Текст книги "Тьма египетская"

Автор книги: Михаил Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

4

Проснувшись в своей маленькой полутёмной спаленке на вытертой камышовой циновке, Мериптах не вскочил, как обычно, и не помчался во двор в надежде отыскать кого-нибудь из своих приятелей, он остался лежать, обводя взглядом место своего обитания. По каким-то одному ему ведомым причинам князь Бакенсети держал своего единственного сына, можно сказать, в чёрном теле, что, впрочем, последнего вполне устраивало. Спальня мальчика находилась на первом этаже старого, помпезного, местами обшарпанного кирпичного дворца. Рядом с ним ночевали дворцовые повара и княжеские писцы, и на втором этаже, где располагались покои князя и его супруги, он был редким гостем. Княжеский сын, как и дети старшей дворцовой прислуги, посещал «Дом жизни» в храме Птаха, и никаких особых домашних учителей ему не полагалось. В компанию его товарищей входили сын повара Бехезти, сын шорника Рипу, сын винного писца Утмас и прочие головорезы примерно тринадцати-четырнадцати лет. Всё свободное время Мериптах рыскал вместе с этой горластой сворой по окрестностям дворца, по речному берегу, дразнил павианов и негров, ставил силки для птиц, ловил неядовитых змей или карабкался на пальмы, обдирая колени и ногти. Видом своим он мало походил на сына правителя одного из богатейших и древнейших номов Египта. Ноги в цыпках, волосы расчёсаны кое-как, одна рука обязательно забинтована – какая-то тварь цапнула в камышах. Впрочем, как уже указывалось выше, такая жизнь его устраивала больше, чем та, что могла бы ждать на втором этаже дворца. Это нагромождение замедленных, утомительных церемоний и бесконечных переодеваний к ним навевало на него тоску.

Мериптах продолжал неподвижно лежать, и сознание его тоже было неподвижно и прозрачно, как вода в новом бассейне из светлого мрамора. Струя кисловатого дымного запаха пробежала по тонким, чуть трепетнувшим ноздрям. Это означало, что утро в разгаре, повара уже растопили свои печи в тыльной части дворца, теперь сворачивают головы уткам и обдают кипятком, чтобы легче выдирались перья. По крутым каменным лестницам, что взлетали из коридора перед его спаленкой на второй, княжеский этаж, слышалось тупое мягкое постукивание пяток. Прислужницы княгини Аа-мес возносят чистую колодезную воду для утреннего омовения своей госпожи. И, как всегда, беспричинно и весело хихикают. Мериптах не любил эту вечно шушукающуюся, подталкивающую друг друга локотками, одетую во всё полупрозрачное публику. Из их перепачканных липкими сладостями ртов всё время вылетают какие-то смущающие намёки и не до конца понятные шуточки. Встречаясь во дворе, они норовят задеть его бедром или плечом, как будто им мало места. Нет, насколько проще всё с Бехезти или Утмасом.

Над головою Мериптаха уже давно вились две большие нерешительные мухи. Одна всё же спрыгнула из воздуха на сгиб левого локтя. Нужно было только протянуть другую руку и взять мухобойку, но почему-то не хотелось.

Пока княжеский сын лежал в полумраке, в окрестностях задней части дворца был слышен то удаляющийся, то приближающийся гогот большого гуся, по-хозяйски расхаживавшего, где ему заблагорассудится. Этот гусь был любимец Некфера, управляющего винными и пивными складами. Пернатый негодяй словно знал о своём положении, поэтому норовил ущипнуть каждого, кто попадался на пути. Повара, работавшие на воздухе, прямо-таки страдали от него, ибо не отгонишь же скалкой птицу, которая приснилась самому управляющему, причём в говорящем виде. Никто из слуг и писцов, и офицеров охраны этот сон растолковать не смог, поэтому Некфер решил, что гусь этот птица со смыслом и ей можно позволить особенное поведение.

