Текст книги "Весеннее равноденствие"

Автор книги: Михаил Барышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

Глава 2. Дом

Неслышно открыв дверь, Андрей увидел мать. Она мыла тарелки возле кухонного стола. Ловкие движения оголенных по локоть рук, описывающие плавные полукружья, были такими знакомыми, что Андрею неодолимо захотелось, как прежде мальчишкой, подкрасться на цыпочках к матери, подставить голову под ее теплую, влажную руку и, повернув вверх лицо, встретиться с родными, все понимающими материнскими глазами.

Но теперь он был взрослым, потяжелевшим и под первым же его шагом предательски скрипнул паркет.

– Андрюша!.. А мы тебя ко вторнику, дожидаемся.

– Удалось освободиться пораньше. Да и по дому соскучился… Привез тебе роскошный подарок. Потрясающее сочетание сибирской экзотики с высшим достижением швейного искусства.

Пыжиковые домашние туфли были легки до невесомости и пушисты, как маленький котенок. Белые ромбики меха, положенные на коричневый фон и прошитые цветной тесьмой, расписывали пыжик затейливым орнаментом.

– Ой, какие теплые! И мягкие… Как раз по моим ногам. Спасибо, Андрюша.

– Отцу в подарок копченые сиги.

Андрей вытащил из чемодана увесистый сверток и выразительно покачал его на руке.

– Спрячь в холодильник. Невероятная вкуснотища на фоне хека и спинок минтая. Широко там живут люди, мама. Простор, красота такая, что голова кружится… Что у нас за разгром?

– Ремонтируемся, Андрюшенька, – со вздохом ответила мать и вытерла руки полотенцем. – Окаянное дело. Все вверх ногами, и голова кругом идет. Хотела до вторника в твоей комнате управиться, а ты вот прикатил. Придется потерпеть день-другой, притулиться к брату.

– Кульман мой не трогали?

– Цел твой кульман. Как съездилось, Андрюша?

– Неоднозначно, мама…

Увидев встревоженность на материнском лице, поспешно добавил, что в целом командировка была нормальная, что пришлось малость возразить своим коллегам, но рассказывать об этом долго, да и не стоит обременять семейство разговорами на служебные темы.

Кульман был на месте. Андрей подошел к нему и с хрустом поднял бумажный лист, заляпанный каплями побелки.

Маляры, недавно философски рассуждавшие о содержании чертежа на кульмане, держались молчаливо и деловито. Ловко орудуя кистями и развешивая по стенам полотна свежих обоев, они выразительно давали понять хозяину комнаты, что тоже не лыком шиты, что в своем деле тоже умельцы не хуже других и надо еще разобраться, где выше требуется от человека квалификация – писать формулы или обновить по высшему классу старую квартиру.

– Идет капитальный ремонт?

– На капитальный заказы не берем, – откликнулся долговязый Сергеич, усмехнувшись в душе над невежеством ученого сына хозяйки, не понимающего разницы между видами ремонтов. – Наше дело колер навести… Как говорится – чистим-бли́стим.

– Чистим-бли́стим, – повторил Андрей, внимательно рассматривая собственный чертеж. – Хорошо сказано! Колер тоже полезно наводить. Заплатки класть, трещинки замазывать, а поверху пройтись красочкой, и можно за новое выдавать…

Андрей говорил, а глаза зорко отмечали на ватмане замысловатую паутину линий, окружностей, дуг и сегментов, начерченный его собственными руками эскиз узла глубокой сверловки автоматической линии по обработке блоков дизельных цилиндров. Проект линии разрабатывался ОКБ, и по здравому смыслу его начальнику не было нужды тащить домой ватманы и ломать в свободное время голову над тем, что делалось в плановом порядке несколькими сотнями людей.

