Текст книги "Мы с тобой. Дневник любви"

Автор книги: Михаил Пришвин

Соавторы: Валерия Пришвина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

...Но, конечно, в любви у нас с ней разные роли. Моя роль художника растворить её в своём стремлении к созданию красоты. Если бы мне это удалось вполне, она бы вся ушла в поэму и остались бы от Л. только мощи. Её же роль – это любовь в моральном смысле. Если бы ей удалось достигнуть своего – я бы превратился в её ребёночка.

И все мои порывы уйти в одиночество – это не более как попытка мальчика убежать в Америку, которой не существует!

Она любовью своей оберегает своего мальчика от этой опасности, но теперь для опыта соглашается оставить меня на февраль одного, потому что знает: нет такой «Америки» и любовь наша от этого опыта только крепнет.

У меня всё для себя, и самое лучшее, что только мне удаётся, – моё. Л. же всё делает для другого, а во имя себя ей ничего не удаётся. «Когито, ерго сум»^[60] она переиначивает: «Верю в тебя, значит, я существую». Перед ней я чувствую себя виноватым и неоправданным.

Дай мне, Господи, такую песнь, чтобы она меня перед ней оправдала!

Из утренней молитвы: «Жил я одиноким человеком, веруя в Бога, но не мог назвать Его имя. Когда же пришла моя дорогая и нам стало вместе и радостно и очень трудно, я сказал: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! И так я назвал имя Бога, Которому веровал».

При перечтении в 1952 г. здесь рукой М. М.:

«О таком – проще».

Приехали в дом творчества Малеевку. Городище – родина Ивана Калиты. Рядом несколько писателей начинают строить себе домишки: у некоторых нет жилья в Москве. Вспоминал, глядя на них, начало своей писательской жизни.

Я сказал Е. Н. Чернецкому:

– Мне это напоминает моё время, когда я свою жизнь начинал.

– Тогда это было понятно, – ответил Ч., – когда вы начинали – был народ, а теперь тут только могила Калиты, да и то вопрос – была ли тут его могила.

Сказавший это был еврей.

Русское искусство бледнеет, у писателей нет веры и руки опускаются. Всё и понятно, – ведь литература, искусство – это выражение лица народа, и страдание выражается тем, что бледнеет лицо. Глубокие страдания переживает весь мир, у всех народов бледнеет лицо...

Остаётся только ниточка связи – это я со своей верой, со своим независимым чувством гармонии, – где-то в таинственной глубине я люблю тебя, русский народ, я люблю – значит, ты существуешь.

Здесь русские – мы с Л., Замошкин, Меньшиков, ещё кто-то... Но пусть даже одни мы с Л. – и довольно. Рано ли, поздно ли, Россия восстановит свою начатую культуру! Поняв это, я перестал заноситься и посмотрел на всех снисходительно и беззлобно. И вообще, чего тут заноситься-то, – разве есть в нашем отрезке времени какое-либо мерило?.. Писателей я воспринимал вообще и относился к ним свысока. Но довольно было в Малеевке присмотреться к ним, понять их в различии, чтобы то чувство прошло. Так, при направлении внимания с целью из массы (из типа) выбрать личность человека, исчезает национальное, кастовое, сословное и всякое групповое и типовое отталкивание.

Мне стало очень-очень ясно, что моя борьба теперь в том, чтобы силу, которую я нашёл в себе в одиночестве, соединить в целое с силой моего друга. Кажется, будто две вселенные соединяются: одна – вечного-бесконечного, другая – любви.

Лучшее средство уничтожить поэзию – это заставить поэтов писать непосредственно на пользу государству, потому что существо поэзии направлено к спасению личности человека, а не типа его, рода, всяких групп, государств. Вот откуда и происходит вечная борьба поэта и лейтенанта.

Важдаев^[61] попросил у меня манную кашу, которая осталась на тарелке от завтрака.

– Всё равно пропадёт, – сказал он, – так уж лучше я её собаке отдам.

– Как пропадёт? – сказал я, – её съедает какой-нибудь неизвестный человек.

