Текст книги "Миткалевая метель"

Автор книги: Михаил Кочнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

– Твой товар?

– Мой.

– Где взял?

– Не знаю.

– Сам выткал?

– Нет.

– А кто?

– Не знаю.

Он и знает, да наказ-то помнит: рассказывать не велено.

– А еще у кого такой миткаль есть?

– Больше, пожалуй, ни у кого.

Петра он тоже не выдает, потому как и думать не думает, что тот на сговор с врагом пойти мог.

Решили судьи доподлинно выведать, кто же это в спайку с чужеземцем встал. До поры Герасима под стражу взяли. Судья-то попался не из проворных и не из догадливых.

Петр вовсе духом воспрянул: теперь он один и Герасимовым паем в лесу поживится.

Еще суть дела не видна, а он уже к бабе Герасима заявился:

– Продай, баба, пеганка, он теперь тебе не нужен: твоего мужика на поселенье отправят. Я все узнал.

Та было не соглашалась сперва, потом уступила, послушала Петра, продала ему лошаденку, подьячего в заступники наняла. Пока разбирались, Петр зачастил на ярмарку.

Раз лунной ночью подъезжает на двух лошадях к той согнутой березе, к тому дуплу большому. В чащобу забрался. С Березовым хозяином встретился.

– А где Герасим? – любопытствует дед.

– Герасим пропал. Не жди его больше. Твой наказ нарушил.

Погоревал старик:

– Ах, Герасим, Герасим! Как это я прохмахнулся в нем? Ведь задоринки не находил…

Дед Петру не отказал: два возка полотен отсчитал.

Герасима под стражей держат, а Петр на неделе по два раза в березняк катается.

Деньги к нему рекой потекли. Замыслил свое заведение строить или готовенькое прямо с мастеровыми купить, а самому с палкой по фабрике похаживать да кабальных пошугивать.

Раз лежит он на печи ночью, в избе темно, в потолок глядит. Вдруг как хлопнет себя по лбу:

«А порешу-ка я вовсе старика! Заделаюсь сам лесным хозяином».

Как подумал, так и сделал. На ярмарке корзину вина купил. Половина в черных бутылках, половина в зеленых. Взял да и подпустил в зеленые змеиного яду. По дороге, как выехал ночью в березняк, – к старику прямо. А тот за своим делом: в куски миткаль катает. Петр к нему с обнимкой да лаской. Дело по весне было.

– Дедушка, давай гульнем на радостях. За все твое добренькое хочется добром ответствовать. Я для тебя самых наилучших питьев припас.

Сели они на пеньки под березой. Старику из зеленой бутылки наливает, себе из черной.

– Что ж, давай чокнемся.

Старик не против.

Чокнулись. Только было старик ко рту поднес, да задумался. Достает ножичек-складничок, надрезал кожуру на березке – слезы светлен янтаря потекли, чистые, как роса. Теми слезами и добавил старик свою кружку.

– Что ты с водой мешаешь? – Петр к нему.

– А с водой слаще.

Выпили по кружке да по другой. И пошло. Старик из зеленых бутылок наливает, Петр – из черных. Видит Петр: дед захмелел, да и порядком, а с ног не валится. Петр в сомнение впал…

Вдруг дед с пенька кувырк, и кружка из рук покатилась. Петр к старику, а тот вроде и не дышит. Того и надо. Петр и про вино забыл. Скорее с ножом к березе. Полоснул, а на ней заместо ткани береста. Он к другой – то же, он к третьей – и там не лучше, да, почитай, половину леса обегал – ни на одну миткалевую березу не напал. Он обратно – хоть готовое-то не проворонить бы. Подбегает, а на месте полотна груда бересты лежит, баранками свернулась. Тут Петр столбом встал.

Зря старика загубил: хотел сам лесным хозяином стать, но вон оно что вышло. Не успел и подумать – дед поднимается как ни в чем не бывало. Ни хмелинки ни в одном глазу. А глаза сердитые, почернели, искры мечут:

– Ошибся ты, Петр! В этой березе не слезы, не золото, не клад, а против яда – яд.

Небо потемнело. Луна пропала. И такие тучи надвинулись со всех сторон, будто земля рушится. Гром ударил. Огненные стрелы то в одно, то в другое дерево с неба бьют. Лес трещит, стонет. Как стрела огнем метнется, так все до листочка в лесу осветит. Петр было бежать. А ноги не слушаются, да и не убежишь! Вперед сунется – стрела перед ним так в землю и врежется; назад подастся – и там стрела; в сторону бросится – полымя мешает. Куда деваться?