На работе о домашнем кульмане никто не знал. Скромные и старательные подчиненные, на которых руководитель ОКБ чуть не каждый день наваливался всей массой начальнического авторитета, требуя ускорения работ, не могли представить себе, что строгий шеф сам себя терзает в десять раз больше: лишаясь отдыха и нормальных для современного человека культурных развлечений, он часами простаивает дома за кульманом, пытаясь изобразить на ватмане что-то такое, чего еще не видывали проектировщики станочных линий.

Но было именно так. Рассудительного и трезво мыслящего Готовцева что-то непонятное подталкивало в сторону таких неисправимых «перспективщиков», каким был Шевлягин. Андрею нравилось вынашивать в голове самые невероятные идеи, с наслаждением смаковать их, как писатель смакует еще не написанную книгу, добавляя и добавляя в нее невероятные подробности, развивая и сюжет, и внутреннюю динамику, и характеры героев. А потом садится, бедняга, за письменный стол, и все расползается у него пролитым киселем.

В отличие от мечтателя и фантазера Шевлягина, Андрей старался не отрываться от реальной действительности. Найти же золотую середину было не просто, и домашняя работа Готовцева смахивала на явное самоедство. Одну неделю он чертил, как одержимый, чуть не приплясывая от восторга перед собственными гениальными мыслями, выливавшимися на ватман словно из легендарного рога изобилия, другую неделю пребывал в мрачном раздумье. Часами расхаживал по комнате, огрызался на домашних, безжалостно чиркал по эскизу остро отточенными кохиноровскими карандашами и даже отказывался от еды.

Перед командировкой в Заборск казалось, что удалось-таки одолеть неподатливую конструкцию узла. Теперь же, рассматривая сделанное, он был совершенно не убежден в правильности такой оценки.

– Чистим-бли́стим, – снова повторил он полюбившееся сочетание, глядя на старательных и работящих мастеров, занимающихся своим делом без внутренних сомнений и тягостной душевной раздвоенности. – Вот и я, уважаемые товарищи, тоже этим иной раз занимаюсь. А мыслить и делать полагается капитально.

– Капитальная работа, хозяин, совсем другой коленкор, – откликнулся на реплику долговязый Сергеич. – При капитальном деле с основы начинают. Краску, к примеру, паяльной лампой выжигают, штукатурку, что растрескалась, сбивают до обрешетки…

– Вот именно, до обрешетки, – согласился Андрей и вдруг с теплотой подумал о невыносимо упрямом характере Шевлягина, всегда отстаивавшего свои убеждения с такой горячностью, словно речь шла о его собственной жизни.

И еще Андрей Готовцев подумал, что сам он бездарь и неумеха, вообразивший себя конструктором. Нарисовал пустяковый эскизик и решил, что создал совершенство.

Резкий взмах черного фломастера перечеркнул ватман жирным крестом.

– С обрешетки надо начинать, – сказал Андрей, наткнувшись на недоуменный взгляд высокого ремонтника. – Это вы правильно сказали.

– Круто, хозяин, черточки подводишь. Небось не одну неделю над этой штуковиной голову ломал, а тут раз! – и похерил… Что хоть нарисовано было?

– Узел глубокой сверловки… А точнее – новый велосипед.

– Велосипеды уж придуманы…

– К сожалению, такие здравые мысли иной раз поздно приходят в голову. Представьте себе, я чистосердечно считал, что если к моему велосипеду приспособить крылья розового цвета, поставить педали из нержавейки, а на руле пристроить компас, то он будет кататься много лучше.

– Это каким же манером?

– Вот и я сейчас думаю, каким же манером. К сожалению, эта земная проза посетила меня с некоторым запозданием.

