Текст книги "Мы с тобой. Дневник любви"

Автор книги: Михаил Пришвин

Соавторы: Валерия Пришвина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

6 ноября.

...С такой-то точки зрения семья в распространённой своей форме есть необходимость переживания какой-то ошибки (греха) в любви, и отсюда культ долга.

Но Ляля открыла мне глаза на возможность какой-то семьеобразовательной любви не на почве «ошибки» (греха) или, может быть, «хромозомы». Она верит в такую любовь так, что знает её, и показывает примеры другим людям, и утверждает даже, что хороших людей, происходящих от этой любви, вообще больше, чем, скажем, «ошибочных», то есть рождённых по закону «хромозомы» (греха). Эта Лялина любовь, конечно, происходит от веры... И вот такая русская семья (православная или забывшая свои истоки) у нас, русских людей, была и распространялась по народу...

1941 г. 12 апреля. «Их поняли как секту гнушения браком,но это неправда: они не гнушались, но шли по пути святости. И если бы она не пала, то умерла бы с ним как святая. И пусть она не выдержала, пала, но если бы он остался в живых, с ней, падшей, стал бы жить как с женой, и этот брак его стал бы как путь, обходящий гору или какое-то иное препятствие, но привёл бы его всё равно к святости.

С его стороны был просто недосмотр, с её – уступчивость и пусть падение: она не разбилась в этом падении и, может быть, хромая, но опять бы пошла в гору, как идёт теперь со мной и надеется ещё попасть со мной в те же горы».

Я не знаю иных, кроме этих, в литературе записей личного подлинного опыта, в котором наконец-то завершается трагедия мировой истории: человек, пережив своё падение, покаяние, весь аскетический труд на пути спасения, вновь возвращается в исходное состояние – в рай, который в Новом Завете именуется уже по-новому – Царство Небесное... Пусть этот опыт длился какие-то мгновения, но он был.

Кроме того, эти записи Пришвина есть разрешение той жизненной трагедии, которую пережила я и которая описана в моей автобиографии.

В 4 часа появилась Л., бесконечно усталая, но довольная тем, что приехала домой и что война наша кончилась.

– Ты, – сказал я, – рада, что домой приехала, разве тут твой дом, а не на Лаврушинском?

– Наш дом, – ответила она, – везде, где мы вместе.

Никогда наша любовь не была на такой высоте ясности, уверенности и полноты. Меня чуть-чуть смущало, что наши чувственные отношения потеряли прежнюю заманчивость, как было неодетой весной. Я спросил об этом, и она мне так ответила:

– А как же иначе? Тогда мы были телом разные, и нас влекло телесное чувство, чтобы слиться в одно, а теперь мы достигли всего, я твоя совершенно, и ты мой.

Л. подсчитала наши расходы и вывела минимум траты помесячно. Тогда я почувствовал, что в этой семейной коммуне я связан и теперь нельзя тратить деньги, как мне захочется. Об этом я сказал Л., и она удивила меня ответом:

– Но так же все порядочные люди живут, не как хочется, а как можно.

От этих слов мне до того стало приятно, то есть оттого, что я тоже буду жить, как все хорошие люди живут, до того мне было это по-хорошему ново!

1) Надо поглубже разобраться в том, почему новый строй моей семейной жизни (коммунальное расходование заработка) является для меня таким большим и радостным событием, как будто раньше я был невольником своей воли.

2) Принципиально автомобиль надо исключить из нашего хозяйства, потому что это прихоть и не отвечает нашим доходам и всему новому строю жизни.

3) У меня талант писать, у Л. талант любить. Наши грехи (сходились с неравными) являются результатом нашей свободы, обеспеченной талантами: мы могли так делать, и мы отвечаем за легкомыслие в отношении ближних.

4) Моя специальная вина, это «будьте как дети» в отношении низших существ, как, например, своих детей. «Будьте как дети» справедливо в отношении высших (старших), но не в отношении низших, и в особенности своих детей. Мне нужна была другая заповедь: «Будь как старший».