– Какой?

– Мало ли какой, – неизвестный!

– А вам нечего заботиться о неизвестном, и подать известной голодной собаке лучше, чем отдать неизвестному человеку.

У Цыганки щенки, и корма ей из столовой не отпускается, и всем людям, служащим в столовой, питаться из неё не полагается. Поэтому все остатки, даже косточки, служащие уносят себе. Цыганка получает что-нибудь только от нас. Л. организовала систематическую помощь голодающей собаке, и Цыганка это знает: она отдаёт своё предпочтение Л. По приказу Л. мы выносим остатки своей пищи и отдаём Цыганке возле лесенки в столовую. И каждое утро Цыганка, однако, приходит не в столовую, а в тот дом, где мы спим. Сидит на приступочке и дожидается. Она потому дожидается около спальни, что знает хорошо: не столовая кормит её, а люди. И, мало того, сознаёт, кто её кормилец.

Сегодня утром я первый вышел из дому. Вижу, Цыганка сидит на лесенке спальни. Я иду в столовую, она не трогается с места. А когда Л. выходит – она с ней вместе направляется в столовую.

Я рассказал Е. Н-чу, как мы работаем с Л.

– Да, – ответил он, – великое счастье иметь такого друга.

– Дорого стоит такой друг, – сказал я, – надо уметь и взять его и охранять, а это жизни стоит.

Втроём мы пошли гулять. Каждая ёлочка на нашем пути была осыпана звёздами. На полдороге к дому Е. Н. нас оставил и ушёл в лес один. И так было ясно: он – одинок, мы двое – в единстве.

Е. Н. Чернецкий погиб в первые дни войны.

Светлое морозное утро. Ходил по тропинке взад и вперёд с того времени, когда осталась на небе звезда утренняя, и до тех пор, пока она не растаяла в свете от солнца. Мне было ясно, что дело художника – это расстановка смешанных вещей по своим первоначальным местам.

Посмотрел бы Достоевский! Каждый день пишу по одному детскому рассказу^[62] и ем как свинья откормленная... Страшно даже за серьёзную работу браться. Мне сейчас неловко думать о Достоевском: посмотрел бы он на это «творчество», на это «счастье»...

Когда вчера я заговорил с Л. о каком-то прекрасном поэтическом народе русском на Печоре, она стала это отвергать: нет этого, всё это умерло, и если воскреснет, то как-нибудь в общей культуре.

Если это правда, то и моё наивное сознание о действующем первоисточнике нашей поэзии – устном творчестве народном – устарелое понятие. Так было, и теперь этого нет.

Не только язык народный как первоисточник моей литературы, – я теряю даже вкус к тому родственному вниманию в природе, о котором столько писал.

– Денёчек, – сказал я, – что же это со мной делается?

– Ничего особенного, – ответила она, – ты переменяешься – ты переходишь от природы к самому человеку.

Л. в обществе выпрыгивает из себя, срывается и после огорчается сама на себя за то, что говорила лишнее. Бывало, только начнёшь говорить, она сорвёт и перервёт. Точно такие же дикие углы свойственны и мне и, я думаю, происходят от вынужденного сдерживаемого молчанья и жажды общенья.

Так было всю жизнь. Теперь начинаю приходить сам с собой в равновесие, впервые вижу возможность создать обстановку, в которой не буду бояться себя.

Стало противно ходить в столовую: начались сплетни. Так, месяц подходит к концу, а больше месяца люди, очевидно, не могут вынести обеспеченную жизнь. Замошкин сказал мне: «Молодожёны!» И мне от этого стало противно, да как!

Прекратить попытку душевных разговоров с Замошкиным и со всеми.

До конца пребывания в этом доме начну биографию Ляли, имея целью восстановление её личности. Ближайшая цель моя будет достигнута фактом её горячего участия, и тогда эта биография станет её автобиографией.

Прихожу в столовую, вслед за мной приходят другие. Сестра-хозяйка к каждому подходит с листком, на котором написано меню, и предлагает выбрать обед или завтрак. Когда все записались, я спросил, почему она обошла меня? Она ответила:

– Вы же вместе с В. Д., а её нет.

