Текст книги "Первозимок"

Автор книги: Михаил Касаткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Я решилась – полезу, только скажите, что... Что делать там?..

– В первую очередь переоденься... Где одежда, Серега? – спросил Василий Антонович.

Серега подал котомку. Василий Антонович протянул ее Галке.

– Мы отвернемся, а ты снимай все, что можно снять, и одевай это, мужское.

– Зачем? – удивилась Галка.

– Затем, чтобы сбросить потом и вернуться домой в чистом. Чтобы не побить руки, колени, чтобы тебе удобней было: здесь шапка, телогрейка, ватные брюки, валенки – все надевай! Свое сбрось. Ничего, согреешься, там тебе, Галя, жарко будет. – И приказал остальным: – Отворачиваемся.

Платье Галя, конечно, не стала снимать. Сбросила резиновые полусапожки, сняла и уложила на котомку плюшевую жакетку, платок.

И телогрейка, и брюки оказались великоваты ей, но валенки пришлись впору, а это было главное, как заметил, оглядев ее, дяденька Сергей.

Василий Антонович крепко обвязал Галку вокруг пояса веревкой. Объяснил:

– Будешь ползти все время прямо. В трубе есть два ответвления: оба налево. Смотри не ошибись, только прямо и прямо! Вот возьми. – Он подал ей электрический фонарик. – Нажимаешь кнопку – он включается. И без надобности не жги его. А вот это тебе второе! – Он подал ей тяжелую, круглую, похожую на тарелку штуковину. – Это мина с часовым механизмом. Она взорвется ровно через час, после того как отогнешь и выдернешь вот эту чеку. Веревочка, которой я тебя обвязал, у нас размечена. Ты там не сможешь определить, где находишься, а мы будем знать. Три раза сильно дернем, значит, ты где-то рядом с выходом. Ищи колодец, пробуй открыть люк. Их три там, на территории, – один за другим. Через люк попытайся выбраться, если нет возможности – дерни в ответ три раза и ползи дальше, опять жди нашего сигнала. Ну а если уж ничего не получится... дерни несколько раз, постарайся развернуться в одном из колодцев и возвращайся. Сама ничего не предпринимай. Мину забери с собой – у нас они на вес золота. А удастся выйти на территорию – помни: там есть охранник. Ищи снарядные ящики или ящики с минами – там сплошная взрывчатка. Подкладывай эту штуку, выдергивай чеку и ползи к нам. Мы будем ждать. Не прощаемся... Повтори только все, что я сказал.

Галка повторила почти слово в слово. После чего мельком взглянула на Никиту, на остальных и поползла.

Воздуху сразу стало не хватать. Но первые метры, а может быть, первые два-три десятка метров Галка ползла довольно споро. Эти неизвестные ей мужчины были правы и все продумали, как надо. Здесь, в этой затхлой трубе, она сразу потеряла ощущение времени и расстояния. Только когда устала, решила, что теперь свет в ее тесном подземном коридоре не будет виден снаружи, щелкнула фонариком... И тут же выключила его. Потому что невидимые в темноте отложения какой-то слизи, ржавчины, неведомого происхождения комьев мгновенно вызвали у нее нестерпимую тошноту.

Задержала дыхание, но спазмы в желудке стали от этого еще сильней... И Галку вырвало.

Тогда она поползла дальше, обливаясь уже не только потом, но и слезами. Через некоторое время, когда попалось под руку что-то липкое, подвижное, ее вырвало опять... Потом, через несколько метров, если только это были метры, а не сантиметры, еще раз... И, обессиленная, она долго лежала, будто в тумане, не в силах поднять голову, пытаясь заставить себя очнуться.

С трудом повернулась на живот, поскольку лежала, привалившись к боковой стенке трубы, и опять поползла, когда за веревку сильно дернули снаружи. На миг стало легче, когда подумала, что она здесь, в этой вонючей могиле, не одна, что есть люди, которые ждут ее и беспокоятся за нее...

Галка ползла медленно. Потому что сначала на расстоянии вытянутой руки перемещала перед собой мину, рядом пристраивала фонарик, потом подтягивалась с ним на локтях, и опять: сначала переставляла мину, фонарик...