– Дед, прости! Дед, спаси!

А дед ему:

– Нет, ты сам спасайся!

Ветер так и метет, так и гнет деревья до земли, с корнем выворачивает. Береста на березах раскатилась, так Петра по лицу и хлещет, а стрелы вонзаются все ближе и ближе, чуть не в маковку Петру норовят. Видит лиходей – пропал. А рядом толстая, старая береза стоит, с тем дуплом, в которое стоймя войдешь.

И сунулся Петруха в дупло. Не успел влезть, а стрела как раз угодила в ту березу… Застонало дерево стоном человеческим.

И чувствует Петр – деревенеют его руки и ноги, и сам он весь деревом становится. Язык отказался. Стонать стонет, а слова не скажет.

Буря воет, ветер вьет, а от Петра все меньше и меньше остается: засасывает его береза в себя. И все явственней проступают на ее белом стволе два черных гриба-наплывыша, словно брови нахмуренные, и опухоль рябая, будто рожа какого-то чудища.

Дед и говорит ему:

– Вечной мукой тебе изнывать, но не за то, что ты руку на меня поднял, не за это. Потерял ты свою образину и больше не воротишь: ни зверь, ни птица, ни человек на выручку к тебе не явятся. Облик потерял, а окаменеть тебе намертво не дано, чтобы ты вечно казнился. Много ты творил грехов в своей жизни. Но всем грехам грехи – два последних: не набрал духу на чужеземца грудью встать да еще в спайку с недругом влез – первый твой грех смертный; невинного человека оболгал – второй твой смертный грех. И нет тебе за них ни милости, ни прощенья!

Пошел старик от березы. В лесу мало-помалу стало утихать.

Утром, как мужики судье все объяснили, что с ними Герасим топором чужеземцев глушил, Герасима выпустили.

И после ему этот старик лесной помогал. Нет-нет да полотна кусочков десять и подбросит, когда Герасим на ярмарку соберется. А береза та и сейчас скрипит, по ночам проезжих пугает.

Миткалевая метель

Теперь миткали отбеливают по-новому – скоро и хорошо. Все машины делают. А старики помнят, как летом отбеливали полотна на лугах по всей Уводи-реке, а больше у Золотого потока. Зимой, когда снег твердой коркой покроется, поля застилали полотнами – лисице пробежать негде.

Хозяева раздавали сотканный товар по деревням. Там отбелят, а потом уж на фабриках в расцветку пускают.

Жил в ту пору в слободе неподалеку от фабрики пронырливый мужичишка – Никиткой его звали. Подрядами он промышлял. Голова маленькая, глаза плутоватые, бегают, как у мыши, руки чуть не до земли.

И мужики, и бабы, и ребятишки полотна отбеливали. Работали по пятачку с куска – не больно это денежно, ну да где же дороже-то найдешь?

Никитка, однажды тоже за миткалем пошел. К вечеру, на его счастье, морозец ударил. Разостлал Никитка миткаль, по концам положил поленца да кирпичи, воткнул колышки на заметку: а то и ветром унесет и прозевать можно – свои нашалят, скатают. Так останешься в накладе, что потом за пять зим не вернешь.

Вышел Никитка на огород, мороз похваливает. Наст колом не пробьешь; как по полу, по нему иди, похрустывает под лаптями.

Все убрали миткали, а Никитка решил на ночь их оставить на снегу. Думает: «Раньше срока сниму и другую партию раскину». Так с огорода он и не уходил. Проберет его мороз, сбегает Никитка в избу, пошлепает ладонями по горячей печке – и опять на стужу. Петухи пропели, все в селе заснули, только сторож где-то далеко в колотушку брякает. Луна выплыла полная, все кругом осветила. На снегу точно битое стекло рассыпано, снег серебром горит.

Сидит Никитка у гумна в соломе, на миткали поглядывает, в уме пятачки подсчитывает. Вдруг слышит – где-то рядом хрустнуло, будто кто к миткалям подбирается. Высунулся из соломы, видит – человек над миткалями ходит, вроде шагами длину их меряет.

«Постой, – думает Никитка, – поглядим, что дальше будет».

А сам колышек дубовый в руке сжимает: может, понадобится.