Скоро будут говорить, – посмеялся Замошкин, – что и пишет не М. М., а муж Валерии.

В это время пришла Л. и возмутилась, а когда Замошкин повернул на «Прекрасную Даму», сказала:

– Не люблю я Прекрасную Даму!

– Я тебе служу, – сказал я, – не как прекрасной даме рыцарь, а как служили друг другу Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна.

Л. этому обрадовалась и помирила нас с Замошкиным.

Я сказал:

– Люблю тебя всё больше и больше.

А она:

– Ведь я же это говорила тебе с самого начала, что ты будешь любить всё больше и больше.

Она это знала, а я не знал. Я воспитал в себе мысль, что любовь проходит, что вечно любить невозможно, а что на время – не стоит труда. Вот в этом и есть разделение любви и наше общее непонимание: одна любовь (какая-то) проходящая, а другая вечная. В одной человеку необходимы дети, чтобы через них продолжаться; другая, усиливаясь, соединяется с вечностью.

Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна были бездетны. Дети, рождённые в свете той и другой любви: в одном случае любовь к детям есть частность общей любви, в другом – любовь к детям исключает всякую другую любовь: самое злобное, хищное существо может иметь любовь к детям. Так неужели же и это называется любовь (любовь как только связь)?

Итак, всякая любовь есть связь, но не всякая связь есть любовь. Истинная любовь – есть нравственное творчество. Можно закончить так, что любовь есть одна – как нравственное творчество, а любовь как только связь не надо называть любовью, а просто связью.

Вот почему и вошло в нас это о любви, что она проходит: потому что любовь как творчество подменялась постепенно любовью-связью, точно так же, как культура вытеснялась цивилизацией.

Л. знала Бога со дня первого сознания, но любовь на деле она постигла только после смерти отца. Девочка мгновенно переродилась. Раньше она была эгоистична и к матери относилась почти неприязненно, и до того, что отец вынужден был с ней серьёзно поговорить и даже плакал при объяснении с девочкой. Переворот и выразился в том, что Л. после смерти отца вдруг поняла его насквозь, и приняла в себя, и стала отцом и мужем, а мать свою приняла как жену и дочь.

Тут-то вот и возник этот роман дочери с матерью, в котором Л. и постигла любовь как нравственное творчество, любовь, которая похожа на мост через смерть, любовь, которая не проходит.

Вот почему она и знала наперёд, когда сходилась со мною, что любовь моя не пройдёт и будет расти. Она знала, что делала, а я принимал и дивился.

Так развивалось у Л. благодаря уходу за матерью чувство любви как нравственное творчество. Но это нравственное творчество было ограничено натурой матери, это творчество, в сущности, было одностороннее, всю себя Л. не могла удовлетворить в любви к матери.

Лялина тема: пережалела мать и оттого в состав любви к ней входит и ненависть. Это понять из отношений мамы и Лиды (сестры моей). Половина Лялиных преступлений совершилась из-за матери. И когда случалось этому неудовлетворённому остатку, то есть самой натуре, самой её неподнятой целине, жаждущей плуга, встречаться с природной ограниченностью (косностью матери), тут вспыхивала злоба как избыток сил, требующий поглощения, требующий равенства в творчестве.

При встрече со мной этот избыток был поглощён. Но зато эта новая любовь, параллельная, непременно явилась бы эгоистической в отношении к матери, если бы сама-то мать не сознала необходимости освободить Л. от себя и, напротив, помогать ей в творчестве новой нравственной связи. Но не так-то всё выходит у нас гладко.

Старушка была избалована Лялей и теперь, как ни старается, – не может поставить себя в положение священной жертвы – единственное средство стать равной стороной в нашем треугольнике.

Так вот и выходит, что Л., полюбив меня, не может, как прежде, всецело отдаваться любви к матери, мать не может всецело пожертвовать любовью для счастья дочери, а я, милостью Божьею освобождённый в жизни от тяжкой ноши («осла»!), никак не могу помочь Л. возместить в отношениях к матери то, что отнято мною же...