Вся сжалась от ужаса и чуть не заорала, когда показалось, что-то живое шарахнулось впереди: здесь могли быть крысы!

Но страх, который прибавился ко всем ее тяготам, в то же время словно бы приуменьшил их, стал давящим.

Задыхаясь и всхлипывая, Галка поползла быстрее. Миновала одно, потом другое левое ответвления...

Три сильных рывка почувствовала неожиданно. Даже не вдруг сообразила, что это. И хотя с первых секунд, с первых метров пути не чаяла дождаться условного сигнала, на мгновение замерла от внезапности.

Пришлось, однако, проползти еще несколько метров, пока фонарик высветил колодец впереди...

Дышалось здесь не легче, чем в трубе. Распирающее зловоние кружило голову, оглушало, казалось, выворачивало внутренности. «Вот тебе и одеколон...» – почему-то подумалось ей, когда по железным скобам она взобралась наверх...

Люк был точно приварен в гнезде. Несмотря на все ее усилия, чугунная крышка не шелохнулась, не сдвинулась и на долю миллиметра.

Галка спустилась вниз, трижды изо всей силы дернула за бечевку и поползла дальше.

Теперь ей нельзя было не двигаться. Она боялась, что, если остановится, позволит себе хотя бы мгновенную передышку, это конец, ей уже не очнуться...

Новые три рывка ощутила, когда уже высвечивала другой колодец над собой. Он был запечатан сверху уже не чугунной крышкой, а деревом: досками или брусьями...

Первая мысль, что это могут быть ящики со снарядами, тут же отпала. Заметив колодец, фашисты не оставили бы его без внимания.

«Шпалы!» – сообразила Галка, когда взобралась наверх.

Попробовала шевельнуть одну, другую... Упираясь ногами и спиной в стенки колодца, собрав последние силенки, навалилась на третью... И та подалась, сдвинулась! В образовавшуюся щелку посыпалась земля, гравий...

Галка даже не испугалась при этом, потому что плохо соображала. Отдохнула чуток – и навалилась опять...

Если бы шорох осыпающейся земли услышал часовой, уже, наверное, поднялась бы тревога...

После третьей попытки в колодец ворвался свежий воздух.

Галка едва успела уцепиться за скобы и повиснуть на них, потому что все поплыло у нее перед глазами, и ей вдруг стало блаженно хорошо в эту минуту.

Подумалось: они там, в овраге, наверняка тоже почувствовали воздушный поток, хлынувший в трубу. Теперь не сломиться бы, еще несколько усилий – и все... Выбралась на поверхность и села на землю, еще не веря, что ей удалось проделать этот страшный путь. Мина и фонарик лежали рядом.

Галка оказалась как бы в четырехугольном помещении без крыши: слева и прямо перед ней возвышались кирпичные строения бывшего завода, справа и за спиной – под временными навесами, крытые брезентом и маскировочной сеткой – штабеля продолговатых ящиков. Ей бы теперь не ошибиться только, сделать все как следует...

Прижимаясь к стене, шаг за шагом приблизилась к узкому проходу между кирпичными зданиями. Разыскала дверь. Внутри наверняка были боеприпасы. Но дверь оказалась на запоре.

Галка хотела подобраться к следующему зданию. И, выглянув за угол, обомлела...

В двух шагах от нее, присев на груду кирпича и уткнув свой автомат прикладом в землю, крепко спал, уронив голову на зажатый в руках ствол автомата, ее квартирант Штольц...

Галка шарахнулась назад. Теперь она по крайней мере знала, где часовой. Приподняла брезент на одном из штабелей, залезла под него и на мгновение включила фонарик...

В щелях ящиков блеснула медь. «Снарядные гильзы!»

Все. Галка отогнула, как ей показывали, чеку, выдернула ее и засунула мину между двумя пирамидами ящиков...

Теперь – назад!

Неслышно подбежала к черному зеву колодца, нырнула по скобам вниз и, когда почувствовала, что связывающая ее с оврагом бечева напряглась, несколько раз изо всей силы дернула...

Бечевка быстро – виток за витком – заскользила прочь от нее. Ее вытянули в овраге, может быть, Василий Антонович, может, Никита...

