Текст книги "Повести"
Автор книги: Михаил Жигжитов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА 2
Еще только-только светало, еще едва поднималось солнце, а Остяк уже выбрал ровную площадку. Потоптался на ней. «Ха, снег-то какой… Подтаял на припеке, а после приморозило, будто стеклом прикрыло. Прогони матерого сохача – и то следа не останется. Ну да ладно. Мой-то нож все одно покажет, чего надо».
Остяк попробовал пальцем острие ножа. «Точить не надо», – решил он.
Размахнулся, но не кинул… Снял кушак, скинул шинель, остался в одной собачьей безрукавке. Снова размахнулся, но опять остановился, сбросил шапчонку, поплевал на ладонь. Темнее бронзовое лицо сделалось сосредоточенным, решительным; в глазах будто огонь полыхнул. Нож красновато сверкнул в утренних веселых лучах, взвился вверх и, описав дугу, звонко вонзился в розовый, словно праздничный снег. Берестяной черенок наклонился на восток.
– Во, где надо искать новую тропу. Нож завсегда правду покажет, – громко произнес Остяк.
Он сел перед ножом, трогать его не стал, задумался. Лучи солнца, коснувшись булата, вспыхнули ободряюще, почудилось, что кто-то рядом шепнул по-свойски: иди, Оська, куда судьба показывает. Иди.
Легко сказать: «иди», – почесал в затылке Остяк, – без ружья, без топора как по тайге ходить? Правда, можно найти, но как без спросу взять?.. Эвон, до Волчьей Пасти рукой подать. Там в расщелине скалы спрятано ружье с провиантом, то мне точно ведомо.
Остяк тяжело вздохнул. Заныло сердце при воспоминании о той таежной встрече.
…Шел тогда Оська с богатой добычей. Легко перевалил через голец. Известно, после хорошего промысла всегда легко шагается – ног под собой не чуешь. И уже на спуске встретился он тогда с охотниками. Верховские «баргузята». Он чуть не всех знал в лицо.
Молодые, краснорожие, так и пышут здоровьем. Только одному, видать, за сорок. Борода и усы в сосульках, из-под насупленных бровей твердо смотрят смелые глаза. Хорошие глаза!
По таежному обычаю сели, обменялись кисетами, закурили.
– Как промышлял?
– Ничего, паря.
– Собольков добыл?
– Не обидел Горный Хозяин, маленько есть.
– Ну и слава богу.
– Поди хищничать в заповедник наладились?
– Нет! Ты чо, паря? Мы не те люди, мы с совестью. Нам надо в Большую речку, вот куда, там указано промышлять. Скажи-ка, подлеморец, куда лучше спуститься?
– По моей чумнице не ходите, там речки Убиенной начало… Худое место, там сколько охотников пропало под обвалом.
– Опасно?
– Э, паря… Я шел, как рысь… Катиться будешь – снег будет катиться. Обвал будет. Пропадете.
– Спасибо за упреждение. Пойдем, однако, пора нам.
Распрощались. Разошлись. Парни со смехом скрылись за скалой. Остяку тогда показалось, что они не поверили ему, смеются над его предупреждением. Возможно, что так и было.
Когда он возвращался обратно в Подлеморье, то у скалы Волчья Пасть под кедровой колодой увидел человека; подошел ближе, узнал того сурового сероглазого, который угощал его крепким самосадом из расшитого петухами кисета. На бледном лице синяки и ссадины. Оська сразу понял: стряслась беда. Замерз, кажись, – подумал он и ткнул охотника ангурой. Человек застонал.
– Живой! – обрадовался эвенк.
Быстро распалил костер, приладил над огнем чайник. Из поняги достал кусок вареного мяса и фляжку. Налил спирту в свою деревянную чашку, подал ее бородатому, но тот не взял. Остяк поднес чашку к его губам, наклонил. Спирт, видать, обжег ему горло, и он закашлялся, приоткрыл глаза, но в них словно совсем умерла та твердость и смелость, которые так понравились Остяку при первой встрече.
– Ребят задавило… пропали, – вяло проговорил бородатый.
– Ой-ёй-ёй! Шибко худо.
Бородатый снял шапку, утер ею лицо, сказал надломленным голосом:
– Хуже, паря, некуда… Э-э-эх, лучше бы меня задавило. Я-то побольше их пожил на свете… больше повидал.