Андрею не было жаль ни труда, затраченного на эскиз, ни потерянного времени. Ум его бился в поисках того оптимума, при котором идея может наиболее активно сочетаться с реальностью. Принцип вертолета был найден Леонардо да Винчи, но уровень тогдашнего развития техники похоронил на века это великое открытие, опередившее время. Конструкция узла, над которым работал Андрей, должна быть одновременно и прогрессивна, и жизненна, чтоб ее не убили разболтанные, утратившие микронную точность станки завода-изготовителя, не загробили комплектовщики заказного оборудования и не зарезала жадность требовательного заказчика. В его замысле должны соединиться две неконгруэнтности: шевлягинские мечтания и липченковский женский практицизм. Должно соединиться несоединимое – так, как в вакууме научились соединять алюминий с медью. Готовцев должен найти свой «вакуум» для узла, должен сделать шаг вперед, чтобы поднять тяжеленную и неподатливую реальность на очередную ступеньку технического совершенства.

– Андрюша, иди обедать! Конечно, ты уже застрял у своего ненаглядного кульмана. Так можно и с голоду умереть.

– Я в самом деле не хочу есть… Я позавтракал в самолете. Может, товарищи, хотят выпить кофе?

– Спасибочко… С утра, как говорится, хорошо почаевничали, – откликнулся Сергеич.

– Кофе много не выпьешь, – поддержал его напарник. – Под огурчик разве, под солененький…

– Ишь, как вас тянет на соленые огурчики… Перебьетесь. К вечеру надо в этой комнате кончить работу.

– Договаривались, хозяйка, ко вторнику.

– Теперь переговоримся. Комната Андрею нужна. Он по вечерам здесь работает над важным проектом.

– А нет у него проекта, Екатерина Ивановна, – сказал Сергеич, поднимая у кульмана бумагу, заляпанную побелкой. – Сей минут на наших глазах он свой проект кончил. Гляди, какой крест намалевал.

– Опять, Андрюша? – расстроенно спросила Екатерина Ивановна, немало уже видевшая таких размашистых крестов на ватманах сына.

– Опять, мама, – ответил Андрей и торопливо стал перекладывать бумаги из чемодана в портфель. – Извини, мне нужно ехать в ОКБ.

Екатерина Ивановна решительно отобрала у сына портфель.

– В ванную тебе нужно с дороги, переодеться тебе нужно, отдохнуть. Помешался на своем ОКБ. Десять дней был в командировке, и никакого землетрясения здесь не случилось и еще день тоже ничего не случится. И дорогие твои подчиненные тоже не умрут от тоски по собственному начальнику. Приведи сначала себя в порядок… Что у тебя за манера ходить с расстегнутым воротом? Кандидат наук, депутат, начальник, а вид словно у болельщика с Лужников. Прими ванну и надень голубую рубашку.

– Хорошо, мама, – улыбнулся Андрей, зная по опыту, что напрасно противоречить, когда мать говорит таким решительным тоном. – Я надену голубую рубашку и повяжу галстук. И туфли новые тоже обую. Они еще скрипят. А ты знаешь, мать, что современный руководитель непременно должен носить туфли со скрипом.

– Это верно, – откликнулся маляр. – Чтобы подчиненные заранее разбегались. Вы бы, хозяева, шли на кухню. Мы тут попросторнее развернемся, раз скорее надо дело кончить.

– Да, и туфли со скрипом, – настойчиво повторила Екатерина Ивановна, выходя из комнаты. – Представь, я не вижу в твоей иронии ничего смешного. Я, например, перед своими девушками из бригады никогда не появлялась растрепой. Внешний вид всегда дисциплинирует. И тебя, и твоих подчиненных.

– Какая ты у нас правильная и высокоорганизованная, мамуля…

– Когда обитаешь дома с тремя мужиками, а работаешь с двумя десятками женщин, иного выхода не остается, как быть правильной и высокоорганизованной… Ну что, тебя в ванную полотенцем гнать?

– Сейчас… Только, пожалуйста, не забывай, что скрипучая обувь всегда жмет ноги.

– Ничего, начальству положено терпеть. Зарплата у него хорошая, всем остальным он тоже лучше других обеспечивается. Не грех и потерпеть… Оставь, пожалуйста, в покое свой портфель. Из дома я тебя не выпущу, пока не приведешь себя в порядок и нормально не пообедаешь.

– Сдаюсь… Как поживает мой любимый младший брат?

