Текст книги "Рука майора Громова"

Автор книги: Михаил Бойков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Глава 7
Какой-то военный

Бадмаев встретил Холмина вопросом:

– Ну, удалось вам узнать что-нибудь о «руке майора Громова»?

Холмин отрицательно и очень решительно тряхнул головой.

– Нет, гражданин начальник отдела. Не удалось и не удастся.

В узких глазах энкаведиста мелькнула тень удивления.

– Что это вы сегодня так упаднически настроены? – спросил он. – Вчера у вас было совсем другое настроение.

– Мне испортили это настроение, гражданин начальник, – возбужденно заговорил Холмин, – с первых же шагов мешают работать. Выдумывают всякие тормоза.

– Кто?

– Ваш заместитель – капитан Шелудяк. Вчера он пытался посадить, меня в одиночку, а затем приставил ко мне конвоира. Сегодня, как хвост, увязался за мной в тюрьму и приказал не выпускать меня оттуда.

– Я уже дал ему нагоняй за то, что он оставил вас в тюрьме, – сказал Бадмаев.

– Вообще, гражданин начальник, – горячился Холмин, – я прошу вас избавить меня от всяких хвостов и предоставить мне свободу действий. Ни один сыщик никогда не работал и не сможет работать в тех условиях, какие были у меня вчера и сегодня утром. Дайте мне возможность работать самостоятельно или отправьте обратно в камеру.

Бадмаев мотнул на него своим вдавленным подбородком.

– Хорошо, я распоряжусь, чтоб вам не мешали. Что вам нужно для работы сейчас?

– Прежде всего пропуск в камеры, где содержатся директор гостиницы, коридорный и Ольга Громова.

– Я позвоню в комендатуру. Еще что?

– У меня совсем нет денег. Не только на еду, но даже на трамвайный билет.

– Я распоряжусь. В комендатуре вы получите удостоверение агента и, на первое время 500 рублей. Проезд по нашему удостоверению всюду бесплатный. Питаться будете в нашем буфете, тоже бесплатно.

Бадмаев окинул его критическим взглядом.

– В тюрьме вы порядком обтрепались. Комендатура выдаст вам ордер в закрытый распределитель. Там выберете себе костюм, рубашку ботинки и всякую мелочь, какая вам потребуется. Что ещё?

– Больше пока ничего. Благодарю вас, гражданин начальник.

– Товарищ начальник, – поправил его Бадмаев.

– Почему? – удивился Холмин.

– Но ведь вы теперь уже не заключенный, а наш работник. Временно, по крайней мере. Имеете право ко всем обращаться со словом товарищ, – объяснил начальник отдела НКВД.

* * *

Коридорный гостиницы Захарчук по внешнему виду почти ничем не отличался от сапожника Ищенко. Обоих на допросах «расписали» и запугали приблизительно одинаково. Разговаривая с Холминым. Захарчук плакал, жаловался, что энкаведисты выбили ему четыре зуба и перебили ребро, и твердил, что в убийстве лейтенанта Карнаухова невиновен.

Директор гостиницы Селезнев был «расписан» и запуган значительно меньше а разговаривал более связно, чем коридорный и сапожник. Во время допроса его только избили, но – прокатить на конвейере» не успели. Обвинения в убийстве энкаведиста он отрицал категорически, хотя на допросе и «признался» в этом.

Беседы с тремя подследственными убедили Холмина в том, что ни один из них не имеет никакого отношения к убийствам и к «руке майора Громова». Однако, Селезнев сообщил Холмину кое-что интересное. По словам директора, приблизительно за полчаса до убийства лейтенанта Карнаухова, к нему в номер вошел какой-то военный, но никто из обслуживающего гостиницу персонала не видал, когда он оттуда вышел.

– Могли не заметить, – сказал Холмин.

– Нет, не могли, – возразил Селезнев. – По приказу из отдела НКВД, персонал гостиницы наблюдает за проживающими в ней и приходящими к ним. Посетитель Карнаухова мог выйти на улицу только через комнату дежурного.