Зоркий Никитка был: ночью нитку в иглу мог вдеть. И тут видит – человек чужой, таких в слободе нет. А главное, вот что дивно – с пят до маковки человек белый, как снегом осыпанный: шапка белая – заячья; шуба белая – долгополая; онучи белые – холщовые – и лапти белые. В руке клюшка. Ходит старик по миткалям, метелкой с них как бы снег смахивает, а брать ничего не берет. Посматривает Никитка – понять не может: что этому старику вздумалось ночью чужие миткали обхаживать? Видно, хитрит старик, хозяина выслеживает. А как увидит, что хозяин заснул, и примется скатывать.

Старик обошел все миткали, снял с одной ленты поленце, приподнял конец и хотел не то скатать, не то перевернуть. Тут Никитка из соломы вылез да с колышком к старику:

– Постой, дедка, ты здесь что ищешь?

Старик не испугался, ленту положил, поленце на старое место подвинул:

– Я так… ничего, мил-человек. На миткали любуюсь. Больно гожи, тонки, чисты. Твои, что ли?

– Хозяйские, настить взял – стало быть, отбеливать, по пятачку с куска, – объясняет Никитка.

– Так, так, хороший ситец набьют из этакой ткани. Дай те бог удачи. А я шел дорогой, смотрю, что-де за тропы постланы. Ан вон что! Ну, я своей метелкой обмахнул – авось белее станут.

Хитрый старик оказался. Такой курносый, борода по пояс, рукавицы по локти. Тоже белые. И беленькую метелку под локтем прижал. Указывает он Никитке: «Глянь на миткали, такие ли были они в сумерки?»

Никитка пригляделся – и впрямь не узнать: снега белые, а миткали и того белей.

– Что это, дедушка? – спрашивает Никитка.

– Удача. Ночь тебе счастливая выпала. Морозец хороший бедному человеку помог. Больше и студиться нечего, скатывай…

Никитка и сам видит, что за какой-нибудь час миткали выбелились: хозяин за первый сорт примет.

Но вот с чего так получилось, Никитка не раскусит. А старик полезный, выгодно бы и дружбу с ним завести, в пай взять. Тогда только успевай миткали раскатывать.

Никитка старика в избу зовет погреться с мороза, чайку попить. А старик отнекивается, говорит, что далеко ему идти до дому, спешит, мол: нужно во что бы то ни стало к сроку поспеть. Обещает после побывать, если дорога в эти края выпадет.

Никитка начал его выспрашивать – как зовут да откуда он, куда и зачем идет. Старик не больно-то говорлив. Отвечает на все какими-то намеками, так что всего Никитка и понять не может.

– Зовусь я просто, да в миру меня по-разному кличут, кто как назовет. Живу на земле, на той, что и ты. По своим делам всеми дорогами хаживаю. Где человеку след – там и мне не запрет. Где человеку запрет – для меня все равно след. А сейчас по важному делу в дальний край путь держу. У меня сын с дочерью повздорили. Мирить их иду. Кого наказать, кого опечь. Один другого попрекает, за глаза не разберешься. А я правду умею находить, хоть как запутай. Хочу, мил-человек, память по себе оставить, чтобы ты добрым словом старика помянул. Возьми мою метелку, она мне покуда не нужна. А когда потребуется – зайду, возьму. Даю и навовсе и не навовсе, смотря по делам, как она тебе пригодится. С ней у тебя дело-то поспорее пойдет. Но береги метелку: потеряешь – такую-то и сам не свяжешь и в лавке не купишь.

Отдал старик метелку Никитке, шапчонку надвинул, утер нос голицей да и пошагал напрямик к болоту, только наст под ногой похрустывает.

Долго Никитка вслед ему глядел. Миткали скатал, метелку на плечо – и бегом в избу.

Утром навалил на санки мешки с отбеленным товаром, повез сдавать. Как раскинул он перед хозяином первые куски, так и удивил всех.

Много народу пришло сдавать; у тех бел миткаль, а у Никитки белей – шелком отливает. Народ дивуется, а Никитка от радости кулаки потирает, но помалкивает, как это так получилось, что миткали за одну ночь отбелены. Хозяин Никиткин товар за образец всем показывает, в носы тычет: вот, мол, как работать следует. И опять настить посылает. А бабы косятся на Никитку, ворчат:

– Принесли его черти со своим миткалем!

Никитка земли под собой не чует; раззадорился, спрашивает у хозяина:

– Почем с куска им платишь?

– Сколько и тебе – по пятачку.

Никитка норовит других обставить, побольше товару у хозяина заполучить, да и говорит ему:

– А я у тебя все подряды возьму по четыре копейки с куска. Не давай только никому ни аршина. Пусть, кто хочет, из моих рук получает, а уж я-то их научу.