Гоготанье вдруг резко усилилось, гусь управляющего вошёл в дворцовый коридор. Шлёпая лапами по камню, он передвигался от двери до двери, заглядывая внутрь – все ли встали. Всунув голову в спальню Мериптаха, он смотрел на княжеского сына некоторое время, то бусиной правого глаза, го, переложив голову, левого, а потом вдруг чихнул.

В этот момент огромный желтобрюхий крокодил упал в девственную, чистейшую глубину мраморного бассейна. Мериптах вспомнил всё, что произошло с ним вчера ночью, и тут же вскочил на ноги. Оставаться один на один с такими воспоминаниями не было никакой возможности. Едва натянув набедренную повязку, босиком Мериптах выскочил из спальни, пнув мимоходом подглядывающего гусака, которого всегда недолюбливал.

На секунду он задержался в коридоре первого этажа, распахнутом двумя выходами направо и налево в сторону уже разгоревшегося утра. В проёме одного выхода было видно, как крутятся вокруг чадящей в три струи низенькой печи пара поваров, облитых пóтом, как стеклом. Главный трапезный распорядитель Хуфхор презрительно поглядывал на их старания, теребя мочку уха маленьким цветастым веером. Другой конец коридора выходил в сад. Сикомор, акация и пальма стояли гам, как стояли в любое другое утро. Ничего не изменилось, но Мериптаху показалось, что это всего лишь оттого, что они глупые (и повара, и пальмы), просто ещё не знают о случившемся, а когда узнают, то всё переменится. Люди остолбенеют, а деревья запрыгают.

Узнают, узнают, но позже, а сначала надо рассказать всё отцу и матери, им, им раньше всех!

Мериптах взлетел по ступенькам на второй этаж и попал и большой полутёмный коридор, перпендикулярный нижнему и разделявший второй этаж дворца вдоль его длины. Под ногами у него оказалась целая мозаичная картина – охота на львов в восточной пустыне, рассмотреть которую было непросто, потому что освещался коридор только потоками бледного света, падавшего справа и слева из дверных проёмов. Этим мозаичным полотнам была не одна сотня лет, и никто во дворце уже не знал точно, что это за герой так протыкает копьём оскаленного хищника, что из спины у того хлещет аж пять потоков крови. Потолок, ещё менее различимый, чем пол, подпирался двумя рядами каменных колонн, притворявшихся, и довольно умело, папирусовыми снопами.

Мериптах любил отца с матерью, но не любил появляться здесь, наверху, и не чувствовал себя здесь дома. Вот эти четыре светящиеся двери по правую руку – это покои отца; четыре испускающие такой же, только ещё восхитительно пахнущий свет, слева – сторона матери. По традиции, правитель и правительница ночевали на разных территориях. К кому первому? Мериптах любил их одинаково, но и знал к тому же, что его появление будет одинаково неуместным на обеих половинах. Но нельзя же в одиночку жить с тем, что узнал вчера!

Пока он стоял в мальчишеском раздумье, у него из-за спины вынырнули две служанки, невысокие, худенькие девчонки лет двенадцати от роду, на них не было даже тех полупрозрачных платьиц колоколом, в которых они обычно прислуживали гостям. Только браслеты на запястьях и щиколотках и ожерелья – несколько ниток речного жемчуга, да по нескольку глиняных и фаянсовых амулетов. Они не ждали, что встретят здесь мужчину в этот час, но встреча их нисколько не смутила. Одна несла алебастровый сосуд с благовониями, другая кипарисовый ларец с драгоценностями. Это были типичные жительницы «Дома женщин», что стоял в углу дворцовой территории, за садом, имел специально охраняемый вход и, по слухам, был соединён подземными коридорами с главным зданием дворца. Прибежав во дворец с восходом солнца, они наполняли его бессмысленным щебетанием и ещё более бессмысленным и бесстыдным смехом. Сидели в каждой комнате на циновках по пять-шесть человек, что-нибудь плели, расчёсывали парики, сплетничали, слушали флейтисток и ждали, когда всех позовут на речное катание вместе с князем. Ну, это когда Нил в силе. В такие дни, как сегодня, им не предстоит ничего интереснее фаршированной утки на обед и нескольких чашек пальмового вина.

