Текст книги "Первозимок"

Автор книги: Михаил Касаткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Лихорадочно раздумывая, где и как теперь достать этот проклятый килограмм муки, Женька едва не наступил на мешковину, на которой кучечками были разложены гвозди, скобы, ржавые дверные петли, гайки.

– Осторожно, мальчик! – испуганно воскликнул хозяин этого добра – маленький, седой и сморщенный старик в очках. И тут же, близоруко щурясь, разглядел Женькину книгу. – Что это за фолиант у тебя?..

– Очень ценная книга! Очень дорогая! Первопечатника Ивана Федорова! – торопливо выпалил Женька.

Старик перенял у него вместе с клеенкой его ценность и, поправив очки, близоруко всмотрелся в ровные строчки старой кириллицы.

Женькину грудь захолонуло в надежде. Он видел, с какой жадностью вцепился в его товар старик, как сквозь густую сетку морщин на его щеках пробился румянец: и ждал, боясь лишним словом или неосторожным движением спугнуть покупателя. Старик как завороженный рассматривал книгу, потом будто очнулся вдруг и поглядел на Женьку не то укоризненно, не то осуждающе.

– Продаешь?..

– Так надо, дедушка... Вы купите!

Старик горестно усмехнулся:

– Всего, что я заработал за свою жизнь, мне бы не хватило оплатить эту вещь...

– А мне не надо всего! – с дрожью в голосе торопливо заверил Женька. – Мне один килограмм муки нужен!

– Ты отдаешь сокровище за бесценок... – опять укоризненно покачал головой старик.

– Но мне этот килограмм... – Женька запнулся. – Очень-очень нужен! – И он повторил еще раз: – Очень!

– Если бы у меня была мука, я дал бы тебе... – грустно сказал старик. – Я дал бы тебе, сколько ты захочешь... Но у меня нет ни грамма – я уже много-много дней не видел ее...

Женька медленно завернул свою – кому вовсе ненужную, а кому недоступную – ценность в клеенку.

– Смотри, не отнял бы кто ее у тебя, – жалостливо проговорил на прощание старик. – Такие всегда найдутся...

Женька лишь виновато улыбнулся в ответ. Что было теперь делать? Женька сразу сник и как-то обессилел. Он подумал о картошке за пазухой, и голова закружилась от голода. Он представил, как выйдет на опушку леса и пожует картофель с солью. Но, вспомнив предостережение доброго старика и воровскую подвижность тех сомнительных личностей, что вертелись вокруг него, лесом идти побоялся.

Он решил, что подкрепится, когда свернет в глухой переулок, через который можно выбраться на главную – и недавнем прошлом Комсомольскую – улицу.

Может, там сыщется покупатель.

Но главную улицу он нашел пустынной из края в край и тогда понял, что его надежды на счастливую случайность несбыточны. Кому теперь здесь нужен первопечатник Иван Федоров с его трудами?..

Женька опять сник, и мрачные думы охватили его.

Муки нет и не будет. Он не знал, что грозит людям, о которых говорил вчера неизвестный. Но знал, видел уже, как умеют расправляться с неугодными такие, как Макарка-полицай.

Ему то представлялась виселица на площади, то щелястые вагоны, в которые немцы загоняют прикладами его, мать, других людей... загоняют, как скот, забивая вагон до отказа, пока уже нельзя станет шевельнуться...

Поглощенный мрачными раздумьями, он услышал стук копыт и грохот колес за спиной уже в тот момент, когда ощутил на своем лице дыхание рысаков, запряженных в пролетку. Женька едва успел отскочить в сторону. За спиной кучера восседал, глядя прямо перед собой, будто окаменев, так что даже и не мог заметить какого-то мальчишку со свертком, сухой, важный и от важности невозмутимый мужик.

Женьке захотелось крикнуть вдогонку: «Кыш, кыш, кыш – задрал нос выше крыш!» Это была распространенная дразнилка на их улице.

В пролетке сидел бывший завхоз кожевенного завода Макар Степанович, а теперь Макарка-полицай.

Этого паразита и должна была накормить, напоить Женькина мать, чтобы попытаться спасти людей.