Хозяин рад: дешевле и лучше. С того часа перестал в разные руки миткали раздавать. Никитка на весь миткаль подряд откупил и мужикам в слободе объявил:

– Кто хочет настить, приходите за миткалями ко мне в сарай. Плачу по три копейки с куска.

Делать нечего, хозяин работы не дает, до других фабрик далеко. Поскребли мужики в затылках и пришли к Никитке: ведь всю зиму не будешь сидеть без хлеба.

А Никитка на свою метелку понадеялся.

Дело у него пошло без заминки, без задоринки. Каждые сутки воз отбеленного миткаля отправлял хозяину.

Зима словно по заказу установилась – тихая, днем солнышко, а ночью мороз. Все на руку Никитке. Стал он по слободе гоголем ходить, перед стариками шапки не ломит; шарабан себе заказал и на фабрику ездит.

Скоро вздумал еще сбавить цену и заставил всех за две копейки с куска гнуться.

Бабы подступили было к Никитке:

– Не по закону делаешь: рядил так, а рассчитываешь иначе.

А Никитка свое:

– Коли не нравится, я чужесельских найду. Только гукни – бегом прибегут.

Однако стали люди за ним подглядывать, что это он ночью делает: неспроста миткали так белы. Видят – метелкой по миткалям машет, а к чему это – не поймут. Одни говорят – иней обметает, другие ладят – зельем каким-то кропит.

Пробовали допытаться:

– Что это у тебя, Никитка, за метелка такая, чем ты ее мажешь?

А Никитка в ответ:

– Такая метелка: кто спрашивает – по языкам бить, кто доглядывает – по глазам.

Выпала как-то ночь особенно лунная да морозная. После вторых петухов присел Никитка на соломе, глядь – опять тот старик, в белом, словно из-под земли выскочил; сбросил поленце, миткаль скатывает. Скатал один кусок, за другой принялся. Никитка к нему:

– Здорово, дедка!

– Здравствуй, мил-человек!

– Куда путь держишь?

– Кривду в поле ловлю, напал на след и иду за ней.

Так-то толкует, а сам третий кусок скатывает.

Никитка забеспокоился:

– Пошто ты их в одно место складываешь?

– Хочу взять у тебя, мил-человек, кусков пяток. Поди, не откажешь? Придется – расплачусь, а ныне ни гроша в кармане.

Никитка думает: «То ли зайдет старик, то ли нет, а миткаля жалко». И говорит:

– Дал бы, дедушка, да ярлыки на каждый кусок написаны. Как же я отчитываться буду?

– Ах, ярлыки! Ну, тогда не надо.

Старик больше ни слова не молвил, ушел.

Утром Никитка повез товар хозяину. И тут же, у фабриканта, новые подряды взял на будущий год. Закупил пряжи, роздал по избам ткать. К себе мужиков с бабами подрядил. И все по-прежнему ему удается: за сутки миткаль отлеживается.

Однажды ночью бродит он, как колдун по полю, наст похваливает, погоде подходящей радуется, на разостланные миткали поглядывает.

И видит: идет опять старик, весь белый. Одежда на нем обшарпанная, лохмотья по ветру вьются. Признал Никитка старика: тот самый. Поздоровались.

– Чьи миткали, мил-человек? – спрашивает старик.

– Мои! – басовито так, важно отвечает Никитка.

– Ну и хорошо, что твои. Теперь не откажешь старику – дашь на одежонку?

Никитка и размышляет: «На что он мне, старый хрыч, сдался? Много их таких по белу свету слоняется…»

– Дал бы, – говорит, – миткаля, да вся партия чохом купцу Березкину запродана. – И посмеивается: – На другой год приходи.

– До другого года я, может, и не проскриплю.

Старик хмурится. Спрашивает Никитку:

– Ну, а ты тут как?

– Да помаленьку, тружусь. Все тебя добрым словом поминаю. За метелку спасибо.

– Она мне ноне понадобилась.

Никитка и нос повесил:

– Нет ли другой такой?

Старик в ответ:

– Одна она на всей земле.

Взял старик метелку подмышку и пошел к лесу.

Ушел он, а Никитка о миткалях думает – померкнут теперь или нет? Лучше, пожалуй, было бы кусок или два дать…

А миткали светятся еще явственней, будто вдвое белизны прибавилось.

И решил Никитка, что метелка тут ни при чем, а все дело в погоде.

