Текст книги "Первозимок"

Автор книги: Михаил Касаткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

И часам к одиннадцати вечера мы уже получили ответ:

«Вас поняли. Будем осторожны. Пишите, что вас интересует. А пока сообщаем следующие данные...»

С этого дня и понеслось: ранним утром, еще затемно, наша Мурочка – через нейтралку, в немецкий тыл, вечером, со сведениями, – назад, к нам в погреб...

А примерно через месяц наше отделение выселили из погреба, так как всю роту перебросили на другой участок: на косогоре вместо нас начали размещаться ударные группы, специально подготовленные к прорыву немецкой обороны.

В «люксе», то есть в погребе, остались только лейтенант, Сашка да Мурка.

Лейтенант сказал:

«Сашку я у вас временно забираю. До завершения операции, то есть до прорыва и наступления, нашу дружную разведгруппу нельзя разъединять».

К этому времени Мурка натаскала уже столько записок, что лейтенант всю свою карту исчеркал условными знаками и, наверное, всю фашистскую оборону на этом участке выложил перед командованием как на ладони.

Таким вот манером кошка помогла нашему наступлению.

А Сашу Лисогорова, как ее главного воспитателя, наградили медалью «За боевые заслуги».

– Может, не поверите... А случай этот был. Я – свидетель, – завершил сержант свой рассказ почти теми же словами, какими начал.

Но возражать ему никто не собирался.

А наш загипсованный высказал фактически общую мысль:

– На войне всякое бывает!..

– Всякое... – согласился сержант. – Тот косогор и погреб далеко отсюда... После того Сашку еще к медали «За отвагу» представили – после Днепра, как форсировали мы его... А вот получил он свои награды или нет – не знаю... В полк они пришли, когда мы Сашку только-только отправили с тяжелым ранением, без сознания, в тыл... Отправили потом и награды следом... Когда его Мурка через линию фронта ходила, здесь, где мы сейчас с вами, был глубокий немецкий тыл... Сейчас – наш тыл. А когда Сашку ранило в голову – здесь был фронт, здесь была передовая. И рота наша ворвалась в этот городок одной из первых... Потому я и рассказал вам о Сашке с Муркой. Здесь шибануло его... Такое, к сожалению, на войне тоже бывает. – Сержант помолчал. Потом спросил у всех: – Может, все-таки получил он свои награды?

Расхват
(повесть)

1

Война тяжело, ржаво, скрипуче, в огне и крови двигалась, двигалась по стране на восток, догоняя беженцев терпким запахом оставленных пепелищ и конвертами похоронок; дошла почти до Москвы, дошла до Волги, а потом будто приостановилась, чтобы оттолкнуться от московской, от сталинградской земли и повернула обратно, в противоположную сторону, и в новом – теперь уже ярком, даже издалека, из тыла – огне двинулась на запад, откуда пришла.

И повернули назад эвакуированные, твердо зная, что еще одного поворота уже не будет, – потянулись к родным пепелищам, изрытым воронками лугам, растерзанным и все-таки живым зеленым перелескам.

Деревня, куда вместе с другими вернулись и Петька с Сережкой, по счастью, выгорела только наполовину. Да и вернулись в нее уже не все. Тем более что война лишь приостановилась для нового рывка: теперь уже только и только на запад. И ночами с той стороны виднелись тусклые всполохи разрывов, а может быть, это лишь казалось мальчишкам, но если очень прислушаться – улавливались отзвуки канонады.

И Петька, и Сережка, залатав камышовые крыши и оконные проемы без рам, без стекол, вселились в собственные, опять запахшие печным дымом и жизнью избы.

А возвратившиеся женщины, зажав невыплаканные слезы, взялись продолжать прерванное эвакуацией на целые годы бытие.

Из мужиков пришли пока в Подлесную, как называлась деревня, только двое – оба нездешние: четыре месяца назад появился дядька Елизар, ставший Сережкиным отчимом – Сережкин отец погиб еще в самом начале войны, как и Петькин отец, – да еще одинокий, хромой от ран, бородатый дядька Савелий. Ни Савелий, ни Елизар в Подлесной раньше даже не бывали. Но Елизар пришел в деревню за Сережкиной матерью. А Савелий – временно: переждать, пока война опять приостановилась, потому что родная его деревня где-то на Украине, чуть ли не у самой границы, находилась еще под немцем: туда фронт пока не дошел.