Он вдруг заторопился, заговорил, быстро:
– Всю гражданскую прошел против беляков… Сколько наших людей погибло, страх… Не могло тогда меня прихлопнуть… Эту беду не видел бы. Здесь, паря, пострашней было, чем на войне… Там, ежели погиб человек, так знаешь, за что он погиб, а тут…
Он уронил голову на грудь. Так и просидел молчком всю долгую зимнюю ночь. Утром вскипятили чай, маленько пожевали холодного мяса. Мужик поведал Остяку, как все случилось.
– Зашли мы на голец. Я говорю: не надо спускаться по чумнице тунгуса, ведь мужик-то упредил, попадем под обвал. Они давай надо мной смеяться, говорят, тунгус нарочно отводит нас от своих ловушек. Он в заповеднике хищничает. Хитрый, по глазам видать. Я говорю: тунгус верный человек, обману не имеет в себе. Да разве их уговоришь? «Мы, дядя, вмиг долетим до юрты, а по другому-то ключу спускаться только завтра к вечеру приплетемся». Сначала уговаривал их добром. Потом аж поругался. Одно затолмили, – тунгус отводит от своих ловушек, обманывает.
Так со смехом и махнули вниз. А там что получилось, вспомнить страшно. Вся гора будто ожила, ходуном заходила. Грохот, стон кругом. Не помню, как скатился вниз. Весь ключ забило снегом, камнями, деревья повыворачивало. Костей ихних не сыщешь. Чем-то и меня стукнуло. Вот как получилось. Чуть не рехнулся. Как идти домой? Что скажу ихним матерям? Бабы молодые ждут своих кормильцев. Дети. «Рубите мне голову, – скажу. – Может, вам легче станет».
– Ничего, иди, – твердо сказал Остяк. – Ты не виноват. Это Горный Хозяин наказал их. На гольце смеяться грех. Через голец ходить надо со строгим сердцем.
– Горный Хозяин, говоришь, наказал? Не, паря, легкость их погубила. Нам, мол, все нипочем. Верно баишь: какой смех может быть на гольце? Душевная строгость нужна. Каждый шаг примерь, обдумай. А Горный-то Хозяин здесь ни при чем… Ну-ка, плесни мне в чашку спирту.
От еды он отказался. Закурил трубку.
– Слушай, – сказал, – я тут в скале ружье и провиант оставляю. Видишь ту дыру? Там схороню. Только ружьишко и осталось от братана мово Ганьки да чья-то поняга с топором; на сучьях повисли. Приду летом. А если не доведется быть здесь, пользуйся ружьем, владей. Добрая винтовка, не захулишь… Как звать-то тебя?
– Оська Самагир.
– А меня – Антоном. Ладно, друг, отогрел, отвел от смерти. Не позабуду.
– Не бай так, тунгус всем помогает.
– Верно, Осип, тунгусы правильный народ. Про вас сам Ленин уважительно баил. Своими ушами слухал его.
– А кто така Ленин?
– Тот, што царя прогнал и заодно всех буржуев.
– Э-э! Сама больша начальник теперь?
– Во-во! Шибко за бедных людей стоит. Прямо скажу, горой!
– Ух ты-ы! За Оську Самагира тожа?
– А как же, за всех нас!
При прощании обменялись кисетами. Антон крепко обнял Оську. Махнул рукой и пошел, не оглядываясь…
И вот сейчас, сидя на снегу, все до самой малости вспомнил Оська… Охотников погибших, вспомнил и Антона.
Антон, кажись, так и не был после того в Подлеморье. Значит, винтовка по сю пору там.
Остяк поднялся, медленно подошел к шаманской пещере, низко поклонился.
– Горный Хозяин, не серчай на Оську Самагира. Его дурные дела забудь, ладно? Всегда помогал мне, однако только на тебя вся надежда. Еще раз выручай, а?
Остяк помчался вниз, к Волчьей Пасти. Одно только стучало в голове: «Там ли винтовка? Без ружья худо в тайге. Однако вовсе голодная смерть без ружья».
К концу второго дня Самагир подошел к «клыкастой» Волчьей Пасти. У подветренной стороны скалы, под огромным кедром нашел шалаш: там, видать, и отдыхал сломленный несчастьем Антон. Остяк пополз по узкому уступу. В полутьме увидел кусок бересты, а под ней туго свернутую котомку. Ободренный находкой, выполз наружу, захватив и бересту.
При дневном свете разглядел на бересте рисунки, нацарапанные ножом.