5) Меа culpa^[39]: я потому жалок и бессилен теперь в отношении к моей бывшей семье и Аксюше, что всякая их грубость открывает рану моей вины и поражает личность мою, потому что не могу я им объяснить, что виноват в своей же доброте. На их ступени сознания эта доброта моя есть слабость, трусость.

Сегодня отыскался А. В. Выслушав от Удинцева всю историю нашего романа, он сказал: «Надо признать факт совершившимся» и будто бы повеселел.

Сегодня закончена книга «Мой дом» («Лесная капель»). Книга сделана при близкой помощи Л. Закончена в пятницу 26/VII, в день обмена жилплощади с Е. П., т. е. точно в день нашей победы.

Вчера читал о борьбе с ведением, которое стремится подменить чувство к Целому^[40]. Вспомнилось, что эта борьба за простоту с ведением была мною проделана очень добросовестно и этому была посвящена жизнь моя с Павловной. Искусство моё писать явилось именно на переходе от ведения к простоте. Вот почему и теперь, на пути нового сознания, надо мне отнестись к этому по-детски, без всякого умствования, вообще «про себя».

Любовь это не добродетель, а совершенно такой же талант, как всякое художество, и тоже связана, как и искусство, с искушением, обманом. Искусство и любовь – это самый край бездны, на котором бьются между собой Конец и Начало.

Я обладаю талантом в искусстве. Л., несомненно, обладает талантом в любви. Она тоже, как и я, может своим талантом пользоваться и может обратить его к Богу. Но и Бог тоже не обрадуется, если талант возвращается, каким был дан. Между тем, чтобы увеличить дар, надо подвергнуть себя борьбе... Наша любовь с Л. даётся нам в оправдание прошлого. В сущности, мой талант писать есть форма любви, и у Л. талант любви есть форма искусства. На борьбу за оправдание прошлого у неё поставлено всё на карту, вот чем мы держимся: все.

Давно ли это было, она сказала мне, что не любит меня; что если бы она любила, то могла бы бросить свои «долги».

– Я напишу поэму, – ответил я, – и вы бросите свои долги.

– Это может быть, – ответила она.

И не прошло недели после этого, я написал нечто, и она пришла, и я целый вечер не решался написанное ей прочесть, всё равно как влюблённый не сразу же решится обнять возлюбленную. И вот я решился, прочитал. И она плакала и говорила мне:

– Ну вот, вот, я плачу, вот и всё, – не бросай меня, помни, что я твоя, что я тебе во всём, во всём пригожусь!

Тут вот я узнал, что поэзия – это форма любви.

В ожидании из Москвы Ляли открыл своей благонравной, почтеннейшей тёще слова Ляли: «Лучше я буду красивой и умной блудницей, чем добродетельной женой». Тёща замерла и, не будучи в силах понять и, не понимая, стать против Ляли, спросила: – М. М., объясните, в чём тут дело? Я объяснил, что у добродетельных жён муж часто заслоняет Идеал, а для блудницы, как Магдалина, путь к Нему совершенно свободен.

Одна из замечательных черт Л., если не самая главная, это что она всегда, везде сознаёт в себе женщину, осуждённую на муки за жажду настоящей любви. В этой жажде она переограбила достаточно колодцев, и все они оказались почерпаемыми до того, что ведро её не могло погрузиться и забрать для утоления жажды достаточно воды. Сила её в том, что она сохранила в себе ясное сознание того, что они для неё все исчерпаемы, а она для них неисчерпаема и что она с ними в вечном неравенстве.

Вот так точно я чувствовал себя в поэзии тоже неисчерпаемым родником, и когда оказалось, что моя поэзия есть лишь форма любви и сразу при встрече с Л. превратилась в любовь, притом в единую и единственную, тогда-то Л. и стала моей, то есть решилась реализовать свою всегда ею сознаваемую женщину с неисчерпаемыми дарами.

...Неизвестный стал близким: после этого роль полового влечения сыграна; а дальше?.. Дальше: «Лучше я буду красивой и умной блудницей, чем добродетельной женой».

