Текст книги "Тьма египетская"

Автор книги: Михаил Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

26

Птахотепу уже в третий раз меняли влажную тряпку на остром, лысом черепе. Даже здесь, в помещении казармы, ему было невыносимо жарко. Путешествие через раскалённую долину вынуло из него все силы и ввергло в раздражительность. Трое слуг с мухобойками нависали над ним, готовые перехватить любую наглую муху, устремившуюся на потного господина. Но и тройными караулами его было не охранить. Мухи с жадным звоном сгущались прямо из воздуха и впивались во влажную кожу, и тогда Птахотеп шипел и ругался. Небамон стоял рядом с пергаментным лицом и обнажённым мечом в руках. Он внутренне проклинал себя за доверчивость. Как он, с его проницательностью и опытом, мог не догадаться, что этот уродливый раб Аменемхета явился сюда только для того, чтобы погубить духовного вождя возрождающегося Мемфиса – верховного жреца бога Птаха.

   – Мне известно твоё прежнее имя, – прошептал жрец, неприязненно ползая взглядом по связанному и насильно согнутому гиганту. – Твой отец был достойным человеком, все храмовые шорники были под его началом. Во время праздничных шествий он шёл сразу вслед за младшими жрецами. Ты мог бы стать даже кузнецом или кормчим праздничной ладьи, прояви немного прилежания и благорасположения. Но нрав твой был слишком буен, а силою ты равнялся бегемоту. Ты нашёл своё место среди самых презираемых, ты боролся на базарных площадях. Не разграбил ли ты могилу своего деда?

Са-Амон никак не реагировал на эти речи, и даже на последнее, самое страшное из оскорблений. Он просто стоял на коленях, обвязанный верёвками, как куль с зерном, упираясь лбом в глиняный пол, и тихо переживал свой позор. Как он мог промахнуться мимо удачи, уже распахнувшей ему свои объятия!

   – Твой дед и дед твоего деда преданно служили Птаху. Ты изменил не только традициям своего достойного рода, но и величайшему из богов, и это прегрешение – самое главное из твоих прегрешений. Ты поднял руку на первослужителя Птаха. Какое, ты думаешь, тебе выпадет наказание? Может, ты хочешь что-нибудь сказать? – Птахотеп резко наклонился вперёд в своём кресле, впиваясь глазами в бугристое, тускло поблескивающее темя Са-Амона.

Тот тяжко вздохнул, так, что ветром разметало песчинки в стороны от расплющенного об глину носа.

   – Все боги – числом три, – глухо промолвил он.

   – Что?! Я не расслышал, что?! – яростно выпрямился на сиденье Птахотеп.

   – Все боги – числом три. Амон, Ра и Птах. У них нет первого, нет второго. Амон имя этого единого божества. Ра – его голова, Птах – его тело. Есть только он: Амон, Ра, Птах – вместе три.

Верховный жрец тихо хлопнул себя ладонями по коленям, и раздался низкий, бешеный шёпот.

   – Во-от. Эти безумные слова вложены в его бегемотову голову этим жуликом Аменемхетом. А ты... – жрец вдруг резко повернулся к Небамону, – ты поверил, что посланец этого наглого заговорщика мог прийти к тебе с открытым сердцем!

Командир полка стоял потупившись и оцепенев от стыда.

   – Шпионы и предатели кругом. Сегодня пришлось казнить одного лазутчика Аменемхета. Ты знаешь, кого, Небамон? Представь, старого учителя Неферкера. Оказывается, это с его помощью человек Аменемхета проник во дворец Бакенсети. Старик, учитель... Он двадцать лет в храме.