Савелий занял одну из бесхозных изб. Мальчишки день-деньской торчали у порога временной избы Савелия, потому что помимо Савелия здесь жил собачонок: мосластый и валкий еще, но уже по-настоящему неугомонный, глупый и черноглазый.

Собачонок скулил и тыкался влажной мордой в землю подворья, ища, видно, то ли материнской добычи какой, то ли тепла ее...

Собственно, подворья, как такового, не существовало. Сгорели курятник, сараюшка, завалился и порос бурьяном погреб.

Но Савелий по четырехугольнику бывшей когда-то изгороди поделал новую – в одну слегу: вроде бы только для виду, а все-таки получился какой-никакой двор, и стало похоже на мирное довоенное время. Даже устоявшийся запах гари здесь чувствовался как будто меньше.

Савелий, опираясь на суковатый дрючок, стоял на пороге, а мальчишки топтались в нескольких шагах от него.

Были они одногодками: перед войной, сидя рядышком, за одной партой, по три класса закончили, в эвакуации – еще по два, так что можно было и рябоватого от веснушек Петьку, и совершенно белобрысого Сережку – до того белобрысого, что волосы, ресницы и брови его были гораздо белее кожи, а потому лицо его казалось даже темноватым, – обоих можно было считать уже шестиклассниками.

– Ну, что, берете? – в который уже раз повторил Савелий. – А то ведь некогда мне с вами да и со щенком забавляться. Жить как-то надо, работать... А там, глядишь, и в свои края потопаю... – И Савелий оглянулся через плечо, словно бы мог видеть сквозь избу где-то там, на западе, приостановившуюся линию фронта.

– Да ведь очень много – такая цена... – безнадежно заканючил Петька, не в силах оторвать глаз от собачонка, который был давно не щенком, но и не взрослой собакой, добавил, нервно ерзая голой пяткой то вбок от себя, то вперед: – Двадцать яиц!.. Двадцать штук!.. – изумился он уже как настоящий покупатель. – Сейчас и пять найти – гиблое дело! Откуда они сейчас – яйца? Разве одно у кого-нибудь – и то чудом! – И была б собака... – нарочито небрежно поддержал друга Сережка и распахнул глаза для большей убедительности, взметнув белые как снег ресницы, брови. – Сами сказали: щенок ведь! Ему еще расти да расти! Ему и мяса, и молока надо!.. А после фашистов – ни коров, ни кур не осталось, сами знаете.

– Ну, как хотите... – пряча улыбку, вздохнул Савелий. – Щенком я его назвал, потому что молод еще. А его у меня – нарасхват все время! Пока ведь шкандыбал сюда – боялся: с руками оторвут. Расхват и есть! – неожиданно сказал он, определив тем самым раз и навсегда кличку будущего кобеля, потому что и сам Савелий и мальчишки вдруг поглядели на ребрастого собачонка уже не как на малыша или собачьего подростка, а как на сильного, крепкого пса с необычной, даже на слух прочной и потому вроде бы только ему данной от природы кличкой: Расхват.

А дядька Савелий после паузы продолжал, расчесав пятерней небольшую, но косматую, с проседью бороду:

– Кур нету, коров нету – верно говорите. Но ведь и собак – тоже нету?! – не то сказал, не то спросил. – Всех немцы поизвели, перебили. А собака – это, умные люди говорят, друг человека! Друг, понятно? И собаки сейчас – на вес золота! – Опираясь на дрючок, Савелий ступил с порожка на землю и одним движением левой руки ловко поймал собачонка за передние, толстенькие, не худевшие даже от голода лапы и приподнял его на задних ногах. – Глядите: пес из этого кобелька выйдет огромадный – бык, а не пес! На лоб глядите, на грудь, на лапы! Мне который человек отдавал его, потому как нельзя было с собой взять – в госпиталь, чуть не плакал: знающий в собаках человек!.. – внушительно, с уважением добавил Савелий, опустив Расхвата на землю, и помолчал, глядя, как тот опять зарыскал вокруг в поисках невесть чего.

