Текст книги "Первозимок"

Автор книги: Михаил Касаткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Старший конвоир внимательно прочитал ее: раз, другой... Потом, сунув эту бумагу в нагрудный карман, что-то сказал Тюльневу-старшему, кивнув на этапников.

Мордан, искоса поглядывая на отца, не трогался с места.

Отец грубо дернул сына за руку и подсадил на круп коня. Затем сам вскочил в седло (предварительно что-то объясняя немцу и низко кланяясь) и развернул коня.

Проезжая мимо Евсейки и Павлика, Мордан смущенно что-то пробормотал. Евсейка при этом заметил, как отец ткнул кулаком в спину Мордана.

И тут случилось неожиданное. Тюльнев, сидевший впереди отца на крупе лошади, схватил узду – лошадь круто повернула, едва не врезавшись в сидящих пленников. Те повскакали. Охрана тоже. Произошло замешательство. Со стороны оврага раздался пронзительный крик, от которого даже Евсейка и Павлик вздрогнули. А немцы-охранники, вскинув по-боевому автоматы, как один развернулись в сторону оврага.

В то же мгновение из-за лебеды, из гущи овсов, раздался взволнованный, приглушенный, но все-таки достаточно громкий шепот:

– Евсейка, сюда! Беги!

Евсейка одним движением подхватил Павлика и бросился напрямую на зов.

Наверное, этим коротким замешательством немцев воспользовались многие. Потому что дальше все смешалось: крики конвоя, автоматные очереди, свист пуль над головой.

Валька Судья перехватил у Евсейки Павлика.

– За мной! Там Багор! – И, низко пригибаясь, первым побежал в сторону оврага.

Стрельбу и крики они слышали еще долго, уже после того как присоединился к ним Женька, и они вчетвером побежали оврагом прочь от дороги, ближе к лесу...

Оказалось, что Валька и Женька, благополучно избежав облавы, от самой Каменки (чаще всего ползком) крались за колонной этапников, подстерегая удобную минуту, чтобы вызволить Евсейку с Павликом...

Заночевали братья у деда Михеича.

Заснули они и проснулись на заре под воркотню деда об «иродах поганых», которые даже «малым детям» жизни не дают... Михеич обещал фашистам все кары небесные. И, как было условлено, предупредил мальчишек, что скоро восход.

На столе их поджидали дымящийся чугунок с картошкой, два ломтя хлеба, соль и немножко душистого подсолнечного масла в блюдце...

А перед самым восходом появились Женька и Валька, чтобы проводить Евсейку с Павликом в развалины все той же лесопилки, где было заранее облюбовано место, удобное для ночлега и с неприметным выходом в сторону леса, если появятся немцы...

Но второй облавы теперь можно было почти не бояться. Немцев еще с вечера в этом конце села осталось всего около десятка, во главе с Людоедом, остальные прошли дальше.

Правда, появились неожиданные добровольцы-полицаи... Но эти не очень-то рискнут отходить хоть на шаг от села: уже распространились слухи, что начали действовать партизаны в лесу. А они таких шкур, как полицаи и старосты, не щадят...

Разведчику Евсейке ребята поручили найти след партизан в окрестностях села.

* * *

Прошло больше недели.

Евсейка за полдень возвратился из лесу с объемистой вязанкой сухих, почти одинаковой толщины сучьев, которых он всякий раз старался набрать как можно больше, чтобы были дрова про запас, чтобы видно было в случае неприятной встречи с полицаями, зачем таскается по лесу.

Он очень устал и, приближаясь к своему убежищу, хотел только одного: как следует отдохнуть.

Много раз наблюдая, как делают в таких случаях взрослые, Евсейка не сбросил со спины вязанку, а как бы выскользнул из-под нее. Отряхнул рубаху, неторопливо огляделся и присел на пенек, служивший для них с Павликом одновременно и стулом, и – когда надо – обеденным столом.

Павлика, прихворнувшего после этапа, к большому облегчению и радости Евсейки, взяла к себе Женькина мать, и за Павлика он был теперь спокоен.

– А Михеич правда был связан с партизанами?

Багор задумался.