Птахотеп снова резко повернулся к Са-Амону:

   – Слова, которые произнёс ты, грабитель с изуродованным носом, это выдумка самого позднего, растленного времени. Выдумка, зародившаяся в возгордившемся сердце Фив и вышедшая через их наглые уста. Амон – бог малого города и бедного нома. Египет знал и почитал Монту-воителя в Фивах, но не Амона. Возвысился этот слишком уж таинственный бог человеческим обманом и хитростью. Ещё в дни моей молодости стали тихо говорить безумное, что Амон – это Ра. Теперь я слышу и совсем несообразное – Птах есть тело Амона и его голова. Так знай же, если способен хоть что-то понимать, что Птах это древнейший и первый, он Нун, из тёмных вод которого возникает творящий Атум. Птах сердце и язык великой девятки, он зачал в своём сердце и воплотил в языке образ Атума. Птах был и замыслом, и языком. Птах вселил силу во всех богов. Всё, стало быть, и управляется замыслом Птаха и его приказом. Птах породил творящего Атума, но везде, где творится, есть Птах. Девятка Атума возникла из его семени, исторгнутого перстами его. Девятка Атума суть зубы и губы в устах, которые произносят имя его, и таким образом Шу и Тефнут вышли из уст.

Птахотеп согнал целую волну пота со своего чела, как будто только что сдвинул в одиночку огромный каменный блок на жаре, и произнёс:

   – Это слова из древнейшего папируса, что хранится в храме Птаха десять сотен лет, а папирус этот есть список с другого папируса, число лет которого неизвестно, и где он в этом списке, твой Амон?!

Жрец поскрёб грудь короткими пальцами.

   – У Египта, Верхнего и Нижнего, всегда была одна столица – Мемфис. Династия сменяла династию, но фараон жил здесь, подле великих пирамид, там, где грезит наяву сфинкс. Даже нечистый первый царь гиксосский поселился в Мемфисе, признавая его первенство. Но теперь появились люди, считающие, что пришло время другого города.

   – Если Мемфис ослабел, пусть Египту помогут Фивы, – донеслось с глиняного пола.

Птахотеп вдруг засмеялся:

   – Пусть, воистину, пусть. Но под знаменем Птаха. В тебе я не ошибся, тебя не переделать никакими речами, пусть они будут трижды истинными. Имя Амона слишком глубоко въелось в твою душу, и его не выковырнуть никаким, самым умным словом. Хорошо, что ты не стал притворяться, делая вид, что переубеждён моими доводами, и узрел истинного божественного повелителя. Я бы тебе всё равно не поверил. Такие, как ты, не меняются. Но хвала Птаху, просветляющему умы. Воитель Яхмос не так убог умом, идя по тропам явной войны, он способен узреть и пути тайных замыслов. Он уже ищет защиты от прожорливого Амона и его верховного жреца, и он получит помощь от Птаха и от меня. Он давно уже, хотя и с моей помощью, понял, что верховный жрец Амона мечтает женить своего племянника Мериптаха на одной из дочерей бессильного Камоса. И тогда уделом полководца Яхмоса станут походы, в которых так легко погибнуть, а подлинная власть – уделом Аменемхета. До того как состоится эта свадьба и Яхмос будет привязан к колеснице Амона намертво, Аменемхет не позволит начаться войне с гиксосами, хотя она уже давно назрела. Сердце Яхмоса открыто для слов древней книги, и сегодня же я пошлю ему подарок, ты мог видеть его в воротах крепости, безумный убийца. Оказавшись в руках Яхмоса, этот подарок окончательно развяжет ему руки и позволит полностью сбросить со своего рода ярмо Амона. Я оказался прозорливее всех, и только потому, что Птах меня надоумливал.

Птахотеп откинулся на спинку кресла, тяжело дыша и закатывая глаза. Мухобойки щёлкали над его головой. Небамон сосредоточенно следил, как отражается в бронзовом лезвии луч солнца, пробравшийся через узкое окошко под потолком комнаты. Он поинтересовался у задыхающегося жреца, что делать с преступником. Он готов был казнить его любым из многочисленных известных ему способов. По размерам задуманного преступления Са-Амон заслуживал казни, и особо жестокой и особо продолжительной.

Жрец отрицательно покачал головой, покрытой платком. Продолжительная казнь не годится, потому что ему, Небамону, надлежит сегодня же отправляться в Фивы, сопровождая подарок Яхмосу.

   – Тогда безносого можно просто бросить на жаре связанным, к закату он погибнет.

   – Нет, ты возьмёшь его с собой.

