Текст книги "Тьма египетская"

Автор книги: Михаил Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

17

В том месте, где от главного речного тела Хапи отходили широкие русла Львиного канала и канала Двух Рыб, располагался небольшой остров, занятый разреженной рощей финиковых пальм. Рядом с ним на недвижном водном зеркале, обрисованный пламенем тёплого заката, лежал гигантский полумесяц ладьи Амона. Нос и корма задраны к небу, как два восклицания. В центре палубы растёт толстая мачта с двумя длинными голыми реями. Два рулевых весла, расположенных по бокам, ближе к корме, напряжённо упёрлись в воду: не корабль, а громадная, золочёная саранча.

Рядом с главным вместилищем славы Амона на здешних водах располагались суда помельче. Верховная ладья никогда не утруждает себя заботами по собственной транспортировке. Ей потребны минимум три весельных буксира.

Роща была наполнена замедленной вечерней жизнью, мелькали белоснежные длинные набедренники младших жрецов, сновали собаки и скудно, серо одетые гребные работники. Звуки многолюдного становища далеко разбредались по гладким водным тропинкам, волнуя окрестную живность.

На носу главной ладьи исходила упоительными дымами главная походная кухня верховного жреца Аменемхета, возможностям которой могла бы позавидовать иная дворцовая. Птичьи перья, как тёплый снег, сыпались с борта, щекоча ноздри трёх неподвижных крокодилов, вожделенно застывших под кожей воды.

Под нижней реей располагалась большая беседка, похожая на те, что ставят в богатом саду. Внутри полукругом стояли массивные кресла, тщательно изъеденные золочёной резьбою. На посеребрённых угловых столбах висели тяжкие венки ещё влажных речных цветов. Одну из полотняных стен беседки занимало золотое изображение крылатого солнечного диска. Когда настоящее небесное светило опустится за вершину пальмового холма, палаточное солнце станет его заместителем в этом мире.

По разные стороны низкого стола, занятого большою вазой с фруктами, сидели два человека, не проявляющие никаких признаков аппетита. Один – верховный жрец Аменемхет, второй – однорукий учитель Ти. Хозяин ладьи и слуга Амона-Ра выглядел, как всегда, напоминая собою статую. Учитель выглядел виноватым, несчастным и был грязен, как базарный мусорщик. В углах рта у него запеклась пена длинного, отчаянного самооправдания.

   – ...не хватило всего лишь нескольких мгновений. Я заставил его выпить моё питье. Притворился, что сам пью, и заставил выпить его. Я напугал его сказкою про змея. В школе Птахотепа, этого ничтожного труса, детям её не рассказывают, чтобы не бросить тень на имя фараона. Ещё немного, и Мериптах пошёл бы за мной или хотя бы заснул, и я бы уволок его, несмотря что однорук.

Статуя не выразила никакого отношения к услышанному. Ти сглотнул несуществующую слюну и продолжил:

   – Я оказался в гибельном положении. Я не выполнил волю Амона! Оправдания мне не было, но я решил хотя бы разузнать, что там во дворце будет происходить. Пришлось тоже забираться в подземный ход. Когда я выбрался на свет с той стороны, то увидел, что две старшие служанки госпожи Аа-мес уводят мальчика в сторону «Дома женщин». Да-а, я сам удивился. Осторожно подобрался ко входу, попробовал дверь, но она была хорошо заперта. Тогда я решил, пользуясь общей суматохой, пробраться во дворец. У парадного крыльца был страшный шум, Апоп вышел на балкон, и народ бесновался.

Я осторожно подошёл к заднему входу со стороны кухонь и сада. Ливийцы – стоял двойной или даже тройной караул – не пустили меня, хотя знали, что я учитель княжеского сына. Была у меня мысль выдать себя за одного из слуг, что целыми вереницами вбегали во дворец с подносами и кувшинами, но опять-таки – меня все знали. Однорукий слишком бросается в глаза. Я не впадаю в отчаяние никогда, но тут почувствовал, что близок к этому. Бесцельно бродил по двору вокруг дворца, среди всех этих сумасшедших, которые так радовались лицезрению того, кого так ненавидят.