Есть, правда, и одна вечно их волнующая забава – они спорят, какую из них сегодня ночью посетит на её ложе князь Бакенсети. О, он величайший из мужей, и иногда за ночь дарит своим вниманием не одну, а трёх или четырёх обитательниц «Дома женщин». И ни одна не скроет, что была одарена, наоборот, поспешит оповестить об этом всех, кого только можно, а главное, подруг и домочадцев. Чрезвычайная половая сила князя была главнейшей гордостью двора и составляла ему добрую славу в городе. Нелюбимый во многих прочих отношениях Бакенсети, даже почитаемый многими предателем Египта, за чрезмерную приверженность Аварису ощущался горожанами тем стержнем, что держит в равновесии умирающий от древности и неутолённой гордыни город.

Мериптах повернул направо. Прошёл через «Залу вечернего отдыха», расположенную так, чтобы не пускать внутрь предзакатное дыхание светила. Здесь, среди разбросанных на мозаичном полу циновок, низеньких табуретов и лежанок с загнутыми спинками, стояли две большие кифары, некогда привезённые сюда Бакенсети – в год вступления на опустевший мемфисский трон. Вечером они зазвучат так, что покажется: поют птицы, сидящие на деревьях, что изображены на стенах, – картина изобильного урожая и благоденствия. Можно ли представить лучшее окружение для вечернего полусна.

Затем мальчик миновал целый лабиринт небольших прямоугольных и полукруглых помещений, смысл и назначение их были ему не ясны и не интересны. Не только он, редкий посетитель этих мест, рисковал тут запутаться, но и люди более опытные. Вот дверь, ведущая в тронную залу, – самое нелюбимое место мальчика. Отчего-то именно там его охватывала особенно сильная тоска, хотя зала, как и следовало ожидать, была великолепнейшей во дворце. Два роскошных золочёных фона, украшенных резьбой и обитых тиснёной кожей, с головами соколов на подлокотниках занимали широкий постамент. Новые, искрящиеся совершенством и выдумкой росписи охот и лодочных праздников на стенах. Но Мериптах был рад, что ему не нужно заглядывать туда. Вот маленький коридорчик, один поворот, другой и за белой полотняной занавесью ночные покои князя.

Из-за занавеси донеслись звуки нескольких голосов. Скорее всего благородный правитель испражняется и беседует с главным дворцовым лекарем Нахтом. В последнее время они неразлучны. Князь специально выписал его два месяца назад из Авариса, поставил над всеми прочими «слугами тела», велел доставить Нахту все известные снадобья и коренья и проводил вечера в беседах с ним. Прочие лекари, куафёры, умельцы заговаривать кровь, «победители бородавок» и просто колдуны были выметены из ближних покоев князя и теперь, обиженно злословя, ютились в неуютных, навещаемых крысами и змеями подвалах дворца. Все знали, что Бакенсети презирает традиционное знахарство и не верит в «храмовое лечение» молитвой, заговором и переменой имени. И терпит всю эту публику в своём доме только ради того, чтобы лишний раз не оскорблять чувства суеверного своего народа. Когда же дошло до дела, он, конечно, пожелал, чтобы ему помогал человек точных умений и доказанных знаний. Лучшие залы были отданы Нахту, длинному, худому, флегматичному старику с вечно заложенным носом и отвратительным иноземным выговором. Болтали, что он хуррит, но мало ли что можно сказать про человека. Он поселился прямо под боком у князя, и приставленные к нему мальчишки не успевали выносить грязную, вонючую воду после его непонятных занятий. Он ходил с длинной тяжёлой палкой из кабильского дерева, и, хотя никого не бил просто так, как это делали старшие писцы, его все боялись.