Петька едва сдержался, чтобы горестно не вздохнуть при этом. Но только поглядел на Сережку, а тот – на него. Жизнь впереди теперь уже оба не представляли без Расхвата. А потому что двадцать яиц тотчас достать они явно не могли – жизни впереди у обоих не было.

– Старшина тот, который собачонка оставил мне, он и бумагу дал, где все прописано, как растить его! Это ж особая псина, а не какая-нибудь! – продолжал дядька Савелий. – А я у вас пришлый тут, временный... И по всем правилам, должен бы сейчас в своей деревне быть... Может, из родных дожил кто... – Савелий тяжело вздохнул. – Но теперь и самому бы надо выжить, чтоб свидеться... – Он опять глянул через плечо, сквозь избу. – А почему у вас тут задержался, чтобы подождать? – спросил у самого себя. – Я ить два раза проходил через эти места: как отступали – раз, как наступать начали – два... Тут меня и контузило в последний раз... А в санбате, где мне собачонок этот достался, у меня ко всему в грудях, – Савелий ткнул себя дрючком в грудь, – болесть нашли... Лучше всех лекарств, чтобы ужить, наказали: яйца мне нужны, масло, мед... А где это возьму я сейчас? Вот и товару всего, что кобелек этот... А то ж разве я б с ним расстался? Хоть за тыщу яиц – нет, хоть за целую пасеку!

Мальчишки, чтобы получше рассмотреть кобелька, присели на корточки. А тот сразу метнулся к ним, словно бы тоже уговаривая купить его или взять себе (что он мог понимать в торговле?!), сначала ткнулся носом в босую Петькину ногу, потом лизнул Сережкину ладонь, которую тот протянул к нему.

– Ишь ты!.. Есть просит... – сочувственно сказал Петька, взглянув почему-то на хозяина.

– Просит, – согласился тот. – И его откармливать еще надо. А потому конец свиданию, ребятки. Надо мне, как ни крути, что-то придумывать насчет пропитания... Так-то вот! Такие дела...

– Дядь Савелий... – осторожно начал смекалистый Петька Самопряхин и приумолк, выжидая, когда Савелий, продолжавший глядеть на собачонка, обратит внимание и на них с Сережкой.

Самопряхиным Петьку прозвали по бабке. Мать его погибла, ненамного пережив отца, под бомбежкой во время эвакуации, потому жил он с бабушкой, которая, чтобы прокормить себя и внука, сутками напролет просиживала над прялкой, не отвергая ни одного заказа... Но ведь и платили люди скромно: несколько картофелин, ложка-другая подсолнечного масла, кусок хлеба...

Савелий наконец опять поерошил бороду и взглянул на мальчишек.

– Дядь Савелий, – начал заново Петька, – мы потом тебе – ну, когда-нибудь – как только сумеем... А мы это постараемся! – подчеркнул он. – Мы даже больше яиц принесем! И еще чего-нибудь, чего захочешь, – все принесем! Только ты не отдавай Расхвата нарасхват! А? Скажи всем, что он уже продан. Подожди, пока мы плату тебе принесем! Мы найдем эти двадцать яиц, раз нужны! А, дядь Савелий?!

Тот подумал, почесал затылок, потом опять бороду, снова шумно вздохнул и решил, придвигая к своим ногам собачонка:

– Что ж... Пусть будет по-вашему! Только слово должно быть крепким. Чтоб не обнадеживать напрасно. А кобель – что надо, потому и не хочется, чтоб в плохие руки попал кому... Его ведь и обучать надо по писаному. А то пропадет зазря вся его породистость. Лаять, как простая дворняга, – это ему продешевить всю свою жизнь собачью. А он работать сможет и, если надо, лучше другого человека воевать станет... Особо – если кто малообстрелянный – тогда и вовсе... – Дядя Савелий помедлил, щекоча Расхвата между ушей. – Я ведь эти бумаги, в которых написано все про его школу собачью, – ну, которые мне старшина дал, – прочитал, мало-помалу разобрался. Говорится там, к примеру, что собака должна служить человеку за совесть. И люди говорят, к примеру опять, что она – собака, значит, друг человека. Это верно. Только одному она – друг, а другому, как понадобится, – враг. Слов наших человеческих она не понимает, но ее приучать надо к разным командам. Она их но звукам, значит, запоминает. Скажешь тогда: «Лежать!» – будет ложиться, «Рядом!» – пойдет рядом... Или: «Ко мне!», «Гуляй!» – разные команды есть. Иногда учишь, надо сначала мяском ее или хлебушком, лаской приваживать, пока она все это в собачьей голове своей намертво задолбит, вроде бы как вы умножение заучиваете: дважды два – и не надо думать, а знаете – четыре... Правил тут много, как воспитать ее. Или – выучить. И значит, еще... – Савелий опять по привычке тронул свою бороду. – Один ее должен учить, чтобы хозяина знала! Щас я... – Уводя с собой кобелька, Савелий прошел в избу, потом вернулся и подал Петьке тетрадку. – Вот они, правила эти. Написано тут понятно. А раз вы всерьез сказали, что берете кобелька, – верю и даю вам тетрадку загодя.

Петька сунул тетрадь за пазуху.

Некоторое время Сережка и Петька шли молча. Шли и думали, пока не осталась далеко за спиной изба дядьки Савелия, думали каждый сам по себе, но, не сговариваясь, оба размышляли об одном и том же.

В самом главном хозяин Расхвата был прав: не только у них в деревне, но, по слухам, и в других селах – далеко окрест – собака после оккупации была редкостью...

А может, и не это было самым главным.

– Хороший кобелек... – знающим тоном неожиданно подытожил свои раздумья Петька, когда избы дядьки Савелия стало уже не видно. Тронул тетрадку за пазухой. – Собака из него будет что надо...

– Худой, а гладкий, – дополнил его соображения Сережка. – Шерстинка к шерстинке... И цвет какой: сам темный, а на ногах будто носки белые... И на лбу – как нарисовано белым – треугольник...

Мальчишки говорили и думали о собачонке, как о своей будущей собственности, хотя пока не представляли, как они его будут содержать, где устроят его, чем станут кормить... Но об одном, самом важном пока, не забывали и потому даже не считали нужным говорить: собаку предстояло еще выкупить.

– Красивый, а голодный, – завершил свою оценку Расхвата Сережка. – Скулит... Наверное, молока просит... Мать-то его, должно быть, к немцам попала?..

– Может, попала, – согласился Петька. – А может, просто за едой пошла – они ее и пристрелили. Им человека убить – как раз плюнуть. А собаку там...

– Вот если бы кошка с котятами где была... – размечтался Сережка, позабыв, что Расхват – давным-давно уже не крохотный щеночек. – Я слышал, что кошки вместе со своими детятами собачьих тоже кормят.

– Послушай! А если коза? – встрепенулся Петька. – Козье молоко и люди едят! Значит, собаки тоже.

– А козу где ты найдешь? – уставился на товарища Серега. – Если кошки не могли попрятаться от фашистов...

– Есть коза! – возбужденно перебил его Петька. – У наших родственников есть, в Староверовке! Они раньше вернулись, и – козу с собой! Бабушка говорила мне: у нее вот-вот козлята будут.

– А что же ты молчишь?.. – обидчиво упрекнул Сергей, останавливаясь посреди широкой и когда-то по-настоящему жилой улицы: огород к огороду – по обе стороны, с глазастыми окнами изб и проторенной дорогой посредине.

– Как молчу?! – возмутился, тоже останавливаясь напротив друга, Петька. – Я же наоборот говорю!

– Так надо было раньше! Мы бы выпросили у дядьки Савелия Расхвата – не насовсем пока, а только покормить. И отвели бы его к этой козе.

– Так она и подпустила его!.. – немножко издевательски, но снисходительно, как маленькому, принялся растолковывать Петька. – Если тигра подпустить к корове вместо теленка – она обрадуется? Накормит?

– Так ведь можно и принести молока? – сманеврировал Сережка.

– Принести – это другое дело, – согласился Петька.

– А дадут нам?.. – справедливо засомневался Сережка.