Только вдруг на улице тихо стало так, что слышно, как мыши в соломе похрустывают. Небо чистое, ситцевое, и звезды горошком рассыпаны. А вкруг луны – красный поясок. «К вёдру луна подпоясалась красным кушаком, – смекает Никитка. – Метели не будет».

И подался в избу прикорнуть. Лампу погасил да так, одетый, за столом и ткнулся носом в ладони – пригрелся, вздремнул с морозцу.

Поспал он немного, проснулся, слышит – вроде кто стучится. А это горбыль о стенку бьет. В трубе ветер заливается. Глянул на улицу – света белого не видно. Ветер так и свищет, снежной крупой в стекла сыплет. У Никитки сразу сердце упало – миткали-то не скатаны, теперь не найдешь их, снегом заметет.

Как полоумный выскочил Никитка, а ветер дышать не дает, наземь валит, за два шага ничего не различишь. Где кувырком, где ползком, дополз Никитка, торопится убрать миткали. Кричит:

– Люди добрые, помогите!

А народ спит, как Никитка велел.

Только схватится Никитка за ленту, ветер завьет, вырвет ее из рук, покатит полем. Никитка – за ней, а ветер пуще – другие ленты завивает и крутит столбом.

И не поймешь – то ли миткаль крутится, то ли снег вьется. И земля и небо – все в снежном море потонуло. Где село, где лес – не разберешь.

Ползет Никитка по сугробам, и вдруг его подхватило и с миткалями вместе потащило. Снег в лицо хлещет, ветер шапчонку сорвал, а миткали вокруг трубкой, трубкой свиваются, будто змеи над головой мечутся. Заплетается в них Никитка, спотыкается, остановить хвиль такую не в силах. Бросает его, как клок ветоши, по сугробам. Из сил выбился, а отстать от миткалей не хочет.

И видит Никитка: посреди поля стоит тот самый старичок в белой шубе да своей метелкой над головой помахивает. Куда махнет – в ту сторону вихрь несется. А сам приговаривает:

– Миткали белить – не в гостях гостить. Белитесь скорей, белитесь белей!

– Дедка, дедка, останови! – кричит Никитка.

А дедка только шибче метелкой машет.

Так и закружило Никитку. Снегом его запорошило.

И добрым словом никто его не помянул.

Белый парус

Летели раз гуси-лебеди с синего моря над нашими краями. Летели да все любовались: больно края-то хороши. Сверху все им видно. Луга коврами раскинуты, а промеж лугов и полей леса высятся.

Летят над тем местом, где теперь город Иваново 88
  Старинное село Иваново, давно известное как один из основных пунктов, где развивалось русское ткачество, было переименовано в город в 1871 году. Ныне город Иваново – областной центр.


[Закрыть] стоит, и в толк не возьмут: почитай, полземли облетели, а такого чуда не видывали, чтобы среди лета на лугах белые снега лежали и не таяли. Спустились гуси-лебеди пониже и видят: то не снега лежат – полотно отбеливать раскинули. Полюбовались гуси-лебеди да и дальше своим путем-дорогой полетели.

У купца Калачева бельник как раз под окнами был. Белым-бело на бельнике. По одну сторону дороги полотна лежат, по другую – тоже. Девушки на пригорке сидят, товар стерегут. Вышел хозяин на свое добро поглядеть. Похаживает по бельнику.

А в это время гонит по дороге купец Усов, словно на пожар торопится. Шапка с него слетела, рыжие волосы ветер треплет, весь грязью забрызган.

– Ты это откуда? – кричит Калачев. – Постой-ка!

Остановил Усов лошадей, сам не отдышится.

– Что, на тракте потрясли тебя, что ли?

– Да нет, хуже!

Увидел Усов на пригорке девушек, отошел с Калачевым подальше и шепчет ему:

– Повыше Астрахани, пониже Саратова, слух идет, народ смуту поднял. Людишки черные государю Лексею Михайлычу покоряться не хотят, дворян, купцов не признают. Свой заступник у смутьянов, какой-то Степан Тимофеич. Удалой, говорят, кремневой, а буйный, как Волга в бурю! Плывет он со своими людьми вверх по Волге. Не ровен час, и сюда запожалует… – даже застонал Усов. – Но-о, вы, дьяволы! – стегнул он вдруг лошадей и погнал так, что мостовины под колесами запрыгали.

Вскоре пришли к Калачеву на работу наниматься шестеро молодцов, седьмая девица с ними. Чьи они и откуда, никто не знал. Никаких бумаг при себе не имели.