Женька сразу не разглядел даже, что в пролетке есть еще кто-то, а когда из глубины пролетки выглянула и уставилась на него физиономия однокашника Симки, по прозвищу Сиракуз, – Макаркиного сына, Женьку почему-то вновь осенила слабая надежда.

Откуда у Симки такое прозвище, Женька не знал. Раздумывать сейчас времени не было, так как Сиракуз, покосясь на отца и ухмыльнувшись, показал ему рукой: мол, хочешь прокатиться – цепляйся.

Женька не заставил себя уговаривать. На ходу засунул под вельветку свою ношу и, придерживая ее одной рукой, другой, догнав пролетку, уцепился за деревянный борт и вспрыгнул на удобную железную скобу, вроде запяток, будто специально приспособленную для этой цели.

Высокий верх пролетки, поднимаемый в непогоду, а теперь собранный в гармошку за спиной полицая, надежно скрывал Женьку от Макара, который ведать не ведал, что творится у него за спиной.

Не выглядывая из пролетки, Сиракуз протянул руку и пошарил – здесь ли Женька. Тот слегка передвинулся, чтобы Сиракуз мог убедиться: здесь...

За два дома до Симкиных владений Женька соскочил с пролетки и затаился у плетня. Он был убежден, что Сиракуз обязательно подойдет к нему, так как то оглянулся, когда пролетка въезжала во двор, и видел, где Женька спрятался.

Дружить они никогда не дружили, напротив, жадноватый и зловредный Сиракуз вызывал у Женьки определенную неприязнь. И за несколько дней перед оккупацией Женька даже отлупил его прямо возле школы. За какую-то подковырку... Сейчас Женька уже не помнил за какую. Их у Сиракуза было всегда много в запасе.

Кстати, силы у него гораздо больше, чем у Женьки. Только пользоваться он ею не умел – из-за лени...

* * *

...Время шло, Женька ждал, а Сиракуза все не было. Так что Женьку опять мало-помалу начало охватывать отчаяние. Как вдруг за спиной у него затрещал плетень. Женька вздрогнул, испуганно оборачиваясь, и увидел над собой насмешливую физиономию Сиракуза. Из-за этой постоянной ухмылки у него даже рот как бы навсегда сдвинулся вправо, будто Симка от рождения был хитрее и взрослее других. Сиракуз прыгнул через плетень и остановился против Женьки.

– Чего ты подкрадываешься?.. – спросил Женька.

– А ты чего стоишь здесь?.. Ждешь кого-нибудь?..

– Не кого-нибудь, а тебя, – ответил Женька, убежденный, что Сиракуз и сам это прекрасно понимает.

– Чего меня ждать?..

– Не ждал бы, нужда заставляет, – всеми силами сдерживая себя, ответил Женька.

– Сейчас у всех нужда... – нехотя обронил Сиракуз.

– И у тебя тоже? – Женька постарался придать голосу участливость.

– А ты думаешь, я завороженный, что ли?

– Ну, отцом прикрытый... – заметил Женька.

Сиракуз хохотнул:

– А раньше ты был прикрытый. Без нужды жил?.. – И, деланно вздохнув, объяснил: – Нужда разная бывает...

Разговор уходил куда-то в сторону, и Женька не знал, как перевести его на главное.

– Голодать-то ты ведь не голодаешь?

Сиракуз опять насмешливо вздохнул:

– Желудком – нет. А так – скука!

– Врешь ты все, Сиракуз... – И Женька не выдержал: – Хитрый ты! И всем назло всегда...

– Потому ты драться полез?.. – неожиданно спросил Симка.

– Не потому... Ты сам задирал... – оправдывался Женька.

– Я даже не с тобой говорил. А ты полез в бутылку!

– Ну, может, и полез... – согласился Женька, чувствуя, что еще одно-два неверных слова – и рухнет его последняя надежда.

– Не может, а точно полез, – возразил Симка.

– Ну, пусть точно.

– Что это у тебя за штука? – спросил Сиракуз, ткнув пальцем в клеенку.

– А... продавать носил. Чепуха одна. Никто не берет. А мне прям до смерти немного муки нужно... – Женька помедлил. – Послушай, Сиракуз... Ну, что хочешь с меня! Сколько хочешь! Продай мне муки немного?.. А?