А вот ещё почему Л. знала вперёд, что моя любовь не пройдёт. Погружаясь в дело любви к матери, как бы восстанавливающей в ней отца, она в то же время и тем самым создавала из себя как бы копилку любви: делая для матери – она зарабатывала на себя. Так она скопила в себе огромный капитал, неистощимое своё приданое, обеспечивающее чувство своего избранника. Возможно, что и моё служение искусству было не просто эгоистическим делом, а тоже и оно, как у Ляли её служение, было заработком для себя настоящего и непреходящего. Возможно, через своё дело я служил себе самому и тоже не растрачивал жизнь, а залагал её в копилку...

Вчера опыт разговора «умных людей» по плану Л.: просто замечательные результаты! Она, как «занятая» женщина, почти вовсе перестала «выпрыгивать», а я – дичиться и вызывающе огрызаться. В этом свете и N., и другие являются не как враги, а как животные, которых не надо злить, напротив, надо оглаживать.

И вообще, среди подобных людей и ещё куда худших и страшных надо ходить как по жёрдочке над водой.

На рассвете Л. проснулась.

– А всё-таки, – сказал я, целуя её, – любить женщину лучше, чем собаку.

– Пожалуй! – улыбнулась она, – но в этом нет открытия, я тебе об этом говорила.

– Нет, – сказал я, – ты не о том говорила, я о другом думаю: бывало, ночью проснёшься, Лада встаёт с пола, голову положит на постель, а ты ей говоришь, добиваешься: «Лада, ну, скажи хоть одно словечко „люблю" – я всё отдам за это, всю жизнь посвящу!»

А она молчит.

Ничего не было, но я возревновал её и мучился. Вечером слегка поссорились. Я холодно простился с ней и улёгся. Но только заснул, вдруг мне почудилось, будто она плачет. Прислушался.

– Денёчек!

– Что тебе?

Она сидит с открытыми глазами, совсем как подшибленный галчонок.

Вспомнил я, как в детстве подшиб на лету этого галчонка, смотрю – сидит на земле, не падает, – значит, жив. Подошёл к нему – не улетает. Посадил его на веточку – уцепился коготками, сидит.

Нехорошо мне стало на него глядеть, пошёл я домой. После обеда тянет меня посмотреть, что с галчонком, душа не на месте.

Прихожу к дереву – сидит по-прежнему неподвижно. Дал ему червяка – не берёт.

Ночь спал плохо, всё неподвижный галчонок на ветке из головы не выходит. Утром чуть свет прибегаю в сад к тому дереву – сидит.

Страшно мне стало, зажмурил я глаза – бежать от него. А в полдень нашёл я под деревом трупик птички.

Жестокие мы были мальчишки, птичек мучили, соломинку вставляли мухам и пускали летать, но по галчонку плакал я безутешно, и вот сколько лет прошло, вспомнишь – жаром обдаёт и сон уходит.

Вот когда увидал я Лялю – сидит на кровати вытянувшаяся в темноте, прислонившись к подушкам, – мне стало её ужасно жалко.

– Дурачок, дурачок, – сказала она, – с кем ты вздумал бороться!

Даже в полумраке рассвета она угадала, что я расстроен чем-то, и стала допытываться, и объяснила всё тем, что я зажирел, избаловался, сам не знаю от этого, что хочу, и надумываю.

Она была строга и собранна. Но когда узнала, что всё происходит от беспредметной ревности, бросилась меня целовать и весь день носилась со мной, как с единственным и любимым мальчиком. И, Боже мой, сколько таится в этой женщине нежности, как беспредельна глубина её чувства!

Из жизни Л.: она страстно возилась с поэзией, и если бы занималась, то из неё, верно, что-нибудь вышло бы. Но случилось так, что, из-за смерти любимого отца, та сила, влекущая к красоте, стала любовью. И Л. теперь думает, что искусство в существе своём дело мужское, вернее, одно из поприщ чисто мужского действия, как песня у птичьих самцов. А дело женщины – это прямая любовь. И потому понятно, что при соприкосновении с огненной силой религии всё её личное сгорело и выявилась сущность её самой: любовь.