Небамон вопросительно покосился на жреца.

   – Я решил отправить Яхмосу не один подарок, а два. Он считает, что я слишком уж горяч в своей ненависти к Аменемхету, и полагает, что необходимо относиться с уважением к его возрасту и авторитету. Пусть он посмотрит на этого Аменемхетова посланца и расспросит его. А ты ещё кое-что расскажешь ему от себя.

27

   – Вот я и записал всё, и спрячу свиток в прочном медном сосуде. Однако, сказать по правде, без ответа остался мой самый главный вопрос, – сказал Аменемхет.

   – Спрашивай.

   – В чём, скажи, ваша выгода?

   – Чья выгода?

   – Ваша. Вашего Авариса. В чём выгода от этой невидимой повсеместной власти?

   – Мир.

   – Я уже понял. Действуя скрытно и упорно, вы овладели всем миром царств и городов, но какая здесь польза? Ведь самая большая сладость власти – в славе, а вы не можете высечь надписи на стелах и объявить на площадях, кто есть обладатель и управитель всего. Вы не можете повалить истуканов чужих отвратных вам богов даже в Египте, где правите открыто. Пусть над миром полная ваша победа, но каковы плоды её?

   – Оставим богов до другого раза. А свой ответ я повторю – мир. Убивание войн. Вспомни, сколько раз за время нашего правления Египет подвергался опасности со стороны соседей. Ни единого раза. И не то, чтобы наши конники отгоняли врага, просто враг не появлялся ниоткуда. Даже если в голове какого-нибудь правителя и возникала жажда битвы и крови, всегда наготове был способ остудить его и переправить чрезмерную силу в мирный канал.

   – Так ли уж всегда? Ты сам говорил о нежелательном походе Муршиля на Вавилон.

   – Ты прав, бывали и у нас несчастные годы. И я уже объяснил, почему армия хеттов отправилась в этот нелепый поход. Потому только, что ослабла наша сила в том месте. Взвихрилась стихия, и расчёт не поспел за её порывом. Но так бывает редко, и по ходу времён мы накапливаем опыт.

   – Но что вам в этом мире, ведь он полностью хорош только для купцов, а Аварис, насколько известно, никогда не желал себе места на главной базарной площади?

   – Да, правда, торговля весьма и весьма важна. Управляя ею повсюду, мы незаметно наполняем свою казну, не налагая ни на кого прямой дани, что всегда чревато брожением и восстанием. Никто, даже большинство богатых торговцев, даже правители Сидона и Тира не знают, куда уходит каждая восьмая золотая монета, из тех, что звенят на рыночных прилавках во всех портах. Без подвалов, забитых золотом, любая, самая хитроумная тайная власть превращается просто в тень. Но не только в золоте дело. Мир хорош тем, что он делает мир прозрачным.

   – Это непонятно.

   – Война – это большая мутная волна, что заливает границы привычной жизни. Исчезают старые порядки, падают правящие дома, всё становится ненадёжным – договора, долговые расписки, должности, человеческие отношения. На поверхность жизни выходят новые люди, с которыми очень трудно договориться. Они думают, что теперь они хозяева, и не желают слушать ничьего совета, каким бы мудрым он ни был. Мы противимся войнам, ибо большими и неожиданными войнами не имеем средств и умений управлять.

   – Надо ли понимать так, что малые и подготовленные войны в вашей власти?