Но у нас происходит для неё и для меня небывалое: мы переходим не от Эроса к полу, как все, а, наоборот, от пола к Эросу. Может ли это так оставаться навсегда? Не знаю. Знаю одно, что это обязывает меня стать на высоту, на которой – пусть Л. не будет – я и тогда один не останусь.

Perpetuum Mobile ^[41]. Наталья Аркадьевна: «Вот ты же нашла человека по себе».

Л.: «Но всё равно я не жена, какая я жена? А настоящая жена – возьми Долли^[42] или Трубецкую...^[43]»

Л. слышала из другой комнаты мой разговор с Н. А., как она мне с горестью говорила о том, что Л. меня теперь любит больше, чем её.

– Неправда, – сказала Л., – всех, кого я люблю, я люблю по-разному и одно с другим никогда не смешиваю и не сравниваю; разве я больше или меньше люблю А. В., чем М. М.? Не меньше, не больше, а по-разному.

Это очень было мне похоже на то, как сравнивают поэтов, тот больше, тот меньше, между тем как настоящие поэты между собою равны.

И ещё я думал о том, что, пожалуй, Л. и права: она готова всех любить всей любовью. Разница не в ней: разница в них, и каждый из них, не будучи в силах охватить всю её любовь, пользуется только частью её, и оспаривает часть другого, и сравнивает свою часть с другою, как сравнивают собственность на жилплощадь, – больше или меньше.

Август.

Зову Лялю Балдой за то, что она, как Балда в сказке Пушкина, всё делает: и рассказы мои подсочинила, и корректуру правит, и в очередях стоит, и бельё стирает, – настоящий Балда. Я же, как поп, ожидаю щелчка.

В 6 час. выехали из Москвы и в 8 час. приехали в Тяжино. Проезжая мимо церкви в Кривцах, вспомнили, как я провожал сюда Л. неодетой весной, и дивились силе влечения, способной вести вместе ещё совсем незнакомых людей.

Лёва привёз велосипед, сидел у нас за обедом, и мы с трудом находили тему для разговора. Узнал, что его дети живут как раз против Е. П., что у Пети 15 августа отпуск и он будет жить с матерью, охотиться. Я почувствовал, что в общем им хорошо и то, чем мы с Л. живём, из-за чего и боремся, им вовсе не нужно.

В лесу собирали грибы. Застала гроза. Тёплый дождь. Мы с Л. достигли такой степени сближения, когда «удивление» (от первого глаза) больше уже не открывает друг другу нового, но зато и нет больше тревоги, что из-за чего-нибудь весь союз разлетится и всё сближение окажется ошибкой. Мы вступили в тот фазис, когда найденное друг в друге каждому становится необходимостью для существования, входит в привычку, в повседневную потребность.

Ничто во внешней форме каждого, красивое или некрасивое, больше не влияет на отношения. Мало-помалу складывается такое постоянство, как в планетах и их спутниках, способных до конца жизни вращаться друг вокруг друга, не в силу очарования видом, а силою тяготения. Можно, конечно, и без всякого первичного очарования влюблённости, без удивления, а просто так сойтись, чтобы потом уже жить не по любви, а по закону этого тяготения. Но я думаю, что при первичной удивленности друг другом закон тяготения будет служить воле вошедших в союз, тогда как в другом случае он станет привычкой.

На носу у меня, на самом кончике, рос пучок толстых чёрных волосков. Л. мало-помалу один за другим повыдёргивала эти волосики, и с луковицами. Вытаскивая сегодня последний волосок, она говорила:

– Хороший ты человек, очень хороший, только сильно запущен и зарос бурьяном.

Сколько берёг живот от глаза как нечто некрасивое, а оказалось – это самое дорогое, потому что у самого её дорогого человека – отца – был такой же самый живот.

Так поэзия заменяется любимым, милым, и это противопоставляется поэзии как человеческое, настоящее.

Поэзия приманила – заманила, сыграла свою роль – позвала, но сущность не в ней.