– Разве из гостиницы нет другого выхода?

– Есть дверь во двор, но она всегда запирается на ночь.

– Куда же мог деваться военный? – спросил Холмин.

Селезнев развел руками.

– Этого я не знаю. Я не сыщик.

– Посетитель Карнаухова был энкаведистом?

– Нет, в армейской шипели.

– И в каком чине?

– Ни его лица, ни знаков различия на воротнике мы не смогли разглядеть. Воротник шинели был поднят, а козырек фуражки надвинут на лицо…

Больше ничего интересного Селезнев сообщить не мог. Поблагодарив его, Холмин отправился в гостиницу.

Номер, который, несколько дней тому назад, занимал младший лейтенант Карнаухов, теперь был пуст. Отдел НКВД приказал временно его никому не сдавать.

Окинув комнату беглым взглядом, Холмин сразу понял, как убийца ушел отсюда. Подоконник единственного окна номера, выходящего на проходной двор, был в двух метрах от земли. Служащие гостиницы сообщили Холмину, что калитка ворот на улицу вечером обычно запиралась, но замок второй, – со стороны переулка – давно уже был сломан и его никак не соберутся починить. Эта калитка оставалась незапертой всю ночь…

Первым результатом своего расследования Холмин был удовлетворен.

«Есть хоть какие-то следы, хотя и скудные. И на этом спасибо», – думал он, сидя в трамвае, медленно ползшем по направлению к отделу НКВД, где, – во внутренней тюрьме, – была заключена дочь загадочного майора – Ольга Громова.

Глава 8
Дочь «врага народа»

Старший надзиратель женского спецкоридора внутренней тюрьмы НКВД прочел бумажку с пропуском, повертел ее в руках и удивленно взглянул на Холмина.

Случай был выходящий из ряда вон. Здешние следственные камеры, кроме энкаведистов в форме, не посещал никто; разрешения для свиданий с узницами спецкоридора никому из «гражданских» не выдавались. А тут перед надзирателем стоял невзрачный молодой человек в штатском, да к тому же сильно потрепанном костюме.

– Желаете, значит, иметь свидание с врагиней народа? – спросил тюремщик, не отрывая от посетителя удивленного взгляда.

– Да-да. Поскорее, пожалуйста! – торопливо ответил Холмин.

– Чичас, чичас, – заворчал тюремщик, отцепляя от пояса связку ключей. – И чего вы, товарищ, так торопитесь к энтой громовской дочке? Жених ейный, что-ли?

– Нет, не жених, – бросил Холмин.

– Тогда, стало быть, знакомый. С большой рукой в нашем отделе.

– Почему вы так думаете?

– Да как же? Гражданские к тутошним врагиням не ходют. Потому – не разрешено. А вот вы в гражданской одеже и такой пропуск у вас.

– Какой?

– Да вон в нем написано: «выдан комендатурой но личному приказу начальника отдела НКВД, майора Бадмаева». Стало быть, имеете в отделе очень даже большую руку…

– Ладно. Открывайте дверь! – оборвал Холмин словоохотливого тюремщика.

– Чичас, чичас, – заторопился тот, гремя ключами…

Надзиратель распахнул дверь и Холмин вошел в камеру. Она была ярко освещена стосвечевой лампочкой, ввинченной в потолок. От ее резкого и неприятного света, после полусумрака коридора, Холмин зажмурил глаза и негромко сказал:

– Здравствуйте!

Ему не ответили. Он открыл глаза и огляделся вокруг. Несколько секунд потребовалось его глазам, чтобы освоиться со светом и заметить девичью фигуру, сидящую в углу камеры на грубо сколоченном деревянном табурете. Он шагнул к ней и повторил, запнувшись:

– Здравствуйте!

