Текст книги "Наивность разрушения"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Он в своей конторе, – ответила Машенька на мой вопрос, – ты же знаешь, он не вылазит оттуда целые дни, работает и работает...

Я понимающе кивнул, полагая, что честно делю свое понимание на два ручейка: один – сочувствия к труженику Перстову, другой – сочувствия к его невесте, оставленной проводить дни в одиночестве. В комнате было чистенько, скромно и уютно. Жилище примерной девушки, приученной знать и разуметь, чего она хочет от жизни. Ее переполняли заботы и волнения, душили всякие неопознанные чувства, и она говорила так, словно задыхалась не на шутку, а мне это было только смешно. Она продолжала объяснять:

– Он был сейчас здесь... мы с ним ходили в магазин, присмотреть, что можно, к свадьбе, а потом он проводил меня и заглянул на минутку, но он уже ушел...

Я наморщился:

– Что же ты мне сразу этого не сказала?

– Хочешь, я угощу тебя чаем? – Она всячески старалась не ударить в грязь лицом, принимая друга Перстова.

– Когда свадьба-то? – выкрикнул я звонко.

– Свадьба? Будет... – с твердым и как бы угрожающим усилием возразила Машенька, и по ее глазам я понял, что она более чем определенно не советует мне искать вдохновения среди сомневающихся в близости ее семейного счастья.

Вряд ли я был ей симпатичен. Моя вызывающая нищета напоминала ей о собственной бедности, такой же вынужденной, как и многое другое в обстоятельствах ее жизни. К тому же теперь Перстов держал ее в напряженном прикосновении к миру богатства и праздников, и это обрасывало меня, в ее глазах, вовсе на уровень полного ничтожества, в мусорную яму, через которую, однако, ей все еще приходилось то и дело перешагивать. Я сознавал в ней такое отношение ко мне ясно, едва ли не до надуманности, она же сознавала его в себе, пожалуй, разве что через опасение, как бы я не вздумал цепляться за нее и Перстова, повлечься за ними, потрясая правами старинного перстовского приятеля. В ней работал инстинкт самосохранения, нравственное чувство молчало; бесконечно преданная Перстову, она с легкостью, с жестокостью ребенка предавала всех, кто не вмещался в ее брачный роман. Я согласился на чай; правду сказать, я был ужасно голоден.

– Он такой неуемный, – говорила она, пока я поглощал булочки и опивался чаем, – такой кипучий, такой фантазер... а какие у него планы!.. Из Арсена хочет переименоваться в Артема... Родители, награждая меня именем, говорит, полагали, что судьба будет ко мне благосклонна и заморское имя не покажется смешным, а вышло не так... Думаешь, это только каприз?

– Ему больше нравится называться Артемом, – сказал я.

– Это попытка повлиять на судьбу, победить рок...

– Вот как? Ну, думаю, он предпринимает и более серьезные попытки.

– Конечно! И знаешь, Саша, ему нельзя быть другим, нельзя быть нерешительным.

Я знал это. Я согласно кивал на все речи Машеньки. Да, я относился к ней предвзято, недобросовестно, как-то даже неделикатно. Она с головой ушла в драму, в захватывающую и почти невероятную драму своего жениха, и делает все, что в ее силах, ради его блага, почти жертвует собой, а я, эгоист, хочу, чтобы она успевала проявлять живой интерес к моим нуждам, проблемам, к моей личности, да на том лишь основании, что я связан с Перстовым узами дружбы, на ее взгляд, давно, быть может, утратившей значение. И когда я так подумал, меня охватило и обожгло ощущение большой беды, настоящей трагедии, обнимающей уродливыми железными лапами ее и Перстова судьбу, и собственные проблемы показались мне ничтожными. Забывшись, опьяненный внезапной сытостью, я перегнулся через стол, взял тонкую руку Машеньки в свои руки и сказал с закипавшими в груди рыданиями:

– Я понимаю, я все понимаю, милая!

На ее глазах тотчас заблестели слезы.

