Текст книги "Миткалевая метель"

Автор книги: Михаил Кочнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

За полозком облачком стелется белая метелица, веселая, миткалевая. На снегу море розовых искорок. Купецкую тройку позади оставил Митряшка, из-под полозка брызнул снег в глаза купцам, посыпался за енотовы воротники. У молодицы под коромыслом, словно ветер, прошумел полозок; задел Митряшка шапкой за ведро – закачалося.

– Ах ты, катучий колобок! – вскрикнула молодица.

А уж Митряшка за околицей – на ополице.

Мимо деревенских ткацких, под низкими окнами в пригороде прокатил Митряшка. Девушки-ткачихи глянули в окна, а уж полозок-поскользок далеко, на горе.

Катит Митряшка и песенку распевает, ту самую, что в веселый час отец певал на праздниках или когда летом с фабрики идут:

 
У батюшки, у матушки
Хороши больно ребятушки:
Не лежат на печи,
Все фабричники-ткачи!
Как на фабрику пойдут,
Звонко песню запоют
Про калинушку,
Про малинушку,
Про московски калачи.
Что за парни, за ткачи!
А как с фабрики идут,
Не гуторят, не поют
Про калинушку,
Про малинушку, —
Ломит спину, ломит грудь,
Так и хочется уснуть.
У батюшки, у матушки
Хороши больно ребятушки!
 

У самых железных ворот остановился полозок. Минута в минуту поспел Митряшка в мотальную. Ждут его и машинка, и шпульки, и порожняя боронка. Заглянул в ткацкую, где пара отцовских станков стояла. Отца нет еще. Где он? Опять опоздал – теперь от хозяина не открестишься. Чего доброго, выгонят отца с фабрики, а все через кого? Через Митряшку: он свалился с салазок.

Обмер Митряшка, как увидел, что Садофий ведет к Патрикеевой паре незнакомого ткача.

– Посмотрю еще, ткать умеешь ли. Заступай, пускай станки. Больно у лентяя Патрикея масленица широка. Теперь будет знать. Походит без шапки по конторам, покланяется.

Ушел хозяин. Глядит Митряшка издалека: не тут-то было – как ни старается новый-то работник, но станки отцовы пустить не может. Позвали мастера, и мастер-то не может. Другого ткача от ворот привел Садофий, а у того еще хуже. Что за притча такая? Садофий и мастер не поймут. «Какую-нибудь гаечку унес с собой Патрикей», – решил Садофий. Так и оставили станки.

Как ушли от станков, Митряшка шмыгнул к ним, вставил шпульку дареную – и начал станок сам работать, сам челнок летает. Митряшка – к своей машинке. И колесо-то у него само вертится. Сама пряжа ровненько наматывается на шпульки. За отцовой парой он зорко приглядывает; как початок 4242
  Початок – уточные (поперечные) нити, навитые на шпулю, которая вкладывается в челнок.


[Закрыть] сходит, подбежит к шпульке, сменит, сам опять к своей мотальной машине. И там и тут – дело-то идет, да, гляди-ка, получше, чем у других. У отца на миткале ни подплетины, ни проточины 4343
  Подплетины, проточины – вид брака на ткани.


[Закрыть], у Митряшки на нитке ни узелка, ни сукрутинки.

Патрикей, ног не чуя, бежит к воротам прямо с санками и сундучком. Из конторы навстречу ему Садофий в волчьем тулупе, в шапке-ермолке, как у благочинного.

– Эй ты, пьяница разгульная, постой! – кричит Садофий. – Ты чего станки поломал?

– Я не ломал, – ничего не понимает Патрикей.

– Как не ломал? Пойдем, я тебя носом ткну.

Пошли. У Садофия после обжорной купеческой-то масленицы еще хмельной мутью свет застилается. Встал он, как баран около новых ворот, и не поймет ничего: оба станка Патрикеевы ткут; на навивалках больше, чем у других ткачей.

Протирает Садофий осоловелые глаза:

– Бознат, что деется! Давеча стояли – мастера станки не слушались, а сейчас ткут. С чего бы это им вздумалось?

– А я им наказывал, когда уходил: дорога-то плохая, так вы, мол, в случае чего не ждите меня, сами тките, – поясняет Патрикей.

– Диковина! – разинул рот хозяин.

– Какая ж диковина? У нас, у ткачей, такой обычай: коли время есть, можно и за станком товарища приглянуть.

– Ну ладно, тки, а вечером зайди в контору, я еще погляжу, – буркнул Садофий себе в воротник и ушел.