   – Да. Иногда порядок жизни начинает страдать от застарелых государственных наростов, иногда становится очевидно, что прежние границы царств или торговые обязательства городов начинают вредить дальнейшему процветанию земли, тогда мы вмешиваемся. Принимаются новые законы, упраздняющие древние вредные установления, начинаются даже войны, как это было меж Ашшуром и Митанни. Наместники митаннийского царя сидели по старой памяти во многих аккадских городах, обирая купечество и разоряя крестьян, продлевая тем самым вредное господство своего совсем одряхлевшего царства. Благодаря нашему пастушескому наущению Ашшур поднял голову и снёс дряхлые преграды, что стояли на пути его возвышения. Крови было пролито совсем мало, времени потрачено ещё меньше, даже полевые работы и выравнивание каналов не пришлось прекращать в межречье, а пользы от сего разумного воинского действия произошло очень много, и уже три десятка лет в тех краях никто и не опоясывается мечом. Иногда нам приходится предпринимать меры в другом роде. Был случай, когда правитель города, называемого Шадом, телом и душой преданный Аварису, впал в безумство и возвестил указ, повелевающий всем мужчинам оставить жён и навсегда отдаться однополым постелям. Город этот и без того славился развращённостью своих жителей, и мужеложство там нисколько не преследовалось, но открытое отвержение женщин влекло за собою и отказ от принесённых ими в приданое денежных сумм. А деньги занимают важное место, даже в сердце сладострастника. Был бунт. Чтобы утишить его, пришлось безумного царя с его неумелым, потерявшим понимание своей цели «царским пастухом» побить камнями при большом собрании народа. Не как развратников, но как денежных грабителей.

   – Да, наши пастухи тоже заботятся о том, чтобы буйволы в стаде понапрасну не калечили друг друга.

   – Угодно тебе увидеть здесь сходство, что ж. Скажу только, что сам не усматриваю в сравнении ничего обидного для рода людского. В дополнение ко всему уже сказанному и принимая во внимание, что вечер снова близится, сообщу ещё только одно. Несколько лет назад задумана Апопом совместно с советом «царских братьев» и теперь ведётся одна крохотная, почти незаметная война, но от которой будет очень большая польза. Тебе, может быть, полезно было бы знать о ней.

   – Говори.

   – Есть севернее финикийского моря, за страною Хатти, море ещё одно и размером, и богатствами весьма значительное. Племена, живущие на его берегах, дики, наивны и богаты. Торговля с ними выгоднее во много раз, чем с народами, просвещёнными и искушёнными, знающими цену всему. На берегах этого моря до сих пор считают, что железо дороже золота и за один меч из этого металла можно получить табун лошадей или целый трюм зерна. К этому морю ведут из моря финикийского два широких пролива, через них и идёт вся торговля. Но с некоторых пор вырос на берегу одного из проливов город с высокими, неприступными стенами, жители которого стали промышлять самым бесстыдным пиратством. Договориться с ними не удаётся. Принудить с помощью вразумлённого правителя их к прекращению гнусного ремесла нельзя, ибо это прекращение грозит им голодной смертью. В такой ситуации помогает только сила со стороны. Однако не так легко было подыскать для этого дела удобно расположенную военную силу. А в стране хеттов сейчас мелкие, непрерывные беспорядки, возбуждённые для того, чтобы не дать этому гиганту собраться в один кулак со всеми своими силами. Минойцы всё ещё не оправились от подземных ударов на своём острове. Пришлось обратиться к немногочисленным мечам козьих царей страны Ахияву.

   – Опять темнеет, – сказал Аменемхет.

   – Да, и моя любимая лодка заждалась меня.

Как только Мегила удалился, возник Ти:

   – О, я вижу, господин, ты увлечён. Ты слушаешь речи этого изрыгателя лжи всё с большим вниманием день ото дня. Я не верю, что он во вражде с Апопом и бежит от его мести. Он послан змеиным царём, он пробирается в Фивы. И в своей беспредельной наглости избрал самый надёжный способ прокрасться в золотой город. Под полою твоего высокого благорасположения. Умоляю об одном, будь настороже!

28

Выступали ещё в полной темноте и двигались по старой тропе вдоль обрывистой горной ограды нильской долины, обходя стороной все встречающиеся деревни, даже заброшенные. У процессии Небамона было два главных врага – жара и гиксосская стража. Передвигаться можно было только до той поры, пока горы давали хоть какую-то тень, и ни в коем случае нельзя было приближаться к разлившейся реке, разъезды азиатов предпочитали держаться поближе к воде. Лазутчики Небамона доносили, что все гарнизоны вверх по реке взбудоражены неким царским приказом и теперь днюют и ночуют на дорогах и у пристаней. Храмовое имущество даже по законам Авариса считалось неприкосновенным, но предводитель воинов Птаха не считал этот закон надёжной защитой и предпочитал стеречься.