– Его семья... – пробормотала она, сокрушенно качая головой, – какие они несчастные люди... страшно и подумать, что люди могут быть так несчастны!

– Я знаю, тебе жалко их.

– Я многое для них должна сделать. Делаю... кое-что... но это ведь пустяк, а надо делать и делать. Понимаешь?

– Понимаю!

Я ушел от Машеньки в меланхолическом настроении, размышляя о тщете бытия, и вместе с тем уносил в сердце гордость за человека, который очень неплохо держится перед лицом враждебного рока. Ни то, ни другое как-то не касалось меня лично, я словно смотрел фильм или читал книгу. Я мимоходом думал о своем друге Перстове, который в известной степени стал игрушкой фатальных сил и обстоятельств, но выстоял, хотя, надо отметить, удары судьбы непосредственно на его голову пока не падали. Но для него-то происходившее с его домашними, с Перстовыми, фильмом не было! Велика разница между нами. Захлебывающиеся слова и несомненные муки Машеньки напомнили мне, что думать или говорить о Перстовых – это все равно что заглядывать в мрачную бездонную пропасть, с ощущением полной своей беспомощности замирать перед жутким ликом непостижимой тайны. Весьма странные, загадочные и бедственные происшествия потрясали жизнь этой семьи, причем оба раза когда дело шло к свадьбе. Загадка именно в последнем, как если бы свадьба как таковая, свадьба как факт и как понятие, конкретная свадьба и свадьба вообще стала для братьев моего друга, да и для всей семьи, неким порогом, который невидимые и злые силы раз и навсегда запретили им переступать.

В обоих случаях жертвами оказались невесты, славные и достойные лучшей участи девушки, которых теперь нет на свете. В первом из них, когда женился средний брат Перстова и под крышей их дома собралось немыслимое количество гостей, невеста неожиданно исчезла в самый разгар пиршества, а потом ее нашли на одной из отдаленных улиц города, она лежала на мостовой, раздавленная колесами грузовика; в подвенечном платье несчастная и ушла из жизни. Как и для чего она брела (или бежала) по ночным улицам в наряде невесты, куда направлялась, что случилось и что побудило эту вполне уравновешенную особу удариться в бега, никто не знал. Даже жених, если верить его вытаращенным глазам, пришел в состояние полного недоумения и шока, по крайней мере он не мог ответить толком ни на один из обращенных к нему, естественных в той ситуации вопросов. Равным образом никто до сих пор не объяснил и того, насколько случайны такие факты, как возникновение тяжелого грузовика в ночную пору на улице, по которой и днем редко кто ездит, и пребывание бедной девушки на мостовой, а не в должном и безопасном месте на тротуаре. Водитель на следствии заявил, что он не видел девушки, поскольку она появилась совершенно неожиданно, когда было уже поздно избегать наезда (значит, хоть в последний момент, а все-таки заметил?), более того, он даже чудом своего водительского мастерства умудрился вильнуть в сторону, однако девушка очутилась и там, и тут уж точно ничего нельзя было поделать для ее спасения. Короче говоря, история была настолько фантастической от начала до конца, все настолько путались в объяснениях и впрямь ничего не понимали, что в естественном порядке зародилась и укрепилась версия о внезапном помешательстве девушки-невесты, и никто не понес наказания за ее гибель, даже водитель грузовика, нагло и откровенно двусмысленные показания которого, да и самый вид картинного, опереточного злодея только усиливали, кстати сказать, впечатление нереальности происходящего.