– Если они приходили к нему – Михеич последнее отдаст... Сам знаешь, как он ненавидел людоедов этих... Михеич и сам бы партизанить ушел, если бы не такой старый... Шкуру бы с этого Людоеда проклятого с живого содрать, как со зверя! Да нет, он хуже зверя! Чего уверен обижать? Их приручить можно! А посмотрел бы, как он лыбится! Убивает, а сам лыбится. Да ты видел... – спохватился Багор.

– Видел... – нехотя подтвердил Евсейка.

– Кончать надо с ним – вот что я скажу! – неожиданно зло подытожил Багор.

– А Судья что говорит?

– Судья сейчас прибежит... Но тут вроде бы и не до законов!

Евсейка тяжело, горько вздохнул – совсем как вздыхала когда-то мать. Михеич за недолгое время сделался для него родным, теперь и Михеича не стало...

Прибежал Валька. С тем же вопросом:

– Что будем делать?!

– Убить его надо – вот и все дела – отрезал Женька.

– Надо, но... по закону. – И Валька сразу замкнулся.

– А они по закону все делают?! – зло выкрикнул Багор.

– То – они, а то – мы... – заупрямился Валька,– Мы не должны быть как они. Мы должны – все как положено, по справедливости.

– Ну, вот ты и давай эту справедливость, раз ты законник! – решил Женька.

– Суд надо, не я один решаю...

Выяснилось, что кроме судьи нужно еще прокурора, адвоката и двух народных заседателей.

– Может, ты еще и Людоеда потребуешь пригласить?! – возмутился Женька.

– Его – не обязательно, – невозмутимо отпарировал Валька. – Я читал: можно судить заочно.

Хотели в качестве заседателя пригласить Павлика, но втягивать его в такое опасное дело не следовало... Решили в конце концов обойтись без заседателей.

Расселись вокруг пенька, и Валька уже хотел объявить о начале заседания, но вспомнил, что предварительно необходимо составить акт об убийстве Штампфом мирных, ни в чем не повинных жителей. Достал из кармана старенький блокнот без обложек, огрызок карандаша и, не обращая внимания на протест Женьки, по всем правилам составил обвинительный акт.

Подписали его все трое без обсуждения. Перед открытием заседания Валька предупредил, что в данном конкретном случае обвиняемого можно судить «с особым пристрастием».

Роль прокурора, как если бы это само собой разумелось, взял на себя Женька.

Речь его была яростной, справедливой, с частными добавлениями по адресу Штампфа: «хад... хадюка... хадина...» Не забыл Женька-прокурор и о раненых красноармейцах, собственноручно расстрелянных Людоедом, и о старой бабке... и, уж конечно, о добром Михеиче, который до последних лет работал кузнецом, и не было избы в селе, для которой бы он что-нибудь не сделал... Можно сказать, Михеич своими руками все село строил...

В заключение Женька-прокурор потребовал для Людоеда-Штампфа смертной казни «через повешение»...

А когда он сел, Евсейка в наступившем молчании неожиданно тихо спросил:

– А кто... выполнять будет... казнь?..

Все трое на какое-то мгновение замерли. И только тут осознали всю справедливость высказывания Вальки: «то – они, а то – мы...».

– Судим втроем – и выполнять будем втроем! – наконец решил командир Женька.

Это был какой-никакой, но выход.

– Теперь защищай, – сказал Евсейке Судья.

– Я?! – Евсейка даже привстал. – Я его ни за что защищать не буду.

Твердость, с какой он высказал свое решение, не оставляла сомнений, что пытаться переубедить его бесполезно.

Это была новая загвоздка в деле.

Наконец и трудную роль адвоката после некоторого колебания взял на себя Женька.

Выступление его на этот раз было коротким. Ничего человеческого в Штампфе Женька не нашел. Но в качестве адвоката попросил судью заменить казнь через повешение расстрелом...

Не зря все-таки Женьку Багра выбрали командиром: голова у него была что надо.

Так и записали в окончательном приговоре: «расстрел».

Только где взять оружие? А после этого где подстеречь Штампфа? Один он по селу никогда не ходил. А у дома Мордана (которого, кстати, давно не было видно), где со дня появления в селе обитал Штампф, круглые сутки дежурили немецкие автоматчики.