Тут Петька спорить не стал.

– Может, и не дадут... Но попыток – не убыток, – вспомнил он одно из бабушкиных присловий. И тут же вспомнил другое: – Не дадут – уйдем назад: от чужих ворот не велик и поворот. Айда! До Староверовки всего лишь день и идти-то! А если бегом – туда и назад: к ночи обернемся!

– Мать да Елизар не заругали бы... – вспомнил Серега, уже делая первый быстрый шаг рядом с Петькой.

– Потерпишь, если и отругают, – спокойно разрешил этот вопрос Петька. – А Расхват околеть может с голоду!

Этого довода было куда как достаточно, чтобы оправдать и более серьезные прегрешения, а потому друзья тут же трусцой выбежали за околицу и полевой дорогой помчались в сторону деревни Староверовка.

Когда они постучали наконец в окошко Савелия, хозяин уже спал.

– Кто там?.. – не сразу отозвался он хрипловатым спросонок голосом.

– Мы это, дядь Савелий! – бодро отозвался Петька.

– Кто это мы, и чего это вас принесло ни свет ни заря?

– Мы, Петька с Сережкой, которые Расхвата у вас торговали! – теперь уже обстоятельно разъяснил Петька. – Молока принесли для него!

– Ох, ты ж, боже мой... – запричитал дядька Савелий уже снисходительно. – И охота вам на ночь глядя беспокоиться?.. Чудаки-юдаки... – неопределенно заключил он. После чего заскрипела избяная дверь, потом загремел засов в сенях, и на пороге, в темном проеме двери, по-всегдашнему опираясь на дрючок, наконец появился, как призрак, дядька Савелий. Напряженно вгляделся в ребят, потом в небо над головой, где лишь редко-редко, то там, то здесь, мерцали одинокие звезды.

– Чтой-то не пойму, ночь сейчас али утро? Заспал, должно быть. Зари-то нет?

– Вечер сейчас, дядь Савелий! – объяснил Петька. – Только поздний уже. А мы с Серегой из Староверовки прибежали: поесть Расхвату принесли. Вот! – И Петька протянул дяде Савелию белую бутылку, заткнутую бумажной пробкой. – Тетка Шура сказала, что если в подполе держать – два дня не скиснет! Людям это молоко есть еще нельзя – молозиво оно называется! А Расхвату как раз будет!

– Корова, стало быть, отелилась? – уточнил дядька

Савелий, принимая бутылку.

– Не. Откуда корова? Коза.

К ногам дядьки Савелия подкатился и приглушенно взвизгнул Расхват.

– Ага, почуял, что для него! – разъяснил дядька Савелий. – Счас мы тебя попотчуем. Половину отольем, а остаток – в подпол... Запас будет. Ну, спасибо вам, ребятки. Не ошибся я, значит, кому хозяйствовать кобельком! Бегите домой теперь, вас уж давно хватились, поди, ищут:

Сережка пропустил это замечание мимо ушей и на всякий случай напомнил:

– А яйца мы, дя Савелий, найдем – ты не сомневайся!

– Это мы что-нибудь придумаем! – подтвердил Петька.

После чего они отступили в темноту и без лишних слов припустились бегом по улице – каждый в свою сторону.

Сережка побаивался домашней встречи. А энергичный Петька, – может, потому, что у него не было ни отчима, ни матери, – наоборот, был совершенно убежден, что до смерти переполошит свою бабушку, заявившись домой посреди ночи, и загодя был очень доволен этим, несмотря на неизбежную трепку в связи с переполохом...

Но, вопреки его ожиданиям, бабушка не только не дала ему взбучки, но даже не удосужилась поинтересоваться, где это он, суматошный, проболтался до такого часу. И это немножко обидело Петьку. Надо же, целый день и полночи носился человек по делам, чуть ли не через весь район за молоком бегал, а тут к нему ни малейшего интереса, так что даже завести важный разговор причины не оказалось...

Бабушка, сонно крестя рот, поставила перед внуком чугунок с несколькими картошинами, завернутый в тряпицу, чтобы не остыл, и как молча поднялась – так молча и улеглась опять на деревянную самодельную кровать. Только потом, уже накрывшись дерюгой, напомнила:

– Поешь, погаси каганец да ложись...