Митряшка подлетел к отцу:

– Тятька, я раньше твово пришел! Тятька, не тужи, это я твои станки пустил. Тятька, теперь и нам полегче станет. Ужо домой пойдем, я тебе все скажу. Пока молчи, никому не сказывай.

И отбежал опять веселый к своей мотальной.

В лесу той порой падал снежок. Уж потерялся под порошей Горностайкин след. Усердный стукальщик-дятел стучал по осиновому дуплу своей громкой колотушкой, как набойщик по верстаку. Горностайка брала в лапку смолу янтарную, натирала смолой полозок-поскользок, чтобы подать его вечером к воротам фабрики, когда Митряшка с отцом выйдут со смены.

Узорная веретеница

Сидела бабка, старая пряха, у оконца; пряла-пряла, на месяц поглядывала. А веретено словно ожило: само в руке крутится, жужжит, как бы нашептывает. Заслушалась пряха.

Веретено меж тем жужжало да жужжало, старину сказывало…

…Не в чужом царстве, не за тысячу верст, а, можно сказать, посередине Русской земли дело было.

Жил в большом торговом селе, на мастеровой слободке, за оврагом, ткач Вахрамей. На взгорье под высокой черемухой стояла его изба. Было у Вахрамея трое сыновей: Корнейка черноглазый, Филипка конопатый да Иванушка. Корнейка – первенец, Филипка – средний, Иван – последыш.

Растут сыновья помаленьку, отцу с матерью на радость. Как же, подмога! Стал отец наставлять сыновей своему ремеслу. Ванюшка от старших не отстает. Да больно он тих. И что он ни скажет, что он ни спросит – всегда один ответ ему от братьев:

– Сиди уж, молчал бы лучше.

Ну и молчит Иванушка. Другой раз молвит отец:

– Что вы ему выговорить не даете? Чем он хуже вас?

А те оба в один голос:

– Молчун он, простофиля, а с простофили и спрос невелик.

Отец в толк не возьмет, почему же Иван простофиля. Вроде ничего такого не приметно за ним. Только тих да уступчив. А когда примется мотать пряжу, так получше и побольше братьев сделает.

Отец нерадивых пошугивает:

– Вон как Ванек старается! А вы дремлете за работой…

Ленивым братцам такой попрек в укор, в обиду. Может, через это-то они и недолюбливали Ивана. Выбегут на лужайку под окно потешиться в бабки, Ванюшку не принимают в игру. Он за бабки, а братья кричат:

– Иди, ворона, где тебе угнаться за нами!

Вот раз сели все за станки. Иван и говорит отцу:

– Если бы я всех сильнее был, кривду бы искоренил, на всей земле правду утвердил. А если бы мне найти челнок-летунок да самотканый станок, я столько бы напрял, наткал, что всех бы одел.

Братья захихикали:

– Чего он захотел!.. Да с твоей ли головой думать про такое, мечтать? Сиди уж лучше… Мы вот думаем, как бы нам самим нарядиться…

Как-то раз Вахрамей понес тканье на торжок. Продал да и купил Ванюшке шапку меховую с красным околышем. Увидел Корнюшка обновку, начал крутиться волчком около отца:

– Тятька, подари мне эту шапку! Я полотна зимой настить понесу, а Ваньке все равно ходить некуда, он дома-то и без шапки хорош. Я ему свою отдам.

К слову молвить, какая уж она, Корнейкина шапка? Ношена, ношена, перелицована да и за сундук брошена. Отец не знает, которого же из них уважить новой шапкой. Корнейка, правда, ходит с отцом полотна расстилать по снегу.

Пораздумал отец, спрашивает:

– Тебе, Ванек, или ему?

– Кому хочешь, папаня, – отвечает Иван.

– Знамо, мне! – кричит Корнейка, подпрыгивает.

Так и уступил родитель шапку с красным околышем Корнюшке.

Отлучился отец из избы. Корнейка сучит пряжу, сам озорует, язык кажет Ванюшке: что, мол, ловко я тебя обыграл? И в моей рваной шапчонке пофорсишь. Ты ведь все равно простофиля, а с простофили и спрос невелик.

Однажды пошел Ванюшка погулять. Дело-то к весне уж. На березах под окнами грачи гнезда вьют. Пульнул Ваня рваную шапчонку на березку; застряла она в сучьях рядом: вот тебе, грач, и гнездо готово, не трудись – хозяином садись.

В этот час, как на грех, Корнейка глянул в окно:

– Тятя, тятя, посмотри, что наш простофиля наделал!