– Муки?! – удивился Симка. – Почему муки? Может, хлеба?..

– Да нет, – перебил его Женька, – только муки!

Симка задумался, разглядывая его.

– Что хочешь с меня возьмешь! – повторил Женька.

Тот усмехнулся:

– А что с тебя взять?

– Ну... – Женька растерялся.

– А если я тебе затрещину сейчас влеплю? – деловито спросил Симка.

– Лепи, – согласился Женька.

– А ты дух не испустишь? Ведь как скелет теперь.

– Будешь скелетом, когда жрать нечего...

Симка помедлил.

– Сколько тебе муки надо?

– Килограмм.

– А это сколько?

– Ну... вот столько! – Женька соединил ладони в пригоршню, потом чуть-чуть раздвинул их.

Симка хохотнул.

– Ты говори точнее! Столько или столько?! – Он повторил Женькины движения.

– Больше можно, а меньше нет, – сказал Женька.

– Ладно. Муку я тебе дам... – медленно, с расстановкой, проговорил. Симка.

– И чем я тебе заплатить должен? – догадался спросить Женька.

– Платить мне не надо. А вот затрещину, что ты мне дал тогда, верни.

– Как – вернуть?..

– А я тебе в зубы дам.

– Ладно... – Женька вытащил из-за куртки творение первопечатника и, прислонив его к плетню, поставил на землю. – Бей... – Он стиснул зубы.

Симка плюнул в ладони, медленно потер их одна о другую... И когда размахнулся, усмешка его была такой злобной, какой Женька еще никогда у него не видел: будто всю жизнь Сиракуз ждал этой минуты.

И наверное, потому Женька невольно пригнулся во время удара – кулак лишь скользнул по его волосам, а Сиракуз чуть не упал.

– Не выдержал, – признался Женька и, боясь, что Сиракуз раздумает и тогда не видать ему заветной муки, немножко польстил: – Уж сильно ты размахнулся... Давай еще. Сейчас выдержу. Только лучше бы ты принес сначала, чтобы все честно... А тогда – бей!

Сиракуз подозрительно оглядел его.

– Ладно. Честно, так честно, подожди...

Он зашагал к дому. От калитки оглянулся, показал рукой: мол, спрячься...

И опять его долго не было. Уже стемнело, когда Женька уловил осторожные шаги.

– На... – Симка сунул ему кулек. И остановил Женьку, когда тот, бережно пристроив кулек рядом с клеенчатым свертком, поднялся, готовый принять удар. – Сейчас не буду бить: охота пропала... Да и батька может выскочить... Давай ты будешь у меня в долгу: где встречу, когда захочу – тогда и врежу? – И добавил: – А мука первый сорт.

Женька опять стиснул зубы.

– Ладно. Где хочешь – там и врежешь...

Дорогой он успокоился, даже повеселел. Черт с ним, с Сиракузом, – пусть бьет: один раз ведь...

Дома аккуратно простирал и высушил тряпку, в которой была мука вчерашнего гостя, пересыпал в нее свою. Та не вместилась. Перевязав тряпку злосчастной леской, положил узелок на полочку, где он лежал раньше.

Из оставшейся муки сварил себе болтушку, наелся.

Потом вынес помойное ведро, принес ведро чистой воды, повалился на топчан и, закусив губы, горько заплакал.

* * *

– Сегодня из дому никуда не отлучайся, – предупредила мать в субботу. – Так надо, Женя. И не спрашивай меня ни о чем. Ладно?

А Женька и не думал спрашивать ни о чем, потому что все знал. Но не мог признаться в этом матери.

Понимая, что мать сказала ему не все, он выжидающе смотрел на нее. Боялся только, чтобы его не выдали – такие же серые, как у матери, и, по ее утверждению, «предательски выразительные» – глаза.

На этот раз она ничего не заметила в них.

– Сейчас я буду печь оладьи, немного пирожков... Достала капусты, масла чуток. А муку нам принесли... Тоже не спрашивай зачем. Перекусишь – и ложись, будто устал. Сделай вид, что спишь, но не спи! – предупредила мать. – Так надо. Будет один неприятный гость, но мне придется делать вид, что я почти рада ему. А пока иди погуляй немножко...