Мериптах осторожно отогнул краешек занавеси и заглянул внутрь. В открывшееся помещение солнце попадало через несколько маленьких квадратных отверстий под самым потолком. Здесь правителя Мемфиса обливали прохладной водой из кувшинов, когда жара становилась нестерпимой, или перед тем как он начинал переодеваться к очередной трапезе. В дальнем углу стоял большой дощатый ящик, украшенный замысловатой росписью, наполовину наполненный песком. Его накрывало алебастровое сиденье. Это был главнейший нужник княжества. Все мужчины Египта справляли свою нужду сидя. И малую тоже, в отличие от женщин, которые мочились стоя, лишь расставив пошире ноги. Это обыкновение было самым распространённым предметом насмешек иноземцев над жителями великой долины. Вообще-то правитель Мемфиса любил в эти благословенные утренние часы очищения кишечника и мочевого пузыря поболтать с придворными о дворцовых новостях, послушать какие кому приснились сны и просвещённо посмеяться над нелепыми и суеверными толкованиями привидевшихся событий. Быть допущенным к телу номарха в эти минуты телесного откровения считалось признаком особого доверия, а услышать рокот княжеского ветра добрым знаком.

Но сейчас Бакенсети не мылся и не мочился. Он лежал на длинном деревянном столе совершенно обнажённый, главный лекарь держал над ним маленький белый кувшин, из которого на княжескую спину лилась тонкая, масляно поблескивающая струйка. Можно было подумать, что это солнечный луч ласково впивается князю в позвоночник. Это было завораживающее зрелище, кроме того, мальчику было понятно, что и событие тут особое, явно не предполагающее его, сыновнего, присутствия.

Нахт отставил кувшин и начал разгонять по княжеской коже тонкую масляную лужу, но вдруг остановился. И сразу вслед за этим оба – и князь, и лекарь – одновременно поглядели на Мериптаха.

– Что ты здесь делаешь?! – спросил Бакенсети тихим страшным голосом.

И Мериптаху стало ужасно горько, что он огорчает этого ( голь дорогого ему человека. Он что-то залепетал о крокодиле, о реке, уже прекрасно понимая, что не может быть выслушан, а должен ретироваться, вернув на место занавесь.

Бесшумно и быстро он пересёк по прохладным полам отцовскую половину, наступая лёгкими стопами то на взлетающую утку, то на догоняющую её стрелу, то на плечо охотнику, го на хвост льву. И вот уже оно, облако любимого аромата матушкиных покоев. И под потоком лукавых взглядов, пущенных в него изо всех углов, он проскользнул к утреннему, затенённому балкону, где княгиня Аа-мес подвергалась утреннему облачению. Сидя в высоком кресле, чьи спинка и подлокотники были покрыты золотою чешуёй, а каждая ножка была выполнена в форме комического божка Бэса, в центре замедленного вихря, создаваемого гремя большими опахалами, она медленно пила прохладное молоко из маленькой чашки. Она ныла уже почти одета в белое гофрированное платье с разрезом, доходящим почти до пояса. Платье крепилось лишь на левом плече пряжкой в виде птичьей лапы, оставляя правое открытым. Поверх была надета тонкая рубашка, бахрома рукавов не скрывала острых, ослепительных локтей и запястий. Иначе как же можно было бы рассмотреть браслеты, занимавшие пространство чуть ли не до локтя. На голову уже был водружён и уравновешен навесными буклями большой, хотя и не парадный, парик, украшенный скромной диадемой из синайской бирюзы, лазурита и золотых финтифлюшек. Концы диадемы, два плетёных волосяных шнура, как раз увязывала на затылке княгини сама Бесте, высокая надменная азиатка, «хранительница одежд». Круглолицая, некрасивая, подозрительная и совершенно безжалостная. Именно она наказывала розгами Мериптаха, когда он был маленьким, и продолжала наказывать теперь, лишая из-за любого ничтожного прегрешения возможности видеться с матушкой. Другая, тоже азиатка, Азиме, её помощница и в делах гардероба, и в делах наказания, засовывала соломинку в каменный сосуд с ароматическим маслом, чтобы высосать оттуда длинную каплю и пропитать ею и своим жарким дыханием левую нижнюю буклю парика, так же как она пропитала все прочие.