Ванюшка входит в избу без шапки.

– Где у тебя шапка? – отец к нему.

– На березе.

– Как она туда залетела?

– Грач летел, крылом поддел.

– А ты бы его палкой, – подсказывает Корней.

– Палка-то в лесу, скоро ли ее принесу? Я лучше без шапки похожу.

– Простофиля ты и есть простофиля! Палок вон сколько под окном валяется. Уж и на это ума не хватило? – поучает его Корней.

Но, сколько ни заставляли братья, так и не пошел Иван доставать шапку с березы.

Послал отец Корнейку на березу. А уговор-то такой был, когда отец Корнею отдавал новую шапку, наказывал: с чьей головы она в грязь упадет – больше тот ей не хозяин.

Карабкается Корней на дерево, досадует на брата: «Ворона ты и есть ворона…» Только бы шапку снять с сучка!

Ванюшка как крикнет:

– Около солнца – золотое веретенце! Чур, мое!

Корнейка вмиг смекнул: «Ни за что не уступлю золотое веретенце». Запрокинул голову, чтобы глянуть на солнце, шапка новая и свалилась в лужицу. Ванюшка-то шапчонку новую схватил и – себе на голову.

– Сама шапка просится к тебе. Носи, так тому и быть, – решил отец.

Пришлось Корнею нарядиться в свою рваную шапчонку. Не смейся над другими раньше времени!

В другой раз Вахрамей приносит с базара тулупчик с беличьим воротником. У Филипки с Корнейкой хотя и по плохой шубенке, но было, а меньшему вовсе не во что одеться.

Не успел отец вынуть тулупчик из мешка, Филипка бросился к нему со всех ног:

– Тятя, мне тулуп! Тятя, мне!

– Нет, Ванятке надо бы…

Но разве Филипку уговоришь! Тулупчик-то шибко полюбился ему.

– Я уступлю Ванюшке свой поношенный. У меня одежка не хуже, да вырос я из нее. А Ванятке в самый раз. Мне зимой за пряжей в контору бегать не в чем.

– Кому, Ванятка, отдать – тебе или ему? – спрашивает отец.

– Кому отдашь, тому и носить, – отзывается Иван, а сам пряжу сучит, будто его и не касается.

Решил отец: «Уважу Филипку, коли Ваня не против».

– Все вы сыновья мне, но посмотрю, в какой у тебя тулуп будет цене. Недооценишь его – после себя ругай; переоценишь – тоже больше этот тулуп не наденешь…

И подает тулупчик Филипке.

Завладел Филипка одежиной – рад; ловко, мол, обыграл Ванюшку-простачка. Еще насмехается над братом. Швырнул Иванке на печку свой зипунишко-обносок, а на нем и живого-то места не сыщешь: заплатка на заплате сидит, третья потесниться просит.

– На, донашивай, я не в тебя жадный. Ты и такого-то зипуна не стоишь.

А жили они бедным-бедно – пожалуй, хуже-то ихнего никто и не жил. Лачуга разваленная, крыша над сенцами как решето. Соткут, понесут в контору – получка вся на пряжу да на хлеб уходит.

По весне простудился Вахрамей, занедужил. Лежит в сенцах за дверью на соломе, под халатом. А на улице – дождь, сквозь худую крышу каплет прямо на хворого отца.

Кличет отец Корнея: «Сходил бы да залатал дыру надо мной». Корнейка кое-как сунул в дыру горсть соломы. Все равно льет. Отец только головой потряс; посылает Филипку. Филипка тоже кое-как бросил дощечку над дырой и скорее колобком с крыши.

Еще пуще льет дождь. Покряхтел отец, перекатился на другой бок и говорит Корнейке с Филипкой:

– Что же вы крышу-то плохо починили?

– Да нечем, тятя. Мы и рады бы, а Ванька-то нам не помог – с земли глядел да все ворон ловил. Вон какой беззаботник!

Вдруг капать над хворым перестало. А дождь шумит вовсю. Оба брата пустились перед отцом на похвальбу, один перед другим:

– Это я соломкой зашвырял, вот и не течет больше!

– И вовсе не ты, это я дощечкой загородил!

– Ну спасибо, спасибо вам, – говорит родитель, а сам хмурится.

Тут и бежит в сенцы Иванка в холщовой, в ольховом корье крашенной рубашонке; в сто струек вода с него льет, а зипунишки на нем и вовсе нет.

– Где зипунишко, ротозей, куда ты его дел? Или мальчишки выманили у простофили? – расходился Филипка.