Второй случай бесспорно криминальный. У младшего перстовского отпрыска все складывалось в пользу свадьбы, и он напыщенно ходил в женихах; однажды, поздно ночью, он проводил свою невесту до подъезда ее дома и отправился восвояси, однако та так и не попала домой, утром ее обнаружили мертвой на ступенях лестницы, с ножевой раной в груди. Злые языки шептали, что это сделал сам женихующийся Перстов, а не зная, какие приписать ему мотивы, утверждали, что иногда ведь нестерпимо хочется причинить боль, страдание дорогому существу и Перстов-де, которому невеста была в такой степени дорога, что он, как обладатель столь драгоценного создания, преисполнился даже гордыни, не нашел иного способа выразить обуревавшие его чувства, кроме как всадить несчастной нож в сердце. Трудно представить, чтобы замшелые обыватели, составляющие большинство перстовских соседей, сами додумались до такой изощренной теории, видимо, тут злопыхателем выступил некто на редкость умный, но предпочитающий оставаться в тени, за чужими спинами. Те, кто расследовал это дело, большого ума и чутья не проявили, вообще оказались не на высоте положения; жениха, потерявшего невесту, они тревожили расспросами, даже намеками на арест, но мотивы, по которым он мог бы совершить убийство, выдумывали еще более нелепые, чем злоязычные и безответственные соседи, и преступление так и осталось нераскрытым. Это обстоятельство в какой-то мере сохраняло для праздных людишек возможность по-прежнему возводить напраслину на незадачливого жениха и даже как бы оправдывало их темные и туманные подозрения. Но дело не в этом. Дело в том, что за Перстовыми утвердилась дурная слава приносящих беду людей.

Артем Перстов, мой друг, всегда, сколько я его помню, вел беспорядочный образ жизни и менее всего испытывал потребность обзавестись женой, собственной семьей взамен привычных домочадцев. Живя как придется, он вместе с тем очень любил потолковать о перстовском родовом начале, превозмогающем в его душе желание искать чего-либо иного для своего удовольствия, и в его рассуждениях мне слышалась извращенная гордость: дескать, люди, пытавшиеся связать с Перстовыми свою судьбу, остранены и укрощены, в иных случаях даже погибли, а сами Перстовы стояли и будут стоять, и ничего им не сделается. Что им пересуды и дурная слава? Мой друг претендовал на роль убежденного холостяка. И уж тем более никогда ему и в голову не приходило становиться дельцом. Но вот он стал дельцом, преуспел и объявил, что женится на Машеньке, с которой случайно познакомился на какой-то вечеринке. Сюжет, если принимать во внимание лишь интригу превращения убежденного холостяка в восторженного жениха, вполне подходит для юмористического рассказа, однако неизбежное соприкосновение легкомысленного сюжета с непростой историей семейства Перстовых чревато самыми непредвиденными последствиями, чтобы действительно брать в расчет лишь его юмористическую сторону. Пожалуй, не будет большой ошибкой предположить, что мой друг, будучи по природе игроком, все-таки решился попробовать силы в борьбе с роком. Можно говорить, что он мужественный человек, рискующий всем, ставящий на карту все, даже самое жизнь, по крайней мере жизнь Машеньки, и что он великодушный человек, решивший подтянуть и воодушевить домашних, совсем приунывших после прошлых неудач в матримониальных затеях. И можно утверждать, что он попросту не мыслит жизни без Машеньки. Я не знаю, какого мнения придерживаться и чему верить.

***

Контора моего друга располагалась неподалеку от Машенькиного дома, в переулке, который иначе как разбитым назвать не могу, в одноэтажном особняке псевдоклассицистского стиля, с забавными полуколоннами, производившими впечатление бумажных. Возможно, чутко внимающие моему рассказу уже отметили мои любовные попытки представить Великий Столб едва ли не живым и очень трогательным существом, внутренние противоречия которого отчасти снимаются моей, в данном случае как бы верховной, любящей волей, а кремль подать как древний, могучий символ славы и несокрушимости. Заметили, очевидно, и то, что моя симпатия к Перстову, при всем ее прерывистом характере, в разные периоды с разной силой проявляющемся, имеет для меня смысл сообщения с действительностью, осторожного и печального оперирования с весьма убедительным примером того, насколько мир текущей жизни странен, опасен и, собственно говоря, бессмыслен. Но главной заботой моей любви в этом хаосе движения, борьбы и драмы была, разумеется, продавщица из книжного подвальчика, умеющая умопомрачительно балансировать на узкой лесенке. С мыслью о ней, исступленный, неухоженный и окрыленный неясными надеждами, я повлекся в неизвестность, мечтая поставить у входа в нее крепкую и надежную фигуру сторожа. Эту роль мысленно я отводил уже Перстову.