Однако поэзия может играть роль сущности при достоянии без-человечья.

Л. говорила сегодня, что, как бы она ни поступала, как бы ни делала, хорошо или дурно, внутри её остаётся существо, особо думающее. .. У меня это тоже есть.

Самое замечательное, что я нашёл в Л., это её религиозность, и как раз в той форме, в том тоне и напряжённости, какая соответствует моему идеалу. Благодаря этому соответствию я сам признал себя человеком верующим и стал на этот путь.

Вся разница в нас, что я чувствую Бога больше как Творца видимых и невидимых, она же – как Бога-человеколюбца. И замечательно, как соответствует то и другое понимание полу мужскому (творчество) и полу женскому (собственно любовь).

Ощутимость факта жизни сейчас у меня столь велика, что параллельный процесс сознания приглушён и кажется не очень-то нужным: мне очень хорошо! Вот и всё.

«Фацелию» направили в «Новый мир». Работаю над «Лесной капелью». Л. со мной работает, и наша дружба растёт, и любовь наша, святая, чистая, растёт, и создаётся новое детство и настоящий Дом. Даже поэзия стала на второй план, как «хлеб насущный».

Л. говорит, что «Ручей» – это произведение бессмертное, и пусть, и это всё-таки «хлеб».

Зашли к Ивану Воину (всенощная). Думал, что есть нечто неподвижное, как камень, – это наша общая смерть – страдание и разлука наша. И это есть то, на чём создаётся Церковь. И как это просто! Точно так же просто и беспрерывное движение, рост всех живых существ, всего живого.

Л. впервые увидала близко самолёт в Парке культуры и, когда я попросил её, прошла под крылом огромной машины, но не стала ей удивляться. Что это? Это война «камня» с безудержным, бесчеловечным движением цивилизации. «Камень» и самолёт, однако, в отдельности бездейственны, то и другое получает смысл во взаимном проникновении.

Л. обратит внимание на самолёт, когда он будет предназначен для строительства дела любви. Тогда она с благоговением посмотрит на него. Теперь же самолёт и не должен возбуждать её удивления.

Ещё я думал о дивной этой находке: как мы друг Друга нашли и теперь не перестаём думать друг о друге, хотя все эти дни находимся вместе... Я, подготовленный самой природой, чтобы создать «Песнь Песней», я теперь больше настоящего ничего и написать не могу, как только «Песнь Песней», но это будет истинное чудо, если я её напишу...

Вся моя поэзия вытекала из утраты в юности невесты, но теперь, когда утраченная нашлась, из каких же родников будет являться поэзия? Я думаю, из благодарности, из жажды славить жизнь и её возможности: это будет песнь песней, всех песней, бывших на земле до сих пор.

Среди вещей нашлась резиновая куколка, с которой Л. играла девочкой. Куколка была отброшена без внимания.

– Можно ли так обращаться с такими драгоценными вещами?

– Я отравлена жизнью, – сказала Л., – я не могу к детству вернуться.

Это один из мотивов её бытия.

Л. говорила, что счастливого в любви своей она сделала меня одного.

– А я счастлив, – ответил я, – тем особенно, что ты со мной отдохнёшь.

Вечером ходил с Л. в кино смотреть молодёжную пьесу «Закон жизни», и я понял, что Л. по юношеской чистоте своего понимания любви есть «комсомолка», то есть базис её остаётся таким и на этом основании надстроилось сложнейшее и гениальное здание любви. Отчасти и я тоже такой, мы с ней в этом сошлись.

– Вот увидишь, – сказала она, – нас когда-нибудь поймут и оценят.

Разнос «Моего дома» у Ставского. Пришлось после этого выделить из него «Фацелию». «Фацелия» сдана в «Новый мир» как поэма на 21/2 листа, остальное переделывается как дневник «Лесная капель»^[44].