– Коли ловок – посвищи, коли зорок – поищи, – ухмыльнулся Иванушка; сам прыг на печку и полеживает за трубой.

– У него ума хватит… Чай, одежину опять грачам подарил?

Филипка выскочил с крыльца, а дождь так и сучит свою пряжу в тысячи нитей с неба до земли. Покрутился Филипка около избы. И вот несется со всех ног с жалобой:

– Тятя, тятя, кто бы это видел, кто бы это слышал! Над нашей-то крышей вторая крыша, чуть повыше. Моим старым зипуном прореха над застрехой прикрыта. Это Ванька-простофиля сделал!

Отец к последышу:

– Что же ты, Ванек, одежду не ценишь? Хоть она какая-никакая, но денег стоит.

А меньшой отвечает:

– Зипун-то я наживу, были бы руки да здоровье, а отца – никогда. Ради тебя, тятенька…

Пришлось Филипке в свой старый зипун нарядиться: новый-то тулупчик отец, как выздоровел, Иванке отдал за заботу, за смекалку.

Потащил Вахрамей на спине коробьё на торженец. Купил для своих сыновей не дорого, не дешево обновку за полрублевку – козловые сапожки со скрипом.

Принес их в избу, подметкой о подметку стукнул:

– Как, Ванек, хороши ли?

Иванушка отложил катушку с пряжей, поклонился отцу:

– Спасибо, тятя, за обновку! Теперь я еще лучше работать стану.

У Корнея и Филиппа было по сапогам, им отец раньше купил. Ну, правда, зря не скажешь, поношены, постоптаны. Быстро стоптали – много бегали.

Подарил отец сапожки Ване и наказал:

– С нови обувку береги – дольше не убежит с ноги.

Иван прошелся по тесовым половицам, а сапоги-то новые – скрип, скрип, скрип… Умелые руки их тачали, на колодку сажали. Любо-дорого глянуть – как игрушки. Сапоги-то, видишь ты, выбраны с запасцем, на рост загадано годка на два вперед. Иван догадался – сена по горстке в носки сунул, вот ему и в самый раз обнова, по ноге.

Глаза у Корнея от зависти так и горят. Опять досадно ему: как же, у Ивана теперь сапоги новые, а у него ношеные.

Дождичек плеснул, навел под окнами лужи, грязно стало на улице, да уж и зябко: осень – старуха-побируха – под окном клюкой стучит. Посылает отец Корнея сбегать в лавку за пряжей.

– А в чем я пойду? – дуется Корней.

– В сапогах.

– Я сапоги-то ныне дегтем смазал, вон они на колышке под навесцем.

– Ну, в лаптях ступай, ноге вольготней; в сапоге нога – дворовая девица, в лапотке нога – вольная царица, – говорит родитель.

Корней пожаловался, что на лодыжках лаптями мозоли натер. Однако хоть и с ленцой, неохотно, но собирается. Пыхтит, кряхтит. Сидит на пороге, онучи заскорузлые отминает в горстях, лениво подвертывает.

Ластится он к меньшому брату, считает его простачком:

– Братец, а братец, не дашь ли ты мне сапоги всего-навсего на полчаса? Приду – отдам. Лапти малы стали, не лезут на ногу, а тебе – в самый раз. Они у меня знаешь какие! Сами ходят, все пути-дороги знают.

– Так что ж, надевай, сходи. Только, чур, назад вороти… Уговор дороже денег.

Иван подает брату сапоги со скрипом, а сам в лапотки приобулся. Отец Корнея спрашивает:

– Ты что у Иванки обувку отнял?

– Мы с ним поменялись: я ему лапти да денежку в придачу дал, – отвечает Корнюшка.

Вернулся Корней. Иванушка свое требует:

– Давай разувайся.

А тот и знать не хочет:

– Какие тебе сапоги, мы же с тобой поменялись!

Иван – к отцу:

– Тятя, чего он?

Отец журит доверчивого сына:

– Хватило ума-разума отдать сапоги, хватит ли смекалки выручить?

Корней в чужих сапогах похаживает, да еще гордится; Подметки поскрипывают, словно дразнят Иванку.

Иван собрался на реку за капустник, по рябину, ему и горя мало. «Я, – думает он, – и в лаптях похожу. Только бы с ног не убежали».