Наша встреча была Страшным Судом её личности.

Говорят, преподобный Серафим в конце жизни получил образ женщины, и вся жизнь этого святого истрачена была, чтобы естественное у женщины чувство любви показать людям как жизненное дело.

Итак, моя Ляля – это женщина по преимуществу: её не дисциплинированный систематической работой ум, её бездельное дарование способны только схватывать мгновения и выражать их самостоятельно, не складываясь с другими умами. Этот ум предназначен для осознания в себе женщины как бездеятельной сущности, ждущей себе выражения. Эта сложная Natura Naturata (естество естества) ищет зачатия от Духа. На пути исканий происходит подмена своего личного пути – общим (по плоти). Причины и перипетии подмены. Смысл их.

Ум женщины не может действовать с тем, чтобы исходить от чужого ума или сложиться с другим умом: в этом и есть дело мужское. Ум женщины индивидуален и бездеятелен (пассивен).

Её особенность: своего женского назначения она не подменивает мужским назначением. Её назначение найти своего «Серафима» и через него осуществиться в мире людей как любовь.

Вот схема биографии моей женщины.

Послесловие ^[63]

«Дневники – это самые неверные документы о человеке», – сказала она. «Может быть, и неверные, – ответил я, – если я говорю в них о другом человеке. Но о себе или о человеке любимом – дневники единственный документ».

Так заканчивается дневник за 1940-й год – единственный за долгую жизнь целиком посвящённый любви.

Только что прочтённые записи на его последних страницах раскрывают смысл и назначение этой встречи для Женщины. Но и для Мужчины – второго «героя» нашей повести – для самого её автора?

Исчерпывающий ответ мы найдём в его дневниках последующих лет.

Образы мысли многогранны, оттенки в изображении бесчисленны. Выборочная цитация обедняет и даже отчасти искажает их. Овладение «темой» даётся большим трудом требовательного к себе художника и напряжённым вниманием любящего человека. Это внимание, как у каждого, идёт подъёмами-спусками, но никогда не остывает. Изучая дневник, мы видим, как трудно прокладывать путь к чужой душе: это труд понимания, но зато какие здесь случаются находки, какие открытия и постижения! Так, на девятом году совместной жизни, в 1948 году, М. М. перечитывает свой старый дневник и записывает: «Читаю дневник 1944-го года и тоскую о себе в отношении Ляли, – не понимал я её тогда, а только предчувствовал, и это предчувствие она ценила во мне и только за это отдавала всё: и ум и сердце».

Им, любящим, трудно даётся понимание! Так легко ли сейчас рассказать о них новому человеку, который пришёл со стороны и только вглядывается...

Как найти такие точные слова, чтобы всем стало видно: любовь двоих – это не только «личное» событие, нет! оно касается всех потому, что человек, сказавший «Ты», – вышел из одиночества, тем самым вместил в себя всё, находящееся за пределами его особи. В основе всякого действия лежит избрание, в основе избрания – сила мгновенного узнавания и оценки – любовь. Иными словами, наша любовь – это целостное знание, и большее нам пока неведомо.

Однако тёмные, грешные люди, мы часто ошибаемся в предметах своего избрания. И каждый раз этот момент выбора, это таинственное сверхразумное прозрение, это короткое мгновение влюбления есть суд над нами. Никто не поможет нам в это мгновение – мы стоим один на один с нашей свободой перед лицом какой-то нравственной Безусловности, какой-то недоказуемой, но несомненной Правды.

«Мы с тобой» – это недоказуемое чувственным опытом единственно достоверное основание мира. Не декартовское «я мыслю, значит, я существую» следует поставить в основание достоверности жизни, но «я люблю».

И так открывается, что единственная реальность – Любовь, что тайна Вселенной – в понятии «мы», причём «мы» означает первоначальное «мы с тобой», а вглядеться поглубже – это вся Вселенная.

notes

Примечания

1

«Пролог», текст основного корпуса, данный с отступа, и «Послесловие» написаны В. Д. Пришвиной.