Петькина постель была на кутнике. И пока он за обе щеки уплетал аппетитную картошку – досада его пропала. Даже подумал, укладываясь посреди тряпья (что – под себя, что – на себя, что – под голову): какой разговор среди ночи?.. Одним, двумя словечками перекинешься – и все: ничего главного не расскажешь. Потому гораздо лучше завтра, когда в низенькое, скособоченное окошко заглянет первый луч солнца, а бабушка уже будет хлопотать возле печки, чтобы сесть потом за свою прялку, – Петька поднимется и так это небрежно, спокойно, будто даже невзначай, скажет: «А я вчера в Староверовке был...»

«Это за каким же лешим тебя туда занесло?!» – изумится бабушка, всплеснув руками.

И уж тогда Петька расскажет ей все: и про белолобого, в белых носках собачонка – давно не щенка, но и не кобеля еще, но из которого вырастет, если его учить, настоящая, умная и сильная собака, потом расскажет про яйца, которые нужно достать, потому что собак немцы извели, а такие, как Расхват, и в другое время на вес золота... Потом уж расскажет и про молоко, про то, как они в Староверовку бегали с Сережкой...

С этими согревающими Петькину душу мыслями он и уснул.

Однако утром тоже все получилось опять не так, как планировал очень довольный собой Петька.

Во-первых, когда он проснулся – было уже не утро, и лучи солнца не могли пробиваться в окошко, потому что погода на улице стояла пасмурная.

Во-вторых, не слышалось привычного поскрипывания прялки.

«Значит, бабушка ушла куда-то еду промышлять...» – решил Петька.

«Надо же кормить и себя, и внука», – вспомнил он ее всегдашний ответ людям. И, повернувшись лицом к стенке и натянув на голову то, что называлось когда-то лоскутным одеялом, однако продолжало честно служить ему, он снова будто уплыл в приятную легкость сна... Окунулся в него так прочно и глубоко, что проснулся во второй раз уже где-то к середине дня, когда пришла домой бабушка и стала греметь возле печки то кочергой, то рогачом.

И поэтому заговорить первым, как Петька планировал, чтобы удивить бабушку, тоже не удалось.

– Ты где это, Аника-воин, мотался вчера до петухов, считай? – строго, но спокойно осведомилась бабушка, даже не глядя на него. И коротко предупредила: – Только говори правду, не ври. Я так и так все знаю.

А Петька и не собирался врать. Немножко разочаровался только, что важный разговор начался не по его почину и удивить свою бабушку Самопряху ему не удалось и не удастся теперь...

Но все равно, уж раз так вышло, Петька честно, без утайки рассказал все, как было: без прикрас и без хвастовства – какой он догадливый и шустрый... На одном только делал Петька упор: какой хороший и умный собачонок у дядьки Савелия, какая нужная, сильная собака из него выйдет, если обучить как надо...

При этом Петька спохватился и испуганно принялся шарить в изголовье, ища спрятанную перед сном под голову тетрадку. Тетрадка, к счастью, была на месте. И он завершил свой доклад простым, любому человеку понятным сообщением, что без Расхвата жить больше не сможет, и дело всего за пустяком: надо раздобыть где-то два десятка яиц, которые, оказывается, не только вкусные – хоть сырыми, хоть вкрутую, – но еще и полезные, как лекарство, – вот что интересно...

Бабушка слушала его, не перебивая, вроде бы понимающе, сочувственно, лишь изредка уточняя рассказ внука немногословным вопросом. Но когда все, о чем нужно было поведать ей, Петька толково и доказательно изложил – она, опершись на рогач, по-всегдашнему спокойно, коротко и просто заключила:

– Затея эта безнадежная. Хвокус твой.

Петька от неожиданности даже не нашелся что возразить – будто все свои слова растратил, пока толково, по-деловому объяснил бабушке всю важность вчерашних событий и для него, и для нее. Теперь даже рот приоткрыл и заморгал, изумленный бабушкиными словами.

