Текст книги "Освобождение души"

Автор книги: Михаил Коряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Большой день – поистине исторический – пережила столица. День кризиса, день перелома. Москва не перешла из одних рук в другие, но из oдно гокачества в другое. При тех обстоятельствах сталинская тирания не могла обрушиться, но рухнула сталинская идолатрия. Как бы советские историки не доказывали, что генералиссимус Сталин вел военную игру, как гроссмейстер – шахматную, т. е. двигал миллионами пешек, возводил их в туры и королевы, продвигал или сбрасывал с доски, день 16 октября показал, что Сталин, сам Сталин – пешка, не более чем статист в той драме, которая разыгрывалась не только на трехтысячеверстном фронте, но вообще на пространствах России. Драма не имела героя, – или героем ее был весь народ. Повернувшись спиной к большевизму, народ очутился лицом к лицу перед немцами. От этого, поворотного пункта начинается иной ход войны. Наступление армий фон-Бока, развивавшееся по календарному плану, неожиданно застопорилось. План был хорош, основателен и аккуратен, но он провалился. Потому что никаким планом – ни немецким, ни советским – нельзя было предугадать – ни во времени, ни в пространстве – реакцию народного сознания, народного инстинкта. План не учитывал ту неизвестную моральную величину, которая вообще никогда не поддается учету, и немецкие генералы, составители плана, конечно, никак не ожидали, что в середине октября вдруг окрепнет сопротивление Красной армии[4]4
  Кассиди в «Московской хронике» отмечает:
  «Внезапно сопротивление Красной армии окрепло на двух флангах. Немцы успели овладеть Калининым (Тверью), но их продвижение было остановлено тут же, в пригороде. Тула отказалась сдаться. Немецкий центр, не подпираемый флангами, не осмелился продолжать свое продвижение к Москве. В середине октября первое генеральное наступление на Москву было остановлено».


[Закрыть]. Правда, немцы, остановившись, накопят силы и месяц спустя – 16 ноября – вновь перейдут в наступление. Месяц – срок недостаточный, чтобы народ после разброда смог построиться в боевые ряды, наши войска еще раз отступят к Москве. Но это будет последний раз. Народ построится и 5 декабря перейдет в наступление, которое окончится разгромом немцев под Москвой. Придет первая победа, о которой знали только верующие сердца.

…Разрубая ночную тень, вспыхивали и тотчас же гасли фары. Клокотали заведенные моторы. Даша обняла меня крест-на-крест три раза и поцеловала. Не выпуская ольгиной руки, я отворил дверцу кабинки и стал на подножку. Когда колонна тронулась, когда смолкли прощальные возгласы девушек, я все еще чувствовал пожатие узкой руки в нитяной перчатке. Передо мною лежала четырехлетняя фронтовая дорога. Была ночь. В небе, немом и черном, шарили прожектора. Москва стояла, огражденная голубыми мечами.

16 ноября

16 ноября 1941 года германские войска, развернув против Западного фронта 13 танковых, 33 пехотных и 5 мото-пехотных дивизий, начали второе генеральное наступление на Москву.

Противник имел целью, путем охвата и одновременного глубокого обхода флангов фронта, выйти нам в тыл и окружить и занять Москву. Он имел задачу занять Тулу, Каширу, Рязань и Коломну – на юге, далее занять Клин, Солнечногорск, Рогачев, Яхрому, Дмитров – на севере и потом ударить на Москву с трех сторон и занять ее.

Из Оперативной сводки Советского Информбюро от 13 декабря 1941 г.

День 16 ноября был морозный. Над полями и перелесками Подмосковья вился тонкий, сухой ветер, стряхивая с берез иней, наращивая голубые наструги вдоль проволочных заграждений, заваливая сыпучим, игольчатым снегом противотанковые рвы и берега Ламы. По прифронтовой дороге Клин-Волоколамск, прикрытой правым флангом 16-ой армии ген. – лейтенанта Рокоссовского, текла, шипя, поземка, и овеянные мелкой снежной пылью, двигались к передовым позициям войска. В серой рассветной дымке шла тяжелоногая пехота: волочила на лямках поставленные на лыжи станковые пулеметы, горбилась под тяжестью круглых минометных плит, длинных противотанковых ружей.