2

Валерия Дмитриевна Лиорко (в замужестве Лебедева; 1899-1979) родилась в Витебске в семье военного. Окончила гимназию в Москве. В первые годы революции участвовала в организации детского дома для беспризорных детей «Бодрая жизнь», где по собственной программе воспитывала детей. В 20-е годы окончила Институт Слова, одним из организаторов которого был известный философ И. Ильин. Слушала лекции В. Брюсова, историка Н. Котляревского, языковеда Д. Ушакова, собирательницы фольклора О. Озаровской, С. Шервинского, посещала лекции начинающего учёного А. Лосева, о. Павла Флоренского, профессора Ф. Степуна в Вольной Академии духовной культуры, прослушала курс философии и религии у Н. Бердяева.

Была замужем за преподавателем вуза, математиком и экономистом А. В. Лебедевым.

В 1932 г. по ложному доносу вместе с мужем была арестована и сослана на три года в Нарымский край. После возвращения из ссылки работала в Дмитрове на строительстве Московского канала. Накануне встречи с Пришвиным жила с матерью в Москве.

3

Олег Поль родился в 1899 г. в семье музыкантов. Его отец, пианист и композитор В. И. Поль, ещё до революции уехал во Францию, где стал директором Парижской детской консерватории. Семья Олега отдала дань всем интеллектуальным веяниям начала века: он был воспитан по-толстовски, в строгом вегетарианстве и воздержанности, проявлял интерес к индуизму, теософии.

Олег окончил реальное училище в Москве, в первые годы революции ушёл работать простым рабочим в толстовскую колонию в Ясную Поляну, а затем перебрался в такую же колонию под Москву, где преподавал детям математику. В эти же годы он усиленно занимался самообразованием, изучал классическую философию, в которой нашёл твёрдую почву для ума, – Спиноза, Декарт и Лейбниц стали его учителями. Постепенно Олег подошёл к русской религиозной философии, а через неё к творениям древних и новых подвижников христианства, богослужебным текстам и к самому храмовому действу.

В своей автобиографической книге «Невидимый град» Валерия Дмитриевна пишет о встрече с Олегом: «Мы встретились с Олегом в 1923 году. До этого он никогда не был в православном храме, искал путей войти в него – это казалось ему трудным. Но как только вошёл – православие стало его родной стихией по духу и смыслу.

Олег поражал цельностью своей и целеустремлённостью. Известный философ и историк русской общественной мысли М. О. Гершензон, хорошо знавший семью Поля, говорил, что он наблюдает за развитием Олега, как за развитием гения. У Олега был абсолютный слух, он хорошо рисовал, мог стать музыкантом, художником, но постоянно говорил, что проживёт недолго и должен торопиться.

Войдя в церковь, Олег вынашивал замысел книги, в которой хотел рассказать на современном языке, в доходчивых для нового человека образах и понятиях, о спасительной истине, найденной им в Евангелии, и осуществлении Евангелия в подлинной Церкви святых. Будущую книгу свою он назвал «Остров достоверности».

В это время Олег прочёл книгу В. П. Свентицкого «Граждане неба» о кавказских пустынниках, населявших далёкие, малодоступные горы, живших по примеру древних подвижников. Прямолинейный, бескомпромиссный во всём, он решил отыскать этих людей и, если это не сказка, остаться с ними. Это была весна 1924 года.

По слухам, ближайшее поселение пустынников было в районе Красной Поляны под Сочи. Олег уехал в горы. В нескольких километрах от маленького селения на Ачиш-хо он нашёл келью отца Даниила. Монах оставил Олега жить у себя. Они сразу внутренне сошлись, и между старым, далёким от мирской жизни монахом и послушником, пишущим философский труд, сложились доверительные отношения, полные уважения и внимания друг к другу.

Весной 1926 года Олег окончил свою работу. В 1927 году принял постриг, а в 1929 году стал иеромонахом. Он продолжал жить вместе с отцом Даниилом.