С тоской необыкновенной подумал мальчик о том, что и здесь он не совсем вовремя. Облачение матушки – это процесс таинственный. Сейчас принесут изображения богинь, чтобы их видом напомнить жене правителя о её величии и долге.

– Что тебе, Мериптах? – сказала Аа-мес в поднесённую к губам чашку. Сказала так тихо, словно беседовала именно с чашкой, а не с сыном. Сказала, не поворачивая головы, оставаясь для мальчика невыносимо влекущим, поразительно очерченным профилем. Профилем почти статуи, когда бы не едва заметное движение слегка выпуклых, непреднамеренно капризных губ. Мериптах замер, поражённый этим зрелищем, особенно выразительным почему-то именно сегодня. Дыхание у него остановилось в середине груди, подпираемое снизу холодом, а сверху подавленное восторгом. Княгиня и не думала повторять свой вопрос, она отхлебнула молока, порцией не большей, чем за один раз отхлёбывает никуда не спешащая ящерица.

Про княгиню Аа-мес говорили, что она «не любит говорить». Её прошлое было окутано тайной. Кажется, она была дочерью жреца бога Хонсу из Таниса. А может, дочерью жреца другого бога или жреца из другого города. Достовернее всего было то, что в жёны Бакенсети её отдал сам царь Апоп, ещё до того, как сделать его мемфисским князем. И именно там, в не совсем ясной земле, родился он, Мериптах. Мальчик, если бы ему велели задуматься на эту тему, признался бы, что ему нравится то, что его мать так таинственна и что про неё так мало известно. Эта таинственность была частью её непроницаемой красоты. Впрочем, сейчас он думал не об отвлечённых этих вещах, а о том, повернётся ли к нему матушка всем лицом или нет. Ему этого хотелось так сильно, и у него было так мало возможностей повлиять на неё. И вот он, понимая, что всё портит, что его не поймут, ибо он, явившись сюда, не смог «войти», стал быстро-быстро рассказывать свою ночную историю. Его никто не перебивал. Бесте и Азиме продолжали деловитую возню с париком, девушки-опахальщицы смотрено на него с интересом, но, твёрдо зная правила, установленные на женской половине дворца, не позволяли себе даже улыбнуться.

Мериптах ничего не скрыл, ни того, почему оказался в такой час на дамбе и о чём молил богов, ни того, как услышал голос из камышей и потерял способность двигаться. История была, в общем, короткой и скоро исчерпалась, ничего не поколебав в молчаливом ритуале одевания. Мериптах замер, вытянувшись изо всех сил и прижав раскрытые ладони к бёдрам. В наступившей тишине слышно было лишь рассеянное гудение одуревших мух.

   – Матушка, это был сам Себек, он приходил за мной? – в тихом отчаянии прошептал Мериптах.

   – Это было ночью? – вдруг спросила Бесте, оторвав круглый тусклый глаз от парика госпожи.

   – Да.

   – Может, это тебе приснилось, Мериптах?

Первой хмыкнула Азиме, и струйка ароматического масла и соломины обрызгала мальчику пальцы на ногах. Прочие девушки залились смехом так, словно были им переполнены, одна даже повалилась на колени, опираясь на древко своего опахала.

– Это Себек, сам Себек приходил за мною!

За спиной Мериптаха бушевал уже целый смеховой вихрь. Смеялись вышивальщицы, флейтистки, массажистки, маникюрщицы, смотрительницы косметических ларцов. В этот момент произошло самое удивительное: княгиня Аа-мес медленно повернула голову в сторону своего сына. Она не смеялась. Даже не улыбалась. Её лик сиял, большие голубые глаза, с помощью мемфисской косметики сделавшиеся огромными, неподвижно глядели на осмеиваемого рассказчика. Глядели спокойно, изучающе. Мериптах склонил голову на грудь и попятился.

Очнулся только в коридоре под колоннами каменного папируса. Всё-таки она не смеялась. Нет, зря, зря он ворвался посреди туалета, так ему и надо, и правильно, что все над ним потешались! В глубине души он так не думал, но ему хотелось поддаться на эти собственные уговоры.