Ти жадно посмотрел на кувшин с питьём, что стоял подле него, но не посмел прикоснуться к нему.

   – Прошло не так уж много времени. Пьяную толпу начали вытеснять за ворота. Пока они были в пешем строю и работали плётками, у них ничего не выходило, но стоило им сесть на лошадей, дело пошло лучше. Потом я заметил, что идёт смена караулов у всех дворцовых входов. У ливийцев тихо отбирали оружие и оттесняли в сторону их казармы. Я понял, что теперь попасть внутрь будет ещё труднее. Но я чувствовал, что надо подождать, ещё можно будет что-то важное узнать. И не ошибся, хвала Амону. Я увидел Мериптаха, совершенно голого, он...

   – Как ты сказал?

   – Да, ваше святейшество, мальчик был абсолютно голый, он вылетел из задних дверей и, пометавшись среди слуг, кинулся на свалку. За ним выбежали три или четыре азиата. Он влез во всё тот же подземный ход, азиаты полезли за ним. Я, на всякий случай, незаметно подобрался поближе.

Ти всё-таки решился, плеснул себе в чашу немного молока, судорожно выпил.

   – Обратно его уже принесли. Бездыханное тело на куске полотна. Этого почти никто не видел, азиаты разогнали всю прислугу с заднего двора. Я зарылся в кучу старых пальмовых листьев в дальнем конце свалки. Я думаю, меня бы убили, если бы обнаружили. Но зато я всё видел собственными глазами.

В горле у рассказчика возник неперебарываемый спазм. Он дёргал кадыком, набычивался. В выражении глаз Аменемхета мелькнула тень лёгкого нетерпения.

   – Что ты увидел?

   – Апоп сам вышел из задних дверей. На нём не было двойной короны, и даже парик он сбросил себе под ноги. Вид у него был страшный. Он долго стоял над телом Мериптаха. Молча. Склонив голову. Вместе с ним были ещё несколько важных гиксосов в тиарах, Тнефахт...

   – А Бакенсети?

   – Его не было, я сам очень удивился. С сыном такое несчастье, а отец неведомо где.

   – Чем ты напоил мальчика?

   – Это обычный бальзам для временного прекращения жизни. Проверенная вещь. Много раз. Сердце начинает биться медленно, члены тела холодеют, глаза кажутся мутными. Я хотел, чтобы он выпил несколько глотков, но его сотрясало от моих слов и он проглотил больше, чем половину баклажки.

   – От этого можно умереть?

   – Нет-нет, просто прекращение жизни будет более длительным.

Аменемхет поморщился:

   – Значит, Апоп считает, что мальчик спит?

   – Нет-нет, он уверен, что Мериптах мёртв. Я не успел рассказать. Когда он так стоял над телом, принесли двух змей. Слышно мне было плохо, но я понял, что змей поймали в амбаре. Я думаю, Тнефахт, эта преданная Бакенсети жирная гиена, засунул их туда по приказу хозяина. Они хотели убить мальчика, чтобы он не достался Апопу.

   – Отец убивает сына, чтобы не отдавать его... – Аменемхет закрыл глаза и медленно вздохнул. – Значит, мальчик мёртв?

   – Нет-нет, – затараторил Ти, – я сейчас расскажу. Апоп ещё постоял в задумчивости. Велел разорвать кобр на части, кровь хлестнула по сторонам на двадцать локтей. Потом отдал ещё один приказ. Я плохо его слышал, толпа страшно шумела за стенами, как будто дворец был в осаде и вот-вот начнётся штурм. Но я скоро понял, в чём дело. Азиаты полностью оцепили дворец. Заперли все ворота, встали у всех тайных проходов и лазов, никакой возможности ни для кого ни войти, ни выйти. Всю прислугу, всю-всю: и Тнефахта, и Хуфхора, и гардеробщиц госпожи Аа-мес, и флейтисток, и кузнецов, и поваров, всех ливийцев, всех детей и плясуний – всех согнали в один изолированный двор, что расположен между «Домом женщин» и садом. Я решил больше не прятаться, потому что, если бы нашли, стали бы пытать. Я сидел на земле среди слуг и ждал, что будет дальше и что будет со мной. Первым увели Тнефахта. Он выглядел ужасно, был весь чёрный, как от горя, ноги слушались его плохо. Два азиата поддерживали его под руки. Его увели, а все остальные продолжали ждать. На жаре, в пыли.