Бабушка не обратила внимания на его потрясенный вид и тем же спокойным, ровным голосом растолковала Петьке свое заключение:

– Где их взять – эти двадцать яиц? А?.. Да и потом-самим в избенке тесно: тут и пол, тут и стол... Негде нам твоего собачонка держать. И кормить нечем. Да и что нам караулить?.. Зачем нам сторож? Ничегошеньки у нас нет. Одна прялка. Остальному – цена гривенник в базарный день. Пущай Сережка берет, они все-таки семьей живут, и дом у них боле, и сенцы есть, и барахлишко какое-никакое... Елизар – он мужик не промах. А у нас... – Бабушка горестно обмахнула повлажневшие глаза. – Хорошо, хоть выпросила в районе – пообещали нам пару ярочек да валушка выделить. – И пояснила: – Из тыла везут подмогу для нас – как разграбленных фашистами. И валушок, и ярочки тоже ведь с нами тут будут жить. – Она ткнула рогачом в земляной пол посредине их маленькой избенки, где возвышалась их кормилица-прялка. – А собаку нам совсем некуда...

– Бабушка! – прервал ее обрадованный Петька. – Дак она с этими овечками как раз и будет жить вместе!

– Говорю тебе: пусть Сережка берет, – упрямо возразила бабушка. – Ну, а ты ему помогать будешь – возиться с этим кобельком...

– Сережка-то с радостью взял бы... Хоть сейчас... – обиделся Петька. И тут же вспомнил: – Да ведь не отец у него – отчим: сама знаешь!..

– Это верно... – согласилась бабушка. – Елизар – крутой мужик, строгий, зряшным делом заниматься не позволит... – И спохватилась: – Да и чего это мы шкуру зайца неубитого делим?! Собаки-то нет еще! И яиц у нас нет...

– Но ты придумай, бабушка, где их взять – эти яйца! – взмолился Петька. – Двадцать штук всего!

– Думай не думай – от этого они не появятся... – глядя в пол возле прялки, рассудительно заметила бабушка. И продолжала в том же духе: – Но если с другого краю подумать... Кур небось еще скорее завезут в наши края из тылу... Слышала я, что колхозы уж опять налаживать начинают. Даже поговаривают: Елизар у нас не то председатель, не то бригадир будет... Ишь ты! Кругом ему фартит вроде – куда ни кинь... Да ведь, считай, один мужик в деревне!.. Савелий-то совсем хворый. – Бабушка вздохнула и примолкла, но тут же вернулась к прерванному разговору: – А райпотребсоюз уже организовался и задания разные получил: чего, сколько заготовить за лето. Ну, из лесу, с поля, от речек... – И вдруг, отставив рогач, она внимательно посмотрела на внука. – Да ведь райпотребсоюз – это такая штука, что там все должно быть, когда он силу возьмет! Если, к примеру, вы с Серегой вместе наберете много грибов, или ягод, или трав, какие скажут, так ведь вам за труд-то два десятка яиц дать могут?! – то ли спросила у Петьки, то ли заверила его бабушка. И обрадованно пообещала: – Это я сегодня же все разузнаю!

Бабушкина подсказка не просто обнадежила Петьку, а прямо-таки окрылила, как если бы дело было уже сделано и двадцать яиц лежали у него в подоле вылинявшей рубахи. Поэтому целый день Петька даже на улицу не выходил: не мог оторваться от тетради, что оставил дядьке Савелию неведомый старшина: надо было прочно – не ради оценки, как в школе, а ради дела изучить все эти записи...

И ведь слышал от дядьки Савелия, но теперь, когда прочитал то же самое на бумаге, очень удивился, что собака действительно не понимает человеческого языка, – она запоминает, если выучить ее, интонацию голоса и звуки. Тогда «фу!» означает для нее «нельзя!», а «фас!», наоборот, – «возьми!»: это что-то вроде их деревенского «Ату его!».

Петька разобрался даже в непонятных «рефлексах», которые вырабатываются у собаки сначала каким-нибудь лакомством, потом больше – лаской, повторением слова «хорошо, хорошо...», если она делает все правильно, как от нее требуется...