– Как всегда. Домой заглядывает поесть и отоспаться. Говорит, что увлекся академической греблей.

– Если гребля, мама, то наверняка, ростом на метр семьдесят, с развитым торсом и выгоревшими волосами. Одевается в гэдээровский батник, носит кеды и джинсы на «молниях». На размер меньше, чем полагается по ее натуральному объему.

– Похоже обрисовал, – улыбнулась Екатерина Ивановна и потрепала, как бывало в детстве, сына по волосам. – Умненький ты у меня, Андрюша, а несуразный. У одного сына невест хоть отбавляй, а другой надумал остаться старой девой… Когда я твоих ребятишек буду нянчить, Андрюша? Доживу ли до того времени?

– Мама, но тебе же не подойдет роль бабушки. Внучата будут мешать твоей общественной деятельности.

– Ничего, совмещу. Ради такого можно и на пенсию податься. Как теперь говорят мужчины-философы: если водка мешает работе, брось работать. Когда будем твою свадьбу праздновать?

– Тут, мама, график не установишь. И большинством голосов, как на твоем завкоме, тоже не решишь. Женитьба – это акт сугубо индивидуальный и к тому же требующий согласованных действий двух сторон… Если тебе непременно хочется отпраздновать свадьбу, начни с Кольки.

– Когда много невест, Андрюша, это еще хуже, чем ни одной… Ладно, иди в ванную.

Андрей отшучивался от матери насчет собственной свадьбы, а сам подумывал о ней. Пора было жениться. Все шло к тому, что полагалось начальнику ОКБ вступить в законный брак, как бы ни шутил он сам в мужской компании, что хорошую вещь браком не назовут. Несолидно было ходить холостым в такой должности, свободным мужчиной при таком общественном положении. Помнит Андрей, как недоуменно вскидывали на него глаза кадровые начальники, прочитав в анкете, что кандидат на должность начальника ОКБ пребывает в холостом положении.

Положение обязывало жениться. И мужская порядочность тоже. Ждет Нателла Липченко приглашения к бракосочетанию.

Нателла… Не нравилась Андрею вычурность имени. Звал он ее наедине просто Ната. Заботливая, добрая, веселая и внимательная Ната. С ласковым, гибким и сильным телом. Со всех точек зрения подходящая в пару Андрею.

Внучат бабушке Натка быстро нарожает. За этим у нее дело не задержится.

И чего он тянет резину? Сам не может разобраться…

Работа, работа… Долг, план, мучения у кульмана и неумолимые графики выдачи чертежей. Разве только этим должен жить человек? Он имеет право на счастье. На личное счастье.

Философия тоже бывает утешительной. К черту философию! Надо не мудрствовать, а предложить Нателле Липченко руку и сердце. Именно так… Но разумом можно предложить лишь руку… Наверное, это и останавливало его.

Струи били, как удары хлыста. Тепло, холодно, тепло и снова обжигающий холодом удар, от которого инстинктивно прогибалась спина и тело пружинисто напрягало мускулы.

Пальцы привычно переключали ручки кранов ванной. Еще раз холодно, еще раз, еще. И вот желанное облегчающее тепло. Жесткое полотенце окончательно прогнало остатки самолетной усталости. И досада от неудачного эскиза тоже прошла. Андрей теперь был доволен, что перекрестил фломастером ватман.

В нескончаемых спорах больше прав Шевлягин, чем рационально мыслящая Нателла. Крохотные шажки, заплаты на старом, замазывание трещин – все это уступки. В новом проекте нужно крупно шагнуть вперед. Одолеть высоту и сказать другим: залезайте сюда. И ты, изготовитель, и ты, заказчик, и вы, многоуважаемые комплектовщики. Конечно, лезть на гору всегда трудно. Но непременно надо взбираться, одолевать вершину за вершиной. Такое теперь время. Оно как сноровистая лошадка: если не поспеешь, можешь и под кованые копыта попасть. Тогда не жалуйся на синяки… Но от копыт стремительного времени можно уберечься не только на высокой горке. От них ведь можно и увернуться.