Девушка была занята: она умывалась. Из оловянной кружки смачивала водой платок я вытирала, им лицо. На секунду оторвавшись от своего занятия, девушка взглянула на Холмина и ответила весьма нелюбезно:

– Если вам уж так хочется поздороваться со мной, то пожалуйста – здравствуйте.

От неприветливого ответа сердце Холмина упало, а от взгляда – сладко заныло.

Он обладал влюбчивым сердцем с детства, но в делах любовных ему как-то не везло. Еще в детские годы, когда он жил с родителями, впоследствии умершими от тифа, знакомые девочки постоянно отвергали его поклонение им и ухаживание за ними. В более зрелом возрасте он несколько раз влюблялся, но безуспешно. Главной причиной этих неудач он считал свою наружность: при правильных чертах своего лица, задумчивых серых глазах и пышном русом чубе, у него был нос, которому его приятели дали, хотя и несколько преувеличенное, но не лишенное оснований определение: «носяра картофельного образца».

Правда, две последние влюбленности внушали ему некоторые надежды на их счастливое завершение, но каждая из них закончилась неожиданной посадкой его в тюрьму.

И вот, перед ним теперь сидела девушка, взглянув на которую, он позабыл обо всех предыдущих. Насколько Холмин успел рассмотреть ее, она была очень красива. Такой красавицы он еще никогда не видал. Все в ней было хорошо, начиная от спутавшейся в тюрьме прически волнистых золотых волос и кончая маленькими ступнями стройных ног в стоптанных тапочках. Особенно же хороши были ее глаза – огромные и сияющие, хотя и невыспавшиеся и покрасневшие от слез в тюрьме. Определить их цвет точно Холмин не мог; при электрическом свете они казались ему то голубыми, то светло-серыми, но он был уверен, что эти глаза прекрасны независимо от их цвета.

Она еще раз искоса посмотрела на него и он, смутившись и покраснев, спросил растерянно и нелепо:

– Ну, как вы поживаете?

– Как видите. Даже умыться нечем. На весь день дают одну кружку воды. Больше им жаль. А еще людьми называются, – сказала она, гневно сверкнув глазами.

– Я постараюсь помочь, – поторопился пообещать Холмин, но в конце фразы запнулся, вспомнив, что он, все-таки, заключенный и вряд ли сможет найти возможности для помощи ей.

Девушка отрицательно покачала головой и на ее лице появилась гримаса отвращения и брезгливости.

– Ах, не нужно мне вашей помощи. Ваши товарищи уже обещали мне ее, но требуют за это слишком большого… то-есть невыполнимого… одолжения. Вы, энкаведисты, неспособны помогать бескорыстно.

– Но я совсем не такой, как они, – вырвалось у Холмина.

– Все энкаведисты одинаковы. И вы не лучше.

– Откуда у вас такая уверенность? Ведь вы же меня не знаете, – возмутился он.

– А разве вы не энкаведист? – спросила она.

– Да… То-есть, нет… До некоторой степени, – попробовал объяснить он, но это объяснение получилось у него слишком бестолковым.

Пожав плечами, она насмешливо улыбнулась.

– Энкаведист до некоторой степени? В первый раз слышу о таких. Это что-то новенькое.

Холмин хотел рассердиться и не смог. Она так ему правилась, что сердиться на нее было невозможно. Он с радостью рассказал бы ей правду о себе, но, вспомнив о навязанных ему Бадмаевым обязанностях, подавил свое желание и попытался перевести разговор на «деловую» тему:

– Глядя на вас я никак не могу поверить, что вы… – он остановился подыскивая подходящее слово.

– Дочь врага народа? Или, как вы все здесь выражаетесь, врагиня народа? – с прежней насмешливостью пришла ему на помощь девушка.

– Я хотел сказать не так, – возразил он.

– Чего там не так, – перебила она. – Ведь это одно из ваших любимых выражений. А вообще, молодой человек, я бы вам не советовала изображать из себя благородного рыцаря. У вас это плохо получается. Что же касается до врагов народа, то ни я, ни мой бедный папа никогда ими не были. Враги народа – вы и те, кто повыше вас, которые в Кремле сидят.