Распределили обязанности. Евсейке как разведчику поручалось, отставив до поры поиск партизан, не сводить глаз с дома Тюльневых – следить за Штампфом: когда приходит, когда уходит, где бывает, под какой охраной... То есть изучить каждый шаг Штампфа, чтобы определить, когда его можно захватить врасплох, одного.

Женька и Валька должны были тем временем решить, где и как они смогут в нужный момент, без лишнего риска, взять оружие...

И тут Евсейка услышал, или только почудилось ему, шорох за кирпичной кладкой... Он сразу весь насторожился, предостерегающе поднял руку.

Женька и Валька тоже, как по команде, замерли, глядя на приятеля.

Переждав минуту-другую, Евсейка ужом скользнул к остаткам бывшей кирпичной кладки. Приподнялся от земли и осторожно выглянул через неровный, в проломах барьер. Никого не было. Но Евсейке опять почудилось, будто тень мелькнула в прилежащих к стене кустах...

Долго, до боли в глазах всматривался в зеленую чащу. Потом вернулся к друзьям.

– Что?.. – тревожно спросил Женька.

– Показалось... – ответил Евсейка.

Но самого почему-то еще долго потом не оставляла затаенная тревога.

Женька и Валька никак не могли решить, у кого из полицаев, и главное – чтобы вовремя, не поднимая тревоги раньше времени, можно украсть винтовку.

В том, что оружие легче взять у полицаев, чем у немцев, они не сомневались. Хотя легкость эта была, конечно, очень относительной:

Не лучше обстояло дело и с разведданными.

Евсейка видел: ровно в семь часов утра Штампф выходил на крыльцо в черном, наглухо застегнутом кителе, в ярко начищенных сапогах, в фуражке с высокой тульей, с черными перчатками в левой руке и пистолетом на ремне, кобура которого была всегда слегка сдвинута на живот.

Подтянутый, стройный, он небрежно, не глядя на часового, вскидывал руку к фуражке, отвечая на его приветствие, а затем минуту-две, чему-то едва заметно улыбаясь тонкими, сомкнутыми губами и слегка покачиваясь с пятки на носок, вглядывался в окружающий горизонт: то ли любовался природой, то ли думал, кого бы еще убить...

Затем Штампф неторопливо натягивал перчатки, спускался с крыльца на землю и следовал в комендатуру, которая разместилась в помещении бывшего сельсовета и находилась всего в каких-нибудь стапятидесяти метрах от дома Тюльневых.

Молчаливый часовой, оглядываясь по сторонам, следовал за ним как тень...

Потом весь день до обеда в комендатуру и из нее сновали немцы, полицаи, староста, которого никто в селе не знал, но отец которого, говорили, еще до революции владел здесь мельницей, скотобойней (от которой теперь и следа не осталось), землями и даже лесом...

Все они являлись к Людоеду, очевидно, с докладами или получить новое задание.

Время от времени к комендатуре подкатывали мотоциклисты, иногда – легковые автомобили. В таких случаях Штампф встречать приехавших выбегал аж на улицу... Дело ясное: начальство...

Потом Штампф прежним порядком, в сопровождении автоматчика, следовал на обед к Тюльневым. Через час – опять в комендатуру...

За все это время он лишь дважды неторопливо, как хозяин, проходил по селу. И, кажется, был очень доволен, что село при этом будто вымирало: жители от мала до велика прятались по домам.

Из всех наблюдений Евсейки за это время наиболее существенным была замеченная привычка Штампфа с утра прогуливаться к реке, – видно, решил Евсейка, когда нет срочной работы в комендатуре.

Здесь, на берегу, расположилась – метров семьдесят в длину и метров сорок-пятьдесят в поперечнике – рощица. В основном: осина, тальник, можжевельник...

Солдат-охранник при этом задерживался на некотором расстоянии от леска – так, что ему видны были все подходы к нему. Наверное, таковым было требование Штампфа.

А сам Людоед проходил через рощицу дальше, по обрывистому в этой части реки берегу. Один. И оставался там десять, пятнадцать минут. А иногда и дольше.

Чем он там занимался – подсмотреть из-за часового не было никакой возможности.