Он шагал впереди колонны, легко преодолевая небольшие подъёмы и перепрыгивая рытвины, показывая своим новоиспечённым солдатам пример выносливости. В нескольких сотнях шагов впереди бежали пятеро воинов, извещавшие командира обо всём подозрительном, что попадалось на глаза.

На носилках, что двигались непосредственно вслед за Небамоном, располагался завёрнутый в раскрашенные ткани «подарок». Носилки лежали на спинах шести пар чёрных рабов, ещё шесть пар сменных негров семенили следом. Далее следовали полковые носильщики с припасами для полусотни ртов. Пехотинцы сопровождали их по бокам и подпирали колонною сзади.

Са-Амон брёл перед носилками, отделённый от них лишь двумя полуголыми храмовыми писцами и одним охранником. Но предпринять что-либо он не мог, ибо был спутан по рукам и ногам. Конец верёвки, связывавшей руки, был обмотан вокруг щиколотки копьеносца, шедшего следом. Неудобно было обоим, но кто будет думать об удобстве. Помимо верёвки, разгрызавшей кожу своим ёрзаньем, и солнца, норовившего выесть левый глаз, мучило нестерпимое желание обернуться и как следует рассмотреть то, что плыло сзади на носилках через эту душную жару, завёрнутое в цветастые ткани. Са-Амон много раз представлял себе, как он резко дёргает руками, обрушивает их на спину охранника, падает на него сверху, оглушая совместным ударом двух спутанных кулаков, хватает его копьё, подбегает, семеня, к носилкам, негры в испуге бросаются в стороны, они всегда так делают при малейшей опасности, и тогда он наносит несколько ударов прямо сквозь обмотанную вокруг тела мальчика ткань. Дойдя до этого места, Са-Амон начинал сердито мотать головой. Этот план был копией того, что один раз уже не удался там, в воротах крепости. Но ничего другого его раскалённая голова выдумать не могла, и это расстраивало и злило.

Кратко и визгливо звучит полковая труба, колонна сворачивается, как змея, устраиваясь на привал в тени высокой скалы или пальмовой рощи, и лежащий на носилках становится ещё менее доступен, чем во время движения.

Каждый раз во время привала Са-Амона отводили в сторону и приставляли к нему двух человек. Как бы его не посадили, он старался держать в поле зрения заветные носилки. Он отмечал, с каким трудом негры снимают с плеч «подарок». Может быть, спящий юноша не просто завернут, но и спрятан в какой-нибудь саркофаг? Но тогда, как же он дышит? Правда, в саркофаге могут быть отверстия. Но копьё не пробьёт одновременно и ткань, и кипарисовую крышку. Не говоря уж о каменной.

По ночам Са-Амона связывали ещё и под коленями и оставляли лежать на боку, так что он не мог видеть даже звёздного неба. Лагерь располагался меж двумя скалами, окружённый шакальим лаем и нытьём гиен. Сверху сыпались летучие кровососы. Охранники молились, выставив перед собою копья. Подкравшаяся львица схватила лежавшего рядом с Са-Амоном негра и утащила его, визжащего, во тьму. Небамон запретил бросаться вслед за ней с факелами и отбивать, что можно было сделать, потому что с человеком в зубах львица бегает медленно. Он боялся мельтешением огней в ночи привлечь внимание к процессии. Са-Амона он велел перетащить поближе к своей палатке и поставил рядом с ним несколько вооружённых людей во избежание ещё одного ночного людоеда.

На третий день руки в запястьях воспалились, а на правой щиколотке образовалась полоса голого мяса, на которую всё время норовила сесть стайка слепней, лицо превратилось в коричневую в красных пятнах подушку. Небамон велел обмазать раны второго «подарка» специальной мазью, ибо не мог дать, ему погибнуть. Но по расчётам Са-Амона, именно неизбежная гибель ждала его, если учесть то расстояние, что предстояло ещё пройти до Фив.