Ти выпил ещё молока, жадно, как бы показывая, как там было жарко.

   – Потом пришёл Тнефахт. Он по-прежнему выглядел плохо, но уже ходил сам и мог говорить. Он сказал, что сейчас каждого из тех, кто собран тут во дворе, будут по одному выводить из этого двора и каждый сможет сам поговорить с фараоном.

   – Что? – спросил Аменемхет.

   – Да-да, Апоп решил говорить с каждым. Всех будут по одному вводить в его покой, где он восседает, так сказал Толстяк.

   – Зачем?

Ти развёл свои полторы руки:

   – Я не успел выяснить, потому что не дождался своей очереди. Через распахнутые ворота за спиной у Тнефахта я увидел, что в боковую дверь дворца входит Мегила, «царский брат», вашему святейшеству известно о нём. Я не знал, что он в городе. Самый страшный человек в Аварисе. У этого чудовища во рту двадцать языков, каждый его ноготь – кинжал. Он не знает усталости и жалости. Нельзя понять, какие боги помогают ему, но правда то, что он неуязвим. Год назад я столкнулся с ним на Слоновьем острове и, только призвав всё своё волшебство, смог от него избавиться. Теперь же я был обречён. В моём распоряжении не было ни одного из моих амулетов, солей и трав, а он мог наслать на меня сколько угодно этих вонючих конников. Одного за другим уводили слуг на свидание с Апопом. Сначала Хуфхора, лекаря Нахта и служанок госпожи Аа-мес, потом детей ремесленников. Я был на краю гибели и никак, никак не мог сообразить, что же мне делать. В отчаянии я обратился к своему мешку, хотя знал, что нет там никаких средств, могущих помочь мне. Я специально ничего не брал с собою, боясь обыска, при дворе Бакенсети преследуют знахарство.

Во взгляде Аменемхета зажглось едва заметное любопытство.

   – Одна пустая баклажка отыскалась на дне мешка. Но на дне баклажки я обнаружил несколько глотков своего напитка и понял, что у меня есть надежда спастись. Я выпил всё, вытряс последние капли. Подождал, пока снадобье распространится по жилам и к векам начнёт прикасаться сон. Тогда встал, подошёл к воротам и, когда Тнефахт появился за очередным собеседником Апопа, я упал прямо перед ним на землю. Я задержал дыхание особым способом в дополнение к действию моего снадобья, так что когда меня кинулись ощупывать, то сразу определили – мёртв. Меня тут же подхватили и понесли, я долго не мог понять куда, пока не услышал плеск воды и не почувствовал лёгкую качку под настилом, на который меня положили. Так пришлось мне лежать довольно долго, я слышал, что рядом со мною ещё кого-то укладывают, потом положили чьё-то, быстро остывающее тело сверху. Вашему святейшеству известно, что я человек с большим самообладанием, но тут и меня пробрал страх. Мне приходилось разговаривать с мертвецами и вызывать людей обратно из смерти, но вот оказаться погребённым под грудою мёртвых тел!

Верховный жрец наклонился вперёд и сам налил молока в чашу Ти.

   – Не знаю, сколько я пролежал так. Казалось, этому не будет конца, но конец наступает такой или иной. Тела накрыли куском ткани, и лодка, а это была лодка, большая лодка для перевозки скота, она отплыла. Судя по тому, как кряхтели гребцы, плыть пришлось против течения, значит, к «Дому смерти».

Я не ошибся. Скоро мы опять пристали к берегу.