Выправляя «Лесную капель», вздумал перечеркнуть один кусочек двумя чёрточками накрест и двумя параллельными. При этом мне чем-то пахнуло знакомым и бесконечно милым. Так часто бывает, но догадаться – чем пахнуло – так и не успеешь: пахнет чем-то милым из детства – и тут же забудется. Но в этот раз из чёрточек накрест и двух параллельных сложился мне змей, как я клеил его, бывало, сам из деревянных планочек и листа белой бумаги. Так вот, милый запах сейчас это был мне запах клейстера из пшеничной муки, каким я обыкновенно тогда клеил змея. И было это тому назад больше полстолетия.

Вот как помнится, вот как влияет на жизнь нашу то, что с нами в детстве бывает! И сама «Лесная капель» – разве не есть это всё пережитое с детства?

Твёрдо решено писать «Школу радости» (Канал) всю зиму до весны с лета 1941 года^[45].

Люди не умирают, а присоединяются к действующему прошлому, составляют основание, благодаря которому и заметно движение мира... С 16 января (семь месяцев) я прошёл большой путь, мне было и мучительно, и сладко. Теперь оглядываюсь: далеко-далеко назади осталось прошлое (от слова «прошёл»). Смотрю сейчас на себя и вижу в себе язычника и только теперь понимаю, что это чувство цельного мира и радость от этого есть чисто языческое чувство.

Евгения Ник. Карасёва рассказала нам, что муж её Вас. Серг.^[46] догадывался о том, что я несчастлив, но что я умею виду не показывать, и за то он меня уважал (кажется, это был единственный понимавший меня человек). Сила же моя была в том, что я своё горе скрывал сам от себя.

Сколько было друзей, сколько времени было у них всмотреться в мою жизнь, и вот до чего невнимательны люди! За 35 лет один Василий Сергеевич Карасёв понял, что я играю только в счастливого человека. Последняя игра моя была «Домик в Загорске»^[47]. Ревность помешала даже и Ляле понять мою горькую игру...

И вот самообман: конечно, временами я и сам верил, что у меня хорошо, и, во всяком случае, не хуже, чем у людей. Это лишало меня зрения на человеческое счастье и отводило глаза на природу, где я находил соответствие тому, чего был лишён. Но тогда почему бы и это отношение к природе – не самообман?

И сама поэзия?

И что же есть не самообман? Л. – не самообман.

Новые лица. С нами Марья Васильевна^[48], заместительница Аксюши.

От неопределённого страха молятся Михаилу Архангелу; чтобы вещь нашлась потерянная или человек пришёл из разлучения – Ивану Воину; от избавления от уныния – Пресвятую Богородицу просят. Это всё знает Марья Васильевна и ничего не боится на свете.

Узнав о пропаже фотоаппарата, она помолилась Ивану Воину, и я сейчас же нашёл фотоаппарат в секретере, где хранился запасной чай. Итак, на всякий жизненный случай у М. В. есть свой святой; прямо к Богу она не всегда смеет обращаться, но у святого попросить всегда можно.

...Не ошибиться бы Л., бедной, как ошиблась она в Аксюше!

...Там, где всякий человек ограничивается и является как бы замурованным в иную матерьяльную среду, от которой нельзя спрашивать ничего человеческого, у Л. вовсе нет никакого ограничения. Без всякого эгоистического налёта в человеческой сущности она как бы разреживается и расходится постепенно «на нет»...

Как человека обычного я её знаю только в её ревности, да ещё во второй половине ночи, когда разоспится. Ещё она бывает человеком, когда ссорится с матерью. Но даже и эти мелочи надо принять с оговоркой, что всё это происходит где-то на поверхности.

Единственная женщина, с которой я могу сравнить Л., это Маша (Марья Моревна моего детства).

Больную Л. привёл в лес, расстелил зипун, усадил её и рассказал наконец содержание «Падуна»^[49]. Так я, создав из материалов «Падуна» «Неодетую весну», завоевав Л., вернулся к своей теме. Буду Л. посвящать ежедневно в свою работу, и вот увидим, возможно ли при наличии любви её соавторство. Верю, очень верю, что так будет.