Корней с Филиппом тоже пошли на речку; спускаются с горки, видят – лапти, веревкой связаны, вдоль да по речке плывут. Иван сидит за капустником на камешке, в сто узелков мешок завязывает. Не кладец ли дорогой нашел? Заприметив братьев, положил мешок за спину, принялся камешки, черепочки швырять в речку. Всё в лапти попасть норовит.

– Ты чего, дурень, затеял?

– Бобы сею, семян не жалею, – говорит им Иванушка.

– Эх, дубина ты, дубинушка, как бы из камня бобы росли… Ты ответь лучше, почто лапти бросил в реку? – сердится старший.

– Тебе, Корней, больше знать: твои лапти ученые, они сами ходят, все дороги знают… Только было я с горки, а лапоть с ноги прыг-скок и другого за собой поволок.

Я за ними – они от меня. Я было их ловить – они дальше плыть.

Корней – завидущие глаза нет-нет да и взглянет на мешок. Что за вещица у Иванушки в мешке за ста узелками завязана, уж не новый ли подарок ему отец принес?

– Братец, а что это у тебя в мешке? Покажи-ка нам! – подъезжает он к Иванушке.

– А это последняя тятина обновка – сапоги на рантах, на серебряных гвоздях. Сапоги-вездеходы, сапоги-скороходы, шагают через моря, через горы. А скрипят – словно пастушки на рожках выигрывают. Вот какие сапоги!

А показывать не показывает. Поднял мешок – да к уху Корнея: на, мол, послушай, как поют-скрипят.

Воистину скрип – лучше быть нельзя. Но как их у брата выманить?

Корнейка ластится к брату: «Давай-ка, браток, поменяемся обувками».

Упирался Иван. Брат едва уговорил его. Сапоги в мешке на всю улицу музыкой играют.

Снял Корней сапоги, сам всё мешок с новыми сапогами щупает. И говорит он:

– Хороши, видать! Век им износу не будет.

Иванушка надел сапоги козловые, которые Корней променял, вроде нехотя отдал мешок с хвалеными сапогами: распутывайте, мол, все узелки сами.

Бежит Иван домой веселый: как же не радоваться – хватило ума сапоги вернуть!

Корнейка распутал наконец мешок, а в нем вместо сапог два тугих вилка капусты ровненько разрезаны и, как сапоги, умненько сложены. А по осени капуста, всякому известно, скрипит.

Вот тебе и Иванушка-простофиля!

Выросли сыновья. Старому ткачу пора за печной трубой лежать, спину греть, потолочины считать. Стал он вместо себя сыновей на торжки посылать с полотнами.

Настала очередь Ивану идти на базар.

Вахрамей наказывает:

– Ты, Иванко, выручку-то подальше убирай.

– Подороже продавай! – требует Корней.

– Да полно вам! – махнул Иван рукой. – Ничего бы я не пожалел для добрых людей… Жаль, товару-то у меня мало.

Пошел Иван на базар. А братья каются, что свои полотна доверили такому. Дешево продаст, чего хуже – даром отдаст.

Торопится Иван. Не близко до торжка. В лесу жимолость срезал, дудку сделал; посвистывает, поигрывает. Вдруг на его свист из лесу голос послышался. Похоже, с человеком неладно. Не деревом ли кого придавило?

Лес непролазный: пни, валежник, бурелом крест-накрест. Не продерешься. Однако Иван не прошел, заслонясь, мимо чужой беды. Долго не раздумывал, подался в лес на тот зов. Где перемахнет через валежину, где под дерево поваленное нырнет, а где и кубарем через пень… Чащоба. Днем и то здесь сумрак. То тут, то там корни выворочены; как рога, торчат во все стороны.

Пиджак на Иване весь в клочьях – за сучки, за корни цепляется. Пока он поспешал, не заметил, что короб у него за спиной открылся. Невдомек ему, что товар растерялся по лесу.

Видит Иван: седая ель маковкой небо подпирает, а стволище – не обхватишь. Вдоль ствола – трещина, смолой заплыла. Стоит под елью, как цепью прикована, лесная девица-красавица, в глазах – слезы янтарные. Брови, ресницы – с прозеленью, частые, острые, как иголки на елке. Зеленая коса защемлена в трещине.

– Кто ты? Как сюда попала? Кем и за что наказана? – спрашивает Иван в изумлении.

Она руки протянула, показывает: гляди, если ты человек рабочий, сам поймешь. Сразу видно, не белоручка-барышня: ладони в трещинах, как у старого ткача, в мозолях. Похоже, к нужде рабочей причастна.