Я внимательно прислушивался к разговорам и, когда понял, что гребцы куда-то удалились, может быть, пошли за носилками, чтобы перенести тела, я начал осторожно приподниматься, осмотрелся. Многих из тех, что лежали рядом, я сразу узнал. Это были те, кого Тнефахт уводил на свидание к Апопу. У них были сломаны шеи на азиатский манер, чтобы не проливать крови. Несколько служанок, дети, друзья Мериптаха. Зачем их было убивать, я понять не мог. Появились носильщики из «Дома смерти», меня вместе со всеми перенесли в подземный зал, где всегда лежат тела в ожидании полуночного часа. Я решил подождать, когда вокруг прекратится суета, чтобы спокойно выбраться наружу. Получилось не по-моему. Когда погасили светильники и носильщики ушли, в подземный зал спустился один человек. Он ходил от одного тела к другому и ощупывал. Сначала я решил, что это грабитель, из тех, что промышляют в гробницах и пирамидах, обирая мумии. Правда, я никогда не слышал, чтобы кому-то пришло в голову обирать ещё непогребённых мертвецов. Что у них взять? И вот этот человек подошёл ко мне. От него ощутимо пахло пивом. Но это ничего не объясняло. Стоило ему прикоснуться к моей ноге, как он тихо вскрикнул и отбежал. Он понял, что я не мертвец. Притворяться далее не имело смысла, я сел на ложе. Я думал, что этот пьяница убежит в ужасе. Но он повёл себя странно и не подумал убегать. Он начал говорить какие-то глупости: «Ну вот, ещё один. Анубис будет недоволен». Он много чего сказал подобного, я с трудом проникал сквозь пьяные слова в смысл его речений. Но проник и вот что понял. Оказывается, это был парасхит, что неудивительно, я ведь находился в «Доме смерти». Дело было в том, что за несколько часов до того, как привезти меня, прибыла ещё одна баржа. Она привезла всего одно тело, тело мальчика. Мальчик был по всему виду мёртв, но мёртв не был. Парасхит утверждал, что он-то уж в мертвецах разбирается, он-то их повидал на своём веку. Почему он считает мальчика не мёртвым, объяснить этот пьяница не мог, да я и не очень нуждался в его объяснениях.

Я решил...

   – Мериптах жив.

   – Да, ваше святейшество. Его искусали кобры в амбаре, но мой чудодейственный напиток изменил влияние яда.

   – Может ли такое быть? Укус этой змеи всегда был смертелен.

   – Нет-нет, я знаю... мне известны способы, как ослабить действие змеиного яда, мне известно целое племя чёрных людей, что переносят укус кобры легче, чем...

Аменемхет встал и отодвинул полог палатки. Солнце уже полностью впиталось в плоть пальмовой рощи. Ти тоже встал и выглянул из-за плеча верховного жреца.

   – Время ещё есть. До полуночи далеко. Этот парасхит мне пожаловался, что ему никто не верит, все считают, что он пьян и бредит, когда говорит, что привезённое тело всё же живое.

Верховный жрец резко повернулся к Ти. Тот пощипал бороду.

   – Я зарезал его, ваше святейшество, чтобы он больше никого не смущал своими разговорами. И оттащил мальчика в самый дальний угол нижнего зала. Когда дойдёт очередь до его тела, Мериптах уже будет в наших руках.

   – Са-Амона ко мне! – приказал Аменемхет.

18

До ограды города мёртвых было ещё несколько сот локтей, но Са-Амон велел причаливать. В незапамятные времена здесь перевернулась баржа, перевозившая каменные блоки. Они не затонули на мелком месте, и получилось что-то вроде разломанной на большие ломти набережной. Лодка, из тех, что именуются в Верхнем Египте «птицами», работая в четыре весла, да ещё подгоняемая течением, просто пропорхнула тёмный водный путь от Львиного канала до этого места, так что гребцы даже не успели утомиться. Двоих молчаливый посланец Аменемхета оставил в лодке, с двумя другими поспешил к рисующейся на фоне звёздного неба высокой стене. Лунная ночь была для него прозрачна, как полдень. Призрачно, но ярко освещённое пространство хотелось миновать как можно скорее. Предосторожность имела смысл. Мемфис не спал. Обычно наступление темноты прекращает всякую жизнь в египетском городе, но только не в такой праздник, как Новый год. Остатки трёхдневного веселья ещё тускло шевелились в разных концах старой столицы. Заинтересованно лаяли собаки, пробегали цепочки факелов. Судорожно заржала лошадь. Не спала и река. Впрочем, всякому, кто отваживался пускаться по ней в ночное время, становилось ясно, что она не спит никогда. И вдоль, и поперёк крокодильего потока в каждое мгновение кто-то устремлён, и цели ночных лодочников или загадочны, или преступны. Это может быть и вор, от голода спешащий из верхнего города в деревню с краденым телёнком, а может, и жуткий могильный грабитель.