Тянулись обозы, скрипя полозьями. Пыхтели, гремели цепями на колесах полуторки-газушки; в радиаторах закипала вода. Щелкали копытами, засекаясь, кони: пробегал на рысях эскадрон. Люди на дороге смотрели кавалеристам в след и, с трудом раздирая иззябшие губы, говорили: «Доваторцы…»

– Отдохнем, что ли, Михалыч?

Юхнов остановился на пригорке и, оглянувшись на меня, приподнял жердину, другим концом лежавшую на моем плече. На жердине, на толстых лохматых веревках, висели два небольших, но тяжелых, плотно сколоченных ящика. Поставив ящики на снег, Юхнов отвернул полу шинели, достал кисет и, повернувшись к ветру спиной, скрутил цыгарку. Присел на ящик и прищурился маленькими медвежьими глазками на большое село, лежавшее внизу, под косогором, в красноватом свете раннего, только-только вылезавшего солнца. По дороге, расчищенной от сугробов, стекали к селу люди, лошади, повозки, производя тот особенный, негромко рокочущий шум, который всегда сопутствует передвигающимся войсковым частям.

– Братья-славяне! Глянь-ка, Михалыч, какое тут шествует войско!

Из ложбинки подымалась упряжка мулов, тянувшая пушку, за ней другая, третья… Мулы шли понуро, черные спины их дымились легким паром, длинные острые уши торчали одеревенелые, покрытые белым инеем. Обмерзшие колеса пушек не крутились, заморенные мулы с трудом брали горку. Орудийная прислуга хваталась за колеса, пособляя мулам, переругивалась на гортанном, клокочущем языке. Так горцы на Кавказе протаскивают на руках по обрывистым, каменистым дорогам арбы.

– Теряева слобода?

Верхом на подседланном рыжем конишке, командир батареи остановился и, обращаясь к Юхнову, показал плеткой в сторону разбитого, наполовину выгоревшего села. На молодом командире была ватная телогрейка с отложным воротником; химическим карандашом на воротнике были начерчены фиолетовые квадратики – лейтенантские «кубари». Из-под шапки-ушанки, надетой набекрень, свисал кудрявый обиндевевший чуб; опушенные белым брови и ресницы, казалось, были наклеены на широком, медно-красном, точно ошпаренном лице.

– Она самая, – ответил Юхнов и посмотрел с любопытством на лейтенанта. – Где это вы таких братьев-славян набрали? Армяне, что ли?

– Азербайджанцы. На персидской границе, говорят, стояли. А вы – курсанты? Поди, табачком, богаты?

Юхнов достал кисет. Лейтенант, сутулясь в седле, набил и запалил короткую трубочку.

– Мне их третьего дня на марше дали. По-русски ни-бе-ни-ме, а пушки… видишь, мортиры горные. Где же тут, под Волоколамском, горы? Ну, бывайте здоровы!

Мохнатый конишка шарахнулся от плетки, махнул куцо обрезанным хвостом и, кидая снежные ошметки из-под копыт, поскакал под откос, куда сползала на мулах батарея. Провожая глазами короткостволые, зевластые мортиры, Юхнов засмеялся:

– Вот тебе и резервы, Михалыч… воюй, как знаешь! Последние… оскребыши! Помнишь, военпред на московской фабричке говорил: «докатимся до точки». Куда уж дальше? До того докатились, что горную артиллерию от персидской границы к Москве стянули… а какая от нее тут польза?

– Неужели ты думаешь, что еще отступим? Такие морозы ударили, такие снега… может, вымерзнут фрицы, как тараканы?

Цыгарка Юхнова вспыхнула синим огоньком и погасла. Бросив окурок в снег, он поднялся, натянул на уши пилотку, распяленную на крутолобой, как чугунное ядро, голове; зимнего обмундирования – шапок, валенок, полушубков – нам еще не выдали.

Юхнов был высок, кряжист. Ноги его тяжело переступали по снегу; ветер заметал следы. Он старался шагать ровно, чтобы ящики не качались на жердине, не сползали на меня. Ночью нас с Юхновым разбудили, выдали буханку хлеба, два ящика тола, моток детонирующего шнура и моток бикфордова, коробку капсюлей и велели идти в монастырь Иосифа Волоцкого, в полутора километрах от Теряевой слободы, заминировать там электростанцию и взорвать, «если будет необходимо».