За те дни, что Евсейка вел наблюдения, поход Штампфа к реке повторился трижды. Причем без какой-нибудь системы: в первом случае Штампф делал прогулку к реке сразу два утра подряд... А до следующего раза прошло целых четверо суток.

Наконец Евсейка принял решение.

Друзья, выслушав его, одобрили новый план и, снабдив Евоейку, какими смогли, продуктами (хлебом, кусочком сала, картошкой), стали ждать результатов его затеи.

А Евсейка пробрался в рощицу ночью, кружным путем, чтобы не попасть в поле зрения часового.

Людоед входил в лесок каждый раз одним и тем же маршрутом – по прямой, и Евсейка без труда определил место, где тот выходит к реке.

Здесь, у крутого берега, лесок, будто не решаясь приблизиться вплотную к обрыву, уступал место небольшой уютной поляне, поросшей жиденьким пыреем, лопухами, одуванчиками, овсюгом.

Внизу, под отвесным пяти-шестиметровым обрывом, из воды торчали верхушки валунов. Но слева за изгибом берега была тропинка, по которой можно было спуститься к самой воде.

Этой тропинкой и воспользовался Евсейка, чтобы запастись питьем, для чего предусмотрительно захватил с собой Валькин котелок.

Затаился в кустах можжевельника, почти рядом с поляной, чтобы хорошо видеть не только ее, но и подходы к ней.

Ночью, несмотря на тянувшую от реки прохладу, немножко вздремнул...

Днем отогрелся. И так как утро прошло безрезультатно, остался на своей позиции, почти не двигаясь, чтобы случайно не выдать себя.

Так же безрезультатно прошло и второе утро, второй день... Еще одна ночь...

А на третье утро, будто предчувствуя, что именно сегодня должно что-то случиться, Евсейка проснулся очень рано, наспех перекусил и вылил остатки воды из котелка, уверенный почему-то, что она ему больше не понадобится.

Из-за темного горизонта на том берегу на чистом небе ярко сверкнули лучи солнца. Зажглась редкими искорками река... И Евсейка услышал шаги.

Затаил дыхание, прижался к земле... Он, Людоед.

Штампф вышел на поляну, будто по заказу именно в том месте, где и предполагал Евсейка. Прошагал к самому берегу реки и остановился над обрывом.

Кажется, это чудовище действительно считало себя любителем природы. Льдистые глаза его, когда он смотрел на восходящее солнце, были сладостно прищурены, а на тонких губах играла блаженная улыбка.

Тысячи бесшумных колесиков завертелись в голове Евсейки, и тысячи планов, один фантастичнее другого, промелькнули в сознании.

«Наброситься, схватить за горло!.. Или найти бревно – да бревном!.. Или сначала сыпануть песком в глаза... Эх, если бы ребята были с ним рядом!..»

А Штампф расстегнул ворот кителя. Потом снял ремень с парабеллумом... Держа его в опущенной руке, помедлил у самой-самой кромки обрыва, слегка покачиваясь на расставленных ногах: с пятки на носок...

«Будет купаться!» – хлестнула мысль. И тут же следующая: «Пистолет – вот оружие!»

Если Штампф будет купаться, то оставит здесь одежду, пистолет, а сам спустится по тропинке к воде... Тогда схватить парабеллум!..

О том, какой дорогой он будет убегать, Евсейка не успел подумать, потому что в следующее мгновение случилось то, чего он никак не мог предполагать.

Из-за кустов можжевельника, что были почти за спиной Штампфа, метнулась невысокая, темная фигура и с разгону, всей силой, как таран, ударила в спину фашиста. Штампф полетел вниз.

Евсейка успел заметить, как, ударившись о камни и медленно перевернувшись, тело Штампфа соскользнуло в воду. А фуражка поплыла по течению.

Охранник, видно, отвлекся и пока не обнаружил исчезновения Штампфа.

– Пистолет жалко... – растерянно пробормотал Евсейка. Только после этого, будто опомнившись, оглянулся.

Перед ним, исхудавший, испуганный, стоял Толька Тюльнев.

«В лесу скрывался, – машинально отметил Евсейка. – Изголодал без привычки...»