Мой друг заслуживал доверия. Прежде беспорядочный и рассеянный, несколько времени назад он ко всеобщему изумлению мобилизовался и собственными руками, начав на пустом месте, создал торговую фирму "Феникс". Не знаю, чем торгует Артем-"Феникс", думаю, что многим, всем, что подворачивается под руку, как торгуют у нас сейчас все эти расплодившиеся фирмы и акционерные общества, разве что не тем лишь, что по карману простому смертному; уверен только, что в своей предпринимательской деятельности глава фирмы Перстов старается следовать букве закона. За ним, сколотившим состояние, окружающие вдруг подметили невиданную красоту, элегантность, щедрость, некое общее безоговорочное великолепие; всюду получил признание его роскошный ум. Его разительное несходство с нечистыми на руку дельцами завоевало ему популярность в городе, и мой друг уже находился на том рубеже современности, когда человеку, желая не без подобострастия выразить упоение им, начинают прочить депутатский мандат. Все сделанное Перстовым представлялось мне, во всяком случае в том состоянии, в каком я двигался от Машеньки к "Фениксу", горой, воздвигнуть или разрушить которую дано лишь человеку с недюжиными, фантастическими задатками.

Но и я не мал. Во мне вдруг заклокотала ярость. Теперь я стремился не только решить, с чужой помощью, свои жгучие проблемы, но и отстаивать за собой право на некую идею или даже себя как идею, отстаивать хотя бы ценой жизни, страданий и абсурдных выходок. Этот мимолетный, но потрясающий фанатизм заставил меня резко приподнять брови домиком и устрожить взгляд, однако походку сделал судорожной, вихляющей, за что меня ругали прохожие, которых я в своем неистовстве толкал. О, это, разумеется, только миг, и все же в нем, как в капле воды, отразилась существенная или даже вся тайна моей души, в нем выразилось, что я, любя Наташу и становясь ради нее на путь опрометчивых поступков, угрожающих моему достоинству, моей какой-никакой репутации, не могу не вмещать в любовь к ней и любовь к Перстову, и любовь к моему драгоценному городу Великостолпинску. Не любя жизни, ибо она является гнездом зла, отчаяния, смерти (она является скопищем всякой грязи, а все грязное – это несвобода, я же ушел от грязи, читай суеты, в чистоту в свободу, хотя, естественно, не перестал жить), я в то же время не могу даже вообразить, что это способно как-то отразиться на отношении ко мне со стороны Перстова и города Великого Столба в целом и что они способны в том или ином случае предать меня. Следовательно, и Наташа, как бы она ни повела себя со мной в будущем, в высшем смысле меня не предаст, не обманет!

Я шел и думал, что, войдя в контору моего друга, буду весел и порывист и скажу ему: послушай, я сыт, меня накормила твоя невеста; или: я свободный орел, парящий в поднебесье. Будь я немного чувствительнее и сентиментальней, я бы сказал, что моя душа надрвалась, я и говорил это себе, впрочем, я довольно, почти достаточно чувствителен, и мне в моем порыве хотелось плакать, хотелось ясно и определенно, до натурализма, очутиться маленьким мальчиком между большими взрослыми людьми, властными решать мою судьбу и вся моя власть над которыми состояла бы в том, что они не только могут, но и обязаны решить мою судьбу. Мне виделось, что я очутился между Наташей и Перстовым и жду их решения. Мне казалось, я вопросительно, испытующе, дико заглядываю им в глаза.