Куда теперь?

В «Дом жизни»! Позднее утро, все там. И Утмас, и Бехезти, и Рипу. Там учитель Неферкер, вздорный старик, и умом несомненно уступающий Тоту, но кроме него обратиться сейчас не к кому. Для того чтобы осуществить это разумнейшее намерение, необходимо было сначала выбраться за дворцовую ограду. У ворот стояли четыре стражника, толстые, ленивые ливийцы, с вечно скошенными от зевания пастями. Бакенсети, зная, сколь мало он любим жителями управляемого им города, в личную охрану набрал исключительно инородцев. Зная о своей незаменимости, они обнаглели, и теперь, даже стоя на посту, сидели в тени привратной арки и играли в кости.

Мериптах побежал не к воротам, а в обратном направлении, на дворцовые зады. Не потому что боялся стражников, они бы скорее всего не обратили бы на него никакого внимания, просто он выбрал наиболее короткую дорогу. Петляя и виляя он пробрался меж полыхающими кухнями и распалёнными поварами. Миновал череду мастерских, маленьких сарайчиков с распахнутыми настежь дверьми, внутри по три-четыре окаменевшие в своём старании фигурки ремесленников. Только в кузнице жизнь, грохот и огонь, как на кухне. Слева у него остался «Дом женщин». Ворота распахнуты в этот утренний час, туда-сюда, наподобие пчёл, снуют, питающиеся смехом, прислужницы с женской половины. Обогнув заднюю корму дворца, Мериптах миновал бассейн и обступивший его сад. Далее выстроилась целая череда навесов из сухих пальмовых листьев. Там стояли в огромном количестве глиняные, большие и маленькие, широкогорлые и узкогорлые, кувшины – охлаждённое пиво, молоко, простокваша, пальмовое масло и ещё масса всякого ежедневно необходимого припаса. Сюда прилетали обалдевшие от жары и оплеух поварята и флегматичные, все с оттопыренной нижней губой писцы (человеческое самомнение всегда поселяется в нижней губе), разворачивали свои свитки. И масляный писец отпускал масло, а молочный – молоко. Хуже всех приходилось медовому писцу, он весь опух от осиных укусов.

За этими навесами было самое интересное место во всём этом громадном дворцовом городе. Что-то вроде свалки. Дырявые кувшины, разломанные повозки и мебель, бычьи скелеты, битый кирпич, гирлянды засохших цветов, тряпки и ещё много-много всего. Здесь нестерпимо смердело, здесь стояли целые чёрные столбы из мух, здесь водились лучшие червяки для рыбалки, здесь его примерно два месяца назад походя, почти на бегу, совратила одна дворцовая танцовщица, запомнившаяся ему какой-то несусветной скользкостью всего тела и снаружи, и внутри и отсутствием двух передних зубов. Он был ужасно рад происшествию, потому что все его приятели и великовозрастный, пятнадцати лет, Бехезти по кличке Шеду, что значит бурдюк, и обладатель невероятного по своим размерам, всегда охотно демонстрируемого уда Утмас – уже давно, по их словам, занимались этим потным делом со всякими скотницами.

Но не беззубая танцовщица была для Мериптаха главной миной свалки, а подземный ход. Да, однажды, под обломками старой бочки, под кучей сухих веток акации он обнаружил уходящий под землю лаз. Подземный ход в мемфисском дворце и любом храме не был никакой редкостью. Город стоял на этом месте многие сотни лет и хранил в своей памяти и под своею пыльной шкурой множество тайн. Сколько подземных лазов обрушилось, сколько было просто забыто или забито костями любопытных и неосторожных. Но одно дело подземный ход вообще, охраняемый, кому-то принадлежащий, серьёзный, а другое свой. Свой собственный. О нём не знал никто из приятелей и, насколько удалось проверить, никто из слуг. Вёл он из княжеского дворца в соседний дворец, где жил первый визирь князя толстяк Тнефахт.