Осенью 1929 года в горах, где жили монахи, появились вооружённые люди. Они арестовали и увезли их в Новороссийскую тюрьму, а кельи сожгли. Отца Даниила вскоре расстреляли, а Олегом заинтересовались, перевели в Ростов-на-Дону, его жизнь явно хотели сохранить. Олег доверял своим судьям, говорил открыто, развивая перед ними свою экономическую систему спасения России, близкую учению Генри Джорджа. Олегу предлагали ценою сохранения жизни отказ от своего мировоззрения и переход на службу новой власти. В записке, полученной от него в эти дни, он передал родным, чтобы его не забывали. Это всё, что мы узнали.

Олега расстреляли летом 1930 года. День так и остался нам неизвестен. Матери принесли официальное извещение о совершившемся факте в начале июля».

4

Примеч. В. Д. Пришвиной: «Дальнейший текст нашей книги – это реальный дневник М. М. Пришвина за 1940 год. Его переписывали мы оба совместно в первые военные годы, живя в эвакуации в глухой ярославской деревне Усолье. Во время работы иногда я делала тут же на машинке свои приписки. Они рождались сразу, под разговор, как реплики к переписываемому тексту.

Надо помнить, что переписка эта велась в самые трудные месяцы войны, что «литература» в те судные дни начисто отошла от людей и оставалась лишь потребностью понять пережитое и для чего-то (для чего?) лучше, ясней об этом сказать».

5

Лев Михайлович Пришвин-Алпатов (1906-1957) – старший сын Пришвина.

6

Начальная буква домашнего имени Валерии Дмитриевны – Ляля.

7

Примеч. В. Д. Пришвиной: «Тема русского романа, которая, по слову Пришвина, „глубже искусства", воплощена в родившейся накануне революции опере Римского-Корсакова „Сказание о невидимом граде Китеже “, в центральном образе этой оперы – деве Февронии. Эта опера дала новое освещение русского мифа, который до времени ушёл со всей предреволюционной культурой под воды Светлояра.

Кто такая Феврония? Она говорит о себе: „Не святая, не черница – лишь любила в простоте я“. В опере земное дивно просвечивает небесным – снимается черта между небом и землёй. Феврония по природе своей не знает зла и греха – она противостоит им без всякой борьбы. Её существо как бы освящено, она живёт, не тронутая влиянием мира, в законах боготварной природы. Вот почему она спокойно идёт навстречу жизни – Всеволоду-жениху, и татарам-врагам, и самой „смертушке“.

Вторая тема – участие в страдании мира и спасении его Эта тема находит в опере отражение во всей полноте: подвигом самоотвержения даётся вход в небесный Китеж. Смысл „нашей идеи" – это всеединство и всепрощение. Феврония не принимает счастья („небесного Китежа"), пока последний преступник на земле не раскается и не полюбит добро. Идея всеединства, всепрощения и их апофеоз – радость. В радости потонут и скорбь, и покаяние, и сострадание – они уже пережиты и растворятся в небытии. „Кайся, всякий грех прощается, а который непростительный, не простится – так забудется”, – эти слова Февронии перед смертью предначертывают будущую всеобщую победу в конце Священной истории мира – спасение его».

8

В. М. Чернов (1873-1952) – один из лидеров и теоретиков партии эсеров, после Февральской революции короткое время был министром земледелия Временного правительства.

9

Имеется в виду писатель А. А. Шахов (1895-1957), подражавший в своём творчестве Пришвину.

10

Б. М. Зубакин – археолог, поэт-импровизатор.

11

Загорский друг Пришвина, юрист, охотник.

12

Вариант заключительной главы поэмы Пришвина «Фацелия».

13

Имеется в виду школа в детском доме для беспризорных детей, организатором которой была Валерия Дмитриевна.

14

А. Н. Раттай (1875-1959) – отчим В. Д. Пришвиной, врач.

15

Художественный образ из рассказа Л. Н. Толстого «Чем люди живы» (1881).