Женька зря времени не тратил, прогуливаясь. Разыскал на пустыре, где когда-то была свалка, большой гаечный ключ, отдраил его кирпичом от ржавчины, протер до блеска и – сначала в правой руке, потом в левой – прикинул: оружие было весомым...

Мать наблюдала за ним, пока он ел, немножко удивленная: мука, что им принесли, оказалась самого высшего сорта, какая уже давно и не снилась, пироги удались на славу, а Женька ел без аппетита.

Потом, заметив, что она встревоженно прислушивается к шагам на улице, он подошел к своему топчану и забрался под одеяло, не раздеваясь, прихватив с собой гаечный ключ.

Мать смотрела, смотрела на него и тихо заплакала.

– Чего ты, мам? – спросил Женька.

– Ничего! Все хорошо! – Она утерла глаза и посмотрелась в круглое зеркальце: нельзя было встречать «гостя» заплаканной...

Полицай Макар появился, когда уже начинало темнеть и мать зажгла семилинейку с остатками бережно хранимого керосина.

Женька лежал спиной к двери и не видел гостя, но по его шагам, по его голосу легко угадывал, что происходит.

Присутствие Женьки явно не обрадовало полицая.

– Притомился сегодня, – объяснила мать, видно перехватив его недовольный взгляд. – Пусть спит. Он у меня спит крепко...

Взгляд полицая, должно быть, задержался на покрытом белой скатертью столике за фанерной перегородкой.

– Ну, что ж, Таисья... – Он уже называл ее по-свойски, без отчества. – Разговор у нас серьезный... Вскрой-ка вот это! – Макар принес с собой угощение.

– Да что же вы! Проходите!.. Зачем так много, Макар Степанович?!

Женька слышал звук выставляемой на стол бутылки, потом жестяной скрежет вскрываемых консервных банок. Разговор при этом велся о том, о сем. Но было ясно, что Макар не сомневается в успехе уже потому, что Таисия Григорьевна ждала его, потому, что она взволнованна...

А когда мать выставила перед ним пирожки, оладьи, не сдержал удивленного возгласа:

– О! Я думал, только у меня такая мука теперь. Оказывается, и у тебя бывает, Таисья! Хвалю. Всегда знал, что ты женщина с головой. Так и надо жить. А вдвоем у нас и грызуны сыты будут, и мы кой-что еще кроме мучицы заимеем... А где ж твоя посудина – для крепкой?..

– Да ведь я не употребляю этого...

– Употреблять женщине не гоже, а пригубить надо!

– Разве что пригубить только...

Женька слышал, как булькал разливаемый по стаканам самогон, потом, задохнувшись от него, мать страдальчески мычала сквозь сомкнутые губы. А, Макар старался чем-то угостить ее.

– Ты закусывай, закусывай, Таисья! Так, ясно, спьянеть можно. Небось не каждый день пироги у тебя...

Наконец мать закусила и отдышалась.

– Только, пожалуйста, не уговаривайте меня больше. У меня и так, кажется, ноги отнялись...

Полицай благодушно засмеялся в ответ:

– Сегодня это ничего, сегодня можно, Таисья!..

В таком духе болтовня продолжалась долго. Макар пил. И, чавкая пирожками, оладьями, прихваливал каждый раз:

– Все вроде есть у меня, а вот этого – без женских рук – давно уже не пробовал. Молодец, Таисья. Умная женщина – это хорошо. А по дому хозяйственная – еще лучше.

Трудно было угадать, сколько времени прошло в таких разговорах – час или больше, но Макаркин восторг превысил всякие пределы, когда мать достала и – уже от себя – водрузила на стол приготовленный для него первач.

– Давно хранила... Думала, может, как лекарство... – робко объяснила она.

– Лекарство и есть! Ух, хороша! – опрокинув стакан, одобрил Макар. – Настоящее лекарство! – И в который уже раз повторил: – Молодец, молодец, Таисья!

Главное, ради чего мать участвовала в этой пирушке, удалось ей неожиданно быстро. И можно бы сказать, легко, если бы Женька не знал своей матери, если бы не представлял, каких усилий стоят ей внешняя непринужденность, наигранная робость перед фашистским холуем, которого она презирала, как последнего пса на улице.