Попригляделся Калачев к одному кучерявому парню, что был смелее всех, – видно, узнал его. Спрашивает:

– Сережка! Это ты, Павлов сын, в сельце Тейкове ткал да из светелки 99
  Светёлка – светлая небольшая комната. В ряде мест крестьяне-кулаки устраивали в светелках кустарное текстильное производство. Отсюда выражение – «ткацкая светелка». Но зачастую действительность опровергала название: в ткацких светелках было и темно и холодно.


[Закрыть] убежал? Пока гулял, родители твои померли, а изба сгорела. Ты ли это?

– Ну, хоть бы и я. А ты что, к губному старосте 1010
  Губной староста – главное административное лицо губы – судебного округа в Московской Руси. Иваново как крупное торгово-промышленное село было местом частого пребывания воеводы и губного старосты.


[Закрыть] побежишь или к воеводе в Суздаль докладывать? Так-то прогадаешь только…

Взял всех семерых Калачев. Взять-то взял, а наказ им дал: «Быть тише воды, ниже травы, сказок и небылиц про своих хозяев не выдумывать, на житье не жаловаться, всегда быть в послушании, без хозяйской воли ни на шаг не отлучаться».

Стали они у Калачева полотна разные ткать. Ткали отменно. Особенно девушка отличалась, Наташа. Красиво работала. Нитка оборвется – кажется, девушка и пальцами не успела прикоснуться, а нитка уже срослась, и узелка не видно.

Всего-то у Наташи богатства с собой было – три платка да пряжи три клубка. Первый платок – белый, второй – алый, третий – черный. Первый клубок тоже белый, второй – алый, третий – черный. Хранила она их в холщовой котомке.

Калачев увидел и пристает:

– Отдай! На что тебе эти клубки? Продай мне.

– Не отдам и не продам. Клубок – мой поводырек.

– Тогда платки продай!

А Наташа ему:

– А ты видел когда-нибудь такого купца, который бы купил ночь черную, утро алое, день ясный? Не было такого купца, да и не будет…

Так и не уразумел Калачев, на что же она намекает.

Строга девушка была. Раз как-то хозяин заметил, что-то задумалась она у станка, и замахнулся на нее кулаками. А Наташа, не будь глупа, схватила челнок да на него.

– Ты, – говорит, – руки покороче держи, а то, не ровен час, пальцы обломаешь!

И осекся хозяин.

Видом Наташа статная, глаза серые, косы русые в два ручья, грудь высокая. Больше всех ладила она с одним парнем из их же артели – Сергеем. Всех помоложе он был, а такой ядреный. Брови черные, дугою, и кудри на лоб спадают; глаза карие, соколиные Бывало, случится, тряхнет кудрями – на лбу клеймо 1111
  Клеймо – особый знак, выжигавшийся в старину на теле людей, обвиненных в преступлениях. В России перестали клеймить каторжников в 1863 году.


[Закрыть] видно.

Видит Калачев – хорошо молодцы работают, залюбоваться можно. Похвалил их, а сам думает: «Что этим поблажку давать? Беглые, нечего им потакать».

И стал купец прижимать. Как ни стараются ткачи, а все никакой отлички им нет. День ото дня житье хуже да хуже.

Сергей пригляделся, прислушался к народу и зачастил в соседние избы, где хозяева победней. Калачев узнал, что Сергей на чужие дворы ходит, не полюбилось это ему.

– Ты, – говорит, – пошто на чужие дворы шляешься? Или хочешь, чтобы я тебя на железную цепь посадил?

Заказал Сергею отлучаться. А Сергей – все равно: как только стемнеет, тайком, да уйдет к кому-нибудь.

Толкуют люди работные, что в понизовье народ покой потерял. А Калачев на чуму ссылается – слух пустил, будто чума во всех селах и городах по Волге косой косит, валятся люди, словно трава подкошенная.

Бывало, в наших местах, чтобы от мору спастись, жилое место опахивали. Таков обычай был. Запрягут корову в соху да и опашут село. Перво-наперво, чтобы за сохой девка шла – красавица, а за ней все прочие, с хоругвями да с иконами.

– Опахать село-то надо, пока не поздно, – говорит и на этот раз Калачев.

Ну, опахать так опахать. Соху принесли, корову рыжую привели, запрягли. Кому сохой править? Калачев свою дочь, курносую Малашку, к сохе сует. А народ-то ни в какую: у нас-де краше Малашки есть. Зовут к сохе Наташу. И правда, лучше ее в Иванове девицы не было.