Другой не догадался бы, что там нарисовано, а Остяку все ясно. Вот же: две руки в рукопожатии, а тут десять крестиков; здесь, пониже, белка с пушистым хвостом, а тут солнце с двенадцатью крестиками. Вот зачем-то нацарапана толстая связка белок и рядом восемь небольших пучков по десятку в каждом, тоже с беличьими хвостами. А это рука. В ней ружье, подсумок с патронами. А это что такое? Вроде бы крест, а вокруг него соболь, белка, медведь, сохатый и другие звери. Значит, бабы голову Антону не отрубили! – ласково усмехнулся Остяк. А как понять эти картинки? Он вытащил трубку, набил табаком. На закате солнца совсем близко подлетели два рябчика, уселись на горбатой березе. Самагир прицелился в нижнего. Рассыпая перья, плюхнулся в снег серый комок. Второй с перепугу захлопал крыльями и перелетел на соседнюю елку. Но куда денешься от меткой пули? Спасибо, Антон, за ружье, век не забуду, – благодарно подумал Остяк. Не твоя б винтовка, пропал я. – А кое-кто болтает, будто русские худые люди. Ха, худые… Кто говорит, тот сам худой человек. Теперь Оська живет! С таким-то ружьем!
После еды он стал разбирать Антоновы картинки. Ярко горел костер. Оська нарубил дров целую гору. Хороший топор оставил Антон. Сухари оставил. Чаги наготовил. Даже мешочек соли есть.
Остяк вертел перед глазами бересту. Так повернет, эдак повернет.
«Не шутейное дело прочесть по этим рисункам чужие мысли. Хорошо еще, что не так много нацарапано», – так рассуждал про себя Остяк. Первый рисунок – две руки, значит, в крепком пожатии. Это понятно – большой привет. Он улыбнулся: здорово, здорово, Антон! Дальше – десять крестиков, это, однако, десятый месяц года. Получается, что Антон был здесь в октябре. В сезон белковья. Верно, так и было, вон белка с пушистым хвостом нарисована. Тут и длинноволосая баба поймет: значит, мех у белки созрел вовремя. Дальше солнце и двенадцать крестиков. Антон, выходит, промышлял двенадцать ден. Сколько же белок он упромыслил? Ого! Большая связка. А рядом еще восемь маленьких. Значит, у Антона сто восемьдесят белок, так выходит…
В промыслу Антон ладно заработал! А это что нарисовано? Рука протянута с ружьем и подсумок с патронами. «Это он отдает мне свою винтовку». Сердце непривычно защемило, увлажнились глаза. Долго вертит Оська бересту. Никак не может понять, о чем говорит последний рисунок. Крест и вокруг него разные звери, а в самом верху глухарь вытянул голову, вот-вот взлетит. Долго-долго сидит Самагир над этим рисунком. Звезды показывают время за полночь.
Оська недоволен собой, ругается. Вскипятил чай и пьет с сухарями, оставленными Антоном, а сам не перестает думать, что еще хотел сообщить ему русский друг.
Так и не разгадал Остяк последнего рисунка. Наладил себе постель. Сунул в изголовье бересту, улегся, быстро заснул.
А возле, в березняке, бесшумно летала сова. Она давно приметила пару рябчиков. Куда они девались? Должны бы здесь заночевать. Сдохли, что ли, беспутные?
Так и не нашла рябчиков. Потом заметила костер и на снегу увидела перья. Уселась на кедр, что есть мочи принялась ругать человека.
А человек спит и во сне почему-то плачет.
Видит Остяк сон. Будто сидит он на пне и плачет, горько ему, обида душит. А рядом стоит огромный кедр. У кедра голова, руки и ноги. Насупленные белесые брови сдвинуты, строгие глаза сверкают, кому-то угрожают. Да это же не кедр, это же Антон. На кого он так сильно рассердился?
– Видишь, Оська, едет твой враг! – говорит Самагиру Антон и показывает на всадника, который продирается сквозь лес. – Вот кто отобрал у тебя Малютку-Марикан, а не Сватош.
Подъехал всадник. Лицо у него усатое, где-то Остяк видел его.
– Да это же Микола! – кричит Антон. – Вот он и есть наш вражина. Я ему отрублю голову, смотри! – Антон взмахнул сосенкой и ударил царя. Только пух разлетелся, как от рябчиков, от всадника осталось мокрое место да серые перья.