Холмин отступил назад и с испугом оглянулся на дверь. Она была прикрыта неплотно и из щели между нею и дверным косяком тускло поблескивали оловянные глаза надзирателя. Холмин подошел к девушке вплотную и торопливо зашептал:

– Тише! Тише, пожалуйста! Разве можно так говорить?

Вскочив с табурета, она закричала громко и возмущенно:

– А разве можно сажать в тюрьму ни в чем неповинных людей и убивать их? Что вы сделали с моим папой? О, я отомщу за него! Отомщу вам, убийцам майора Громова.

Холмин вздрогнул от неожиданности. Последняя фраза девушки напомнила ему другую, ту, которая была в записках, прикрепленных английскими булавками к трупам управдома и лейтенанта Карнаухова. Там ведь тоже говорилось об убийцах майора? И там были угрозы мести.

В голове Холмина стали тесниться мысли, обгоняя одна другую:

«Почему она говорит так? Не о палачах, например, а об убийцах. И угрожает мстить. Что это? Простое совпадение? Или она знает о «руке майора Громова»? И почему, после ареста дочери майора, деятельность этой «руки» прекратилась и никто больше не был убит? Тоже совпадение? Или одна из нитей к «руке»? Надо выяснить… выяснить сейчас же»…

Он бросился к двери камеры и, плотно притворив ее, обернулся. Девушка села на табурет и заплакала, закрыв лицо ладонями. Холмин осторожно дотронулся рукой до ее плеча.

– Послушайте.

Задрожав и отшатнувшись, она подняла голову. Глядя в упор в ее наполненные слезами глаза, он быстро спросил:

– Что вы знаете о руке майора Громова?

В ее глазах, сквозь слезы, засветилось изумление и, где-то, в самой глубине их, что-то похожее на смущение.

– Рука моего папы? – удивленно спросила она. – Почему вы так говорите? Что это значит?

Он молчал, всматриваясь в ее глаза и тщетно стараясь найти ответ на только что возникший и уже начавший мучить его вопрос:

«Знает она или нет? Причастна ли она к убийствам?»

– Что это значит? – повторила девушка. – И почему вы молчите?

«Нет. Она ничего не знает о «руке». Такие глаза не могут лгать», – решил он.

– Вы не хотите мне ответить? – спросила девушка. – Что-ж, не надо.

Первое, пришедшее ему в голову объяснение его вопросу и молчанию было не особенно удачным, но, за неимением лучшего, он ухватился за него:

– Простите, пожалуйста. Видите ли, я иногда заговариваюсь. Это от усталости. Я очень устал.

Она посмотрела на него внимательнее, чем за все время до этого и сказала:

– Вы какой-то странный. И не похожи на других… энкаведистов.

– Может быть, – согласился он. – Только отчего же странный?

– Так мне кажется…

Помолчав, она спросила:

– Вы, наверно, мой новый следователь.

Он отрицательно покачал головой.

– Нет, Я случайно попал в здешний отдел НКВД и… хочу вам помочь.

– Что-ж, спасибо, – сказала она. – Если это правда, то, впервые в жизни, я буду благодарна энкаведисту.

– Но ведь я, – начал Холмин и осекся, вспомнив о своем новом начальстве.

В камере повисло неловкое молчание. Говорить было больше не о чем.

– Вы еще хотели о чем-то спросить? – обратилась к нему девушка без прежней, ярко выраженной враждебности в тоне и словах.

– О чем же еще? У меня больше нет вопросов. Я, пожалуй, пойду. А вам желаю всего хорошего, – ответил Холмин.

– Прощайте, – сказала девушка.

– Лучше до свиданья, – возразил он. – Хорошо?

Она улыбнулась впервые за все время разговора с ним.

– Хорошо…

От ее улыбки его сердце радостно дрогнуло, и он вышел из камеры, взволнованный этой встречей и предчувствием чего-то неопределенного, смутного, но сулящего счастье, в будущем.