Мериптах конечно же исследовал подземную дыру. Ход был длиною всего локтей в сорок, выходил с той стороны на поверхность в маленьком глиняном дворике, окружённом со всех сторон заброшенными конусообразными амбарами. Чьих-либо свежих следов там Мериптаху обнаружить не удалось, и посему он решил, что является законным и единственным обладателем этого сокровища. Эта узкая, с шершавыми боками дыра даже снилась ему иногда, и он был уверен, что она сыграет в его жизни, может быть даже скоро, выдающуюся роль.

Оглядевшись, не видит ли его кто-нибудь, Мериптах потрогал маскировочную кучу на крышке хода. Нет, здесь никто не рылся. Мальчик ещё раз огляделся и начал карабкаться на дерево, ствол которого услужливо искривлялся в сторону стены. Взобрался на стену, внизу был глухой проулок, образованный двумя кирпичными оградами и присыпанный горячим песком, как пересохший канал. Ни единой живой души. Зависнув на привычно скрипнувшей ветке, мальчик спрыгнул вниз и помчался по проулку. Солнце стояло уже почти отвесно. В этот час даже нищие погонщики надевают сандалии, чтобы не обжечь ноги. В другое время они из бережливости носят их привязанными к поясу. У Мериптаха мелькнула мысль – не вернуться ли в спальню за обувкой? Нет, уж лучше терпеть жар под ногами, чем жар в груди. До храма Птаха, куда он направлялся, было не так уж и далеко. Извилистой тропкой – от одной тени к другой, с тихим шипением пересекая самые раскалённые участки, мальчик домчался до широко распахнутых ворот храма. Здешняя огороженная территория была вчетверо больше дворцовой, что неудивительно, ибо именно храм Птаха был корнем и сердцем Мемфиса вот уже много столетий. Те же ремесленные мастерские, те же пальмовые навесы, только писцы здесь все были с бритыми головами, и набедренные повязки были у них до щиколоток.

Мериптах с благоговением посмотрел в сторону главного храмового здания. Оно было закрыто для простых смертных. Только жрецам, пророкам и особым прислужникам дозволяюсь, скромно склонив голову, входить в величественный прохладный портал. Молитвенный разговор с богом проходил вдали от глаз непосвящённых. Возбуждённое воображение Мериптаха всякий раз устремлялось вслед за ними и рисовано чудесные, смутные и волнующие видения. Впрочем, учитель Неферкер кое-что рассказывал об устройстве внутренних залов. На стенах там изображены необычайной красоты картины, но не охоты или сбора плодов земли. На них фараоны, когда-то правившие Египтом из пределов Мемфиса, стояли на коленях перед богом Птахом и получали из его рук дар власти и бессмертия. Однажды верховный жрец Птахотеп, рассмотрев сына правителя в замызганном мальчишке, благоговейно замершем перед храмовым входом, разрешил ему помогать четвёрке молодых жрецов, ведавших солнечными часами на заднем дворе храма. Два раза в неделю Мериптах с помощью веника и кувшина с водой ухаживал за каменным циферблатом, и сердце его пело от ощущения своей добродетельности. Подпустить мальчика ближе к делам священским Птахотеп не решался, зная, для какой роли готовит мальчика его отец, князь Бакенсети, и не смея открыто перечить воле правителя.

«Дом жизни» располагался сразу направо от широкого главного входа. Длинное одноэтажное здание, состоящее из двух больших залов и двух маленьких комнаток. В двух первых располагалась школа, в двух других дом учителя Неферкера и его престарелого слуги.

Мериптах, встав на четвереньки, подобрался к первому низенькому окошку, осторожно заглянул внутрь. Увидел он гам то, что и рассчитывал увидеть. На глиняном полу на корточках сидело десятка три учеников-подростков, каждый левой рукой придерживал на коленях навощёную деревянную дощечку, а в правой держал тростниковую палочку. Меж ними расхаживал, чуть припадая на правую ногу, узкоплечий, горбящийся старик, учитель Неферкер. Он только что раздал задания ученикам и теперь смотрел, что они там карябают на своих дощечках. На лице у него застыло выражение недоброжелательной усталости. Время от времени он похлопывал себя по колену главным своим учительским инструментом – жёсткой тростиной и, забравшись себе в рот двумя чёрными пальцами, со страдальческим видом шевелил единственный торчащий из верхней челюсти зуб. Когда учитель маялся зубной болью, лучше было в «Доме жизни» не показываться.