Вспомнился вдруг Заборск и вальяжный представитель волжан Золотухин с окладистой бородкой, подстриженной на манер садовой лопаты, расхаживающий вместе с директором завода Кичигиным по новому станочному участку.

– Ковыряются твои орлы, товарищ Кичигин. Послезавтра акт приемки надо подписывать.

– Все будет готово, Вениамин Сергеевич, не шуми. На вашей же продукции хребты ломаем. Сам знаешь, что не мед это – доводка на месте. А тут что ни станок, то доводка, да наладка, да регулировка… Вы должны были нам все в целлофанчике преподнести…

– Чертежи мы тебе могли дать в целлофане с розовой ленточкой, а за станки ты спрашивай с изготовителя.

За день до приемки Золотухин пришел в номер к начальнику ОКБ Готовцеву, представлявшему в комиссии по приемке незаинтересованную и объективную сторону.

– Взгляни, Андрей Алексеевич, проект приемо-сдаточного акта. Мы с Кичигиным набросали… Поддержать надо. По одному ведомству идут наши конструкторские бюро.

– Бумагой загородимся?

– Документом, Андрей Алексеевич. Составленным сторонами в трезвом уме и здравой, как говорится, памяти… В наш век сплошной грамотности даже самая симпатичная личность не имеет без документа юридической силы.

Андрей Алексеевич пролистал страницы проекта и увидел в них то, что встревожило его в первый же день пребывания на заборском заводе и что хотел спрятать Золотухин за увертливыми формулировками акта.

– У нас тут кругом неопределенное наклонение, Вениамин Сергеевич.

– А зачем красным быков дразнить. Мне от такого наклонения ни холодно ни жарко, а Кичигину вроде как облегчение.

– Я сегодня снова чертежи смотрел. Прямо скажем, не компот ваши конструктивные решения.

– А мы виноваты? Знаете, что получается, когда размеры даешь в микронах, а чистоту обработки по высшему классу? Изготовители же на дыбы встают. Не берет у них такие размеры оборудование. Микрон тут, сотка там, а потом при монтаже и не лезут болты.

– Не только изготовители виноваты. Ваши конструктивные решения тоже на микроны и высший класс обработки не тянут.

– Ничего, Андрей Алексеевич. Попыхтят заборчане и проглотят. Я не первый участок сдаю. Всегда поначалу ершатся, а потом акт подписывают.

– Могут и не подписать.

– Куда они денутся? Видел, какие шараги у них стоят в цехе? А мы им полуавтоматы спроектировали. Они же нас на руках должны носить за такое дело.

Ничего определенного не сказал тогда Готовцев в ответ на настойчивые вопросы Золотухина, и тот ушел из номера, рассерженный и встревоженный поведением коллеги.

Оставшись один, Андрей, помнится, расхаживал по номеру и думал, что суют волжане Кичигину обглоданные кости и хотят выдать это за великое добро.

Свежая, умело подкрахмаленная рубашка приятно холодила тело. Застегивая пуговицы, Андрей подумал, что Нателла Липченко всегда будет заботиться, чтобы у мужа были свежие, накрахмаленные рубашки. Эта мысль вдруг позабавила его, хотя в ней не было ничего особенного и она не могла бросить и малую тень на женщину.

«Зануда ты и придира», – мысленно обругал себя Андрей и подумал, что сегодняшнее злопыхательство и подковырки объясняются не усталостью с дальней дороги, и не «особым мнением», которое он вкатал-таки в акт приемки, и не разговорами матери о женитьбе, и даже не перечеркнутым эскизом.