16

Примеч. В. Д. Пришвиной: «Михаил Михайлович никогда не читал стихотворение Б. Пастернака „Свиданье" (1949):

Как будто бы железом,

Обмокнутым в сурьму,

Тебя вели нарезом

По сердцу моему».

17

Вольный пересказ стихотворения А. С. Пушкина «Пророк» (1826).

18

Имеется в виду муж Валерии Дмитриевны А. В. Лебедев.

19

Так впервые на страницах дневника возникла тема будущей повести «Кладовая солнца», которая была написана через пять лет, в 1945 г. Этими словами повесть заканчивалась.

20

Московскую квартиру Пришвина помогала устраивать бывшая губернаторша, жена друга Пришвина, инженера-лесовода, А. Д. Чувиляева.

21

Пришвин называл соблазном отречение Н. В. Гоголя в конце жизни от своего творчества и обращение в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (1847) с духовной проповедью ко всей России.

Об этом же запись Пришвина в дневнике от 30 октября 1927 г.:

«Выходить за пределы своего дарования под конец жизни свойственно всем русским большим писателям. Это происходит оттого, что посредством художества, кажется, нельзя сказать «всего». Вот в этом и есть ошибка, потому что «всего» сказать невозможно никакими средствами, и если бы кто-нибудь сумел сказать «всё», то жизнь человека на земле бы окончилась. Поэтому пределом моего дарования я считаю свой художественный кругозор, то есть способность заключать жизнь в свойственных моему дарованию формах. Я могу создать вечную форму своего личного бытия в том смысле, что эта форма будет необходимым звеном той цепи, которая соединяет всякое настоящее прошлого со всяким настоящим будущего и называется культурой. Никакой другой вечности творческого создания быть не может, и последнего слова сказать никому не дано».

22

Сказочной Дриандии посвящён рассказ Пришвина «Весна света» (1938).

23

В. П. Ставский (1900-1943) – журналист, писатель. С 1936 г., после смерти М. Горького, был генеральным секретарём СП СССР, в 1937-1941 гг. – главный редактор журнала «Новый мир». Был ранен на финской войне.

24

А. М. Коноплянцев был с гимназических лет другом Пришвина, первым читателем и поклонником творчества писателя.

25

Аггей – персонаж древнерусской «Повести о царе Аггее», лишённом престола за «гордость». Известно 16 рукописных редакций повести. Русские писатели неоднократно обращались к этому сюжету.

26

Грузовик «Мазай» – «Дом на колёсах» описан Пришвиным в повести «Неодетая весна» (1940).

27

Будущей «Лесной капели» (1940).

28

Так названо письмо Б. Д. Удинцеву.

29

Так названо письмо Б. Д. Удинцеву.

30

Устраивая уединённое жилище в Москве, Пришвин выбирал квартиру повыше, на шестом этаже, – «препятствие» для Ефросиньи Павловны, чтобы она, боясь пользоваться лифтом, пореже приезжала в Москву.

31

Отсюда хронология дневниковых записей идёт по месяцам без чисел.

32

Вместе работали над будущей «Лесной капелью».

33

Река в Тяжине.

34

Погиб в начале Великой Отечественной войны.

35

Одно из первоначальных названий будущей «Лесной капели».

36

Первая жена Петра Михайловича – младшего сына писателя.

37

Персонаж будущей «Повести нашего времени» (1946).

38

День, Денёчек – одно из домашних имён Валерии Дмитриевны. Запись из дневника Пришвина 9 октября 1941 г.: «Есть подпольные мысли у людей, ночные спутники, порождённые ночным бессилием. Они все идут от лукавого, и их надо в самом начале, как только они заводятся, – отгонять... Достоевский даёт нам полную картину жизни этих бессильных перед светом и всесильных ночью существ. Я потому и зову Лялю «Денёчек», что она у меня борется с этими ночными существами, обладающими дипломатическими способностями. Помню, Блок как-то сказал мне: «Между тем как пройдёшь через всё подполье, то почему-то показывается из этого свет». И Розанов, (живя) среди специфически русских людей, сознательно тяготеет к подполью, к этому свету гнилушек».