Галка поползла, уже не обремененная миной, засунув фонарик в карман, не обращая внимания на то, что попадалось ей под руки, обдирая ватные брюки на коленях, обдирая ладони, – скорей, скорей к желанной и спасительной цели.

Ее за руки выволокли из трубы: за одну – Никита, за другую – низкорослый мужчина, которого Василий Антонович называл Сергеем.

Галка упала на землю, но Василий Антонович тут же поднял ее, встряхнул и поставил на ноги.

– Быстро сбрасывай все с себя! Переодевайся! Быстро!

Двое мужчин уже опять закладывали трубу огромными комьями земли. Никита помогал им.

– Быстро! – повторил Василий Антонович. – Мы не смотрим!

В горле у Галки хрипело, губы обжигало дыханием, пока она сбрасывала телогрейку, ватные брюки или то, что от них осталось, валенки. Торопливо надернула свою одежду.

– Теперь уходите! – скомандовал Василий Антонович. – Мы тут доделаем все, как надо, а вы уходите! Идите, как шли сюда, огородами! У вас еще почти полчаса! – И, обернувшись, участливо опросил: – Все в порядке, Галчонок?!

– В порядке! – выдохнула плачущая Галка.

– Молодец! Так и должно быть!

Они с Никитой всю дорогу почти бежали, держась за руки. А возле дома она более или менее пришла в себя. Остановилась возле сарая.

– Все... – сказала Галка, отнимая у Никиты руку.

– Чего ты? – спросил Никита, заметив, как ее трясет.

– Страшно немножко... в дом идти...

– Давай я с тобой побуду.

– Нет, тебе лучше не заходить!.. Тут встретимся.

Дома Галка на ощупь, чтобы не зажигать свет, подбросила несколько полешек в печь, быстро вымылась, чтобы избавиться от преследующей ее вони, и когда заварила себе малиновый чай – окошки вдруг вспыхнули ярким светом и всю избу встряхнуло от мощных, один за другим нарастающих взрывов со стороны спиртзавода...

Галка налила себе полную чашку...

Белела в темноте на углу стола эмалированная кружка, из которой пил Штольц...

В последний раз пил. Ну, что ж, ведь Галка не звала его в гости... И в свой дом не звала... Чтобы он разлучил ее с отцом, с матерью... Чтобы такие, как он, а может, и он сам жгли деревни, убивали и вешали людей, как повесили в первый день оккупации председателя сельсовета дядю Василия.

Галка неожиданно опять заплакала и добавила себе в чай ложку бабушкиного настоя, чтобы успокоиться и уснуть.

Приговор приведён в исполнение

Щуплый, с большущими серыми глазами на маленьком лице, узенькими плечиками, Евсейка Торопыгин всего и всех остерегался... Да и было отчего.

Заступиться за Евсейку с братом Павликом некому. Отец их, раненный на войне с белофиннами, промучившись несколько месяцев после войны, умер от ран. Вернее, от одного осколка, который не сумели вынуть врачи и который круглые сутки жег в отцовской груди. Хворая мать не перенесла горя, и вскоре ее захоронили рядом с отцом.

Евсейка и Павлик слышали, как, собравшись после похорон, подруги матери, тоже все одинокие, так как проводили недавно мужей на новую войну – с гитлеровцами, обсуждали судьбу сирот. Кто-то из женщин обронил: «Так или иначе надо поставить в известность милицию».

– Слыхал, собираются заявить о нас, – испуганно сказал Евсейке Павлик. – Придут, заарестуют, что тогда?

– Надо бежать! – решил старший брат. – Хата наша завалюха, чего ее стеречь? Подадимся на лесопилку.

И братья убежали в дальний конец большого села Каменки, устроили себе жилье в заброшенном, зато рубленном из смолистых сосновых бревен сарае при лесопилке.

Для своего возраста хлипкий на вид Евсейка не был слабым. С любым из сверстников мог потягаться, беря не столько силой, сколько выносливостью.

Кто мог бы, как он, укрыв Павлика захваченным из дому барахлишком, ночевать зимой в сарае почти раздетым? А напиться воды из проруби при тридцатиградусном морозе и не схватить даже насморка?.. Евсейка мог.