От богатырского взмаха Антона поднялся вихрь, сбросил Оську в глубокий снег, ему стало нестерпимо холодно, и он проснулся, обвел в испуге вокруг глазами. Костер потух. На кедре примостилась сова, что есть мочи костерила кого-то.
Остяк поморщился, принялся упрашивать птицу: «Не сердись, сова, за рябчиков. Я не знал, что ты их пасешь. Не стрекочи мне на дорогу. Мне нужен светлый, чистый путь. Я ищу новую тропу в тайге. Поняла?»
Вот и костер вновь запылал. Близился рассвет. Остяк отогрелся и задумался над своим сном. Антон-то как царя рубанул! Говорит, он отобрал мою Марикан, а не Сватош. Чудной сон. Хороший друг обязательно приходит перед дальней дорогой. А вот Хабель-то и во сне не приходит. Испортился мужик, это Горный Хозяин не пускает его, чтобы мое сердце не злилось. Эх, отобрали мою Марикан и самого прогнали, как бездомную собаку. Но не радуйтесь! Найдет Оська богатую тайгу. Новую тропу промнет. Чум поставит на берегу рыбной реки, приведет себе ладную бабу. Будут дети. Еще будет у меня жизнь.
* * *
Лыжи послушно мнут и мнут снег. Это не гольцовый литой снег, а мягкий, пушистый. Здесь низменные места. Деревья высокие. Молодняк тянется, тянется за большими деревьями, тоненький, хлипкий. Часто встречаются березовые заросли. Дичи много, никогда раньше Самагиру не доводилось видеть столько. Глухари, тетерева и рябчики целыми стаями взлетают на деревья, спокойно поглядывают на человека.
«У нас, в Подлеморье, нет такой благодати. Там соболь поедает всю птицу. А здесь-то кому их теребить? Сколько дней иду по этой тайге, ни одного собольего следка не видел». Остяк тяжело вздохнул. Во сне и наяву его как бы преследуют знакомые родные места, видится Малютка-Марикан. А ноги несут все дальше на восток. Долго-долго прощально сверкает голец. Наконец и он скрылся из виду.
По нескольку раз в день Самагиру будто нарочно подставляли лоснящиеся бока то изюбрь, то сохатый, но он их не трогал. Живите уж! – снисходительно говорил он зверям. – Зачем губить попусту. Много ли мяса возьмешь с собой? Я лучше козу подстрелю или кабаргу.
Остяка угнетало отсутствие охотничьих юрт. Даже не попадались следы старых стойбищ.
Тайга богатая, но безлюдная. «Как без соседа жить? Волк и то ищет стаю», – ворчал он вслух.
Наконец, на седьмой день, Самагир пришел к подножью высокой скалистой горы. Она неприступной стеной встала на пути. Из узкого ущелья вырывалась небольшая речка.
Пройдя немного, он встретил препятствие: в узком проходе между скалами был нагорожен завал из деревьев. Остяк долго стоял в недоумении.
– Эва, как… однако дьявол поработал. Человек должен тропу прорубать, а тут ее завалили. Ха! – сердито проговорил Самагир.
Кое-как преодолев завал, Остяк пошел дальше, взобрался на голую возвышенность и в удивлении остановился.
– О-бой! – воскликнул он. – Что за чертовщина, не во сне ли вижу?
Кругом была темная кедровая тайга, а за ней сразу же вздыбились клыкастые гольцы: ни пройти, ни пролезть. Сплошная стена из дикого камня, а посреди этой ограды – луг и речка, стремительно несущаяся в узкое ущелье. «Одна дверь в божий мир, и ту завалили деревьями. Что за непонятные люди?» – продолжал удивляться Остяк. В середине той луговины, что за каменной стеной, продолговатый взлобок ощетинился сосняком и издали походит на конскую гриву. На этой гриве чуть курчавился дымок, паслись овцы и коровы.
«Не, тут не эвенки, у них олени разгуливали бы… Корма им здесь в избытке. А русский без пашни и огорода жить не будет. У них бабы загрызут мужика, ежели огорода не будет. Я насмотрелся, знаю. Здесь буряты живут, вот кто… А пошто прячут свои юрты?»
Придерживаясь кромки леса, Остяк осторожно пошел к гриве. Снег был неглубокий, лыжи пришлось оставить внизу, у завала.
Рядом вдруг что-то щелкнуло, от сосны отлетела щепка, хлестнул выстрел. Остяк упал за колоду, быстро перезарядил ружье боевым патроном.