На четвёртый день долина начала приметно сужаться. Череда низких раскалённых гор подходила всё ближе к реке, то же самое делала и её сестра на противоположном берегу. Если поглядеть на эту картину сверху, то Нил должен был бы показаться стеблем, который хотят передавить каменные пальцы, чтобы тёмная питательная кровь не смогла бы добраться до бутона дельты.

Колонна сделалась плотнее, Небамон запретил подавать сигналы с помощью трубы. Команды отдавались через посыльных, то и дело проносившихся вдоль движущегося строя. Непосредственно до края воды оставалось всего несколько сотен шагов, здесь прикрытием от враждебного любопытства служили только заросли камыша и тамариска. Виднелись над стеной зарослей крыши каких-то строений, то ли деревня, то ли усадьба.

Слева решительно выпирала на дорогу высокая, поросшая у подножия ежевикой, скала. Неожиданно из-за неё прямо перед Небамоном появилась группа местных, очевидно, поселян. Они гнали пару ослов, навьюченных тюками и открытыми корзинами, в которых ещё шевелилась только что пойманная рыба. Увидав колонну вооружённых людей, да ещё такого непривычного вида, они повалились на колени и упёрлись лбами в раскалённую землю. «Кто такие?» – было спрошено у них самым свирепым тоном. Небамон был в ярости оттого, что высланные вперёд «глаза и уши» отряда ничего не сообщили об этих поселянах, хотя до этого несколько раз доводили до его сведения, чтобы он был осторожнее, ибо дорогу пересекают священные скарабеи. Рассмотреть жука в дорожной пыли и не увидеть целое крестьянское семейство! Невообразимая египетская святость создала эту страну, она же её и погубит.

Отец согбенного семейства сообщил, что он вместе с сыновьями отправляется к большому изогнутому каналу, там он должен отдать свой улов и зерно в погашение долга.

Небамон велел ему подняться. Крестьянин осторожно встал, не веря в то, что правильно понял повеление важного господина, несомненно более важного, чем писец заимодавец. Долговязый, худой, во рту несколько отдельно торчащих чёрных зубов, но видно, что не из самой бедной семьи, передник свежий, на шее висят сандалии, на поясе кошелёк. Сыновья остались томиться в земном поклоне, пытаясь оттуда, снизу хотя бы одним глазом подсмотреть своё ближайшее будущее.

Полководец Птаха смотрел на них со скукой и раздражением. Совсем они были некстати, эти поселяне. Что теперь с ними делать? Отпустить с миром? Конечно, простой крестьянин не бросится к ближайшему конному гиксосу с сообщением, что видел у подножия гор вооружённых людей, охраняющих носилки, но если его спросят?

Словно почувствовав, что над ним и его сыновьями сгущается некая опасность, чернозубый старик торопливо затараторил самым верноподданническим тоном, что господину надо бы остерегаться, ибо они с сыновьями видели нечистых всадников на дороге и едва успели свернуть в заросли акации, когда те скакали мимо. А ведь они всегда, проскакав в одну сторону, обязательно скачут и обратно.

Небамон повертел в пальцах свою чёрную трость и спросил: много ли нечистых было в этом разъезде? Много, очень много, на всякий случай, не слишком понимая смысл вопроса, бормотал крестьянин. Они на каждой дороге, на каждой пристани вверх и вниз по реке, он сам видел, а ещё больше рассказывали. Небамон повысил голос и переспросил: сколько было всадников в замеченном отряде? Но несчастный продолжал извергать лишь панические причитания, и они были отлично слышны и носильщикам-неграм, и ближайшим пехотинцам, и они действовали на них нехорошо. Небамон сделал знак одному из своих помощников, и тот сделал шаг по направлению к старику, вытаскивая меч из ножен, дабы решительно прекратить эту вредную речь. И когда ему оставалось сделать лишь шаг до трясущегося старика, из-за скалы донёсся глухой, ритмический, нарастающий звук. В нём было что-то варварское, заставляющее собираться под ложечкой тёмный холод. Судорога страшного узнавания прокатилась по колонне. Звук этот был отлично известен всякому египтянину. Его издаёт всадник-гиксос, лупя двумя колотушками в два закреплённых по бокам его лошади барабана. Барабанщик обычно скачет в тылу конного, изготовившегося к атаке отряда. В сердце босоногого пехотинца, в волосяном парике, с выставленным вперёд копьецом, проникает парализующий ужас. Пехотинец перестаёт слышать приказы командиров, слепнет и думает лишь о бегстве. Две сотни лет непрерывных поражений египетского оружия от монолитных, облепленных кожей и медью, дисциплинированных, как муравьи, конных отрядов напитали этот ужас. Были случаи, когда выступившие против Авариса армии разбегались при одном лишь виде приближающегося врага.