Идет Наташа за сохой, правит, село опахивает, а день-то ядреный, красный – хоругви, иконы, ризы на священнике блещут. Сзади-то по борозде и стар и мал толпой валят. И нищие тут и калеки. Безногие на костылях – и те кувыркаются, падают, а, знай, за коровой по борозде бредут.

Опахали село. «Ну, теперь, – думают, – может, и обойдет чума стороной наши места».

К вечеру скачет в село целый поезд. Сам воевода прикатил, с ним – дьяк, подьячий. Все в красных шубах, в бобровых шапках. И объезжих с собой прихватили. Объезжие-то за полицию в то время правили. Губной староста сзади всех на пегой кобыле брюхатой притащился.

Ну, мужики скорее двери на засов. Все знали: это уж завсегда – раз воевода в село, то подавай ему на стол и въезжее и праздничное кормление. На всех воевод кормлений-то не напасешься. Кормление один раз в году родится. Холст – не пирог, не укусишь холстину, а и к холсту воевода приноровился. Холст-то ему вкуснее пирога с грибами кажется.

Въехали в село. Не войдешь, не выйдешь. Во всех прогонах 1212
  Прогоны – обнесенные изгородью дороги или боковые улицы в сельских местностях, по которым прогоняют скот на пастбище и водопой.


[Закрыть] с ружьями стоят. Объезжие с воеводой, губным старостой и Калачевым по дворам пошли. Идут по сторонке: через две – третья изба пустая; где двери, окна заколочены, а где ни окон, ни дверей и в помине нет – одни гнилушки, разваленные стены да крыша соломенная. Брошена избушка-старушка, стоит, колом подпираясь, никому не нужна.

– Что избенок пустых много? Куда людишки подевались? – спрашивает воевода Калачева.

Калачев в ответ:

– Людишки-то тают, как снег по весне. Хитрят. И никак ты их не удержишь. Отпросятся куда-нибудь с коробом на торжок стаскаться, в Шую, в Вичугское ли, да и не воротятся. А то и тайком уходят. Хоть на цепь железную сажай всех… А в пустых избах всякому ворью, беглым пристанище. Повелеть бы жечь у таких жилье…

Воевода не столько купцу подсобить норовит, сколько свою должность правит: думает, как бы в карман себе нащелкать побольше. В каждой избе за что-нибудь да зацепится.

Что воевода ни скажет, дьяк тут же, чернильное рыло, уткнется носом в книгу, скрипит гусиным пером – с кого сколько на заметку берет. И пузырек с чернилами у него на груди взамен креста висит.

В ту пору воеводы за все гребли. На лето приказывали печи в домах глиной замазывать, чтобы от пожаров сберечься. Не замазал печь – заглянет в избу воевода или губной староста, ну и попал за провинность: алтын подай или холсту кусок тащи.

А узнают про которого, что в гром купался, – тут уж одним куском от властей не откупишься. Кто в новолунье на луну поглядит – за это тоже не миловали: колдовством да идолопоклонством считали. Воск лить, в мяч или в шашки играть, песни по ночам петь – за это, ой, как влетало!

Воевода со своими иродами все село облазили. Наведался за овраг, в косоплечную избу бобыля Архипки беглого. Тут как раз Сергей с приятелями горевал.

– Чьи это? – спрашивает воевода.

– Мои парни, на работу взял, – объясняет Калачев. – Этот вот – тутошний, – указывает на Сергея. – Он почудил немножко, погулял малость, а теперь одумался – ткет у меня. И другие тоже.

– Прилежны, послушны ли? – допытывается воевода.

– Да пока что под рукой все у меня, не блажат, – выгораживает Калачев парней. А то вздумается воеводе отобрать даровые руки – всех семерых к себе угонит.

Но и с ткачей воевода попытался хоть что-нибудь да ущипнуть.

– Сказывают, вы идолу поклоняетесь, в мяч играете, в карты тешитесь, поете по ночам да в маски рядитесь. Видели люди – на качелях качаетесь.

Сергей не больно-то испугался, отвечает:

– По-твоему, идолу кланяемся, а по-нашему – своему хозяину Савве Садофьичу. Вот он, – и показывает на Калачева. – Играть мы от темна до темна играем – челноком, за станом сидючи. И петь поем, словно волки на луну с голоду. И маски носим, когда с работы бредем: в пыли, в пуху – не узнаешь нас. И качаться мы качаемся, только не на качелях, а на своих ногах от усталости, когда из ткацкой затемно в эту дыру бредем…

Воевода ногой топнул, плетью по сапогу хлопнул:

– И сразу видно, что погулял парень! Смотри у меня! Помалкивай лучше – складнее будет.