Просто встретился Готовцев с неопределенностью – самым тревожным и самым мучительным состоянием человеческой натуры. Накатывающиеся в командировке и после возвращения из Заборска мысли, казалось, свели Андрея с незримым, увертливым и умным противником. Но облик этого противника оставался для него расплывчатым и неясным, не имел ни очертаний, ни конкретного места и времени. И лишь сейчас, под освежающими струями воды к нему, как к пятикласснику, мучающемуся над задачей, в которой «не сходится ответ», пришло озарение: невидимый и увертливый противник сидит в нем самом. И имя у этого противника есть: сомнение. И облик у него тоже обозначится весьма конкретный, если Андрей Готовцев взглянет на себя в зеркало. А все вместе означало, что просто наступил момент, когда Андрей Готовцев должен принять то главное решение, с которым, он внутренне надеялся, не столкнет его жизнь. Но жизнь грубее и проще. И настает время, когда она безжалостно загоняет в угол. Тем и отличаются настоящие мужчины от неоперившихся еще юнцов, что они решают, а не плывут по течению в надежде прибиться к какому-нибудь берегу.

Да, он должен решать. Увертливость и оттяжка только усугубят трудности. Кошмарной будет та минута, когда привычный ход жизни, принципы, убеждения и порядочность придется разрывать на куски собственными руками, причиняя боль не только себе, но и людям, попадающим в орбиту твоего решения, а то и хуже – наживая среди них врагов и завистников.

Когда после защиты диссертации начальник главка Балихин предложил свежеиспеченному кандидату наук должность руководителя ОКБ, Андрей Алексеевич подумал прежде всего не о почете, не о служебной карьере, кабинете и солидной зарплате. Прежде всего ему пришло на ум, что новая должность даст право на свободу творчества, расширит возможности. Вот что было главное, другие должностные прелести его не волновали – не интересно.

По поводу «особого мнения» главный инженер ОКБ завтра наверняка изречет поучительную сентенцию. Вспомнит своего любимого барона Мюнхгаузена. Посоветует Андрею вгрызаться в проблему, но не так, как вгрызался голодный волк в лошадь, запряженную в карету знаменитого барона. Тот неразумный волк сделал это без всякой осмотрительности и в конце концов оказался в лошадиной упряжи и был принужден везти до места назначения сани с седоком.

…Хорошо, если сегодня кончат ремонт в комнате. Завтра можно будет наколоть на кульман новый ватман и по-иному начать кумекать над неподатливым узлом автоматической станочной линии.

Мамуля – героическая женщина. Про таких верно говорят, что они сто сот стоят. Провернуть такой ремонт! Колька, прохиндей, не удосужился даже помочь матери. Шлендрает, паразит, задрав хвост, и больше никаких забот. Мало, выходит, вставлял он в детстве ума младшему брату…

В ванную глухо донесся входной звонок. С привычным любопытством прикидывая, Кто заявился в дом, Андрей быстро натянул легкие домашние брюки и причесался перед запотевшим зеркалом.

Неожиданных визитеров оказалось двое. Явилась старая подружка матери, бывшая сборщица ламп, а ныне пенсионерка тетя Маша Труфанова, а с ней незнакомая длинноногая девица с челкой на крутом лбу и яркими, неумело подкрашенными губами. Глаза девицы скрывали такие длинные и густые ресницы, что Андрей невольно подумал о подделке, которые теперь мастерили так искусно, что мужчинам не просто было установить подлинность. Удивила Андрея и вольная поза незнакомой девицы. Усевшись на стул, она свободно откинулась на спинку и выставила словно напоказ красивые ноги с тонкими лодыжками и крепкими, как у балерины, икрами.

Коротко поздоровавшись, Андрей прошел на кухню, где матерью был приготовлен кофе. Налил в чашку ароматный напиток и с удовольствием сделал аппетитный глоток.

В полуоткрытую дверь доносился протяжный, окающий говорок тети Маши, излагавшей свои очередные горести, и виднелись красивые ноги ее спутницы.

– Не дают мне путевки, Катерина Ивановна. Говорят, что раз ты на пенсии, то с нашего учета снятая. Через собес, мол, хлопочи. И заявления в завкоме не приняли… Кто же мне в собесе путевку даст?