По крутому спуску, среди фыркающих грузовиков, скрипа полозьев, говора, понуканий, матерной ругани, мы подошли к селу. Теряева слобода, где в октябре стоял штаб Рокоссовского, была разрушена бомбардировками. В утреннем морозном тумане, наполовину занесенные снегом, то оголенные ветром, чернели пожарища. Деревянные избы выгорели, остались только печи с их неожиданно-странно высокими трубами. В розово-янтарном свете солнца трубы торчали, словно воздетые к небу руки.

Тонная бомба развалила белый, пузатый собор, стоявший на взгорье посередине Стрелецкой улицы. Одна стена упала. В зубчатом проломе зияло нутро церкви: дощатый помост на козлах, лохмотья бумажных плакатов, кумачевые лозунги. Сбочь дороги, в канаве, лежал припущенный снегом кусок стены. От написанного на нем, жидко замазанного известкой, образа какого-то угодника осталась лишь длинная борода, лба же не было, как не было и ног. В руках он держал исковырянную осколками грамоту.

– Бьют, так бьют! – проговорил со смехом Юхнов. – Даже и угодники летят вверх тормашками!

– Что это за Бог? – раздраженно отозвался я. – Даже своих святых не может оградить от бомбы!

– Бог, видать, тоже драпанул, ото всего отступился. Живите, сыны человеческие, как знаете.

Юхнов приостановился – переменить плечо. Злыми медвежьими глазками он посмотрел на двигавшиеся по улице войска. Месяц назад, в октябре, поля Подмосковья были усеяны тысячами бойцов, отбившихся от частей, побросавших оружие, обродяжившихся. Теперь же, в ноябре, люди, машины, орудия текли по дорогам, как по каналам среди снеговых сугробов, – все к фронту, к фронту. Будто там, на фронте, образовалась пустота, гигантский резервуар, вакуум, начавший всасывать – с ветром и свистом – войска. Невидимая помпа, тяжело дыша, выкачивала новые и новые пополнения, теперь уже из глубин России. Вслед бронзовым, тонколицым азербайджанцам, по Стрелецкой улице шла пехота – казаки, киргизы, буряты с бесстрастными желтыми лицами и косыми, запухшими в трахоме глазами.

Юхнов покачал головой:

– В Покровском вчера меня баба спрашивала: «Татар на позиции гонют… русских-то мужиков, должно, всех уж перебили?» – Русской пехоты, отвечаю, много на Волоколамском шоссе стоит – сибирские дивизии прибыли. «И под Волоколамском, говорит, выбьют, на семя и то не останется!» Понимаешь, Михалыч, убежденно так сказала! Бабы знают, у них чутье звериное. Кончится наш народ в этой войне… конец России!

– Опять затянул похоронную! Не ты ли говорил, что народ, как феникс, горит да не сгорает?

– Оно так, конечно. Большевики сгорят, а народ подымется из пепла. Только… какое то время и народу, всей России, в пепле полежать придется.

– У чьих же ног?

Юхнов помолчал.

– У немецких, Михалыч.

– Что же делать теперь прикажешь? К немцу, что ли, подаваться?

– Может, и к немцу.

– Ну, видать будет… Пока что, давай, подымай жердину.

Подымая комель жердины, Юхнов бросил через плечо:

– «Видать будет», это, братец ты мой, не тактика…

В центре слободы, на мосту, перед которым верещала речушка Сестра, – мелкая, в булыжниках, белых камнях, она пересекала село и впадала в Ламу, – мы увидели Шурку-Интенданта, курсанта нашей роты, бывшего до войны студентом института коммунального хозяйства. Шурка охранял заминированный мост. С винтовкой за спиной, со штыком в кожаном узком чехле на поясе, он стоял у перил, на опрокинутом ящике из-под взрывчатки, и весело переругивался с группой бойцов, остановившихся на мосту и скаливших на Шурку зубы.

– Нету, все роздал, даже и самому не осталось! – выкрикивал Шурка.