Одень в нехитрую Евсейкину одежду хотя бы вот толстощекого Тюльнева, которого Евсейка называл Морданом, – тот через полчаса затемпературит. А Евсейка всю зиму проходил одетый кое-как: не ждали они зимы с Павликом, не готовились к ней. И не за себя, а за брата беспокоился он. Рожденный годом позже Евсейки, Павлик был, наверное, в хворую мать. А Евсейка в отца пошел, в красноармейца.

Выходить брата – главная забота Евсейки, потому что ему самому всего на земле хватит. Самое главное, наверное, это родиться. А уж тогда... Хорошо все-таки жить на земле! Солнце есть, зелень есть, рыба в речке... Что еще человеку надо?.. Да и милиции они, как убедился Евсейка, в общем-то зря так боялись.

Обо всем этом и думал он, возвращаясь с ночной рыбалки. За спиной у него болталась увесистая снизка окуней, плотвы и красноперок с поблекшими плавниками.

Сейчас они наварят с Павликом ухи в тени заброшенного сарая, близ давно уже не работающей лесопилки, наедятся досыта, и он доспит: проведенная возле реки ночь была почти бессонной.

Война – та, прежняя – вошла в жизнь Евсейки жгучим осколком в груди отца. А новая, хоть и напугала поначалу, потом, пока шла где-то далеко, в чем-то даже помогла Евсейке и Павлику. И главным образом, потому, что люди стали заметно добрее.

Не далее как пару недель назад Евсейку зазвал к себе старик Михеич и, наделив продуктами, приказал своей невестке:

– Отбери что-нибудь у детишек своих из одежды для сирот.

Невестка помедлила. Михеич прикрикнул на нее:

– Не жадничай! Война идет. Сиротам все помогать должны...

И теперь Евсейка с Павликом были одеты, как все другие мальчишки.

Люди делились с ними хлебом, даже мясом. А Михеич велел, когда голодные, заходить, не стесняясь. Приглашали и другие. Но только Евсейка знал, что нельзя злоупотреблять человеческой добротой, и пользовался приглашениями лишь в крайних случаях.

Ему оставалось пройти мимо высоких, с резными наличниками и камышовыми крышами домов еще две улицы и свернуть к лесу, когда он невольно задержался возле единственного дома под железом, на просторном крыльце которого ухмылялся Мордан, с хрустом, аппетитно уминая сочное желто-розовое яблоко. Жадно глядевшему на Мордана Евсейке почудилось кисло-сладкое у себя во рту.

– Сколь натягал? – поинтересовался Мордан, перегибаясь через перила и стараясь заглянуть за спину Евсейки.

Евсейка приподнял удилишко, показал.

– Ничего... – заключил Мордан, вытаскивая из кармана новое яблоко и принимаясь за него.

– Белый налив?.. – зачем-то спросил Евсейка, отлично зная, что это именно и есть белый налив.

Мордан утвердительно промычал в ответ.

– Свои?..

– У нас другой сорт. Это папаня пять ящиков достал.

– Пять... – невольно повторил Евсейка.

Что такое «достать» он представлял очень смутно. Если это похоже на то, как достает пропитание он, кто же пять ящиков отдаст за здорово живешь?

Мордан почувствовал, какое впечатление на Евсейку произвело его сообщение, похвалился:

– У нас и зимой яблок – во! – Он провел ребром ладони себе по горлу.

Евсейка постарался сделать равнодушное лицо и двинулся дальше своей дорогой. Не привыкший таить зло на людей, Евсейка думал о Мордане не с обидой, а даже с некоторым сожалением: «Как это плохо, когда не можешь понять другого; и может, не от жадности Мордан не угостил яблоком, а потому, что – как говорили взрослые – сытый голодного не разумеет... Пять ящиков!.. Им бы с Павликом хоть два яблока... Но ничего! Спать после обеда не будет, пойдет в лес, наберет дичка-скороспелки».

Он хорошо знал, как и где найти в лесу малину, душистую смородину, дикие фрукты. Лес ему был знаком больше, чем Мордану собственное крыльцо!..

И они с Павликом в этот день действительно не бедствовали. Ночной улов был вполне приличным, они похлебали ухи. А потом до отвала наелись диких яблок и груш.

Чтобы сделать этот день до конца праздничным, Евсейка решил пойти к деду Михеичу, попросить немножко хлеба.