Красавица сразу-то не призналась:

– Кто я, за что и кем наказана, скажу тому, чье желание бежит по одной дорожке с моей мечтой. Ты, я вижу, сам ткач. Скажи мне, чего бы больше всего желал?

– Желал бы я вот чего: чтобы кто работал, тот и ел; кто прял, кто наряды ткал – тоже бы нарядным ходил. А то погляди, до чего нас, работных людей, довели… Ни обуться, ни одеться. И есть нечего. Если бы я много товаров имел, всех бы одел как умел.

– Сбудется твое желанье! – уверяет она.

Иван ушам своим не верит… Как же оно сбудется, если у него добра в коробе всего-навсего на каких-нибудь три рубля, да и того не будет…

– К твоему желанию я прибавлю свое старание, – стала откровеннее она. – Я тоже хотела нарядить всех трудовых людей как умела. И товары припасла. Три губернатора из поволжских городов недавно в этом бору охотились, схватили меня. Мечта моя больно не полюбилась им. Собаками хотели травить. Собаки меня не тронули. А лихоимцы взяли да к дереву косой привязали, чтобы пропала я с голоду. Пригрозили: «К нам в города возмущать народ не показывайся. Все твои товары отымем». Видишь: и пряха я, и ткаха я, а по душе своей – сестра твоя. Лебедь белая, помощница моя, звать людей полетела, да обратно не вернулась. Не богатые ли охотники сгубили ее?

Сбросил Ваня свой короб под кусток; на счастье, оказался топорик при нем – натесал дубовых клиньев, давай в щель клинья вгонять.

Высвободила пленница свою косу, в семь колец вокруг головы обвила ее. Не знает, чем и отблагодарить хорошего человека.

Иван глянул на небо, а уж солнце давно за полдень перевалило. На торжок бы не опоздать! Он за короб, а в коробе-то пусто…

– Ба! Где же товары мои? Как теперь я с пустом домой ворочусь? Засмеют меня братья, по гроб попрекать будут. Да и отцу печаль…

– Не горюй раньше, чем горе в дом придет. На тебе, всю потерю восполнишь.

Разгребла она зеленый мох под елью, вынула из березового сундука матерьицы чисто парчовой с разводами. Вот и подарок Ивану.

Не на кленовом ли стане, не на лесной ли поляне умелица – лесная красавица это добро наткала? Не осень ли старательница из седых туманов по ночам пряла пряжу, не ветер ли помощник ту пряжу сучил? Не ясный ли месяц своим светом эти нити серебрил?

А рисовочка-то на товаре какая! Сам Иван – что прясть, что ткать, такого мастера поискать, – но и он развел руками в удивлении.

– Из какой же такой кудели пряжа прядена? – спросил.

– А всё из той, которая растет в поле в голубой одежке на длинной ножке, – изо льна-долгунца, – пояснила она.

Мастерица ничего не таит, не скрывает. Открыла плетеную кудельницу, а в ней – первосортной кудели полным-полно. А кудель-то – диво! Тряхнешь горстку – по волокну брызнут золотистые зайчики.

– На вот, положи себе за пазуху, – наделила Ивана. – Моей кудели хватит надолго. А изведешь – не заказано, опять придешь. Позолоту на товаре сядешь ткать – украшай своей работой!

На такую кудель нужно веретено особое.

Спрашивает Иван:

– Мои веретена хоть и тонко точены, а станут ли прясть?

Умелица достает из-под кленового пня узорную веретеницу – такой роскошный ларец. Вещь, сразу видно, работы тонкой.

Веретеница белым-бела – знать, из дорогой белой кости выточена была. На верхней крышке голубой лен, бока серебряными мотками изузорены – рисовка знатная!

Открыла она веретеницу – лежат на дне три белые костяные пряслицы – стало быть, кольца на веретена, чтобы легче прясть. На каждой пряслице – узоры.

– Много ли вас, братьев-то? – спрашивает она.

– Трое нас: я, Корней да Филипп.

Кладет рукодельница в ту веретеницу три светлых веретена чеканных и три скользких челнока на деревянных каточках.

– Всем поровну! А веретеницу тебе, Иван! Но только помни: я таких веретен припасла – надо будет, послужат они тебе взамен мачты и весла. В веретенице ты можешь не только веретена хранить, но и по Волге плыть. А эти челноки – на самоткацкие станки.

Никак не поймет Иван, о каком плавании намекает она. Но вещицы эти шибко по душе ему пришлись. Скорее бы за стан сесть!

– Спасибо! Вещицы больно хороши. Чай, дороги? Денег-то у меня нет, – забеспокоился Иван.