Раньше Петьке думалось, что с собакой даже посоветоваться можно или просто поговорить по душам, как с бабушкой, например, или с другом, с Сережкой. Но оказалось, что даже короткие, даже однословные команды, вроде: «сидеть», «лежать», «рядом», «ко мне», «место» или «аппорт» (принеси), «дай», «охраняй», «вперед»,– усвоит Расхват не вдруг, не с одного раза...

Однако потом, после учебы, он, и голодный даже, откажется от куска мяса, если его даст не хозяин, то есть не он, Петька...

Расхват научится охранять какую-нибудь вещь или кого-нибудь, если прикажешь: «Охраняй!»

Петька решил, что этому он обучит Расхвата в первую очередь. И тогда при всех положит на землю, скажем, свою школьную сумку, прикажет: «Охраняй!» – а сам пойдет себе: попробуй кто притронуться к его тетрадям!

«Пойдут мимо другие мальчишки,– размечтался Петька, – глядь: чья-то сумка с тетрадями валяется... „Давайте возьмем“, – решат. А у Расхвата сразу – шерсть дыбом, холка дугой...

„Кинь ему кусок хлеба! – посоветует кто-нибудь. – Пока он ест – мы сумку утянем!“

А Расхват аж зарычит от злости и не то что на хлеб – на колбасу не глянет!»

Хотя лучше сделать из Расхвата сыщика, как в милиции, чтобы всяких врагов да грабителей хватать! Но в записях отыскалось даже специальное указание. Что «дрессировать собаку для розыскной службы можно только тогда, когда она хорошо усвоит навыки общей дрессировки...»

Дрессировка оказалась целой наукой! И не легче школьных: физики там, географии... Хотя – гораздо интереснее! А главное – гораздо важней для Петьки, и оценки при этом он должен будет ставить себе сам!

Что ж... трудностей Петька не боялся. И потому, взяв одну из трех с трудом запасенных бабушкой для будущего учебного года тетрадей, он подсел к окну и для надежности стал терпеливо переписывать в нее все самое главное, самое необходимое для учебы Расхвата. Решил, что в школе он обойдется двумя тетрадями, а одна будет вроде учебника для Расхвата...

2

Дяденька Савелий не потирал руки и не приплясывал от восторга, глядя на два десятка яиц, которые он получил за своего кобеля...

Яйца лежали в решете, расположенные геометрически правильно, будто ячейки в пчелиных сотах.

Два десятка – это хорошо... Но это совсем немного даже для одного человека – на несколько не слишком богатых завтраков в нормальное, нетеперешнее время...

И Савелий думал: не продешевил ли он?

Хотя где их возьмешь сейчас – даже эти вот несчастные пару десятков? К тому же, пока ищешь покупателя, и собаку тоже кормить надо, чтобы не околела... Тогда за нее и пустой скорлупы не получишь...

Глядя на яйца, Савелий будто бы видел рядом и мед, прямо из ульев – в рамках, с деловито переползающими от сота к соту трудягами пчелами... И масло, и бараньи ребрышки, и пышные, круглые, источающие густой аромат буханки хлеба, накрытые полотенцем, потому что горячие – только-только что с пода...

«Черт-те что в башку свою допускаю! – встряхнул головой Савелий. – Блажь – да и только... Синица в руках все-таки надежнее, чем журавль в небе!»

И мысли Савелия перекинулись на другое. Ничего!..

Подспорье само идет. Организовался и заработал райпотребсоюз. А пострадавшим спешно выписывалась из тыла подмога, и где-то грузили на платформы скот: овец, кур, телушек... А значит, не сегодня завтра появятся в округе и молоко, и масло, и яйца – в гораздо большем количестве, и картошка, и свежая баранина... и зерно для посевов... С яровыми – из-за минных полей – ничего не вышло... Значит, должно быть с лихвой зерна под озимые...

От этих утешающих мыслей ближайшее будущее сразу представилось надежней, крепче, так что Савелий даже протянул было руку, чтобы взять и тут же надколоть одно яйцо – глотнуть его тепленьким...

Но невольно отдернул руку, как вспомнил, что яйца ему принесли полуголодные ребятишки. Прихватив дрючок, мрачно нахмурившийся Савелий вышел во двор – подальше от соблазна.