Подойдя ближе, мы тоже расхохотались. На дуле винтовки, чтобы в ствол не набивало снегу, у Шурки был натянут тонкий желтенький презерватив; обычно бойцы затыкали дула тряпочками или бумажками. В октябре, в Яропольце, Шурка забрался в аптеку, – старый еврей-аптекарь, эвакуируясь, заколотил окна и двери досками, – и отыскал среди медикаментов коробку с презервативами. Притащив находку в роту, он объявил, что рота зачислена на «резиновое довольствие» и выдал каждому из нас по полдюжины. Фамилия «Яковлев» с того дня осталась только в ротных списках: курсанты звали его – «Шурка-Интендант».

– Ха-а, вот еще Божьи странники! – крикнул Шурка, только мы подошли к мосту, добавив к «Божьим странникам» непечатное слово; матерщина у него была вроде смазки для разговора.

– Ты, вижу, совсем иссобачился, – засмеялся я. – Как она, жизнь?

– Живем… ни во святых, ни в окаянных. А вы куда?

– В монастырь… под угодников мину подкладывать! А у тебя из жратвы ничего не найдется? Нам дали буханку хлеба – вот и питайся!

Шурка потер перчаткой круглое, светловолосое, опаленное огненными ветрами лицо…

– Валяйте в избу, там Детка кур теребит.

В переулке, поодаль от моста, чудом уцелела темная бревенчатая избушка. Углы ее подгнили, одна стена падала и была подперта рогатиной, врытой в землю. Крыша ввалилась, обнажив печную трубу, к которой наверху была примазана глиной черная, треснутая, с выбитым дном, чугунка. Неровно, клубами, валил дым, отлетал oт избы, подхваченный ветром, то, напротив, прибитый ветром, змеился по щелеватой, ощерившейся дранками крыше.

Мы поставили ящики на завалинку. Юхнов шагнул в сени и, не обметая снега, налипшего на сапоги, рванул скобу тяжелой, обитой войлоком и соломенными жгутами двери. Клуб морозного пара вкатился в избу, но его вышибло встречным напором тепла, кислой вони. Метелица закружилась в избе: белый и черный пух, лежавший горкой на полу, взметнулся к потолку, точно столб подчерненного сажей снега. Юхнов отшатнулся и остановился на пороге. Воздушным потоком, казалось, будет вынесено все, что только было в избе – вынесено и поглощено той невидимой помпой, которая, шипя и свистя, качала и качала, стремясь наполнить бездонную, страшную пустоту, неизвестно где и как образовавшуюся, которую чувствовали, однако, не только люди, двигавшиеся по прифронтовым подмосковным дорогам, но и в глубине России.

– Двери закрывайте! Кто там, черти-дьяволы! – послышался сквозь метель басовитый, ломающийся голос Детки. – Всю избу выстудите!

Пушинки, как хлопья снега, медленно падали, оседая на стол, где, средь немытой посуды, стоял медный самовар, тусклый и помятый от полувекового употребления, на скамейки, тянувшиеся по стенам, широкую, занимавшую пол-избы русскую печку. Ноги по-щиколотки в пуху, стоял у печки Детка, держа в одной руке, за ножку, недощипанную курицу.

– Юхнов, Коряков… какими ветрами?

– Теми самыми, какими и всех носит, – притворил я дверь. – К тебе вот, за курами!

По пуховой пороше, не снимая с плеч вещевых мешков, мы прошли в передний угол. У стола, разложив на подоконнике и на скамейке промасленные тряпочки и части разобранного затвора, чистил винтовку молодой солдат с шишковатым, стриженым под нолевку черепом. На печке сидел, свесив ноги, солдат постарше. У трубы сушились портянки, стираная рубаха рукавами вниз.

– Кур у меня полно! – сказал Детка. – Мы с Шуркой только курятиной и питаемся. Поделили должности – ему на посту стоять, а мне по курятникам лазить. Вот ты, Коряков, скажи: приходишь ты в пустой двор и видишь – десяток кур дремлют на жердине. Как бы ты стал действовать?

– Подкрался бы на цыпочках и первую с краю палкой по голове.

– Неправильно! Первым делом, бей петуха! Курица – дура, она без петуха ни шагу. Притаится и будет сидеть на нашесте, пока всех их по порядку не перебьешь. Вот уж правда – лейтенант говорил – на все своя тактика!

Стриженый солдат брал на тряпочку кирпичной пыли и ожесточенно тер по заржавевшей магазинной коробке.