– Не надо меня считать врагом... – сказал Толька. – Я никогда не буду полицаем... Я хочу с вами...

Евсейка нашарил в кармане последнюю картофелину, протянул:

– Возьми, съешь...

Потом опомнился, схватил его за руку:

– Бежим!..

Евсейка спохватился вовремя. Сзади уже слышался суматошный крик часового, который, не увидев на обычном месте Штампфа, сначала бросился к обрыву, а затем – по более пологому склону – к реке. Второпях он неловко подвернул ногу. И теперь, привалившись к валуну, одной рукой держался за ногу, как бы усмиряя боль, а другой – палил из автомата вверх, призывая на помощь.

Ребята скатились кубарем вниз и, скрываясь за валунами, берегом, вдоль кромки воды, успели добежать до леса.

На мокрой гальке следы не остаются.

Односельчане

Немцы в селе Долгом не обосновались. Но побывали: подгребли сусеки, отобрали, какая нашлась, скотину и установили «новый порядок». Вместо привычных колхозных властей здесь появились староста, полицай и сотский, как его почему-то прозвали в селе, а точнее, он был прихвостень: когда надо – кучер, когда надо – конюх, когда надо – лакей. Нововведения эти, вообще говоря, с первых дней оккупации все предвидели. Гораздо удивительнее было то, что на чужеродных, непривычных должностях оказались люди, в недалеком прошлом – свои, то есть односельчане. В Долгом полсела носило фамилию Шуйских, полсела – Дементьевых. И эти трое были тоже Шуйскими, Дементьевыми... Однако не за страх, а на совесть служили рейху.

Ну, пусть староста был давным-давно за что-то судим и вообще не любил никого в жизни. А полицай Ванька, его племянник, – молодой еще, вместе со всеми учился, потом работал, плясал под гармошку?.. Или сотский, неизвестно каким образом быстро вернувшийся с фронта «на побывку», как он говорил, с ранением в ногу красноармеец?.. Теперь все трое глядели на сельчан сверху вниз, очень довольные собой, и, можно сказать, шагу пешком не делали: полицай разъезжал обязательно верхом, а староста – барином: в легком рессорном тарантасе, который неведомо где и как раздобыл. На передке при этом, пошевеливая вожжами, восседал сотский, в недалеком прошлом просто Митрошка.

Вскоре, после того как установилась эта «новая власть», в глубоком лесу, над яром, коротко прострочили немецкие автоматы, и село лишилось двадцати своих жителей. Могло быть, что никто из них и не знал, где скрываются два русских летчика с советского самолета, который был подбит, когда наша авиация совершила налет на скопление живой силы и техники немцев в районе двух узловых станций, расположенных в стороне от села. Еще несколько десятков сельчан уже на следующую ночь после расстрела у яра бежали кто куда, чтобы не дождаться той же участи. Остались по домам главным образом только старики, женщины, дети...

Полицай Ванька Шуйской, упреждая побеги, любил повторять: «Мы не догоним – так пуля догонит!» И случалось, она догоняла...

* * *

В первый раз Лида – уже не понаслышке, а своими глазами – увидела и прочувствовала, что такое оккупация и террор, когда в доме у них появилась случайная гостья – худая, изможденная женщина из какого-то отдаленного рабочего поселка.

Полина Осиповна, мать Лиды, отшатнулась, когда на робкий стук с улицы открыла дверь и увидела гостью – до того уж она была жалкой и беспомощной.

– Приюти, хозяюшка, на денек. Сил больше нету двигаться... – Женщина беззвучно заплакала. – Барахлишко бы кой-какое поменять... С голоду пухнем, дети мрут...

– Нешто приютить только... – не то вздохнула, не то простонала Полина Осиповна. – Самой-то дать тебе нечего... Ни так, ни за барахлишко...

– Может, соседям шукнешь... Выжить-то надо!

– Полицай у нас – гад, а не человек, шла бы ты в другое село, где, может, власть помягче...

– Где она мягкая сейчас? – возразила женщина.

– И то правда!.. – Полина Осиповна опять вздохнула.