«Убьют, собаки!..» Так оно и есть: знал, что добрый человек не завалит тропу, не станет прятать юрту в трущобе.
Остяк крикнул: «Ге-ей, не балуй! Так и ухлопать просто!»
– Кар-кар-кар! – ответила матерая таежная ворона. Оська поднялся и отряхнулся от снега. Через луговину, оглядываясь назад, бежал парнишка. Эвенк с досады плюнул и смачно выругался.
ГЛАВА 3
Стемнело: будто богиня Бугада распалила в своем чуме большой дымный костер, сажей занесла и небо и всё окрест. В узкое ущелье спустилась мгла. Потом постепенно прояснилось, стало видно морозное небо. Оська терпеливо сидит в засаде за завалом: должны же появиться хозяева таинственной долины. Но никто не идет. А мороз донимает все сильней. Но нет, Оську не заморозишь! Недаром зовут его Одиноким Волком за то, что он не ушел на Томпу-реку со своими сородичами. Страшный был тогда год, белый царь запретил добывать соболя и повелел выслать всех тунгусов с их родных подлеморских рек. Со слезами уходили на Томпу-реку его сородичи. А Оська не покинул свою Малютку-Марикан, ослушался царя Миколку, бродил по тайге Одиноким Волком, тайком промышляя соболя, сделался неуловимым хищником в собственных урочищах. В лютые зимние морозы по-волчьи ночевал на снегу. «Нет! Оську не заморозишь! Буду до конца Волком, что ли? А?.. Как же с Новой Тропой-то быть? А? Нет! Надо подобру разговор вести… Люди же там, поймут меня. Подожгу этот проклятый завал. Станет светло, тепло».
Настрогал смолистых щепок. Долго высекал огонь.
– Трут, должно, отсырел? – спрашивает Оська у холодного огнива. – Куражится. Сейчас возьму другой кусочек. Вот так! Так, давай, огонь…
И вот узкое ущелье осветилось. Ярко горит красная сухая хвоя, смолистые сучья воспламеняются буйными языками. Огонь проворно перебегает с дерева на дерево.
Смотрит Оська в бушующее пламя, и ему чудится, будто не огонь бушует в костре, а это горит его Малютка-Марикан.
«А что, если прийти летом в Подлеморье и поджечь Марикан?.. Чтоб ни мне, ни Сватошу… Миколка-царь отобрал наше Предморье, да не в пользу ему пошло: говорят, убили его русские работники. Туды ему и дорога. Эх, царь ты, царь, много людей ты обижал. Это наш тунгусский бог наказал тебя. Он, паря, сердитый. У-ух!»
Сейчас, говорят, сидит на Миколкиной скамейке Ленин. Как-то слыхал от Антона-охотника, что Ленин горой стоит за бедный люд. А больше Оська ничего не знает про Ленина. Откуда знать ему, Одинокому Волку? Только изредка виделся с Хабелькой. И разговор у них всегда был один: где промышлять да как увильнуть от стражников? А когда выходил с промыслов к русским, отдавал соболей Моське-еврею. Тот молчком выдаст ему деньги и без лишних слов захлопнет тяжелую дверь. Хитру-у-ущий! А с деньгами Оська не дружит. Зачем они ему? «Духи – хозяева тайги денежных недолюбливают, а вот нашего брата жалеют, видят, что бредет по тайге «нужда», глядь, пошлют навстречу зверя. Это все верно, на своей шкуре спытал. Ха, зачем Оське деньги?! Живо пропьет и – снова в Подлеморье. Откуда же знать Оське про Ленина? Однако Антоха много знает про него… против царя воевал. Надо у него распознать хорошенько. Если Ленин ладный мужик, то буду просить, чтоб отдал мою Малютку-Марикан. Куда ему с ней возиться: соболя ему не промышлять».
Вдруг Оська слышит чьи-то легкие шаги. Отскочил в сторону от костра, сел на пень и приготовился встретить недруга. Ущербный месяц хорошо освещает деревянную накладку мушки. Приложился к прикладу и пробует взять на прицел темный пень.
«Подходи, подходи, собака, уж не промахнусь», – подумал Оська.
Шаги затихли совсем.
«Поджидает своих… боится один-то…» – Иди, не бойсь, – тихонько, даже ласково зовет Оська, а руки еще крепче сжимают винтовку.
По крутому склону черной горы раздалась частая дробь копыт. Оська облегченно вздохнул, незлобно ругнул зверя.