Са-Амон спешил и не интересовался рекой. До начала работы бальзамировщиков оставалось совсем мало времени. У главных ворот города мёртвых лучше не появляться, охрана там, скорее всего, невелика, но может возникнуть шум, докатиться до «Дома смерти» и переполошить парасхитов.

Инстинктивно пригибаясь, чтобы казаться меньше, три человеческие тени пролетели вдоль бледно освещённой стены к червоточине пролома. Великий город Мемфис давно уже не находится на вершине славы и богатства и не в состоянии заботиться о своих мертвецах подобающе. В данном случае это было на руку живым. Один за другим, согбенные, но до зубов вооружённые призраки канули в пролом. Оттуда сразу же раздался собачий лай, на удивление краткий. Попавшая под ногу псина успела гавкнуть всего лишь раз, глухо, спросонья, и была тут же разрублена надвое одним из гребцов. Са-Амон не счёл нужным хвалить его за быстроту мысли и движения, только удовлетворённо хмыкнул. Он сам учил этих бойцов, и они были лучшими во всей речной долине. Чистокровные египтяне, не какие-нибудь шаззу или нубийцы.

Двор, в который они попали, был покрыт тонким слоем мягкой, тёплой пыли, так что шаги были не слышны даже гем, кто идёт. Только видны. Пыль тысячелетий была в один вес с воздухом, поднималась даже от взгляда, но медленно и задумчиво, как будто отрываясь от какого-то важного дела. Са-Амон и его убийцы, бесшумно серебрясь, перелетали из одного геометрического выступа тени в другой. Помимо подлинной вековечной жизни, что вели мумии в своих закупоренных гробницах, ютилась по углам и жизнь обычная, временная. Притворно всплакнул невидимый кот вслед торопливой ночной троице. Разнообразная насекомая бессмыслица просеивала свой сверест сквозь воздух. Воздух был неподвижный, вертикальный, доходящий, по слухам, до самых звёзд, достойный того места, где установлен.

Теперь следовало двигаться медленнее. Если выглянуть из-за этого, уже век обрушивающегося, безымянного кирпичного гиганта, можно на той стороне мёртвой площади обнаружить здание, в глубине которого скрыто то, за чем послала своих рабов воля Амона. Са-Амон осторожно выглянул и увидел то, что и рассчитывал увидеть. Два невысоких, сильно скошенных назад пилона, меж ними широкий проем, уводящий вниз, в глубину, подразумевающимися ступенями. Небо проёма, освещённое пламенем светильников, как бы горит от какой-то жажды.

Тишина стояла полная.

Ни единой души снаружи.

И тут опытный взгляд Са-Амона уловил во всей этой картине какое-то мелкое мелькание. По гребню стены, что подходила справа к самому «Дому смерти», одна за другой осторожно передвигались, на миг заслоняя несколько звёзд, фигурки вооружённых людей. Одновременно с этим до ушей Аменемхетова посланца донёсся некий топот. С той стороны, где располагался главный вход.

19

Мериптах не знал, что с ним и где он. Знал лишь, что он – это он, но себе не властен. Последнее, что помнило тело перед этой чернотою, это гибкое, тёплое змеиное шевеление под ладонью, укус-удар, страх-удивление, потом он внутренне как бы заскользил и всё. Сознание размылось. А заново он опознал себя уже в полной глухой темноте. Не было ничего, даже уверенности, что его тело всё ещё при нём. Ничего нельзя было сказать о том, сколько длится уже эта чернота и сколько ей ещё предстоит длиться. Был первоначальный порыв тошнотворной паники, стремление куда-то бежать, просить, объяснить, но бесполезность всего этого была так несомненна, что даже успокаивала.