Глава 9
Дуся-буфетчица

Придя из тюрьмы в отдел НКВД, Холмин не застал там Бадмаева, Его личный секретарь – юнец в мундире с лейтенантскими знаками различия на воротнике – дал на вопрос Холмина неопределенный ответ:

– Товарищ начотдела поехал ужинать, а когда будет – неизвестно. Но не раньше десяти часов.

Холмин вышел в коридор и остановился там в раздумья. Времени до предполагаемого возвращения Бадмаева было более, чем достаточно; часы только что пробили семь.

«Что же мне делать? – думал он. – Ждать Бадмаева? Или отложить разговор с ним до завтра? Нет, надо поговорить сегодня. Главное – об Ольге Громовой. Так что же делать сейчас? Разве тоже пойти ужинать в отдельский буфет? Может быть, меня уже прикрепили там на пропитание».

Он вспомнил, что с прошедшей ночи еще ничего не ел и это сразу вызвало у него аппетит. По коридору как раз проходил энкаведист, видимо следователь, с пачкой зеленых папок под мышкой.

– Послушайте, – обратился к нему Холмин. – Где здесь у вас буфет?

Тот окинул спросившего быстрым щупающим взглядом и бросил на ходу:

– В первом этаже. Рядом с комендатурой.

– Благодарю вас! – крикнул вслед ему Холмин и спустился по лестнице в первый этаж.

Буфет отдела НКВД занимал довольно большую комнату и был похож на что-то вроде бара. В нем стояло десятка два столиков, накрытых клеенкой вместо скатертей и декорированных букетами искусственных цветов в вазах; возле каждого из столов было по три полукресла с ситцевой обивкой. Вдоль стены, противоположной к входной двери, в четыре ряда тянулись узенькие полки, уставленные бутылками, банками с соленьями, стаканами и горками тарелок. Перед полками разлегся массивный комодообразный прилавок, по обе стороны которого, в ящиках под стеклом, красовались закуски весьма аппетитные на вид. В общем же буфет был скромный, без претензий на роскошь и под стать второстепенному отделу НКВД провинциального южного города.

Ужинающих было мало; в одном углу четверо конвоиров в черных шинелях пили пиво, в другом – какой-то энкаведист сидел задумавшись над тарелкой супа, За прилавком скучала девушка, показавшаяся Холмину знакомой. Присмотревшись к ней, он узнал ту, которая прошлой ночью приносила ему ужин по приказу Бадмаева.

Холмин подошел к прилавку и поздоровался с нею. Девушка встрепенулась.

– Это вы, товарищ агент. А я вас ждала еще утром.

– Ждали? Почему? – удавился он.

– Да мне Дондеже сказал, чтобы прикрепить вас к нам на питание. Думала, что вы завтракать и обедать придете. А вас все нету и нету.

– Ну, вот я пришел ужинать. Чем вы меня угостите?

– Есть борщ и суп. На второе – рагу, шницель и блинчики с мясом. Закуски выбирайте сами, но могу посоветовать балык и маслины… Очень хорошие.

– Ух, какая роскошь! – воскликнул Холмин. – Не знаю даже, что и выбрать. В тюрьме я о таких вещах и мечтать не мог. Да и на воле их видел не часто.

– Так может, мне за вас выбрать?

– Пожалуйста, Дуся… Ведь вас так зовут?

– Да. А вас?

– Меня – Холмин… Александр.

– Я буду вас называть Шурой. Не возражаете?

– Нет, отчего же? Если вам так нравится…

– Вот и отлично. Познакомились, значит.

– Я очень рад, – вежливо сказал он.

– И я тоже! – простодушно воскликнула она. – Так я вам сию минуту принесу ужин.

Холмин занял столик возле самого прилавка, подальше от компании конвоиров и задумавшегося над супом энкаведиста. Дуся принесла ужин, бутылку вина и два стакана.

– А это зачем? – не без удивления кивнул он на стаканы.