После утомительного объяснения с секретаршей, я наконец попал в перстовский кабинет. Мой друг велел приготовить нам кофе, и мы расселись в удобных креслах. Его действия прокладывали путь к большому, обстоятельному, русскому разговору, и я понял, что он просто отмахнется от меня, если я начну со своих бед и нужд, если попытаюсь увильнуть от пространного изложения своих воззрений, которые ведь могли и измениться с тех пор, как мы виделись в последний раз. Трудно сказать, что отражала его забота о моих воззрениях, привязанность ко мне или желание поразвлечься. Он не принадлежал к людям, дружба с которыми выливается в теплые, едва ли не чувственные формы, он привязывался к человеку крепко, даже взыскующе, но как-то без любви, словно это происходило с ним в бессознательном состоянии. Он знал, что я влачу одинокое полунищенское существование в деревянном доме на окраине, и его душа, приняв меня во внимание, честно опечалилась, что ей своевременно не открылась возможность хорошего подвига, который привел бы его ко мне во всеоружии щедрой помощи. Надо же, вышло так, что я сам пришел к нему. Хотя, может быть, с протянутой рукой. Может быть, с другой стороны, он все же каким-то образом влиял на меня издали, торопя поскорее прийти. Он сокрушался заодно со своей душой, однако сама полированная красота его кабинета свидетельствовала, что мы обретаемся на разных полюсах и он, Перстов, вправе гордиться силой своего магического воздействия, а у меня такой силы нет, и он осуждает меня, даже склонен изобличать мою лень, какую-то социальную бездуховность, тогда как с помощью можно и повременить – следует сначала разобраться, не принесут ли подачки в моем особом случае больше вреда, чем пользы.

Он сидел напротив меня, одетый в превосходный серый костюм, подтянутый и представительный человек с легкой сединой на висках, и в каждом его жесте я угадывал грацию и мощь обладания Машенькой. Это безусловно внушало мне зависть. Свободная достаточность обладания одной Машенькой определяла в нем свободу от цинизма, который толкал бы его на поиски посторонних связей, хотя бы с той же секретаршей, подавшей нам кофе и бесшумно удалившейся. Он читался как благородный и безгрешный. И это человек, чьи братья потеряли невест при самых темных обстоятельствах! И это человек, к которому я пришел изливать душу!

– Открою тебе некоторые свои секреты, – назидательным тоном вымолвил он, отнюдь не преисполненный восхищения моей особой. – Надеюсь, ты не сомневаешься в моем бескорыстии? Обо мне говорят, что я надежда России, ну, такие, как я... нас называют будущими благодетелями отечества... говорят, между прочим, что я возрождаю лучшие традиции русского купечества и меценатства. Однако было бы неправдой утверждать, будто я, начиная дело, думал о благе России, а не о собственном. Я болтался легкомысленным и пустым мальчишкой, а другие в это время набивали карманы, и это, знаешь, очень меня заело, задело за живое. Я спохватился, уяснив потребу дня сделать выбор. Хорошо, решил я без особых колебаний, я за капитализм, я буду капиталистом, торговцем, финансистом. Где причитающийся мне кусок пирога? Нашел я его быстро, что не мудрено в наше бестолковое время. Но только поднялся на ноги, только забренчали монеты и в моем кармане, как тучи сгустились над нашими головами... над твоей, дорогой, тоже. Россия сегодня терпит крушение, а не выбирает, каким путем лучше шагать в будущее. Люди помышляют лишь о сохранении своей жизни, каждый заботится только о спасении собственной шкуры.

– Согласен с тобой, – откликнулся я. – Но что им делать, если их довели до этого?

– Ты сделал выбор?

– Ну, допустим...

– Какой?

– Скажем, безоговорочно решил, что крысой не стану, с тонущего корабля не побегу.

– Оставь эти шуточки, – с досадой поморщился Перстов. – А если ты и впрямь сидел все это время и не шутя размышлял, бежать или не бежать, можешь забыть о своем решении как несостоятельном и недостойном. Какое значение имеет сегодня чье-либо частное решение? Черт возьми, мы гибнем. Однако изменилось время и для всего остального мира... Скажи-ка, ты, напившись допьяна, блюешь?

Я возразил:

– При моих стесненных обстоятельствах допьяна не напьешься.

– Надо блевать, – сказал он убежденно. – Напиваться, блевать, так делают в эпоху всеобщего разложения и деградации. Так делали римляне в эпоху упадка.