Первый вывод, который Мериптах сделал из невольных наблюдений над своим состоянием, – он скорее всего лежит. Из чего он это заключил, он объяснить бы не смог, но уверенность в собственном лежачем положении сделалась непоколебима. Это было единственное, что ему было доступно знать и осознавалось как несомненная ценность.

Затем он, таким же непонятным образом, дошёл до вывода, что лежит он в месте закрытом, укромном и прохладном. Он, конечно, не представлял, высоки ли потолки его убежища, и не ощущал температуру воздуха, но мог бы поклясться, что находится в подземелье.

И сразу вслед за этим явилась простая, чистая мысль – он умер.

Этот факт не взволновал и не удивил его. Он не успел уделить должного времени созерцанию большой, цельной драгоценности этого знания, как оно рассыпалось на меньшие части, к каждой из которых тут же возникли свои вопросы. Раз он умер, то хотелось бы знать, была ли похоронная процессия? Кто возглавлял её? Он не слышал стенаний плакальщиц, потому что их не было или потому что у него нет слуха? Омывали его уже священной водой Хани или эта важнейшая процедура ему ещё предстоит? Интересно, как он выглядит сейчас? Лежит ли он уже на кипарисовом столе со сложенными на груди руками и сдвинутыми пятками? Стоит ли рядом шакалоголовый Анубис? А может, всё уже позади, и он, Мериптах, теперь уже хорошо спелёнутая мумия в каменном саркофаге?

Сколько времени заняли эти размышления, никто сказать бы не мог, меньше всего сам размышляющий. Несколько мгновений или всего одно. Эта сторона дела Мериптаха не интересовала, и в этом безразличии он обнаружил для себя нечто похожее на удовольствие. Перестала мучить своей непонятностью кровавая сцена в зале с раздвигающимся лучником. Почему отец набросился с мечом на Апопа, которого боготворил?

Мысль мальчика не успела углубиться в эту область, поскольку бесплотное «я» содрогнулось от понимания – он слышит!

Звуки, вернее искажённые и смутные нечеловеческие шёпоты, ползли из окружающей его сознание черноты. Они добирались до него как бы контрабандой, по частям, и не по порядку. Они просачивались сквозь покрывало глухоты, сквозь дырявую в разных местах кровлю, многочисленными, но всегда неожиданными и неуловимыми каплями. Сколько их не лови, всё равно не собирается хотя бы один полноценный глоток слуха.

Страстнее всего хотелось определить, звуки ли это прежнего мира или уже звуки Дуата, где обретается каждым его вечное жилище? Пропустил ли он, Мериптах, самую важную процедуру своей жизни или она ему ещё предстоит? Мальчик напрягся, чтобы услышать больше и быстрее, но что в его положении значит «напрягся»?

Звуки-калеки, звуки-ленивцы топтались вокруг тоскующего по определённости ума, слишком мало давая пищи для каких-либо выводов, но на один Мериптах всё же решился: вокруг что-то происходит. С разных сторон доносятся искажённые голоса, настолько искажённые, что смысл слов уловить нельзя. Может быть, это божественный язык, к которому ещё надо привыкнуть? Говорящие передвигаются, переговариваясь друг с другом, и бессмыслицы в этих речениях всё меньше и меньше, плёнка непонимания всё тоньше. Ещё чуть-чуть, и слова повернутся к слуху понятной стороной и Мериптах узнает всё. Но ждать было трудно. Мериптах неподвижно спешил и рвался, и опережал самого себя.

Ещё ничего не зная точно, он во многом уже уверился. Почему-то стал вдруг твёрдо знать – всё только начинается. Он ещё не взрезан.

На первый план вышла озабоченность, а всё ли, совершающееся сейчас с ним, совершается подобающе и по правилам? Бальзамировщиков должно быть пятеро. Главный жрец в маске шакала – сам бог Анубис и четвёрка помощников с ним. Один шакалоголовый, как и Анубис, – Дуамутеф. Другой – Небехсенуф с головой сокола. Также Хапи, имеющий голову павиана, и Исмет – всем обликом человек. Вспоминая всё это, Мериптах как бы отвечал урок в «Доме жизни» и, правильно вспомнив, испытывал огромное облегчение.