Чтобы подбодриться, Оська напился чаю. Закурил. Никак не уходит дума о вчерашней встрече.
Почему стрелял тот щенок? – спрашивает Оська у костра. «А все-таки не везет мне. Пошто гневишься на меня, Горный Хозяин? Смекаешь, как бы доконать Одинокого Волка, да?» – лезут в голову тревожные вопросы.
Лицо Самагира стало угрюмым. Он вспомнил старого деда Агдыра, который внушал ему безропотное преклонение перед Горным Хозяином и другими лесными духами, перед шаманом. Упаси бог ослушаться белого царя и его шуленгов. Все они слуги великого божества Мани, который живет на Верхней Земле.
Перед Оськой всплыло темное морщинистое лицо деда Агдыра. Узенькие слезящиеся глаза ласково смотрят на внука. Оське слышится ломкий, надтреснутый голос. Пережевывая беззубым ртом слова, старик медленно рассказывает маленькому Оське чудесные сказки о далеком прошлом великого рода Самагиров. А однажды рассказал, как на землю их предков напали воины Чингис-хана. Вот было побоище! После жестокой битвы мудрые старики подсчитали оставшихся в живых сородичей и – куда денешься? – решили платить ясак пришельцам: надо же как-то сохранить свой род… Монголы согласились, потому что им тоже война стоила немало жизней. Долго платили ясак наши предки черными соболями и другой мягкой рухлядью. Но потом пришли воины белого царя, а с ними торговый люд и волосатые шаманы бога Исы. Легче не стало: каждый старался ободрать лесного человека, обмануть. Годы уплывали, как воды Малютки-Марикан в море, а тунгусу все не было легче. Царю плати, купцу плати. Скорей у Байкала дно достанешь, чем дождешься, когда придет конец этим долгам. Да еще шаманы свое требуют… Шуленге дай… Всем дай! Дай! Дай! Не дашь, силой возьмут, обманом отберут… Голышом пустят по тайге… Сдохнешь…
Морщинистое, с реденькой бородкой лицо деда Агдыра постепенно расплылось и исчезло в дыму костра. Только остались и обжигают каленым железом Оськино сердце последние слова деда Агдыра: «Отберут… обманут… голышом пустят по тайге… Сдохнешь…»
Самагир вдруг словно взбесился: вскочил на колоду, выпалил в звездное небо и заревел раненым зверем.
– Сука ты, царь! Зачем отобрал Малютку-Марикан? Кто отдаст мне мою Малютку-Марикан?! Кто?! Скажи, кто?!
Оська вроде совсем ума рехнулся, долго не мог очухаться. Наконец огляделся кругом, прищемил ногтями ухо. Больно. «Значит, еще живу на грешной земле, реву с горя голодным медведем». Взглянул на небо.
– Скоро родится новый день, – сказал Оська вслух. Подвесил огонь и подвинул на тагане котел с чаем. Настрогал сырого мяса, поел сочной строганины, приободрился. «Ничего, промну себе Новую Тропу. Промну. И жена будет и дети будут. Будет жизнь… И буду я хозяином новой тайги».
– Слышь, господин огонь, разве тунгус не ладно думает? – подкармливая костер толстыми поленьями, спрашивает Оська.
«Сколько же людей на этой гриве? – подумал он. – Уйти так, – скажут, что спужался сосунка».
Самагир старательно прочистил ружье. Зарядил самодельными пулями пустые гильзы.
– Спытают, сволочи, Антохино ружье. Узнают черные мыши, как оно бьет! – грозился Самагир.
Спрятав понягу и лыжи в задымленной пещере, Оська отправился к месту вчерашней встречи.
Саженей через двести он увидел соктоя. Зверь сделал огромный прыжок и скрылся в кедраче.
– Злой дух гонял тебя ночью… Зачем меня пужал! – ругает Оська оленя.
Самагир идет своим вчерашним следом. Ствол берданки хищно смотрит вперед. Снова, как и вчера, заныло сердце.
– Это от безлюдья. Ищи, волк, стаю… Худо одному, – говорит себе Оська.
Потянуло к гриве, где курчавился дымок. Там люди. По ближней поляне разбрелись коровы, которых сгонял на водопой вчерашний пастушонок.
Оська зорко огляделся кругом и начал осторожно подкрадываться к пастушку. Присмотрелся.
«То верно, что бурятенок, лет пятнадцать ему», – заключил Оська.
Овчинная шуба покрыта синей китайской делембой[27]27
Делемба – китайская одежда.