Девушка улыбнулась.

– Хочу выпить за ваше здоровье. И вообще составить вам компанию. Не возражаете?

– Нет, конечно. Садитесь, пожалуйста, – поспешил ответить он.

Дуся села за столик и, наливая вино в стаканы, сказала:

– Скучно у нас тут. Народ, все больше, молчаливый. И поговорить не с кем. С этими, – указала она глазами на пивших пиво конвоиров, – не разговоришься. Из всех работников отдела только один Дондеже и разговорчивый.

– Вы хорошо с ним знакомы? – спросил Холмин.

– Как со всеми тут, – ответила Дуся. – Познакомилась, когда начала работать в буфете. Он, понимаете, – она запнулась, – хочет со мной… время проводить. Тоже мне кавалер. Старый хрен.

– Ну не очень старый, – возразил Холмин. – Ему, наверно, только шестой десяток лет пошел.

– В дедушки мне годится, – сказала Дуся.

– А вам сколько же лет, если не секрет?

– И сама точно не знаю. Может, восемнадцать, а то и все двадцать.

– Как же это случилось, что вы свой возраст не знаете?

– Очень просто. После войны, во время разрухи, мои родители померли с голоду. Я была совсем маленькой и воспитывалась у чужих людей. Они были злые, я сбежала от них и беспризорничала. Вот и не помню свои годы.

На глазах девушки, при воспоминании о пережитом, показались слезы и Холмин поторопился переменить тему разговора:

– Вы, Дуся, начали мне что-то рассказывать о капитане Шелудяке.

Она махнула рукой.

– Что про него рассказывать? Хитрый он очень. И страшный.

– Вот как? В чем же заключается его хитрость и чем он страшный?

– Он под начальника отдела подкапывается так хитро, что сразу и не заметишь. Тихой сапой. Делает вид, что он друг-приятель Бадмаева, а сам на его место мостится. А страшный потому, что в отделе, как бы, главный палач. Скольких он людей замучил – и не перечтешь.

– Вам, Дуся, не страшно разве и не противно с ними работать?

В глазах девушки появилось тоскливое выражение и она сказала со вздохом:

– Что делать, Шура? Это все-таки лучше, чем беспризорничать или в тюрьме сидеть. На воле мне ходу нет. Попробовала было там в столовке работать, так сразу в тюрьму посадили. Кто-то украл на кухне три кило картошки, а на меня, как на бывшую уголовницу, свалили. Эх, да что говорить? Давайте лучше выпьем за ваше здоровье.

– И за ваше, Дуся.

Они чокнулись и выпили. Подперев голову рукой, девушка окинула его внимательно – продолжительным взглядом. Он невольно смутился, провел ладонью по своей коротко стриженой по-тюремному голове, потрогал себя за картофелеобразный нос и подумал:

«Чего это она мною залюбовалась? Нашла чем. Вид у меня, наверно, ниже всякой критики. На закоренелого бандита смахиваю после тюрьмы».

Дуся продолжала его рассматривать. Смутившись еще больше, он спросил:

– Что вы на меня так смотрите?

– Хочу вас спросить, – нерешительно ответила она.

– О чем?

– Да мне Дондеже про вас рассказывал, что будто вы знаменитейший сыщик и крупный спец по уголовщине. И будете искать руку майора Громова. Правда это?

«Вот почему она мною заинтересовалась. Любопытная девица», – подумал Холмин и сказал:

– Никакой я не знаменитый. Это выдумка. А руку майора Громова действительно ищу. Вы о ней ничего не знаете?

Дуся всплеснула, руками.

– Да как же можно про нее знать? Она же совсем тайная. Про нее никому в отделе неизвестно ничегошеньки.

– А если вы узнаете, то скажете мне?

– Конечно, скажу. Только через кого же я узнаю?

– Ну, за вами здесь, наверное, многие ухаживают?

Девушка покраснела.

– Не многие, но…

– Но кое-кто. Их и порасспросите.