И вот они пятеро собрались и говорят над его телом. Что дальше?

Сначала боги-бальзамировщики омоют его тело священной нильской водой, и оно станет называться Сах. После этого к нему приблизится всеми ненавидимый и презираемый парасхит и вскроет тело особым ножом, после чего будет с позором и угрозами изгнан из подземелья, ибо после омовения священной водой тело становится священным и любое причинение вреда ему – преступление.

Потом специальными крючками бог Анубис достанет из его черепа мозг, что правильно, потому что мозг протухает первым. Но он, Мериптах, от этого не перестанет думать, потому что душа помещается не в мозгу, но в сердце. Потом Анубис и его помощники извлекут из тела все внутренности и опустят в канопы с отварами целебных трав и особыми снадобьями. Запломбировав канопы, боги-бальзамировщики обработают тело Сах мазями и настоями и туго запеленают бинтами из особой материи, что изготовлена богом-ткачом Хедихати из слёз богов по умершему Озирису, то есть по нему, Мериптаху, потому что после своей смерти он сам станет Озирисом!

И сердце Мериптаха, или то место, где в этот, момент располагалась его душа Ка, наполнилось благодарностью и блаженством. Оставалось лишь предвкушать, что будет испытано им, когда в изготовленную по всем правилам мумию вернётся её жизненная сила Ба, теперь временно отступившаяся от него. О, как несчастен похороненный не по правилам или брошенный крокодилам на растерзание, ибо, лишённый тела, он не обретёт мумию и не вкусит вечной жизни в Дуате.

Что же они медлят, Анубис и его помощники?! Где их умелые крючки, где презренный нож парасхита?! Не то чтобы Мериптах испытывал острое нетерпение, он просто боялся какого-нибудь нарушения в священном порядке погребального закона, ибо оно могло обернуться неведомыми бедами в вечной жизни.

Он всё отчётливее слышал голоса вокруг себя, и его пугало, что в них меньше чинности и божественного равнодушия, чем ему хотелось бы. Могло даже показаться, что боги-бальзамировщики произносят не заклинания, но оскорбления, таков был их тон и напор.

От нетерпения и волнения, охвативших всё его маленькое, в одну точку собравшееся сердце, Мериптах начал торопливо произносить оправдательную молитву – «Оправдательную речь умершего».

«Я не чинил зла людям. Я не нанёс ущерба скоту. Я не совершил греха в месте Истины. Я не творил дурного. Имя моё не коснулось слуха кормчего священной ладьи. Я не кощунствовал. Я не поднимал руку на слабого. Я не делал мерзкого пред богами».

Он очень опережал ход событий. Как будто он уже оказался перед собранием загробных судей во главе с Ра и ему казалось, что он якобы их даже видит каким-то своим особым, уже неземным зрением. Вот там Шу, там Тефнут, Нут, Нефтида, Геб, Изида, Гор, Хатхор, Ху. В центре Ра, великий, неразличимый пока.

«Я не был причиною слёз. Я не убивал. Я не приказывал убивать. Я никому не причинял страданий».

Единственное, от чего страдал Мериптах, что не может поднять правую руку в знак того, что он клянётся говорить только правду, ибо не знал, где у него сейчас правая рука.

И в этот момент он услышал страшный вскрик, как будто кто-то был убит рядом с его мёртвым телом, что-то с грохотом упало. Отчётливо раздались шаги убегающего человека. В том месте, куда шаги удалились, раздался вдруг целый хор истошных голосов. Отдельные крики своими острыми, нестерпимыми углами прокалывали глухоту и целиком достигали слуха мальчика. «Убийца!» «Нечестивец!» «Негодяй!» Это могло означать только одно: парасхит сделал своё дело и убегает, осыпаемый проклятиями, чрево Мериптаха вспорото, и теперь умершему не о чем беспокоиться. И как бы в подтверждение этой мысли мальчик почувствовал, что куда-то уплывает, в сторону, противоположную той, куда убежал преступный вспарыватель животов. Уплывает благодаря плавной, могучей, безусловно, божественной силе. Меньше всего жалел мальчик об окончательном расставании с миром живых людей.