Полицай изрядно захмелел, когда, вдруг отодвинув от себя тарелки, косноязычно, как все пьяные, объявил, что пора подводить разговор к финалу.

– Ну, Таисья, помолвиться – мы вроде помолвленные теперь. Я – уже не мальчик, и ты – не девочка. Завтра переезжаешь ко мне! Точка!

Мать неожиданно всхлипнула, потом заплакала.

– Ты чего?! – взвинтился Макар, – Чего это ты, Таисья?! А?

– Боюсь я! – сквозь слезы сказала мать. – Боюсь!

– Кого?!

– А знакомых... Они уж и так здороваться со мной перестали – узнали откуда-то... или видели, как мы разговаривали...

Табурет заскрипел под Макаром.

– Кто видел?! Где?! Откуда узнали?!

– Понятия не имею... Вроде вы говорили кому-то... А они на меня за глаза – по-всякому...

– Кто?! – Макар приподнялся, и звякнули стаканы на столе.

– Да все! – сказала мать, не переставая плакать. – Знакомые бывшие. Друзьями назывались!

– Да ты говори – кто?! – Макаром овладело пьяное бешенство. – Не Старостин?! Или Ефремова?! Может, Колчин, а?!

Женька знал этих людей – до оккупации они часто бывали в гостях у отца с матерью – и, боясь, что она забудет их фамилии, стал, как домашнее задание, повторять их про себя. Старостин Сергей Андреевич заведовал до войны краеведческим музеем. Ефремова Надежда Васильевна – актриса, играла в местном театре смешные роли. Колчин Иван Николаевич был соседом по улице, электромеханик.

– Если эти, так их не сегодня-завтра, решено, всех к ногтю! Пикнуть не успеют! И другие там, кто еще с ними. Поняла, Таисья?! Это я тебе говорю! А я врать не умею! Эти у меня вот тут вот! – Он, должно быть, показал матери сжатый кулак. – Им скоро такая баня будет, что и другим станет тошно!..

Потом, тяжело дыша, Макар опять выпивал и долго еще ругался.

Уже Таисии Григорьевне приходилось успокаивать его.

Женька стиснул в руке гаечный ключ, когда услышал испуганное восклицание матери.

– Что вы, Макар Степанович?! Нельзя. Сын дома. Что он подумает?! – урезонивала мать полезшего к ней с пьяными объятиями Макарку. – Все должно быть по-людски у нас!.. И я своего обязана подготовить, и вы своего... Ведь не на один день мы? На всю жизнь!

– На всю! – согласился Макар и стукнул кулаком по столу. – За это тоже хвалю! Что ты соображаешь! На другую бы – тьфу! – и не оглянулся. А готовить этих... Чего их готовить? Завтра... Ну, ладно, послезавтра, с утречка, посылаю за тобой... Точка! Давай выпьем на посошок, раз боишься... А то у меня голова кругом, на тебя глядючи...

* * *

Ночь была прохладная, звездная, когда они шли через лес в неведомом направлении – двенадцать человек городских и двое неизвестных с оружием, – проводники. Холода Женька не чувствовал: ему было радостно. Мать прижимала Женьку к себе и шла тоже радостная, почти счастливая. Женька так или иначе знал всех из двенадцати, что покидали город, кого по имени-отчеству, кого только в лицо. Но были здесь и Сергей Андреевич Старостин, и Колчин Иван Николаевич, и Надежда Васильевна Ефремова, которая играла в театре смешные роли.

А про муку Женька так и не сказал матери – тяжело ему досталась эта мука.

Проверка

Железнодорожный узел Переверткино – небольшой, однако он имел огромное значение для группы немецких войск, которая, прорвав нашу оборону, мощным тараном врезалась в линию фронта и теперь вела непрерывные, ожесточенные бои за расширение и укрепление выгодного плацдарма. На десятки и сотни километров вокруг – леса, бездорожье. И стальная колея железной дороги была той единственной артерией, по которой немецкие войска получали технику, продовольствие, боеприпасы, людские резервы, – одним словом, все, без чего немыслимо существование армии.