– Я бы выпил.

– Мы выпьем обязательно. Но позже. А пока дослушай меня. Третий Рим... мировое господство... идеи? Да! Благодаря им Россия выживала. Но теперь она может быть сильна, как никогда, и без тех окраин, которые так жаждут отделения. Скоты! Пусть отделяются! Другое дело, что в этом процессе распада бывшей империи не возникает она, наша Россия. Ее не видать. Где она? Куда ее спрятали наши новые политики, твердящие о ее благе? Объяснишь ли ты мне, что они понимают под Россией? Могу ли я надеяться, что ты меня просветишь? А то, что они, и, возможно, ты заодно с ними, выдают за Россию, что это, как не карточный домик, который рассыплется от малейшего дуновения? И мы, надо же, вернулись во времена, когда Москва, Тверь и прочие селения соперничали друг с другом. Теперь Запад выдает ярлыки на княжение разным нашим взбесившимся самостийникам. О, позор! Тысячелетняя Россия! Святая Русь! И какие-то ожидовевшие западные монголы диктуют нам свою волю! А наш православный народ тем временем помышляет исключительно о собственном животе. Прости меня, но сегодня набивать кошелек ради собственного удовольствия, драть с покупателей три шкуры за самое необходимое, когда они только-только не протягивают ноги, или вот, как ты, забиться в щель, отвернуться от происходящего – это все одинаковые преступления, это предательство, грех.

Я не ожидал, что он вдруг перескочит на меня, да еще столь резко поставит вопрос. От неожиданности я подавился глотком кофе, закашлялся, откинулся на спинку кресла и вытаращил на друга глаза.

– Видишь ли, наши демократы не что иное как болтуны и воры, но ведь и демократия само по себе тоже дрянь еще та! Навозная куча, толкотня, крики о равенстве... А какое может быть равенство, скажи мне? Перед законом? Допустим. Но между умным и глупым? Когда иерархия выстраивается в зависимости от толщины кошелька или партийной принадлежности, мы имеем дело уже не с обществом, а со стадом, табуном, ульем. Я знаю только один способ обретения духовной свободы при таком положении – стоять в стороне. И я решил...

– Я не жду от тебя никаких решений, – перебил Перстов резко.

– А чего же? Что я буду напиваться и блевать?

– Хочу услышать, что ты скажешь в оправдание своего безразличия.

Я возвысил голос, выведенный из себя его грубостью:

– В оправдание? Я должен оправдываться? В чем? В том, что сижу дома, читаю книги и не умею загребать денежки по примеру других?

– Не умеешь или не хочешь?

– Не умею и не хочу. Но это мое личное дело. А о бедах России я знаю и сожалею не меньше тебя. Однако визжать, как оскопленный поросенок, я не собираюсь. Тебе больно? Мне тоже... до некоторой степени. Ты воображаешь, что тебе ужас как больно, куда больнее, чем это есть на самом деле, а воображаешь ты так потому, что не видишь конца и краю боли, недоумению, страданию, беспорядкам. А я знаю, что в действительности мне не так уж и больно, и знаю я это потому, что знаю, например, чем кончилась знаменитая французская революция, знаю, что всему на свете когда-нибудь приходит конец, знаю, что некогда живая Ассирия больше не существует, хотя кое-какие ассирийцы живут до сих пор. Некоторые граждане готовы положить жизнь на алтарь отечества, общества, человечества, только в результате у них ведь все выходит мыльным пузырем. Историческая безвестность, скажу тебе, очень мерзкая, очень опасная для живущего штука. Его именем играют как хотят, потому что он фактически лишен имени и в такой своей оставленности не умеет роптать. Его удел – анекдот, хотя порой он в своем безумии воображает, будто творит историю. Тем-то и опасны революции и смутные времена, что они страшно морочат живого, конкретного, ничем не знаменитого человека, наполняют его глупыми иллюзиями или бесноватым отчаянием, заставляют думать, что он живет в редкую эпоху или гибнет в эпоху, когда не стыдно погибнуть даже просто так, за здорово живешь, он мнит себя позарез необходимой народу и отечеству персоной и что его жизнь обрела высший смысл, а память о нем не померкнет в потомстве. Немыслимое, дикое унижение человека, его достоинства, его сути, его души! – Меня понесло, я даже вскочил на ноги, как бы порываясь сверху сбросить на изумленного собеседника одуряющую волну моего голоса. – Но у меня, по крайней мере, еще остается кое-какой уголок, куда я могу пристроить так называемую свободу моей воли, я пользуюсь этим и говорю: э, нет, приятель, меня ты не втянешь в эту кашу, которую не я заварил, дурака, шута из себя представлять я не согласен!