Павлик уснул, а он отправился на станцию, рядом с которой жил Михеич.

Не знал Евсейка, что тут его ждало неожиданное приключение.

Он шел по платформе, когда его вдруг ухватил за руку станционный дежурный. Никогда раньше он не трогал Евсейку.

– Оп-па! Ты-то мне и нужен! Идем. – И он так быстро потащил Евсейку в комнату начальника станции, что Евсейка даже сообразить ничего не успел.

Начальник, сидя за столом, просматривал документы хорошо, по-городскому одетого мужчины, который спокойно стоял напротив, заложив правую руку за борт пиджака.

– Вот! – сообщил начальник, обращаясь к мужчине и возвращая документы. – Это, кажется, прямо по вашей профессии? Работа облоно?

Мужчина на секунду-другую как будто растерялся.

– Беспризорник?

– Да, и не один! Братишка еще у него имеется! – подтвердил дежурный.

– Как они ведут себя? – спросил тот, пряча документы и внимательно разглядывая Евсейку. – Знаете их?

– Да они уже несколько месяцев на глазах у нас, – ответил дежурный. – Зимой приходится иногда пускать в дежурку. Хоть это и против инструкции. Но бывает, что зал не отапливается, а мороз сильный. Не замерзать же мальчонкам? А ребята, скажу я вам, стоящие. Обретаются здесь, чтобы пропитаться. Не нахулиганят, не набалуются, хотя возраст такой – только бы пошалить. Иголки чужой не возьмут...

– Отменная характеристика для беспризорника! – восхитился мужчина. Голубые льдистые глаза его смотрели по-прежнему пристально, тонкие губы были упрямо сжаты.

– Я не в похвальбу, – заметил дежурный. – Какими знаю – такими и характеризую.

– За это спасибо. – Мужчина достал карманные часы, глянул на них. – Скоро поезд. Мальчика этого я определю, а за братом его приеду попозже.

– Ну, что ж... Дай-то бог! – вздохнул дежурный. А мужчина взял Евсейку за плечо.

– Гулять шел? Или по делу на станцию?

– Я не на станцию, – возразил Евсейка. – Я к деду Михеичу, за хлебом...

– За хлебом! – воскликнул мужчина. – Мы поедем с тобой в крупный город. Я определю тебя в чудесный дом, где хлеба – сколько твоей душе угодно! Дом специально для таких, как ты и твой брат, построенный. В нем живут дети, у которых нет родителей.

Евсейка с недоверием посмотрел на мужчину и легонько отстранился: кто это для него с Павликом специальный дом строил?!

– Заночуем в гостинице, и завтра ты – уже на месте.

– Поезд подходит, – предупредил дежурный.

– Идем! – Мужчина взял Евсейку за руку.

Что-то до того чарующее было в слове «гостиница», что Евсейка растерялся и безропотно двинулся вместе с мужчиной к составу.

Слово «гостиница» почему-то вызвало в памяти у Евсейки один случай, когда он оказался в городе.

На площади играл военный оркестр по случаю проводов на фронт воинской части, сформированный из местных добровольцев. И барабанщик был такого же, как Евсейка, возраста, но с иголочки одетый, в форме. Евсейка подумал тогда: вот бы им с Павликом туда, к музыкантам...

Но сколько он ни искал потом этого военного мальчишку – найти не мог... Кто-то сказал Евсейке, что оркестр временно разместился в какой-то гостинице...

Он вспомнил об этом случае уже в вагоне, когда поезд вышел со станции, и вдруг всполошился: «Павлик!»

Испуганно глянул на мужчину. Но тот отвел от него глаза и стал смотреть в окно.

Евсейка через его плечо заметил, что они еще не проехали Каменку, шмыгнул в тамбур и, до поры крепко держась за поручни, спустился на нижнюю ступеньку, потом спрыгнул вниз.

– Держите его, убежал! – закричал, высунувшись в окно, мужчина. Сам при этом не двинулся, однако, с места, чтобы догнать Евсейку.

Наперерез Евсейке бросились сразу трое каменских: Мордан, Женька Багор и Валька по прозвищу Судья, шедших куда-то по своим делам и оказавшихся возле железной дороги.