Это хорошо понимали партизаны, придвинувшись почти вплотную к Переверткино. Но понимали это и фашисты, усиленно охраняя железнодорожную коммуникацию...

Партизанский отряд Захара Демьянова, готовый к решительным действиям, уже третий день отсиживался за непроходимым болотом с восточной стороны железной дороги – ждал разведданных.

Разработанный в лесных землянках план вывода из строя железной дороги находился под угрозой срыва, так как здесь, на месте, все оказалось гораздо сложнее, чем представлялось со стороны. Два разведчика, один за другим посланные в Переверткино, не вернулись, исчезнув бесследно и, можно сказать, бесшумно, чем еще более озадачили партизанского командира. Стало ясно, что проникнуть на железнодорожный узел пока практически невозможно.

Вся надежда была на жителей Переверткино, которые испокон веков обслуживали станцию.

Партизанские дозоры теперь глаз не спускали с околиц Переверткино. Но встретиться с кем-нибудь из железнодорожников, чтобы получить мало-мальски точные сведения, возможности не представлялось. Немцы как будто знали, на что надеются партизаны, и никого из жителей не выпускали за пределы села.

Судьба затеваемой операции вдобавок зависела теперь еще и от судьбы исчезнувших разведчиков...

В шалаше Захара Демьянова собрались на очередной совет его замполит Василий Мишаков и командиры групп.

– Что-то здесь не так... – высказал предположение Захар Демьянов, обыкновенно живой, веселый, а на этот раз мрачный, как никогда. В лесу из-за отсутствия бытовых удобств тридцатилетний командир отпустил черную бороду и сделался похожим на цыгана. – Не улавливаю никакой логики. Если бы наши ребята попали в лапы гестапо – немцы всполошились бы, и нас давно б уже начали искать... У кого какие мнения относительно дальнейших действий?

Замполит Мишаков, еще не оправившийся от полученной в недавнем партизанском рейде контузии, лишь болезненно поморщился. Из-за этой дурацкой контузии он заикался и старался говорить меньше, чтобы не выдать своего состояния.

– Разрешите мне? – попросил молодой и потому горячий командир группы минеров Семен Кувшинов. Он всего два месяца назад был заброшен в отряд из тыла на смену прежнему командиру группы, погибшему в одной из операций. Глядя в чистое, без единой морщины, лицо Кувшинова, командир отряда подумал о нем: «Герой-парень. Проявить свои способности за короткий срок сумел неоднократно» – и ответил:

– Разумеется.

– Что бы мы ни предприняли, считаю, в первую очередь нам надо передислоцироваться, – сказал Семен.

– Мысль-то верная, – согласился Захар Демьянов. – Но уж больно жаль терять такую выгодную для нас позицию, да пока и нет достаточных оснований ее менять.

– Когда появятся основания – менять будет поздно... – возразил Семен.

Демьянов щипнул свою цыганскую бороду.

– У нас надежные пути отхода на запасные позиции...

– Но лучше отойти заблаговременно, не рискуя.

Демьянов глянул на командира группы разведчиков Антона Колчина и спросил:

– А твое мнение?..

Всегда спокойный и обстоятельный в решениях, твердый при их исполнении, Антон сейчас очень переживал за своих ребят.

– Надо бы еще немного подождать... – заметно окая, ответил Антон. Белокурый волжанин еще не отвык от этого в этих далеких от его родных мест лесах. – Не могли же оба как в воду кануть? Что зависит от нас – сделаем... Мы готовы выполнить любой приказ.

Командир отряда тяжело вздохнул:

– У нас было очень мало сведений об объекте... Теперь ничего не знаем еще и о своих разведчиках...

Мишаков тронул забинтованную голову – голова трещала после контузии, и тугая повязка немного ослабляла боль.

– Что-нибудь скажете, Василий Данилыч? – спросил Демьянов.

Замполит кивнул, оглядывая собравшихся.

– Я тоже считаю, что надо передислоцироваться нельзя рисковать всем отрядом... Это первое. А второе – надо во что бы то ни стало узнать, что с разведчиками... От этого будет зависеть третье... То есть успех диверсии на железной дороге.

– Здесь фашисты нас могут достать только с воздуха. Другого такого выгодного расположения нам не найти... – задумчиво проговорил Демьянов, в сотый раз склоняясь над давно изученной картой окрестностей Переверткино.