Барабанный грохот нарастал, выкатываясь из-за скалы всё более мощными волнами. И в этой невидимости приближающихся азиатов была большая часть муки для непроизвольно пятящихся египтян. Небамон командовал, но понимал в отчаянии, что это бесполезно, как тыкать копьём воду.

Когда сквозь звук барабана проступил и стук многочисленных, жадно грызущих дорогу копыт, начали разбегаться по кустам негры. Сначала сменные, а потом и те, что держали на плечах драгоценные носилки. Они качнулись несколько раз, как корабль в морских бурунах, и тяжело съехали по чёрным плечам в пыль дороги. И никому до них теперь не было дела. Кроме Са-Амона. В его сердце вместо азиатского страха проникла надежда. Задёргались полковые носильщики, и тюки с их плеч посыпались, покатились по сторонам. Пехотинцы вертелись, озираясь, удерживаемые на месте только силою отчаянных приказов Небамона, но в руках у многих уже не было оружия. Старый страх советовал бросить его, ибо всех вооружённых гиксос убивает непременно.

Са-Амон ждал, прищурившись, массируя затёкшие кисти рук, пытаясь как можно точнее выбрать «свой» момент, когда у носилок почти никого, а гиксосы ещё за скалой.

Вот оно, кажется.

Он сделал большой шаг вперёд, и вдруг его понесло с неожиданной силой в сторону. Дёрнулся к бегству его охранник и потащил за собой потерявшего равновесие гиганта. Са-Амон отлично рассмотрел камень, в который ему суждено было рухнуть лбом...

«Не безумны ли вы, во имя старых своих выдумок раскалывающие силу Египта?! Не безумны ли вы, противящиеся силе Амона Вседержителя, первого среди богов?! Золотые Фивы выходят на бой с воинством Сета, жующего песок и запивающего кровью земли нашей, а Мемфис переходит путь и твердит о своём мёртвом величии и первородстве Птаха. Вы поднимаете копья, но это не копья, а соломины. Вы возносите щиты, а они не отражают даже полёт пчелы. Вы объявляете бой и бежите! А возмущённый вами нечистый уже близится, и над ним смертоносная пыль пустыни, и в руках у него меч, разрубающий ваши мечи. Вы исчезаете, как размываемый течением песчаный холм, и Амон Сокровенный теперь одинок, и золото его мудрости подменено медяками вашей спешки»... – И Са-Амон, очнувшись, сразу же перевернулся на бок и открыл глаза.

Взгляд его был мутен, сквозь серую пелену проступали лишь неясные очертания. То ли деревьев, то ли скал. Это было непонятно, также непонятна была тишина, стоявшая вокруг. Может быть, ударом отшибло не только зрение, но и слух? Са-Амон сел, пытаясь потными кулаками протереть глаза. Пелена покраснела, но сделалась прозрачнее. Кровь из раны на лбу, понял пленник. Он помотал головой, рассчитывая таким образом рассеять тишину в ушах. Этого не получилось, но зато ещё более прояснился взгляд и стало понятно, почему тихо. Вокруг, насколько хватало силы замутнённого взгляда, не было ни души. Валялись тюки носильщиков, валялись копья, на ближайшей акации висел заброшенный туда лук. Но ни одного человека. Даже того охранника, к которому была привязана верёвка Са-Амона. Чтобы окончательно в этом убедиться, он подогнул к груди связанные руки и увидел лишь обрезанную верёвку. Охранник сбежал, так же как и прочие выкормыши Небамона, образцовые египетские копьеносцы и лучники. Тяжёлый желчный смешок выполз из распухших губ связанного «подарка». И с этим войском...