Так, беседуя о «Падуне», мы уговорились о том, что искусство есть форма любви и в любви человеку можно и нужно трудиться, что любви человеческой не бывает без труда и страдания. Но форма любви – искусство зависит исключительно от таланта (Дух веет, где хочет). Вот отчего истинное творчество сопровождается чувством свободы и радости.

Л. внезапно выздоровела, и тем открылось, что болезнь её от переутомления в городе: то зарывается в работе, то ленится. Это я знаю: такая работа с перекатами происходит от лени. Но, как бы там ни было, Л. работать может во всех отношениях, и я напрасно боялся.

В этот приезд Л. показала, как она может обойтись без прислуги. Я понял происхождение её комически приказательного тона в отношении нас: это происходит из того, что она больше всех делает и как-то чисто по-матерински печётся о своих. Понял ещё я, что Л. богата душой, что полюбить её и уйти от неё никому невозможно.

Глава 19 Личное и общее

Всякий закон вплоть до законов природы есть сила зла, потому что в существе мира никаких законов нет. Всякий закон при свете родственного внимания исчезает, и на место его появляются скрытые им личности, творящие незаконно-священную жизнь.

Итак, друзья мои, есть жизнь вне законов, и о ней мы будем говорить.

Бог есть Существо лицеродящее и противузаконное.

Вспоминаю весь героический путь Л. при достижении своей любви – всё теперь кажется как путь восхождения на гору. Однако любовь к матери и к А. В. – тоже любовь, но только издали: жизнь вместе с «любимыми» – томление, унижение, скука. Так что повседневная близость – вот корректив любви Напротив, в любви по влечению язвы исчезают незаметно для любящего: когда любишь, то всё хорошо в любимом. Когда же любишь только издали, то язвы вблизи преодолеваются особым самовоспитанием.

Разрешение проблемы любви состоит в том, чтобы любовь-добродетель поставить на корень любви по влечению и признать эту последнюю настоящей, святой любовью.

Так что корень любви – есть любовь естественная (по влечению), а дальше нарастают листики, получающие для всего растения питание от Света. Это и есть целостность (целомудрие). Источник же греха – разделение на плоть и дух.

Значит, существо целомудрия может сохраняться, укрепляться просто в браке и переходить на детей. Может быть, в том и есть путь спасения: в охране и воспитании целомудрия. Возможно, и желанную сущность христианского творчества следует понимать как человеческую деятельность, направленную к восстановлению целомудрия и связанной с ним красоты.

Не всякая сущность поддаётся своему выражению в слове, есть сущности, о которых другому нельзя словами дать понятие, если он не имел лично в этой сущности опыта. В этом случае слово говорит не о понятии, а служит лишь обозначением известного переживания. К таким словам относится «смиренномудрие». А есть, напротив, слова, несущие в себе понятия ложные. К таким ложным понятиям принадлежит «целомудрие». Огромное большинство людей под этим словом понимают девственность. Но на самом деле целомудренное существо не обязательно является девственным. Целомудрие есть сознание необходимости всякую мысль свою, всякое чувство, всякий поступок согласовывать со всей цельностью своего личного существа, отнесённого к Общему – ко Всемучеловеку.

Машина не пришла, и ничего^[50]: так – хорошо, и нет – не заплачу. Да, вот и устанавливается в себе ко всему так, кроме Л.: этого одного нельзя лишиться, остальное всё – пусть! И вот тут острие борьбы, кончик иглы, направленный в сердце... Все игрушки отошли, и всё внимание на кончике иглы.

Я сказал:

– Я, конечно, предпочёл бы, чтобы ты разлюбила меня, а не я тебя.

– Почему так?

– Потому что, если ты меня разлюбишь, я найду в себе замену любви, а если я, тогда я вышел из строя, я кончился.

И я говорил правду, потому что неизбежная минута сомнений в отношении себя была мне тяжелее, чем в отношении её.