Узнав Евсейку, Женька и Валька, его приятели, остановились. Один Мордан подскочил и ухватил его за рубашку.

– Чего стащил?! – Обернулся в сторону уходящего поезда: – Вот он, поймал я его!

Женька и Валька расхохотались.

– Врежь ему, Евсейка! – посоветовал Багор.

А Валька подошел и, перехватив руку Мордана, спросил:

– Осилил, да? Ведь ты же небось в два раза сильнее Евсейки. И жрешь в тысячу раз сытнее!

Женька повторил:

– Влепи, влепи ему, Евсейка, а то у него глаза жиром заплыли – не видит!

– Да ну его! – отмахнулся Евсейка. – Меня Павлик на лесопилке ждет... А меня тут какой-то мужик хотел увезти. Брехал: в дом, для меня специально построенный.

– Может, в детдом? – переспросил Валька.

– Может... – задумался Евсейка. – Только он так не говорил.

– Если в детдом, то ты зря сбежал. Там хоть кормят, одевают...

Евсейка упрямо повторил:

– Меня Павлик на лесопилке ждет...

* * *

Все это случилось, кажется, уже давным-давно, в тот ушедший в небытие день, когда Евсейка впервые ненадолго забыл про Павлика. А потом он и странного мужика, назвавшегося инспектором облоно, перестал вспоминать.

После бегства Евсейки мужчина этот, проехав еще один перегон, сошел с поезда на полустанке, а через полчаса, пересев в товарный эшелон, отбыл в противоположном направлении.

Война сделалась уже не далеким, отвлеченным понятием, а понадвинулась к Каменке вплотную, как тот жгучий осколок в груди отца, принесенный с финской... Несколько дней казавшаяся далекой, даже однообразно-монотонной, канонада однажды под утро грянула где-то совсем рядом, и скоро все звуки слились в один сплошной гул.

Огненные всполохи выхватывали из поредевшей к рассвету темноты деревья, строения, отчего казалось, будто они мечутся в этой безумной катавасии огня и звуков.

Потом застрочили длинные пулеметные очереди, разнеслись по лесу автоматные трели, и через полчаса все стихло.

Наступивший день словно бы не внес ничего нового в жизнь Каменки. Где-то стороной от села отступили красноармейцы. И лишь несколько то там, то здесь догорающих изб, запаленных фашистскими зажигалками, свидетельствовали, что уже вот-вот все переменится.

Каменка растянулась почти на десять километров вдоль большака, немцы задержались в дальнем ее конце, близ которого, на хуторе, когда-то жили Евсейка и Павлик.

Весь день в селе витали слухи один тревожнее другого, так что в некоторые даже не верилось.

Слухи приносились по большей части беженцами – двигавшимися по большаку испуганными людьми, успевшими повидать фашистские виселицы и расстрелы. В их рассказах то и дело повторялось жуткое прозвище Людоед – так называли фашистского карателя, настоящая фамилия которого была Штампф.

То, что рассказывали о нем, было хуже людоедства. Этот зверь в офицерском мундире убивал хладнокровно, жестоко, словно не ведая утоления своей жажды уничтожать...

Рассказывали, что прозвище ему дала восьмидесятилетняя, едва двигающаяся бабка, когда Штампф, найдя на чердаке одного из домов двух раненых красноармейцев, застрелил сначала их, потом – хозяина... Старуха, опираясь на клюку, подошла и прошамкала ему в лицо: «Людоед...» Штампф на глазах у потрясенных свидетелей застрелил и ее...

К вечеру, когда Евсейка, не решаясь идти в лес или на рыбалку, вернулся от деда Михеича с вареными картохами, на лесопилку прибежали его приятели: Женька Багор и Валька Судья.

Энергичного, веселого в прежние времена, вечно улыбающегося Женьку прозвали Багром на том простом основании, что он не выговаривал буквы «г», у него получалось «х» вместо «г»: бахор, храч, хриб... А с прозвищем серьезного и – не в пример другу – постоянно задумчивого Вальки была связана целая история.

Однажды кто-то положил в колею на проезжей части улицы утыканную гвоздями доску, на которую в тот же день напоролась передним колесом трехтонка...