– Хорошо. Договорились.

«Вот и есть у меня помощница. И, как будто, неплохая. Девушка бойкая и в делах отдела НКВД, кажется, хорошо осведомлена», – подумал Холмин.

– А что вы знаете о Громове? – спросил он, решив выпытать у девушки хоть какие-нибудь сведения.

– Мало знаю, – ответила она, – хотя и живу недалеко от его квартиры; на одной улице, через два дома. Понапрасну расстреляли Громова, Никакой он не враг народа: наоборот, очень хороший и приветливый человек был. А дочка его хуже.

– Чем? – вырвалось у Холмина, удивленного таким заключением Дуси.

– Гордая она очень. Нос высоко задирает. Ни с кем не знакома и ни на кого не смотрит, – объяснила девушка.

– Может быть, гордая потому, что красивая? – предположил Холмин.

Дуся презрительно фыркнула.

– Тоже нашли красавицу. Бледное худосочие. Вот у нас в отделе некоторые в нее повлюблялись. – «Ах, какая красавица громовская дочка». – говорят. А что в ней такого особенного? Да я красивее ее.

Холмин взглянул на возбужденную и раскрасневшуюся девушку внимательнее, чем за все время разговора до этого и должен был признаться, что она, хотя и уступала в красоте Ольге Громовой, но все же была очень хорошенькой. Кокетливая, пухленькая брюнетка небольшого роста, но стройная и девически свежая, с румяным личиком, лукавыми черными глазами и задорно вздернутым носиком, могла увлечь многих. В другое время и Холмин не преминул бы поухаживать за нею, а, может быть, и влюбился бы в нее, но теперь все мысли и сердце его были полны Ольгой Громовой.

– Так что никакая она не красивая, – продолжала Дуся, видимо считавшая дочь майора своей соперницей. – а просто гордячка, Фря и больше ничего. Не люблю я ее.

– Как можно ее не любить?! – с жаром начал Холмин и осекся.

В глазах девушки промелькнуло что-то похожее на ревнивый огонек.

– Шура! – воскликнула она. – И вы туда же?

– Да я о ней и не думаю, – не особенно убедительно возразил он.

– Ох, Шура, думаете. Я уж вижу, – сказала Дуся. – Только ничего у вас не получится. Со своей гордостью отошьет она вас. Да и возрастом вы ей не подходите. Вам сколько лет?

– А сколько дадите?

– Дам под тридцать.

– Меньше, Дуся, меньше. Только двадцать четыре. Это меня тюрьма немного состарила…

Разговор об Ольге Громовой он постарался замять. Они выпили еще по стакану вина и расстались друзьями. Дуся сказала ему на прощанье:

– Вы приходите в буфет почаще. Как есть захочется, так и ко мне. Вам подкормиться надо после тюрьмы. Я вам всегда что-нибудь вкусное приготовлю. Вы про это не забывайте.

– Спасибо, Дуся. Не забуду, – пообещал Холмин.

Он пошел к двери, но, вспомнив о данном ему в камере поручении, остановился на полдороге.

– Кстати, Дуся… В тюрьме я встретил одного заключенного. Он, кажется, ваш знакомый. Митька Свистун. Вы его знаете?

Брови девушки нахмурились.

– Знаю. А что?

– Он просил вам передать…

Холмин остановился, подыскивая выражения помягче, в которых он мог бы изложить слишком категорическое требование урки. Найти такие выражения, он, однако, не успел, так как Дуся опередила его.

– Знаю, что Митька передал. Чтоб я с энкаведистами не путалась. Он это уже в четвертый раз передает. Так я ни с кем и не путаюсь. И со Свистуном не буду. Пускай не надеется. Рвань такая.

Глаза девушки гневно сверкали.

– Ну-ну, Дуся, не надо сердиться, – успокоительно заговорил Холмин. – Быть сердитой вам не идет.

– Понятно, не идет. Это я тоже знаю, – кокетливо улыбнулась она.