Думали вместе, да, мы теперь много думаем вместе. Мы думали вместе о таланте как характере самовыражения. В этом смысле я как художник слова мало чем отличаюсь от М. В., нашей домработницы. Молясь, М. В. создаёт свою личность в доброте, точно так же как и я, конечно же, я не книгу создаю, не славу, а себя самого выражаю, мне самому в творчестве только это и дорого, чтобы выразить себя самого, создать через книгу, через дело, через творчество свою личность.

Итак, ссылка на талант как на преимущество перед всеми неверна и лжива на поверке: талант, в смысле характера нравственного самовыражения, находится в распоряжении каждого нормального человека.

Мы думали вместе о том пути вдохновения, по которому проходили порознь. Теперь эти пути пересеклись, и мы вместе пошли. Но этот путь вместе не похож на тот путь вдохновения; это путь труда человеческого, это путь, на котором ты вечно думаешь о другом, а не только о себе самом...

Как на море в тишину было на душе этой женщины, в ней было всё: и небо, и берег, и цвета, и глубина. Не было одного того, от чего начинается движение. На море появляется ветер, вода приходит в движение и тогда силою своею действует. Для этой женщины то же самое нужно было какое-то мысленное начало со стороны, чтобы мысль всего её существа, мысль, большая как море, приходила в движение. Мне кажется, про себя она даже не могла вовсе думать, ей нужен был кто-то, ей нужен был его вопрос.

Запись из дневника 1944 года: «В ней ничего и тайный вопрос: „Ты с чем пришёл?“ Так рождаются боги, то есть личности, то есть то, чего нет в природе... Этот некий плюс, это усилие, это сверхусилие темпа, борьба со временем, и прочее, и прочее: то, чего нет.

...Её „нет“ рождает Личность, преодолевающую „нет“. Именно это женское „нет“ – начало всякому человеческому делу».

По пути в Москву (дума в окошко). Каждое утро собираюсь на охоту и не могу оторваться от Л. Вспомнилось, что вот самое время охоты, и с 30-ти лет не было ни одной осени и осенями этими почти не было ни одного дня без охоты, а теперь вот совсем не охочусь. А Л. даже и вообразить себе не может, чего я лишился! Ведь моя жизнь была организована как непрерывная охота. В эту жизнь как нечто подсобное входила и моя семья. Эта моя охотничья жизнь была построена по форме своей строго эгоистически: я со своей затеей, как enfant terrible^[51], стоял на вершине пирамиды и всё было для меня. В такой бедно-эгоистической форме было большое, богатое содержание, почти целиком уходившее не на меня, а на всех. Семья видела только форму жизни моей, а когда содержание моё вышло из формы, то все мои «любящие» бросились на ненужную мне больше форму, совсем даже не обращая внимания на меня самого.

Особенно странно было, когда они справляли именины мои без меня, и тоже вот отбили у меня машину, и ездили на охоту, в то время как я сам не мог и смотреть на ружьё.

Так, может быть, и в космосе была какая-то форма: она разбилась когда-то, и обломки, как бледные спутники, освещаемые горящим живым светилом, вращаются вокруг неё. Может быть, оттого иным так неприятно бывает смотреть ночью на восходящую луну...

Смотрю на бедных этих людей, по-своему как-то любивших меня, и чувствую свою вину и, одновременно, не-вину, потому что мне надо было выйти из пережитой формы, и если бы я не вышел из неё, погубил бы всё своё содержание. Моя форма стала их содержанием (эгоизм), а содержание моей формы им было недоступно, они её не поняли и упустили.

И вот почему борьба за меня стала у них борьбой за имущество.

Вчера в постели, перед тем как заснуть, я внезапно понял всю жизнь со времени возвращения из Германии и до встречи с Л. как кокетливую игру в уединённого гения, как одну из форм эстетического демонизма.

Странническое блуждание по неустроенной стране в костюме охотника с дикаркой и детьми, вызов мещанскому обществу и т. д. – всё до точности происходит от ницшеанского сверхчеловека в русском издании. Вот в таком жизненном оформлении развился талант вовсе другого нравственного происхождения, чем эта форма охотника и ницшеанца.