– Спасибо, спасибочки тебе, хозяюшка!.. – утирая слезы, несколько раз повторила женщина, когда Лида провела ее через комнату и усадила на лавку. – Не ведаю, застану ли кого в живых дома... Это уже распоследний скарб! – Она кивнула на свою котомку.

– Ну, ты посиди или приляг, – посоветовала ей Полина Осиповна. – А я пойду потолкую. Может, бог даст, и выменяешь что-нибудь...

Отдавать за барахло последнюю горсть муки или десяток картофелин соседи не торопились. Но Полина Осиповна обошла почти все село, и кое-кто все же заглянул к ним в дом. Больше из сострадания, а не из жадности к барахлу. Тем более что женщина никаких цен не устанавливала:

– Что дадите – то и ладно... Чай, на каждом крест есть...

Именно в эту минуту, с треском распахнув дверь, в дом ворвался хмельной, как всегда, красномордый Ванька-полицай.

– Что здесь за народ?! И сходка по какому случаю?!

Он сгреб в котомку женщины разложенную на столе одежду: кое-что из мужского, женского, детского, сунул туда же принесенные сельчанами муку, пшено.

– С голоду ведь – не с радости пошла она! – простонала Полина Осиповна.

– Это мы еще посмотрим с чего! А ты будешь привечать кого зря – покаешься! Знаешь ведь, что запрещено посторонних впускать. – Полицай толкнул женщину, изо всех сил вцепившуюся в свою котомку. Женщина упала, не выпуская котомки из рук, так что Ванька до порога волок ее по полу.

Сельчане, онемевшие от наглой выходки полицая, с болью и нескрываемой ненавистью наблюдали за грабежом.

– Вань-ка-а! – прокричала, сжимая над головой кулаки, Полина Осиповна.

Тот замахнулся на нее плетью и, скользнув яростным взглядом по остальным, выскочил за дверь.

– Неуж не отольются ему наши слезы?! – простонала Полина Осиповна, стоя на коленях перед обеспамятовавшей женщиной.

Лида, как могла, пыталась успокоить мать и гостью, поднять их с пола. Потом весь день она ходила по избе какая-то сумрачная, так что Полина Осиповна даже не решалась заговорить с ней. А вечером Лида уселась на табурет перед сундучком, где хранились вещи Володьки, ее шестнадцатилетнего брата, который перед самой оккупацией убежал на фронт, и с тех пор о нем не было никаких вестей.

Открыла сундучок. И все так же молча стала перебирать Володькины куртки, рубашки...

– Ты чего это?.. – насторожилась Полина Осиповна.

Лида не ответила ей.

* * *

Второй раз Лида уже сама столкнулась с «новой властью». И случилось это буквально через день после прихода в их дом беженки. Всех, кто мог двигаться, начали гонять в поле: подступило время жатвы. Редко удавалось разогнуться от зари до зари – всегда где-то поблизости находились либо староста, либо Ванька-полицай, либо их прихвостень – сотский.

«Надсмотрщики!» – с ненавистью думала о них Лида.

Стоило обнаружить, что фашистские прихвостни отлучились, женщины торопливо бросали серпы на землю, рвали колосья и, кое-как отмяв их в шершавых ладонях, озираясь по сторонам, жевали ржаные зерна.

И Лида, утоляя голод, озиралась вместе со всеми. Каждый раз при этом она встряхивала по привычке головой, как бы для того, чтобы перебросить за плечо рыжеватую косу, хотя косы уже давно не было. Все девчонки, будто по уговору, начисто обкорнали себя с началом оккупации, чтобы косами на беду себе не привлечь внимания какого-нибудь зверюги. К тому же был слух: немцы за косы привязывают девчонок, чтобы поиздеваться...

Ну, а как вернутся наши – волосы нетрудно отрастить снова.

У Шуйской Марии – грудной ребенок, девочка. Надо бы покормить ее. На поле взять нельзя – болеет, прохватило сквозняком. Кричит небось, а сбежать боязно... И Мария аж вертится – изнервничалась.

– Идите, теть Маш! – не выдержала Лида. – Пока этих охламонов нет! А случай чего – мы после всем скопом отработаем этот ваш час! Помрет ведь малая, не евши...