[Закрыть]. Пестрый кушак с охотничьим ножом. Через плечо перекинута обрезанная винтовка-пятизарядка.
«Грозно оборужён. Попробуй такого взять на испуг, ничего не выйдет: пристрелит», – подумал Самагир.
Напоив скотину, пастушок погнал стадо к скрытому в сосняке жилью.
– Шамана не надо, гадать нечего, все и так понятно: здесь живут худые люди… Схоронились от мира, оборужены добрыми винтовками, – шепчет Оська.
Он снова взглянул на пастушка: «Отправить бы тебя в землю предков, чтоб не палил в каждого прохожего».
Вспомнил вчерашнее. Обозлился. Стал целиться.
– Уж пугну его, – бормочет Самагир, – а на выстрел выскочат мужики. С теми будет разговор мужской. Однако ладно будет.
Оська снова вскинул винтовку: «Надо так выстрелить, чтоб пуля сбила красную кисточку с островерхой шапки пастушонка. Пусть знают, каков стрелок Оська Самагир».
Но тут как назло на того паренька навалилось веселье, он начал прыгать вокруг белого бычка, толкать его плечом.
Оська с досады плюнул, прислонил к дереву ружье и закурил трубку. А когда снова взглянул в сторону луга, его лицо расплылось в улыбке. По лугу, брыкаясь, носился бычок и изо всех сил старался сбросить седока.
На душе потеплело. Оська вспомнил свое детство. Вот так же и он играл с бычками, скакал на них. «То было давно… Пастушил у купца Синицына, – вспомнил он. – Строгий был хозяин. Ух!»
…Лет десять было тогда ему. Увез его к себе купец Синицын, обещал обучить грамоте. За год до того Оськин отец попал под обвал, и пришлось Оське жить у дядя Кенки. Дяде-то было на руку отпустить Оську. Пять голодных ртов в чуме. Останется четыре. Все легче. Обучится Оська грамоте или нет, лишь бы в брюхе у парня было не пусто.
Русским языком Оська овладел быстро. Было у кого учиться. Оська жил в одном доме с купеческими кучерами, кухарками. С раннего утра до вечерних сумерек горластые бабы кричали ему: «Эй, наколи дров!», «Эй, притащи воды!», «Вынеси помои!» Мужики научили парнишку побойчее отвечать кухаркам. И после хохотали… А вот одолеть грамоту Оська никак не смог. Купец дал было ему букварь, тетрадку и карандаш, даже наказал приказчику Ромке Серому обучить тунгусенка грамоте. По вечерам Оська усаживался за сырой, пахнущий рыбными отходами стол и-весь вечер повторял одно и то же: «а-а-а-а…» или б-б-б-б…»
Оська бубнил по букварю, а Ромка дулся с мужиками в карты.
Разве такую муку стерпишь? Оська поплелся к купцу, сунул ему растрепанный букварь, сказал: «Оське книга ничего не баит. Все молчит и молчит. А пошто так? Однако голова у меня плохая. Верно Ромка болтает: тунгусу грамота во вред. Глаза, говорит, пропадут, ноги ленивы будут, как станешь соболя промышлять? Верно, нам грамота во вред…»
Синицыну язык тунгусский, что родной. Переводчика не надо. Он громко и долго хохотал и все повторял: «Вот дурак, а? Тунгусу, говорит, грамота во вред». Посмотрел на Оську веселыми хмельными глазами и сказал: «Летом будешь пасти телят, а зимой возить сено. Харчами не обижу».
Пять лет пас Оська купчине скот. В лютые морозы возил сено. Теплую одежду купец не давал. «Без одежи жарко будет. Покидаешь вилами сено на воз, распаришься!»
Чтоб не околеть на морозе, Оська бегал вокруг обоза. Потом приехал дядя Кенка. Пощупал у Оськи руки, ноги. Одобрительно крякнул: «Понягу, однако, как ездовой олень, попрешь. Надо купцу кланяться, подарок тащить надо: шибко кормил тебя, силы много давал. Теперь пойдем соболя промышлять».
Недолго они промышляли соболя. Дядя Кенка подчинился царскому указу, со слезами покинул Малютку-Марикан, перекочевал на Томпу-реку. А Оська ушел на «Тропу Волка», стал хищничать…
Развоспоминался Оська, а пастушонок той порой скрылся со своим скотом на гриве, где все еще курчавился дымок, так манивший Оську, что у него от тоски по людям заныло сердце.