– Человек дороже денег. Сослужи ты мне службу: плыви вниз по Волге, по всем базарам и ярмаркам, раздай товар хорошим людям. На золото не льстись, за спасибо отдавай, да знай, кого одариваешь, – просит она.

Задумался Иван.

– А на чем я поплыву?

– Будет твоим кораблем моя веретеница.

– А где я паруса возьму?

– На корабль взойдешь – сам найдешь.

– На корабль-то мачты нужны – говорит Иван.

– Мачты я поставлю и весла дам, – отвечает она.

– Но где же я товаров возьму, чтобы всех наделить?

– Я тебе помогу.

– Согласен. Но где я красок возьму, чтобы все товары выкрасить, молодиц и девушек порадовать? – спросил он.

– А мы на солнышко поглядим да по земле поищем – краски сами к нам придут. Ты глянь, сколько цветов в лесу, сколько ягод зреет! Земляника, черника, брусника, костяника! Вон еще хохлатая ягодка – шиповинка. Рисовочку на белую ткань ты вот так клади!

Сорвала она горсть цветов, положила в них веточки черники, брусники, костяники, окунула в ключевой ручей… Пошагал разноцветный веник по белому полотну. И не узнать товар: тут и лазорь, и багрец, и янтарь, и золото. Такие расцветки и на базаре не часто встретишь.

– Вот тебе этот веничек, клади и его в веретеницу.

Что же, Иван ото всей души готов послужить работным людям, с детства об этом мечтал.

– По правде, по совести мой наказ исполняй!

Узорную веретеницу Иван убрал в короб, прикрыл лоскутом бересты, на бересту положил материю со свежими расцветками, распрощался, побежал скорее на базар.

Пришел на базар, а уж новинный 4444
  Новина – суровый, неотбеленный холст.


[Закрыть] торг кончается. Мужики и бабы куски новин положили на головы, очередями стоят перед ларьками и лавками. Тканья разного понавезли, понанесли – горы!

Купцы лавки запирают, гонят народ от дверей: хватит с нас, домой несите, до другого Торжка.

Иван встал со своим коробом посреди базара, стоит – ждет. Работный-то народ давно разошелся, разъехался с базару.

Вот идут базаром два купца во хмелю, в бордовых опоясках оба. Покидывает их, пошатывает из стороны в сторону.

– Что в коробе-то у тебя? – спрашивают.

– А то, без чего ни в пир, ни в мир, ни на званый обед, – отвечает Иван.

Купцы так и припали к коробу:

– Продай! – и было за кошельки.

– Я не продаю, а так отдаю.

– Еще лучше! Давай нам все! – так и затряслись руки у купцов.

– Проваливайте! Больно, как погляжу, завидущи и жадны. Не про вас прядено, не про вас крашено. Это не купцам, а простым людям припасено, – гонит их прочь Иван.

– Твоих-то покупателей надо до следующего базара ждать.

– Завтра в Ярославле ярмарка, поплыву туда, – говорит Иван.

– Ха-ха-ха! Какой купец Лохмотьев нашелся… На самом армяк да лапти, а тоже плавать собирается! На чем поплывешь-то? – издевается толстогубый купец.

– Вот и поплыву!

Взял Иван короб – и на берег. А купцы за ним; им, пьянчугам, – потеха.

– Глядите, люди, сейчас Иван-ткач в лапте через Волгу поплывет!

– Полно вам горло драть!

Вынул Иван узорную веретеницу, пустил ее на воду; стала веретеница большим кораблем. Вошел Иван на корабль.

– А где мачты-то? Чудак, как ты поплывешь? – кричат купцы с берега.

Достал Иван три дареных веретена – поднялись над кораблем три мачты, на верхушках позолота огнем.

– А где паруса-то? Без паруса мачта – все равно что столб в поле! – орут купцы.

– Были бы мачты, найдутся и паруса.

Раскинул Иван дареную ткань с разводами – сами паруса взлетели на мачты.

Поплыл корабль. Идет Иван по палубе, дивится: на одной стороне – прялки в ряд, сами прядут; на другой стороне – станки, сами ткут. Остается дело за расцветкой, за рисовкой. Вынул Иван многоцветный веничек, стал цветы, узоры наносить на полотна. Пока плыли, гора товаров выросла на корабле.

Подплывает Иван к пристани. А на берегу как раз базар. Со всех сторон ярославцы валом к нему:

– Богатый корабль к нам!