Са-Амон поднял валявшийся поблизости нож и освободился от пут. Даже если бы он до сего момента сомневался в том, что верховный жрец Аменемхет видит истинное течение событий, то теперь бы сомнения отлетели далеко. Мысль об Аменемхете вдруг обернулась мучительной стороной – Мериптах?! Он огляделся. Носилок с саркофагом нигде не было.

11влетевшие гиксосы не только распугали воинов Птаха, но и похитили спящего мальчика! Поймут ли они, что он такое есть? Или же они специально посланы за ним?

Зачем он Апопу?! Что он сделает, получив его тело? Может, у него есть зелье, чтобы пробудить его? Если бы он желал его смерти, то велел бы просто отсечь голову, но не увозить. Значит, мальчик ему нужен живой. Пусть Мериптах окажется не в руках Яхмоса, всё равно приказание верховного жреца будет не выполнено. И без того гудевшая голова Са-Амона окончательно отказалась соображать, и он схватился за неё почти бесчувственными руками.

И тут из-за кустов акации, на которой висел лук, донеслись какие-то звуки. Воины Птаха возвращаются. Са-Амон спохватился – как же глупо он себя ведёт, стоя просто так тут, на месте несостоявшегося боя. Вернувшись сюда в достаточном количестве, люди Небамона снова его свяжут. Негнущейся, мёртвой кистью Са-Амон подоткнул под мышку поднятое копьё и заковылял в кусты.

Теперь спящего мальчика нужно было не просто убить, его нужно было ещё и отыскать. Чтобы заниматься этим, лучше находиться на свободе.

Он устроился в тёмной тростниковой норе и принялся растирать деревянные кисти рук, не обращая внимания на оживившихся комаров и слепней, толпой налипших на его широкую спину. Его убежище было шагах в пятидесяти от камня, рассёкшего лоб, поэтому он отлично слышал, что происходит на дороге.

Воины Птаха пристыжённо возвращались, выгребаемые из тростниковой чащи ругательствами командира. Заросли хрустели и справа, и слева от Са-Амона. Дважды сокрушённые герои прошли буквально в двух шагах от притаившегося беглеца, и он порадовался, что папирус так густ в здешних местах.

Воинство Небамона восстановилось на удивление быстро. Схлынул испуг, возобновился порядок.

Руки постепенно начинали слушаться. Са-Амон лишь слегка пошевеливал пальцами, при этом прислушиваясь. И ему удалось расслышать самое главное: сейчас мы пойдём и отобьём вверенную нам верховным жрецом Птахотепом святыню. Кто рассмотрел врага, понял уже – он не то, что о нём думают. Это просто конный сброд. От него не следовало бежать, потому что он сам обратился в бегство. А пока собираются носильщики и негры, нужно отыскать беглеца, перерезавшего верёвки. Последовала команда, и тростник зашуршал перед Са-Амоном по фронту в сто локтей. Пристыженные воины со всей страстью бросились на поиски. Са-Амон поднялся и побежал, пригибаясь, прочь от дороги, к речному берегу. Тучи насекомых, возбуждённых запахом человеческого пота, встали над ним, как столб. Горло забивала летучая труха, под ногами что-то чавкало и змеилось. Даже каменные подошвы рвало торчащими из воды кореньями. Того, что его различат по шуму, Са-Амон не боялся, преследователи бежали в таком же облаке тростникового треска. У него была одна забота – не наступить на ядовитую змею, – вот одна рябит воду, удирая, – и не проколоть ногу насквозь. Вот вторая гадина, обвивается вокруг сухого древесного ствола, добираясь до птичьей кладки. Тростник снопами валился вправо и влево иод мощными руками беглеца. Внезапно на него выпала чёрная, блестящая маска с оскаленным от ужаса ртом и ярко-белыми белками. Слишком далеко запрятавшийся негр. Са-Амон, державший копьё под самым остриём, выпустил его вперёд и убил несчастного прежде, чем тот успел издать хотя бы звук.