– С Кондратьевой разговаривала?

– С ней самой и толковала… Как работала, так нужна была, а теперь, выходит, от ворот поворот. Обидно ведь, что меня вроде как на помойку за ненадобностью выкинули… Сидит на нашу беду в завкоме эта змея корыстливая.

– Ладно, здесь-то чего руками размахалась? С Кондратьевой и говорить надо было по-кондратьевски. А ты небось так губами шлепала, что тебя и не разберешь… Ох, Машка, пропадешь ты в жизни со своим характером. Грохнула бы кулаком по столу…

– Не могу я так, Катерина… Знаешь, ведь, что не могу.

– Знаю. Потому и заявление твое буду пробивать, что знаю… И все же не уразумею твой характер. На войне ведь была санитаркой, заработала орден Красной Звезды, на заводе отбарабанила почти тридцать лет, а с Кондратьевой не можешь управиться.

– Так за себя ведь просить… А за себя мне вроде неловко.

– За других, значит, ловко… Понятно. Этой красавице тоже путевка требуется?

– Не, какая ей путевка. В ее-то годы… Тамара это. У меня живет, угол снимает. На парикмахера задумала учиться. Походила три месяца и разонравилось. К тебе вот привела. Взяла бы ты ее, Катерина, в свою бригаду.

– Да что у меня – биржа труда? И расценки у нас в бригаде сдельные.

– Я знаю, Екатерина Ивановна, – спокойно ответила неожиданная гостья. – Я буду работать… Если работа понравится.

«Резонное соображение», – подумал Андрей, услышав ответ незнакомой девицы.

– Конечно, работа – удовольствие, когда нравится. Но ты в институт небось по конкурсу не прошла?

– Я в институт и не поступала. Разве самое главное – поступить в институт?

Андрей удивился ответу девицы и подумал, что для него после окончания десятилетки самым главным было поступить в институт.

– Я хотела стать дамским парикмахером. А сейчас поняла, что у меня не хватает способностей.

– Какие же там способности требуются? Стриги да завивай – и все дела.

– Очень большие нужны способности, Екатерина Ивановна. Надо иметь художественное чутье. И вкус, конечно. Стричь и завивать каждый может научиться, но так же скучно работать. Без души… Я другое хочу…

«Чего же ты хочешь, пигалица?» – с внутренней усмешкой мысленно спросил Андрей, неожиданно заинтересовавшись разговором. Он даже передвинулся со стулом, чтобы в полуоткрытую дверь лучше была видна молодая гостья. Отхлебывая кофе, он рассматривал ее и не находил ничего особенного. Ладная фигурка, стройные ноги, чуть полуоткрытые пухлые губы, короткий нос. Такие по улицам разгуливают табунами. Ни одухотворенности, ни таинственного ореола, ни прочих признаков, выделяющих человеческую личность, у гостьи не примечалось.

И все-таки обыденность девичьего облика возбудила его любопытство. Может, это шло от ее голоса – напевного и мягкого.

– Ладно. Способности, конечно, нужны в каждой работе. А еще главней – старание… А что будешь делать, если тебе у нас не понравится?

– Я тогда уйду.

«Откровенный ответ, – подумал Андрей, – и правильный». Еще он подумал, что от такого ответа мать взъерепенится и выставит гостью за дверь.

– Да что ты говоришь, Тамара! – всполошилась тетя Маша. – Ишь как завернула! Да разве со старшими так разговаривают? Катерина Ивановна тебя в бригаду берет, а ты ей такое городишь.

– Я же правду говорю, тетя Маша. Я всегда правду говорю.

– Потому тебя с курсов и вытурили… За язык. Возьми ты ее, Катерина, пусть она под твоей рукой походит.

– Возьму, – неожиданно согласилась хозяйка дома. – Нам, кроме работы, на заводе приходится тоже парикмахерскими делами заниматься. И стричь, и причесывать. Только, голубица, уж не обижайся, если я твои вихры буду приводить в порядок.