– А у гусей взаимная выручка хорошо организована, – сказал он, не подымая головы. – Одново разу я пристрелил гуся на улице, подхожу, чтобы забрать. А остальные гуси – поперед меня, окружили убитого, хлопают крыльями, кричат, хотят поднять и унести товарища. Кто клювом толкает, кто крыло под него подсовывает… Удивительное дело, какая у них сплоченность, у гусей!

– То-то и оно, – сердито проговорил солдат на печке. – Гуси, и те за свою нацию держатся! А мы… подлая наша русская нация, расползлась, как навозная жижа! Вот и пусть заберет нас немец… Под немцем не станешь баловать – я немца знаю, я три года у него в плену сидел. Он всем нам подкрутит гаечки!

Мы с Юхновым переглянулись. Из-за печной трубы, в полутьме, высовывалось крупное одутловатое лицо с желтыми глазами и серебристой щеточкой усов. Солдат кашлял: грудь его прожгло морозами.

– Ты понимаешь-ли, что говоришь? – щелкнул затвором стриженый. Обернувшись к нам молодым скуластым лицом, он добавил: – Вечно недовольный гражданин! Мы с ним из одной деревни, он мне вроде дяди приходится. Вески, Калининской области, – никогда не бывали? Первеющий кузнец на всю округу…

И – к печке:

– Кабы не был ты мне родня, пристрелил бы я тебя на месте, как немецкого агитатора.

– Пристрели-ил! – засмеялся старик и закашлялся. – Тебе и стрелять-то нечем… винтовку ржа съела! Да и на тебе самом зараза – оловянная чума.

Детка, ощипав курицу, взял темную, почерневшую от времени и свечной копоти деревянную икону, положил ее ликом вниз на скамейку и принялся кромсать на кусочки мясо, – варить похлебку.

– Оловянная чума… отроду такой не слыхивал.

Кузнец повернулся к Детке:

– Не слыхивал? Глянь на него, вот он чистит винтовку. Прогнал шомпол по стволу – тряпочка красная. Потому у железа такая ржавь – красная! А у меди, наоборот, зеленая. У олова – белая… Каждый металл заболевает по-разному, и на олове, – например, оловянной монете, – появляется белый, рыхлый порошок, который быстро съедает всю монету. Это и называется – оловянная чума! К нам в Вески каждое лето инженер-химик приезжал на дачу, – ученая голова! Он металлы лечил, как, скажи, человека лечат…

Юхнов тронул меня за рукав:

– Будет тебе на огонь-то пучиться, Михалыч! Пойдем…

В печке плясал оранжевый огонь. Детка с треском ломал лучину и подкладывал к чугунку, в котором пузырилась закипавшая вода. Отвалившись вещевым мешком на бревенчатую стену, я невидящими глазами смотрел в печку и чувствовал, как во мне самом то вздымались пляшущие языки огня, то ползла сухая снежная поземка. Горные мортиры на мулах… «Докатимся до точки»… Россия… или Русланд? Оловянная чума… У каждого металла своя ржавь… – а какая ржавь у человека? Все мы чем-то больны – я, Юхнов, Детка, Шурка-Интендант, «молодые люди сталинской эпохи»… Почему во мне, – только останусь один или просто задумаюсь, – начинает что-то безмолвно плакать, подвывать протяжно и жалобно, вроде ветра в трубе? Будто у меня – дупло в груди, вакуум, пустота, нет внутренней крепости, всегда какая-то утечка, точно меня внутри выдувает ветром… «Ни во святых, ни в окаянных»… Заколдованный пляской огня, я прислушивался, как билось, опадая и набухая, сердце, и казалось, что-то щелкало внутри, тик-так, тик-так, точно в будильнике, который, отщелкав минуты, щелкнет вдруг по-новому, громко, зазвонит, и то будет утро, миг пробуждения, понимания, ясности, начало нового дня..

– Пошли…

По Стрелецкой улице – широкой и вымощенной булыжником – мы вышли на берег пруда, отделявшего слободу от монастыря. Было время, когда в монастырь, на поклон мощам преп. Иосифа Волоцкого, съезжались толпы богомольцев, – в Теряевой слободе тогда шумела ярмарка. Наезжал веселый, горластый народ – перекупщики, мазы, прасолы. В конце улицы, ближе к монастырю, еще стояли, средь воронок, вырытых фугасками, низенькие толстостенные лабазы красного кирпича, и хотя слобода давным-давно ничем не торговала, от замшелых стен – в морозном воздухе – веяло тонкими запахами пеньки и льна, конопляного масла, кожи.