Оська любил посидеть за чашкой чая или тарасуна, потолковать по-бурятски, у него друзья в каждом улусе, по всей Баргузинской долине, а здешние на бурят не походят: пулей встречают прохожего, разве это бурятское гостеприимство?
– Погодите ужо! – вслух пригрозил Оська и потряс берданкой.
«Сначала обойду вокруг, узнаю, сколько мужиков ходит на промысел. Потом подойду к их юртам, – решил Оська и начал обходить большую поляну. – Видать, на зиму сено не готовят… Ветошь до колен. Только и жить здесь скотоводу. Богатая долина. И скот держи и охоться. Эвон, сколько звериных следов».
В вечерних сумерках Оська вернулся к завалу, где провел прошлую тревожную ночь.
«Дьяволы, дрыхнут, как тарбаганы в норах. Только этот сосунок мыкается со скотом. А может, он один живет со стариками?.. Может, еще есть какая немощная бабенка, которая ползает только до порога?.. А?.. Не-е! Тогда бы этот щенок оберегся пулять в хамнигана… А может, злой дух вселился в него…» – рассуждает про себя Самагир, а сам готовит свой нехитрый ужин.
После ужина Оська положил в костер три толстых полусырых сутунка.
– Долго будут таять… Зачем эвенку большой огонь?.. Отосплюсь, а завтра пойду в гости, – сказал он громко и, свернувшись по-собачьи, заснул крепким сном.
* * *
День выдался празднично погожий. Иссиня-голубое небо. Светлое солнце. Снег сверкает множеством дружных незабудок. Весело стучат дятлы. Замысловато кружась в бесшумном полете, целуются сойки. Общительные белки, высоко задрав пушистые хвосты, несутся в гости в соседние гайна.
На большой поляне по-прежнему пасется скот, а пастушонок сидит на пне у кромки леса. Подойдя ближе, Оська услыхал тихую песню.
Речка студеная, а песня веселая.
– Завидно мне.
Я же горячая, а песня печальная.
– Горько мне.
«Что за чертовщина, у парнишки бабий голос», – удивился Оська.
Самагир подполз совсем близко: решил схватить пастушонка, учинить допрос и отобрать винтовку.
«Так будет справедливо», – решил он.
Вдруг в зарослях стланика проплыла какая-то крупная темная тень. Оська насторожился. В следующий миг в десяти шагах от пастушонка появился огромный тощий медведь. «Шатун! – мелькнула мысль. – Сожрет парня!»
А пастушок не чуял беды, сидел спиной к зверю и что-то напевал.
Оська вскинул ружье. Не спеша прицелился. Выстрелил.
Пастушок с криком метнулся от пня. В больших черных глазах были испуг и растерянность. Увидев Оську, он резко вскинул винтовку.
– Его добей… Я-то не зверь, поди, – довольно добродушно сказал Оська. Только тут пастушок заметил тушу медведя. Отступил.
– Что, поди, портки трясутся?.. Не мокро ли там? – заговорил Оська на бурятском языке. И снова у него закипело на сердце, все внутри обожгло злобой… – Ты, змееныш, пошто в меня стрелял без упрежденья? А?
– Я мимо стреляла, только попугать хотела, чтоб ты ушел.
– Ух, ты-ы!.. – стреляла, хотела… А я думал, ты парень! – воскликнул Оська.
Бурятка недоверчиво следила за тунгусом, готовая дать отпор.
«Ишь, как глазищами зыркает, – подумал Оська, – хороша бурятка».
– Волки и те не кидаются на пришлого, не прогоняют. А ты стреляешь… Убить же могла.
Пастушка смутилась.
– Дядя так велел, – выдавила она. – Велел стрелять.
– Худой он человек.
У пастушки хищно сузились глаза, в них полыхнули злые огоньки.
– Он брат моего отца!.. Заткни свой собачий рот! – бурятка угрожающе вскинула винтовку.
– Убери палку-то да не каркай, баба!.. Я, Оська Самагир, по воле злых людей оставил землю предков и скитаюсь по тайге Одиноким Волком. Хочу жить, как все люди. Поставить чум, найти жену себе, обзавестись детьми. Я не злой человек.
Бурятка отвернулась, собираясь уходить.
– Постой, девка, не уходи… Мне нужен совет мудрого человека. Веди меня к своему дяде.
Пастушка сердито посмотрела на Оську, помешкав немного, мотнула головой и молча пошла к гриве.