– Но когда известна цель – ее легко разрушить авиацией или артиллерией... – снова осторожно вступил молодой Семен Кувшинов, ободренный поддержкой замполита.

– Тогда решаю так, – подытожил это коротенькое совещание Захар Демьянов. – Передислоцироваться будем... Уйдем километров на пятьдесят-шестьдесят в сторону лесничества. Немцы, если даже узнали о нашем существовании, вряд ли догадаются, что мы переместились прямо под нос к ним. Мы каждую минуту обязаны помнить: пока через Переверткино идут на восток эшелоны – на фронте каждый день гибнет больше людей, чем всех нас в отряде. Мы любой ценой должны выполнить свою задачу. Как, Василий Данилыч? – снова обратился Захар к своему заместителю.

– Я – за. Но надо попытаться послать еще разведчиков... – Он качнул головой и не договорил.

– Придется послать одного из артековских, – после задумчивого молчания сказал Демьянов. – Где трудно пробраться взрослому – легко может пройти подросток. Ребята они взрослые, понимающие... И под огнем бывали... Василий Данилыч их больше чем кто-нибудь знает. – Он уставился чернющими цыганскими глазами на своего заместителя. – Кого бы из них можно, Василь Данилыч? Они все из здешних мест... Но чтобы знал хоть немного именно Переверткино...

Мишаков опять тронул повязку, опять поморщился.

– Есть такой парнишечка... Сева Долгополов... Пожалуй, не подведет...

Севка вместе с тремя своими сверстниками из школ соседнего района отдыхал в Артеке. С началом войны их спешно отправили домой. Но по иронии судьбы случилось так, что ехали они в то же время и навстречу войне. Эшелон их двигался медленно, то и дело попадая в железнодорожные пробки. А однажды, когда ребята уже считали, что вот-вот их затянувшееся возвращение домой благополучно завершится, фашистская авиация, отбомбив небольшую станцию, где и находился их состав, выбросила десант. Спасаясь от фашистов, артековцы ушли в лес. Так они оказались сначала на оккупированной территории, а затем – в партизанском отряде Захара Демьянова.

Теперь Севка стоял перед командиром отряда и, слегка опустив голову, будто прислушиваясь, выжидающе смотрел на Демьянова.

– Что не весел, партизан?.. – Захар своими цыгановатыми глазами словно прощупывал подростка. – Задания не испугался?

Севка мельком оглядел присутствующих. Бледнолицый и молчаливый, он выглядел немножко болезненным. Но ни на переходах, ни под огнем жалоб от него, как и от других артековцев, живущих в партизанском отряде, не слышали.

– Я никакого задания еще не получал...

– Получишь. И опасное, – перебил его командир. – Не побоишься?

– Постараюсь выполнить. А буду бояться или нет – ведь это не важно?

Демьянову ответ понравился.

– Откуда ты знаешь Переверткино?

– Дед у меня здесь живет. Бывал несколько раз...

– Кто он – дед-то?

– Просто дед. Долгополов Алексей Ефремович...

– Ладно... – кивнул Захар. – Тогда слушай, что от тебя потребуется...

Отправлять его решили не в ночь, как уходили разведчики до него, а ранним утром, снабдив кое-какими рыболовными принадлежностями, – будто идет с ночевки у озера... Для этого Севке предстояло сделать крюк в несколько километров по лесу, в обход поселка, чтобы заявиться в нем со стороны озера Длинного. Не было свежей рыбешки для лучшей маскировки, но и клева в эту пору почти не было...

– Возвращаться тебе предстоит в лесничество. Знаешь, где оно?.. – Севка кивнул. – Там тебя будут ждать. Выйдешь из поселка опять к озеру, а там – бог дай ноги!..

Три партизана проводили Севку до Длинного, переночевали там вместе с ним. Севка умудрился даже поймать двух линьков и с первыми лучами солнца направился в поселок.

Партизаны видели, как мальчонка поднимался по росной траве к огородам, что располагались в полукилометре от поселка... Видели, как он перекинул через жердяной забор удочки... Нагнулся и сам пролез между слегами изгороди на огород... Затем подобрал удочки и, не оглядываясь, зашагал в сторону садов...