Перстов покачал головой.

– Читаешь книжки, да? Что же тебя поддерживает? Бог? Он поддерживает тебя?

– Царства гибнут, но после них остаются хорошие книжки, и я их читаю...

– А если, – прервал меня Перстов, – катастрофа и тебя сотрет в порошок? Если ты всего лишь погибнешь вместе с царством?

– В царстве необходимости по необходимости погибну, это верно. Но пока мы еще живем в царстве случайностей, и катастрофа для нас – это прежде всего увеличение случаев этих самых случайностей. – Я усмехнулся, полагая, что торжествую над другом, над его печалью.

Он все качал и качал внушительной и аккуратной головой делового человека. Ему представлялось, что я обедняю жизнь, лишаю ее смысла.

***

– Я прогрессивен, – заявил мой друг с необычайной серьезностью. – У меня есть программа.

– Избави Боже от партийности! – выкрикнул я.

– Тем не менее она у меня есть, программа-то. Я говорю: к черту Запад, который никогда не станет нашим истинным другом, как бы ни мечтали у нас об этом некоторые пустые головы. Я говорю: Москва сыграла в нашей истории важную роль, но она выдохлась, она растеряла русский дух, и в настоящее время смешно было бы видеть в ней духовный центр и источник грядущего национального возрождения. И я говорю: да здравствует Великий Столб! Да-да, именно Великий Столб! Пусть он станет новым духовным центром и пусть к нему обратятся надежды всех истинных патриотов.

Безумие? Головокружение? Суета сует? Я растерянно хлопал глазами.

Вождем решил заделаться, подумал я, полагает, что в нашем городе он лучший из лучших и нужно только из-за этого взбаламутить и поднять на ноги весь остальной мир.

А может быть, я присутствую при рождении нового вождя, т. е. вождь уже народился, но я первым узнаю об этом? Или Машенька уже знает?

Может быть, рано выносить приговор и лучше ограничиться сдержанной реакцией, которая в слегка подработанном виде сойдет за положительную при любом исходе дела?

Такие мысли суетливо пробегали в моей усталой голове. Перстов излагал мне свою сокровенную идею, и его глаза горели огнем, который я не решился бы назвать безумным, хотя логика вещей безусловно требовала от меня этого. Наконец я, с очевидным запозданием, воскликнул:

– Но это утопия!

– Если бы ты знал историю и действительно понимал ее, ты бы этого не сказал. Тебе было бы известно, что в смутные времена такое возможно. Я высказываюсь в смутные времена, и уже поэтому мои слова не утопия. Я говорю о постепенном развитии, которое выведет наш город на большой путь, на высоты культуры, духовности, просвещения. В настоящее время мы более всего нуждаемся в Минине и Пожарском, которые спасали бы Русь не силой оружия, а силой слова и правды. Я буду давать деньги на такое развитие, на такое воспитание людей. Я для этого и работаю. Я открою специальные школы, клубы, центры. Все это уже ясно сложилось у меня в голове...