Эта точка зрения на себя, открывшаяся благодаря выходу из этой формы, вместе с тем открывает перспективу и на жизнь Олега и Ляли. Индивидуалистический эстетизм в этом случае принял не брачную форму, как у меня, а, напротив, форму аскетического целомудрия (гнушение браком). В результате этой формы индивидуализма целомудренного явилась жертвой Л., в результате моего брачного индивидуализма – эгоизма – моя несчастная семья.

Мой рассказ «Художник» является одинаково приложимым выходом из индивидуалистического эстетизма как ко мне, так и к Олегу. Этот рассказ содержит весь поворот от эгоистической самоудовлетворенности к общественно-брачному состоянию. К тому же самому пришёл бы непременно и Олег.

Будет, я думаю, время, когда мы с Л. вместе к природе придём.

Запись через восемь лет: «На охоте. Было время, когда страстное чувство к ней удаляло от меня природу. Где-то записано даже, что мысли о Л. в лесу закрывали мне следы зверушек на снегу. Теперь мне возвратились следы, и Л. пришла ко мне ясная, чистая.

...Не понимал я её, а только предчувствовал. И это предчувствие она ценила во мне и только за это отдавала всё: и ум, и сердце».

Опять мысль по пути из Москвы в Тяжино. Эта мысль была о процессе создания «единственной». Так вот, Л. мне представляется единственной, что на свете другой подобной быть не может. Но сегодня на почте я видел одну барышню с глазами, похожими на Лялины глаза, и мне подумалось: а может быть, это я создаю Лялю как единственную в мире женщину, на самом же деле такие «Ляли» встречаются? Может быть, и все так, кто любят, порождают из себя те прелести, которые я приписываю одной Л.? Может быть, эта любовь её кажется такой исключительной только потому, что я никакой любви не испытывал и мне «всё благо»?

Понимаю, что так, но вместе с тем и утверждаю, что на земле у людей существует великая любовь, единая и беспредельная. И в этом мире любви, предназначенной человеку для питания души в той же мере, как воздух для крови, я нахожу единственную, которая соответствует моему собственному единству, и только через это соответствие, единство с той и с другой стороны вхожу я в море всеобщей любви человеческой.

Вот почему даже самые примитивные люди, начиная свою короткую любовь, непременно чувствуют, что не им одним, а всем хорошо на земле жить, и если даже очевидно, что хорошая жизнь не выходит, то всё-таки возможно человеку и должно быть счастливым. Итак, только через любовь можно найти самого себя как личность, и только личностью можно войти в мир любви человеческой: любви-добродетели.

Иначе: только путём личной любви можно приобщиться к всечеловеческой любви.

К обеду мы вернулись из Москвы в Тяжино и успели застать последнее движение на мордочке Диноры. Собачка прожила с нами всего четыре дня, была прекрасна и осталась мечтой. Дочь её мы назвали Норой.

Сентябрь.

Только те мысли действительно настоящие, новорождённо-свои, а не повторение сказанного, которые рождаются, как и дети, от любви на пути сближения плоти и духа.

Кто обманывается в ком-нибудь, тот и другого обманывает. Значит, нельзя, обманывать, но нельзя и обманываться. Какое свидетельство в том, что я имею дело с гением, а не преступником? То и другое по существу подобно. О первом мне свидетельствует возникающая в сердце моём любовь. И я думаю, что преступное и гениальное разделяется только перед судом любви.

Записи последующих лет: «Настоящая любовь всегда „преступна", настоящее искусство действует как мина, взрывающая обстановку привычных положений».

«Маленького преступника судят за то, что он переступил через черту закона, ограждающего право другого человека, имея в виду свой личный интерес. Если же преступник не для себя перешёл черту, а чтобы создать новый, лучший закон, отменяющий старый, и победил, то победителя не судят: победитель несёт новый закон. Маленький человек старого закона или несправедливо погибает при этой победе (Евгений из „Медного Всадника”), или, широко открыв глаза (апостол Павел), прозревает будущее и становится на сторону Победителя».