Мороз прокалил воздух до синей искорки. Пруды, – три пруда, подковой лежавшие у монастырской стены и разделенные плотинами, по одной из которых проходило шоссе Клин-Волоколамск, а по другой проселок, – были одеты сизым голым льдом. На окраинцах лед белел пузырями. Поземистый ветер ударялся о лед и свистал камышами. Сквозь морозный туман мы увидели главы колокольни и собора; в первых лучах утра блестели золотом кресты.

– Морозит?

Под откосом плотины, на подветренной стороне, сидел на чурбаке Михаил Попов, тоже курсант нашей роты. Рыжеватый, с острым, как у лисы, лицом, он был в белой заячьей шапке.

– Морозит, – отозвался Юхнов. – Тебе, видать, и мороз нипочем… в такой шапке! Где раздобыл такую?

– У мужика за пачку махорки выменял. Проходил тут один мужик вчера – от немцев вырвался, через фронт перебрался. Говорит, что немцы вот-вот наступать начнут.

– Откуда он знает? – раздраженно спросил Юхнов. – Немцы что, на военный совет его приглашали?

Попов вопросительно, ищуще посмотрел на Юхнова.

– Причем тут военный совет? Посмотри, земля высохла, промерзла, затвердела. Между тем, снегу не так уж много. Что это означает? А то, что танки, автомобили и даже мотоциклы могут двигаться не только по большакам, но и по проселочным дорогам, даже просто по полям. Если наступать, то только сегодня-завтра… послезавтра будет поздно. Пойдут метели, большие снега…

– Начнут наступать – отступим!

Из-под лохматой шапки на нас смотрели серые – настороженные, пытливые – глаза. В Попове меня всегда – еще летом, в военном училище, когда нам случалось ночами стоять вдвоем на посту, охранять водокачку или склад боеприпасов, или ходить патрулем по лесной дороге, – смущала какая-то подколодная скрытность, загадочность. Порою, в его разговорах чувствовались пораженческие нотки, но он – в отличие от Юхнова – никогда не говорил прямо, что «война проиграна», «пришел конец России». Я подозревал в нем «сексота» – доносчика, информатора.

– Отступим и вся недолга! – повторил Юхнов с ожесточением. – Земли у нас – шестая часть мира! Помнишь, Михалыч, один паренек еще в июле предсказывал – отступим к Таймыру н образуем Таймырскую советскую социалистическую республику…

– Никола! – прервал я. – И – к Попову: – А на той плотине кто стоит?

– Пашка Люхов.

– Большие у тебя тут фугасы заложены?

– Три мешка толу в порошке, мин бумажных пятикилограммовых десятка два.

– Ты не взрывай, пока мы из монастыря не прибежим, – засмеялся я. – Не оставляй нас на той стороне. Вплавь нам не добраться, а по берегу такой пруд на коне за полдня не обскачешь.

Юхнов сердито глянул на меня и, не прощаясь с Поповым, поднял жердину и зашагал по горбатой плотине. По сторонам на льду играл синими переливами свет утра.

Вдоль древней стены грубой каменной кладки мы подошли к монастырским воротам. Широкие, кованного железа ворота были распахнуты настежь. Виднелся вымощенный булыжником двор, серый от крупной, зернистой изморози, по сторонам белокаменные здания – бывшие службы монастыря, а посередине высилась громада собора, восьмиярусная колокольня, наклонившаяся точно колокольня Пизы. У широких, слегка заметенных снегом ступеней стояла зеркально-черная эмка, а на паперти – полковник с медными пушечками крест-на-крест в петличках, с парабеллумом в длинной деревянной кобуре, старик в порыжелом, обтершемся бобриковом пальто и девочка лет четырнадцати в синем пальтишке, озябшая, с заиндевевшими кудерьками волос, выбившимися из-под вязаного берета.

– Колокола шестнадцатого века, – показал старик на кружевные ярусы колокольни, и следуя движению его руки, полковник поднял было лицо кверху. Но, увидев нас, он остановился и строго крикнул с паперти:

– Кто такие?