– Давай, верно! – поддержали женщины. – Сама только, гляди, на Ваньку шутоломного не нарвись!..

Мария не заставила себя уговаривать. Боязливо озираясь, исчезла.

Женщины тоже присели на жнивье, отвязали узелки от поясов с картошкой, солью... На обратном пути Ванька-полицай обязательно проверит: не рожь ли в этих узелках...

И только успела Лида подумать об этом, кто-то испуганно вскрикнул:

– Шутоломный!..

Занеся плеть в руке, Ванька летел на них от соседнего участка.

И молодые девчата вдруг, не сговариваясь, выскочили вперед, прикрывая пожилых, подняли серпы над головами.

– Тронь попробуй! – сверкая глазами, не выдержала Лидина подруга Танюшка.

Ванька на мгновение растерялся.

– Вы что?.. Сопротивляться законной власти?! Комсомолия! – И он бросил коня прямо на Танюшку.

Лида, отшвырнув серп, прыгнула вперед, наперерез ему, и повисла на морде коня, обеими руками ухватив его под уздцы... А в следующую секунду почувствовала, как обожгло ее спину плетью.

– Марья где?! – устрашающе рявкнул Ванька, оглядываясь на подступивших со всех сторон женщин. Но понял, что сейчас ему затевать драку не следует, и дал коню отступить.

– Это тебе даром не пройдет! Попомни! – чуть не плача от бессилия и ярости, прокричала ему Танюшка, глядя на проступивший кровавой полоской след от удара на спине и через плечо подруги. – Нашим все известно! Они ведь недалеко здесь!

– А откуда ты знаешь?.. Где эти ваши? – поймал ее на слове Ванька, когда понял, что серпы женщин ему уже не страшны. – Молчишь?! Может, у немцев заговоришь лучше?!

Сообразив, что наболтала лишнего, Танюшка уткнулась лицом в ладони и расплакалась.

– Хватит тебе мордовать нас! – вступились женщины. – Аль мы тебе не односельчане?! Две жизни собираешься жить, что ли?!

– Ха-ха! – оскалил зубы полицай и, развернув коня, поскакал опять на другой участок.

Буквально на следующее утро сотский и Ванька Шутоломиый снова отличились.

Лида проснулась от криков, доносящихся с огорода. Отбросив одеяло, она метнулась к окну.

Возле разворошенной копешки сена рядом о огородом били человека. Он пытался прикрыть руками голову, отползти или встать... Но сотский, уткнув дуло винтовки в спину человека, держал его, а Ванька-полицай остервенело хлестал плетью.

– Учитель, Давид Валерьянович... – дрожащим голосом объяснила за спиной мать.

– Учитель! Откуда он?! Ведь его не нашли, когда расстреливали евреев. Зачем вернулся Давид Валерьянович?!

И, позабыв, что она в одной рубашке, Лида бросилась к двери.

Полина Осиповна повисла на ней:

– Ради бога! Ради всех святых! Себя погубишь! Меня погубишь!.. Его не спасешь!

Лида обмякла, опускаясь на голый пол, и вдруг вся затряслась от рыданий. Гнев и бессилие давили ее. Ведь они теперь бесправные... Они не люди теперь!

* * *

Всего час назад видел сотский возле опушки свою мирно пасущуюся кобылу Ясну, а когда вышел, чтобы свести ее домой, кобылы не оказалось. Сотский выругался.

– Куда задевалась, проклятая! Или мало травы тут?

Вспомнил: на лужках в лесу она в эту пору сочнее... И тут же испугался: «В болото б не угодила!»

Опять выругался, проверил на всякий случай двустволку, может, придется пальнуть в диких голубей или случайного вальдшнепа, и, глянув на запад, в сторону только что зашедшего солнца, захромал в лес.

– Ясна! Ясна! Вот дура! – звал он время от времени, блуждая меж осин от поляны к поляне. И уже думал махнуть рукой на кобылу, чтобы выйти на опушку до полной темноты, когда услышал в ответ далекое ржание.

– И занесло ж тебя, дуру... – пробормотал сотский. Кобыла стояла, привязанная к дереву.

– Смотри ты! – удивился сотский, машинально берясь за недоуздок. – Хозяин какой-то нашелся!