Вождь, мысленно начал я копошащийся в моей душе монолог, дорогой вождь, мой генерал, богоравный ты наш... Но в конце концов слова полились из моей глотки простые и доходчивые. Я рассказал ему о Наташе. К моему изумлению, он заинтересовался Лизой, расспрашивал о ней и досадовал, что подробности ее жизни неизвестны мне. Не без испуга я осознал его готовность взяться за это дело, т. е. устроить мою судьбу, а в награду за труды прибрать к рукам подругу Наташи. Естественно, когда я шел к нему, я, при всех заготовках скрытой надежды, все-таки отчетливо думал, что иду всего лишь излить душу, ведь мыслимо ли, чтобы один взрослый мужчина, в общем-то бездельник, пришел к другому взрослому мужчине, но уже обремененному работой и великими прожектами, рассказал, что по уши-де влюблен в девицу, которой старше на добрых двенадцать лет, и чтобы они, уподобляясь праздным подросткам, тотчас изготовили проект радостно-глупой любовной авантюры. Однако Перстов к тому, к чему я сам в глубине души относился с пренебрежением неверия, отнесся с крайней, даже напряженной серьезностью. Возможно, он разыгрывал этот скороспелый спектакль заинтригованности и энтузиазма для того, чтобы скрыть свою истинную цель – вытащить меня из дерьма, расшевелить, поставить на ноги. Благородно, но я, надо сказать, устал от него, пока тянулся наш глобальный разговор. Между прочим, совсем не в пользу его благородства говорило то, что Лизой он заинтересовался категорически. И при этом никак не выразил намерений, которые у него имелись или могли, должны были иметься относительно Машеньки, на тот случай если дело с Лизой выгорит! Я был поражен.

Перстов велел мне выследить Лизу в подвальчике у Наташи и тотчас позвонить ему в контору, чтобы мы могли заняться осуществлением нашего плана. Хотя его поручение прямо касалось меня, я без всякой охоты взялся за его исполнение, мне казалось, что задумано им все как-то не так, странно, без должной деликатности, даже гадко. Конечно, внутренне протестуя, я выступал отнюдь не в роли моралиста, а только человеком подозревающим, опасающимся, как бы его не одурачили, не выставили на посмешище. Это понятно, если принять во внимание, что мой друг битый час втолковывал мне возвышенные истины, а вот теперь вдруг клюнул на примитивную, подростковую забаву. Я поневоле заподозрил неладное.

Я был в недоумении, в замешательстве, почти негодовал, и все же я делал то, что он мне велел. И сделать было не столь уж трудно. Но стал бы кто на мое место да попытался бы понять, до чего же все-таки это нелегко. И энергии у меня, кажется, хватает, и даже имеется предчувствие, что я в конце концов еще и горы при необходимости переверну, а как доходит до минуты, что дальше оттягивать нельзя, надо вставать и идти, идти и делать, бросив все, дом, диван, книги, все привычное и милое, сросшееся со мной, с моим образом жизни и мысли, – жуткое бессилие буквально тошнотой подкатывает к горлу, и меня охватывает страх невосполнимых утрат. Ну что ж, я пересилил себя, дошел-таки до книжного подвальчика, заглянул в него с улицы. Наташа там, и Лиза с ней, собака бегает... Значит, время выкликать Перстова. И вдруг меня охватило такое странное чувство! Я уж и домой не вернулся бы, не то что бежать за Перстовым. Я вдруг почувствовал, что могу срастись и с этим местом, что дело, в сущности, не в доме, а в том, чтобы занимать определенное и достаточное место, более или менее удобное, спокойное. Я бы прижился в этом подвальчике, ни на что не претендуя в ущерб его хозяевам, только б меня не прогоняли и не слишком беспокоили. Это даже не свобода, которую человек всегда в каком-то смысле так или иначе вымышляет, в противном случае она не была бы только свободой от чего-то или ради чего-то, это сама бесконечность жизни, т. е. бесконечность ее форм и положений, не теряющая формы, но и не обладающая ею. Да, проживи я в подвальчике день-другой, имея все необходимое, не имея ни с кем трений, учтите, однако, и мою неприхотливость, – я бы не захотел, пожалуй, возвращаться домой и потеряла бы упрямство необходимости моя любовь к Наташе. Может быть, это и нужно мне?