Юхнов приставил ногу:

– Курсанты II-й роты Московского военно-инженерного училища. По приказу подполковника Буркова – заминировать в монастыре электростанцию и взорвать «в случае необходимости».

Полковник захохотал, циркулем расставил ноги.

– Бурков… Я – полковник Гонтаренко, начальник артиллерии 16-й армии. Ко мне!

Мы опустили ящики с толом на землю и поднялись на паперть. Полковник расстегнул хрустнувшую целлулоидом планшетку и ткнул пальцем в зеленую, испещренную красными и синими стрелками и кружками, оперативную карту-двухверстку. Рука у него была шестипалая.

– У меня тут двадцать артиллерийских полков стоит. Здесь вот, видишь? Здесь… и здесь!

Полковник был пьян, от него несло острым отравным зельем, не знаю, денатуратом ли, политурой, но чем-то пахнущим падалью. В тоске я смотрел не на карту, а на желтый костяной отросток, криво приросший к большому пальцу полковника. Издалека, из густого тумана, доносились до меня пьяные выкрики:

– В слу-учае необходи-имости… Паникеры! Не бойцы вы, а пани-ке-ры! Кто командует нашей армией? Я спрашиваю, кто командует?

Юхнов вытянул руки по швам:

– Генерал-лейтенант Рокоссовский,

– Правильно. Так вот, слушайте, что я вам скажу. На войне надо верить в генерала – верить так, как люди раньше в Бога верили! Верно я говорю, папаша?

Старик повел плечами:

– Рябинин моя фамилия.

Невидимый будильник где-то во мне, внутри, опять начал щелкать: тик-так, тик-так… или то в сердце открылась рана, кровь сочилась и капала? Полковник говорил: «Командующий армией обратился к войскам с приказом: ни шагу назад! На озерах у Истры – последняя линия обороны перед Москвой, от нее ни шагу!» Двадцать артиллерийских полков… – видели мы твою артиллерию! Мулы и мортиры с персидской границы… Приказ генерала… Но что генералу делать на войне, кроме как отдавать приказы? Приказы, воззвания, плакаты, лозунги… – бумажным мусором не завалить пустоту души. Но – как заполнить дупло в груди? На что солдату внутренне опереться? Опереться, стоять и – выстоять!

– Товарищ полковник, мы ковер нашли… в кабинете у директора Детдома. Пригодится вам в землянку.

На крыльцо белого двухэтажного дома, рядом с собором, вышли лейтенант в новенькой шинели, перетянутой по плечам скрипучими ремнями, и шофер-солдат. Пригнувшись, шофер тащил тяжелый свернутый ковер; у лейтенанта в руках были два старинных пистолета и деревянная шкатулка узорчатой резьбы. Полковник повертел в руках шкатулку, щелкнул курком кремневого пистолета и, простившись со стариком, потрепав по щеке девочку, полез в машину. Шофер привязал ковер сбоку, к закрылке. Машина тронулась. Полковник высунулся из окна:

– Двадцать артиллерийских полков… Никакой необходимости!

Юхнов посмотрел, как эмка выкатилась с монастырского двора, и круглые медвежьи глазки его запрыгали от смеха:

– Нет, ты слышал, Михалыч? Верить в него, как – в Бога! Понимает ли он, что это значит – верить? Верить в Бога, ведь это – как птица, взлетая, верит в свои крылья! Вера не здесь, – Юхнов постучал пальцем по голове, а – здесь… в кишках! Верить надо кожей, кишками…

– Почему же, собственно, кишками?

У старика был тихий, приятный голос. Подняв на него глаза, я увидел за ним – в просвете между собором и покосившейся колокольней – розовое, совершенно чистое небо.

– Кишками? – Юхнов запнулся, лоб вспух буграми. – Нутром, то-есть, а не головой, не разумом.

– Но вера не противоположна разуму, – возразил старик.

Потомок олонецкого начетчика-старовера, Юхнов ввязался бы в спор о том, что есть вера, но взгляд его упал на ящики со взрывчаткой, и он резко спросил старика:

– А вы, собственно, кто такой будете?

– Учитель музыки.