Все дальнейшее произошло неожиданно, непонятно и быстро.

От удара по голове он потерял сознание, быть может, всего на одну секунду. Но когда очнулся, лежал, уткнувшись носом в землю. И какой-то парень сидел у него на спине, сдавливая голову коленями. Другой туго, до жжения в запястьях, скручивал веревкой его руки. Кто-то навалился на ноги, не давая ими пошевелить.

Все это делалось быстро, молча. И когда тугая повязка, наглухо закрыв сотскому рот и глаза, обручем стянула ему голову, его так же быстро вскинули на ноги, приткнув лицом к осине, где была привязана лошадь, и толстой веревкой, работая в несколько рук, стали приматывать к дереву.

– Вы что делаете?! Что делаете?! – пытался закричать он. Но вместо крика получилось еле слышимое мычание – в рот поплотнее заткнули кляп. Вдобавок чья-то быстрая рука тут же надернула ему на голову провонявший мышами мешок.

Он не мог ни пересчитать парней, ни увидеть ни одного лица.

У них все было продумано: одни еще накладывали последние веревочные витки вокруг спаянного с деревом сотского, а другие уже расстегнули ему штаны, сдернули их на землю и, приспустив подштанники, задрали на спине рубаху...

И в прежнем устрашающем молчании засвистели лозины... Потом вдобавок палки...

Штаны так и остались под осиной, так как взять их, а тем более надеть он не мог. От дерева его отвязали и напоследок стянули с головы мешок, ослабили повязку. Но руки оставили скрученными за спиной, а к ним еще привязали Ясну.

От страха и боли по всей спине он теперь и не пытался никого увидеть, только слышал быстрый шорох в кустах по сторонам. Потом, убедившись, что рядом никого нет, зацепив повязку за шероховатый ствол, содрал ее с лица и, с трудом закидывая ногу, поковылял в село.

Теперь темнота единственно и утешала его, когда он, бесштанный, двигался мимо чужих дворов к дому старосты.

Поколотил ногой в калитку.

– Я им покажу, гадам, – вернулась к сотскому смелость. – Шкуры поспущаю, глаза повыколю, руки повыворачиваю! – распалялся он.

Староста сначала испугался, потом, думая, что сотский пьян, хотел отколотить его. Но, сообразив, что случилось, отвязал Ясну и, оставив ее во дворе, затолкнул своего помощника в избу.

Освободил ему руки, потом разыскал в кладовке среди тряпья старые штаны, сунул их сотскому:

– Надень! И докладай...

Выслушав сбивчивый доклад стенающего время от времени сотского, брезгливо взял за уголок и хотел выбросить в помойное ведро тряпку, что служила повязкой и теперь висела у Митрофана на шее.

Та развернулась, и к ногам его упал сложенный осьмушкой листок бумаги.

– «По решению подпольного народного суда наказан розгами. Так поступим со всеми, кто не перестанет мучить людей», – вслух прочитал староста.

Бумажка была написана печатными буквами.

– Говоришь, ватажка ребят?.. – переспросил староста.

– Да! И... много! Они ж мне, голодранцы, вонючий мешок на голову!

– Откуда ж их черт принес?.. – После паузы как бы у самого себя спросил староста и почесал бороду, которую он стал отращивать сразу со вступлением в новую должность: для авторитета. – Наших, почитай, полгода как нету. Смотались...

– Нешто с району?.. – робко предположил сотский.

– С району не вырвешься! Там охрана – будь-будь. Кругом солдаты, комендатура, жандармерия. А нас оставили одних, как... – Староста спохватился, что говорит о своих хозяевах без должного уважения, и замолчал. Немного погодя добавил: – Ладно, двигай до дому... Как-нибудь разберемся.

Сотский уже шагнул к двери, но вдруг замешкался.

– Ты бы мне парабеллум свой...

– У тебя ружье было! – отрезал староста.

Сотский вышел от него немножко раздосадованный.

«За себя дрожит!» – подумал со злостью.

А едва свернул на параллельную улицу – услышал, как сзади что-то погромыхивает.

Проскандыбав за угол ближайшего дома, на время позабыл даже о боли в спине.