На крыльце Наташа повстречалась.

Крикнул на нее воевода:

– Чай, тоже воск да олово льешь?

– Лью, лью, батюшка! Каждый день лью, только не воск и не олово, а слезы свои, – Наташа ему в ответ.

– Я тебе, муха осенняя! – погрозил воевода и плеткой замахнулся.

– Ты за ними надзор держи покрепче, – велит он Калачеву.

В обед сели за стол наши ткачи; ударил старшой ложкой по столу, и пошли похлебку поддевать из ведерного блюда. Тут, брат, не зевай! В похлебке крупина за крупиной бегает с дубиной. Сергей пообедал и говорит:

– А с низовьев-то идет не чума, а радость сама. Да злые люди застили пути, не дают ей идти.

Калачев тут как тут:

– Эй ты, лясник-балясник, держи язык за зубами! На длинный язык и замок найдется.

– Нет, хозяин, на мой язык замок пока не припасен, – ответил ему Сергей. И встал из-за стола.

У Калачева рот искривило. Схватил он Сергея за рубашку:

– Ты что это больно смел стал! Да я, знаешь, за непокорство парусины натку из тебя! Кто ты такой есть? С какой каторги убежал? В замки закую, опять отошлю туда, откуда улизнул! – крикнул хозяин и стал трясти парня.

– И здесь не слаще каторги… Пусти, что ты ко мне прицепился?

– Так ли еще прицеплюсь!

Хотел было Калачев стукнуть Сергея, а тот чуть поразвернулся да как тряхнет высоким плечом! И тряхнул-то, со стороны поглядеть, совсем легонько, но Калачев кубарем от него отлетел.

– Ах, так-то ты со своим содержателем поступаешь? Ну, постой, я из тебя норов палкой, как зерно из сухого снопа, выколочу!

Сергей пошел ткать. Ни слова не сказал больше. Только губу прикусил да ноздри у него чуть вздрагивают.

Ткацкая у Калачева в огороде стояла, за малинником. На сарай смахивала. Станы в ней в два ряда поставлены. В окнах железные решетки. Пыли, пуху изрядно на потолке и на стенах налипло. Зимой при лучине ткать начинали, при лучине и заканчивали.

Сел Сергей за стан, начал челнок из руки в руку бросать, бёрдом 1313
  Бёрдо – часть ткацкого станка; специальный гребень для прибивания поперечных нитей к продольным.


[Закрыть] приколачивать, только стан потряхивается да стены дрожат. Наташа поблизости ткет. Другие тоже. Сначала Сергей все молчал, чернее тучи сидел, потом улыбнулся и повел сказку про челнок – золотой бок.

Дальше да больше – и развеселил всех. Под забавное-то слово не заметно, как время летит.

Вечером на минуту оторвались от станков, а в это время и бежит Калачев. На нем армяк, вроде поддевки, широкий, рыжий, войлочный сапожишки стоптанные, глаза, как у мыши, так и бегают.

– Всё лясы точишь! Ткать-то когда будешь? – кричит на Сергея.

– А ты что, помирать собрался? На саван, что ль, не хватает? На саван – так постараемся! – отзывается Сергей.

Озверел Калачев.

А губной староста еще в селе был. Калачев к нему – жаловаться: Сергей, мол, голяк, народ мутит. Губной староста хозяина и наставил, как поступить. За первую повинность – прутьями ослушника, стегать, сколько хозяин захочет, за вторую – тех же прутьев всыпать, но побольше. Если же работный на хозяина руку поднял, то сперва пороть, а после ноздри рвать и на каторгу сослать на срок или навечно, как взглянется.

Утром объезжие вытащили на двор скамейку, навалились семеро на одного.

Долго Сергей им не уступал. В полном цвету был парень. Как тряхнет плечами, кубариками все эти объезжие от него в стороны. Все ж таки одолели; по рукам, по ногам скрутили, выволокли на двор, к скамье ремнем сыромятным по пояс голого привязали. Пучок прутьев свежих и бадья с соленой водой – тут же.

– За что? – кричит Сергей.

Народ-то на эту расправу глядеть выгнали.

Два пьяных деруна, в красных рубахах, рукава повыше локтей засучили и начали с обеих сторон по спине Сергея писать. Не охнул, не застонал парень: молчит, зубы стиснул. Только вдруг вздрогнул он весь, и скамья под ним заходила, как ударили его прутом игольчатым; из-под прута кровь палачу на волосатые руки брызнула.