В монастыре Иосифа Волоцкого, оказалось, до войны был детский дом. Тут жило тысячи полторы детей, подобранных на улицах в 1932-33 гг., когда – после голода на Кубани и Украине, после массовых высылок «кулаков» в полярную тундру и пески Туркестана – по всей стране опять прокатилась волна беспризорничества. В октябре, когда немцы пошли от Белого к Волоколамску, детский дом второпях эвакуировали. Дмитрий Федорович Рябинин, учитель музыки, был оставлен затем, чтобы собрать девочек-воспитанниц, работавших летом, во время школьных каникул, по окрестным деревням, трикотажным артелям и ткацким фабрикам, – собрать и тронуться вместе с ними вслед всему детдому на Урал. Многие деревни, однако, были уже под немцами, и первая девочка, которую удалось найти, была Тоня Панина, стоявшая с нами на паперти. Все лето и осень она проработала на прядильной фабрике близ Волоколамска. На рассвете сегодня ее на дороге обогнала машина полковника Гонтаренко. Полковник, видать, не был злым человеком: остановился, спросил, куда идет, и – подвез до монастыря.

– Электростанцию взрывать! Опять, стало быть, отступать собираетесь?

– Никто отступать не собирается! – огрызнулся Юхнов. – Вы же слышали – двадцать артиллерийских полков перед нами, И новая сила идет – разве не видели на дороге?

В душе у Юхнова тоже вилась снежная поземка. Метель замела дороги: куда идти? Не было уверенности: по той ли тропке, по которой надо, идем? Только Юхнов был постарше меня и потверже характером: у меня внутри что-то безмолвно плакало, в нем-же росла угрюмость, раздраженность и – решимость. «Крутолобый кержак»… – я завидовал его «кишкам», его «нутру» олонецкого раскольника-старовера.

– Послушай, как тебя зовут… Тоня? – обратился я к девочке. – Тоня, возьми вот эту курицу и свари, пока мы тут одно дело будем делать. Если найдется, добавь картошечки.

Тоня пошла варить обед. Старик Рябинин показал нам электростанцию – кирпичное строеньице в дальнем углу монастырского двора. Не успели мы, однако, перетащить туда взрывчатку, как в воротах послышались громкие голоса, конский топот, металлический перестук оружия и снаряжения. Передом на игреневом иноходце ехал коренастый, скуловатый командир в белом полушубке и лохматой крестьянской папахе; правой рукой он держал повод, а левая висела на перевязи.

– Доватор! – шепнул я Юхнову.

Командир 2-го гвардейского кавалерийского корпуса генерал-майор Л. М. Доватор пользовался в те дни легендарной славой: поздней осенью 1941 года его казаки – «доваторцы» совершили глубокий рейд в немецком тылу, в районе Смоленска. Теперь штаб корпуса стоял в селе Степанчикове, где наша рота закладывала минные поля.

– Иноходец под ним тысячный, – сказал Юхнов.

Конь был рыжий, но грива и хвост седые. Живыми карими глазами Доватор окинул двор, шатровые башни по углам и, сопровождаемый штабными офицерами, медленно объехал собор и за собором – кладбище, где под могильными плитами лежали архимандриты и иноки. Бросив повод на луку седла, генерал поводил рукой, давал указания, и только он машистой иноходью выехал из ворот, появилось роты две солдат, которые принялись пробивать пушечные амбразуры в древней, с выкрошившимся кирпичем, стене, укреплять ворота, устраивать пулеметные гнезда на башнях, оборудовать позиции для зенитной батареи, рыть узкие – зигзагом – щели, чтобы спасаться от бомбежки.

Командир роты в стеганой телогрейке, с лицом еще серым от летнего загара, пояснил:

– Приказано строить укрепленный узел обороны. Кавалерийский полк будет сидеть тут, в тылу врага, делать вылазки, налеты на штабы, коммуникации, и опять запираться в крепости.

Круглые, как картечины, глазки Юхнова потемнели. Не отвечая, он повернулся и скрылся в полутьме электростанции, за чугунным маховым колесом. Минут пятнадцать-двадцать мы работали молча: привязывали толовые шашки к генератору, маховику, распределительному щиту, соединяли заряды детонирующим гексогеновым шнуром, передающим взрыв на семь километров в одну секунду, делали зажигательные трубки, обжимая капсюли, за неимением щипцов-обжимов, просто зубами. Наконец, Юхнов прервал молчание:

– Михалыч, какого ты мнения о Попове?