Видевшая все это женщина могла сказать только одно: что мальчишка, подложивший доску, был в красной рубашке. А в красной рубашке поблизости оказался тогда един Валька. И он ничего не мог привести в свое оправдание, хотя никакого отношения к доске не имел. Да у него и не спрашивали оправданий.

Ему сильно досталось от шофера, потом его наказали в школе, потом дома, потом вызвали в сельсовет...

Это было так жестоко по отношению к застенчивому, тихому Вальке, что он на всю жизнь затаил ненависть к злой человеческой несправедливости и решил, что станет судьей. И будет судить только по совести. Чтобы ни один человек не был обижен зря.

Старший брат привез ему из города две мудреные книги, которые Валька терпеливо читал, шаг за шагом проникая в хитрую юридическую науку. Одна книга называлась «Уголовный кодекс», другая – еще непонятней: «Процессуальный кодекс». И на прозвище Судья Валька не обижался, считая его почетным...

Женька заглянул в сарай и, зыркнув туда-сюда, мотнул головой, показывая Евсейке на выход.

– Дело есть!

Евсейка оставил Павлика доедать картошку и вместе с приятелями вышел за сарай, на ту сторону, что выходила к лесу.

Присели.

– Наверное, завтра в село немцы придут, – сказал Женька. – Надо организовать отряд. Если мы будем по одному – нас, как слепых котят, перетопят. Надо держаться вместе.

И Евсейка почувствовал радость в груди, и показалось уже не таким страшным предстоящее, когда их стало трое.

Слабый Павлик был не в счет.

– Какие будут предложения? – спросил Женька, подражая голосом председателю сельсовета. И лицо его впервые было совершенно серьезным.

– Надо избрать командира, – предложил Валька.

– А что избирать? – заметил Евсейка. – Багор пусть и будет командиром.

– Кто – за? – спросил Женька.

Евсейка и Валька подняли руки.

– Единогласно, – подвел черту Женька.

Потом Вальку избрали судьей отряда, Евсейку – разведчиком. Договорились встречаться здесь, близ разрушенной лесопилки.

А когда вышли из-за угла – лицом к лицу столкнулись с Тюльневым.

– Ты что?! – сразу напрягся командир Женька-Багор. – Подслушивал?!

– Н-нет... – запнулся Тюльнев и, помедлив, сказал: – Я тут случайно... В лес шел.

– Смотри!.. – показывая кулак, предупредил Женька. – Будешь вынюхивать – убью! А ну, дуй отсюда!

Тюльнев хотел еще что-то сказать, но поглядел на сплотившуюся перед ним тройку и, весь как-то сразу съежившись, заспешил в сторону села...

Евсейке стало жалко Мордана.

– Может, зря мы так. Из одной школы ведь...

– Не зря! – твердо возразил Женька. – Не верю я ему: направлялся-то видите куда? А говорил, что шел в лес, у сарая оказался случайно.

– Может, от обиды перепутал направление. Такое бывает, – заступился за Тюльнева и Валька.

* * *

Утром по большаку и по обочинам, вдоль опушки леса, промчались сероватые мотоциклы с такими же угрюмо-серыми седоками, готовыми ответить пулеметной очередью на любой шорох в кустах.

И разнеслось от избы к избе наводящее ужас: «Людоед!»

Его представляли похожим на гориллу, а он оказался молодым, и даже... красивым, стройным.

Багаж его пронесли в избу Тюльневых, куда прошел и он сам – понаблюдать за распаковкой. Впрочем, Евсейка сначала услышал о прибытии Штампфа, а увидел его чуть позже, когда наполнилась гомоном солдатни и бывшая лесопилка.

Немцы обшарили каждую яму, каждый завалившийся амбар и вытащили на белый свет Евсейку с Павликом, которые не догадались как следует спрятаться. Да, по совести, и не знали пока, где можно укрыться от этих бандюг.

Чернявый солдат, вытолкнув их из сарая, осклабился, показывая желтые зубы.

– Партизаны?! – И, сделав зверское лицо, повел автоматом. – Цук! Цук!

Вот тут-то и подошел Штампф.

Евсейка обомлел, на секунду позабыв даже об опасности, и не сразу поверил себе, узнав в подошедшем офицере того самого работника облоно, что однажды хотел увезти его в город... Или не хотел?