Неферкер, раздав задания в одном классе, прошаркал во второй. Мериптах поглубже просунул голову внутрь. Лица приятелей, увидевших его, просияли. Один за другим, осторожно, оглядываясь в сторону дверного проёма, они подползали к нему со своими дощечками. Самое простое задание было у Бехезти. Старик Неферкер, как опытный педагог, каждого ученика мучил с учётом его способностей. От длинного, туповатого Бехезти он добивался только одного, чтобы тот толком запомнил простой счётный ряд. Как обозначается единица, десяток и сотня, сын повара усвоил, а дальше пойти был не в силах. Мериптах взял из его пальцев заострённую палочку и быстро начертал цветок лотоса – тысяча, поднятый кверху указательный палец – десять тысяч, лягушка – сто тысяч. Как обозначить миллион он тоже знал – человек, сидящий на одном колене с воздетыми к небу руками, – но не успел. Послышались учительские шаги, сын повара скользнул на своё место. Княжеский сын присел за окошком. Ещё ноги не успели устать, как он услышал сердитый голос старика:

   – Мериптах!

Встав во весь рост, мальчик увидел, что учитель стоит подле согнувшегося от страха Бехезти и смотрит в его записи.

Но, против ожиданий, наказания ни для одного, ни для другого нарушителя не последовало. Неферкер вышел наружу из класса, взял Мериптаха за плечо, поглядел на него внимательно и показал своей учительской палкой в дальний угол храмового двора:

   – Ты знаешь, где находится святилище Ра?

Мальчик кивнул.

   – Иди туда. Тебя там ждут.

Мериптах хотел было сказать, что почтенный учитель сам строго-настрого запрещал своим ученикам появляться там, дабы не потревожить тишину и покой священного места, но не успел, ибо Неферкер повторил своё приказание:

– Иди, Мериптах.

Два десятка водоносов в самую жаркую часть дня увлажняли храмовый двор, проливая на пыльной глине влажные тропинки. По одной из них и отправился княжеский сын. Мимо конусообразных, похожих на побелённые термитники амбаров, мимо каменотёсных мастерских, мимо загона для жертвенных коров. Наконец влажная тропа кончилась. Впереди была раскалённая площадь локтей сто в ширину, а за нею поднимался стеною густой сад, в котором преобладали акация и тис. Мериптах оглянулся, никого не увидел, никого не было видно и впереди. Такое впечатление, что он никому-никому на этом свете не интересен и не нужен. Мальчику было странно это ощущение, ведь только что ему было ясно сказано, что его ждут. Он вдруг удивился тому, что не спросил учителя, а кто его ждёт. И правда, кто?

Себек?!

Нет, крокодил живёт в реке и время его силы – ночь.

Может, вернуться?

Спрашивая себя об этом, он отлично понимал, что это невозможно.

Мальчик двинулся в сторону сада. Ступая медленно, несмотря на то что песок жёг подошвы и, казалось, что каждый следующий шаг вынести уже будет нельзя.

Только в самом конце Мериптах чуть убыстрил шаг, просто, чтобы не закричать от боли. И вот уже тень. Кожу царапают сухие листья, в ноздри проникает запах влаги – это от бассейна, лежащего там, в глубине, за шершавыми стволами деревьев. Но идти туда не хочется. Хочется стоять неподвижно, хочется, чтобы не заметили. Чтобы перестали ждать. Всё утро он куда-то мчался, спешил, даже неподвижно стоя на балконе у матушки, он был внутри себя быстр и нетерпелив, а теперь всё его счастье – эта бесшумная неподвижность и тонкий запах невидимой влаги. Он не пойдёт вперёд.