки вверх.

Никак не могу представить В. за делом, упорно достигающую какой-то цели. Из её рассказов видишь её в состоянии постоянной затеи, вроде «школы радости»^[13] (в 1920 году), и тоже в постоянном романе. Но это, конечно, взгляд со стороны: ведь точно так и обо мне говорили, пока я не стал на свою полочку и не начал всех удивлять, потому что во мне признали человека, к которому никакие обычные мерки не применимы.

14 марта.

Первый раз видел В. во сне. В торжественном зале я лежал на диване. Входит она, берёт меня за руку: «Вставай!» – приказывает. Я встаю, и мы под руку с ней куда-то идём.

Или я нездоров, или, может быть, так этому и быть: прошло как будто это напряжение, небывалое в моей жизни состояние, – и днём и ночью в теле пожар. Тогда всё время было «люблю». Немного грустно, зато проходит тревога и рождается свет тихой радости.

Хотя она и кичится передо мной практичностью и рассудительностью, но, по существу, так же, как и я, в порывах своих расточительна, щедра, до «всё или ничего». Взять хотя бы эти письма, которые она мне пишет: в них «всё» – и ни малейшей осторожности.

14 марта.

Мало ли какое сомнение тронуло голову ночью, тогда не можешь заснуть и начинаешь от нечего делать...

А у нас положено ведь всё говорить, и такие мы сами, что всё стараемся на себя больше и больше худого навалить: пусть знает такого, пусть любит такого, а хорошего-то всякий полюбит.

– Всё, всё говорите, до конца!

– Если до конца, то вот этой ночью было мне худо от мысли, могу ли я теперь, как раньше, стать с глазу на глаз с природой – я один и природа – и сказать: «Да будет воля Твоя».

Она так была ужалена этим, что залилась слезами, съехала с дивана на ковёр, повторяя: «Старик, старик, десять лет тому назад надо было нам встретиться, не понимаешь, старик!..»

Удар мой пришёл ей прямо в сердце: она же и есть моя муза, она сама поэзия, и это надо видеть, а кто не видит – тот слепой или старик.

– Старик, старик!

Мне пришлось опуститься с дивана самому на ковёр...

Она права: в моих словах выражался мой страх перед новой жизнью, и больше ничего.

Вся моя поэзия была как призыв: приди, приди! И вот она пришла, та самая, какую я знаю, лучше той прошлой женщины с какой-то неведомой планеты (Невесты). Так зачем же теперь-то мне обращаться к пустыне и вызывать оттуда на помощь поэзию: она со мной теперь, поэзия, я достиг своего...

Но как же мне было и не отступить? До 13 марта она не говорила ни «да», ни «нет». Её можно было целовать – это да. Любите? – она отвечала «нет», но и это не было «нет». Она разъясняла, что «нет» относится к её личному глубокому небесному пониманию земной любви, а так – она почти готова.

И вот, имея только это «почти», я из-за глупости Аксюши вступил с Е. П. в борьбу за свободу и нанёс ей почти смертельный удар. Моё положение было очень трудное. Я был на пути русалочьем: идти без конца... И вдруг под влиянием Аксюшиного письма (не могу понять, чем это письмо подтолкнуло!) крепость хоть и не пала, но стала моей крепостью, вошла в её состав, и оба мы с ней твердыня в борьбе с жалостью.

13 марта было знаменательным днём: В. сожгла все свои корабли, все долги, вся жалость полетела к чертям. Любовь охватила её всю насквозь, и преграды оказались фанерными. Всё рушится. За ужином мы всё объявили Аксюше. Она с виду была спокойна и обещала хорошо служить. Но когда я, проводив В., вернулся домой, бедный «Вася» рыдал в истерике. Взглянет на Боя, и зарыдает, взглянет – и зарыдает. Я ухаживал, мочил голову, давал валерьянку, а сам внутри ничего не чувствовал, я связан личным чувством, я прав...

Сегодня пойду к матери В. во всём повиниться и попрошу её благословения.

Есть такое право у всех живущих на земле существ, без которого сама жизнь на земле становится бессмыслицей. И даже больше, бессмыслицей становится и сама небесная жизнь... Без дрожжей такого счастья в мире остаются только страдания и жалость с обманом. Нельзя ли сказать, что жалость есть тень счастья?

При позднейшем перечтении запись М. М.-ча на полях:

«Русалка, русалка, – а если человек в болоте и русалка его выманивает вылезти из тины, то чем плоха женщина, если даже она и русалка?»

Вечером у матери она читала мне стихи с таким выражением, с такой любовью, и так была она при этом прекрасна, что «практические соображения» этих дней (устроиться жить с ней под одной крышей) вдруг явились передо мной во всём своём ничтожестве. Я просто струсил за себя. Но мало-помалу преодолел себя и уж начал было пьянеть от поэзии, парить в музыкальном тумане, как вдруг в дверь постучались и вошёл доктор Раттай^[14].

Вспоминаю, как она «вытаскивала» меня с предупреждением, с назиданием и мало-помалу заставила меня поумнеть, заставила поверить в большую любовь.

Так же точно она сама преобразила своего мальчика Олега. Эта требовательность к настоящему чувству есть её основная черта. Вторая черта, чтоб в поступках быть всегда «по-своему», это вера в право жить и думать по-своему и не спрашивать у других. И ещё: прямота в борьбе за любовь и точное знание, где кончается большое и начинается малое: лукавство, дипломатия и т.п. И ещё: она женщина без перегородок: все отделы её существа постоянно находятся в обмене. Редчайшее в женщине гармоническое сочетание религиозности, просвещённости и натуры. И ещё самое главное то, о чём сказано в моём рассказе «Художник», – это её любовь изображена.