После того как он скрылся из виду, партизаны еще несколько часов выжидали на всякий случай. А когда солнце поднялось в зенит, один из них направился к новому месту расположения отряда, а двое других – в район лесничества, ждать Севку...

Но ждали напрасно. Севка также бесследно пропал, как двое разведчиков до него.

* * *

Миновали сутки... Потом еще одни. Будто колдовство тяготело над Переверткино. И хотя в штабе отряда в колдовство не верили – тревога наросла до предела.

На третьи сутки в большую командирскую землянку буквально ворвался возбужденный Павел Микрюков, временно заменивший Мишакова, контузия которого с каждым часом давала себя знать все больше: усилились головные боли, повысилась температура.

Микрюков умел проводить политбеседы, редактировать листовки, воззвания, был всегда исполнительным, оставаясь скромным, незаметным. И на этом основании Василий Данилович, чувствуя, что ему в таком состоянии трудно справляться с делами, временно передал Микрюкову свои обязанности. И кажется, впервые ошибся...

– Разрешите, командир?

Захар Демьянов поднялся со своего хвойного ложа и, предчувствуя неприятный разговор, пожалел, что Мишаков, с которым они жили в одной землянке, куда-то отлучился.

– Политическая незрелость порой превращается в предательство, – взволнованно и категорично проговорил Павел Микрюков. Чувствовалось, фраза явно заготовлена и, пожалуй, выстрадана.

– Не понял, – коротко ответил Демьянов, поправив ремень и застегивая воротник полинявшей гимнастерки.

– Это близорукость! Ведь исчезновение наших двух разведчиков тоже может быть не случайным. Я при первой же возможности вынужден доложить об этом Центру...

– А вы не можете говорить прямее, конкретнее?! – вдруг резко прервал Захар. – В чем дело, временно исполняющий обязанности замполита?

– А в том, что этот шпингалет Долгополов обвел вокруг пальца весь наш штаб! – высказался Микрюков, пропуская мимо ушей явно подчеркнутое «временно исполняющий обязанности».

– Но не вас?.. – уточнил Захар Демьянов, и взгляд его черных глаз сделался тяжелым, будто окаменевшим. – И в чем же он нас обвел?..

– В том, что он внук преступника! – как бомбу бросил Микрюков. – Дед его в свое время был председателем здешнего колхоза, потом натворил каких-то делишек, был судим и выселялся на три года!

«Каждый человек хорош на своем месте... – подумал Демьянов, глядя на своего разгоряченного посетителя. – Этому в общем-то неплохому партизану сейчас, кажется, доверили не его дело... Замполиту нужны крепкие нервы, основательная рассудительность, мудрость...» Командир шумно вздохнул и, подойдя к выходу, крикнул часовому наверху, чтобы разыскали Мишакова.

В ожидании Василия Даниловича он мрачно прохаживался: два шага в одном направлении, два в другом – и не глядел при этом на Микркжова, который, сомкнув губы, не сводил с него пристального взгляда.

– Что случилось, командир? – глянув сначала на Микрюкова, потом на Захара, спросил появившийся на пороге землянки Мишаков и удержал руку, которая невольно тянулась к повязке. – Вызывали?

– Вызывал. Вызывал сообщить... – Демьянов сделал паузу в поисках нужного слова. – Есть мнение – и вас, и меня, и начштаба надо в трибунал отдавать! Потому что либо мы совершили ошибку, либо сознательно отправили в Переверткино Долгополова, внука государственного преступника!

Василий Данилович молча уставился на Микрюкова.

– Да, я считаю это огромной ошибкой, на грани предательства, – подтвердил тот.

– Это вы хватили, как говорят, слишком. «Государственный преступник!..» – заметил Мишаков. – То, что случилось с дедом Долгополова, – дело почти десятилетней давности... В колхозе, скорее, по недосмотру кладовщика подмокла и сопрела часть семенного зерна, с виновником многое не ясно, потому суд и не нашел нужным применить какие-нибудь суровые меры. Председателя, по существу, сняли – только и всего. Это участник гражданской. А в четырнадцатом он воевал на фронте, рядовым, имел «Георгия», прошел через плен...