– О-о!.. – воскликнул Штампф, тоже узнав Евсейку. Что-то сказал по-немецки солдатам.

Те подобострастно захохотали.

– Беспризорник!.. Я тоже был как беспризорный! Потому что имел несчастье родиться в России, а Россия имела несчастье стать большевистской. Мы освободим Россию от большевиков. Я оказался здесь раньше моей армии, чтобы выяснить, как это можно сделать быстрее, чтоб установить здесь новый порядок. Ты меня выручил на этой станции с моими фальшивыми документами, когда я выяснял диспозицию русских на этом участке: как защищены дороги и военные объекты... А долг – говорят твои соотечественники – платежом красен! Так? – И, опять не дождавшись ответа, что-то приказал чернявому солдату. Потом снова обернулся к братьям, язвительно добавил: – Будет у вас шоколад! У всей России будет! – И он коротко взмахнул рукой, давая понять солдату, чтобы тот действовал.

Солдат легонько, но твердо подтолкнул Евсейку и Павлика автоматом:

– Ком, киндер! Ком!

Когда их привели к загону, где раньше был конный двор, солнце уже перевалило за полдень. Невысокий, в три жерди, загон охраняли со всех сторон солдаты, а внутри уже толпились люди – в основном молодежь, дети. Знакомые, незнакомые...

Павлик едва сдерживался, чтобы не заплакать. А Евсейка был настолько ошарашен всем происходящим, что не вдруг сориентировался в обстановке. И первое, что отчетливо осознал он, – это жуткое, передаваемое из уст в уста: «Погонят в неметчину...»

Когда солнце уже начало клониться к горизонту, их, как стадо, погнали по большаку в далекую, неведомую и ненавистную Германию.

Дорогой в нестройную толпу вливались, подгоняемые со всех сторон, люди.

Когда осталась позади Каменка, уже завечерело. Ни еды, ни питья целый день не давали.

Особенно тяжело было Павлику – он быстро выдохся. А Евсейке и в мирное время приходилось иногда весь день проводить на ногах, так что это бесконечное движение на запад его не так сильно изнурило.

Их остановили на привал, а может быть, на ночлег, когда солнце уже нырнуло за горизонт.

Криками «Зитцен зи зих!»[3]3
  Садитесь! – (нем.)


[Закрыть], а больше жестами немцы: приказали всем сесть, где стоят. И люди, не решаясь перечить, опускались кто на обочину, а кто прямо в пыльную колею.

Справа и слева от дороги на легком ветру шелестела лебеда, а за ней – неубранные овсы. Чуть впереди виднелся овраг.

Евсейка накинул на плечи Павлика подаренный ему невесткой Михеича пиджак. И тут Евсейка с изумлением обнаружил в толпе Мордана. Вернее, Тюльнев, наверное, заметил его первым. Потому что громко выкрикнул что-то и вскочил на ноги, делая движение в сторону Евсейки и Павлика.

Охранник толчком приклада в спину опрокинул Мордана на землю и что-то длинно, зло выговорил: должно быть, ругнулся.

Не успели Евсейка с Павликом толком сообразить, что к чему, – из-за спины, со стороны оставшейся далеко позади Каменки, послышался цокот копыт.

И опять уставший изумляться Евсейка с трудом признал во всаднике отца Мордана.

Потому что он был в невиданной еще Евсейкой форме: серой, с выпушками. А за спиной у него, как палка, торчало дуло винтовки.

– В полицаи пошел, гад... – прошелестело из конца в конец сидящей на земле толпы. – Давно небось часа своего ждал...

Мордан съежился, как затравленный заяц, под гнетом этой всеобщей ненависти к своему отцу. Он порывался что-то сказать, но, готовый расплакаться, не мог вымолвить ни слова. Лицо его скорчилось в страдальческой гримасе.

Отец Мордана соскочил на землю, когда навстречу ему вышел, должно быть, начальник конвоя: в немецких званиях Евсейка не разбирался, но этот был не офицер и не рядовой. Что-то коротко и вопросительно бросил отцу Мордана.

Тот, скорее всего, не понял его. Но суетливо вытащил из-за пазухи какую-то бумагу, протянул немцу.