Губернатор скорее приказ своей челяди – в колокола звонить, изо всех пушек палить: уж не царь ли сам плывет? Тут и звон, и гром, и пальба.

А Иван уж на берегу, к народу поближе:

– Эй, люди добрые, все ко мне на корабль! По товары! По товары!

Народ валом валит к Ивану на корабль. Всех наделил он – на платья и на рубашки хватит.

Разозлился губернатор:

– Что за купец такой приплыл? Никакого подарка ни моей жене, ни двенадцати дочерям, а все этим голодранцам!

Взял губернатор стражу, лезет на корабль:

– Ты что, купец, порядков не знаешь? Думаешь, я подарков не люблю?

– Знаю, как же… Любит губернатор масленый блин, да ел бы один, – спокойно отзывается Иван.

– Молчать!.. Может, все-таки расписные товары есть?

– Есть, да не про вашу честь.

Губернатор сбежал с корабля, затопал, приказывает:

– Сейчас же купца притащить ко мне на дознание!

Но тут волна всколыхнулась, над волною белая лебедь встрепенулась, брызнула водой с крыла на корабль… Иван чихнул, пряслицу в воду окунул. Взамен корабля очутился он в расписной веретенице, на низеньком сиденьице.

Губернатор глаза протирает от удивления. А Иван в веретенице плывет, веретенами гребет, куделью дареной парусит. И короб у него за плечами. По берегу народ бежит, картузы вверх бросает, платками машет, в добрый путь Ивана провожает. Смеются люди над завидущим губернатором и его прихвостнями.

Как отплыл Иван подальше, снова волна всколыхнулась, белая лебедь встрепенулась, обрызгала с крыла веретеницу. Опять веретеница кораблем стала.

Вон и Кострома видна. На берегу – большой базар.

– Царский корабль плывет! Не к нам ли? – зашумел народ.

И костромской губернатор приказал звонить во все колокола, стрелять во все пушки.

Сходит на берег не царь и не царский псарь, а самый честный человек – ткач-труженик.

– Люди добрые, зову всех ко мне на корабль за товарами!

Хлынул народ на корабль. Всех Иван наделил, никого не обидел, а богатым ничего не дал.

Только было хотел он паруса поднимать, дальше плыть, а губернатор здешний со своими слугами прется на корабль:

– Эй, купец, большие торги ведешь, а пошто пошлину мне не платишь? Думаешь, мои дочки рядиться не любят в хорошие платья?

– Не плачу и платить не собираюсь, – не испугался Иван.

Губернатор глаза выпучил по-совиному:

– Да я тебя… Да как ты, болван, смеешь со мной так говорить? Сейчас же в тюрьму упеку!

Сошел губернатор на берег, приказывает:

– Корабль задержать! Купца – в каталажку!

А Иван и был таков… Он уж посередине Волги – в узорной веретенице, на низеньком сиденьице… Плывет, веретенами гребет, куделью парусит. Костромичи по берегу бегут, картузы вверх кидают, платками машут, попутного ветра желают. Конечно, и тут в трудный час Ивану лебедь помогла.

Снова Иван плывет на большом корабле. Прялки сами прядут, станки сами ткут. А его дело – разноцветным веничком на полотна тонкую класть рисовку повеселее, покрасочнее да готовому товару верный счет вести.

Под Нижним Новгородом тучей дым к небесам. Пушки палят, на всех колокольнях перезвон. Так приказал губернатор.

Со всей России съехался туда народ на осеннюю ярмарку. Купцов много, а бедноты – и не сочтешь. Ходят по рядам, приценяются к товарам, да все больно дорого. Денег таких нет.

– Кто это к нам на ярмарку?! – загалдели на берегу, как тот корабль увидели.

А Иван стоит на корме, снял картуз, трудовому люду кланяется:

– Милости прошу всех разутых, раздетых ко мне за подарками!

Тут и пошел дележ на корабле. Семь суток народ тешился. Всем хватило.

Губернатор дивится:

– Эй, купец, ты что больно добр? Товары раздаешь и денег не берешь. Таких, как ты, я не встречал, хоть и дожил до седин.

– А такой, как я, пока один…

– Вон ты какой!.. А для моих дочек что-нибудь получше есть? У меня их шестеро да племянниц столько же.

– Было, да сплыло. Ради твоих дочек я и не по-думал бы паруса подымать, – не моргнув, заявляет Иван.

– Ах ты дерзкий купчишка! Да я тебя за такие слова завтра же упеку в Сибирь! – пригрозил губернатор и поплелся на берег, а у самого голова трясется, как у параличного.