Текст книги "Миткалевая метель"
Автор книги: Михаил Кочнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)
– Это покупной, кабальный Харлашка вздыбил всех. Вытряхнуть его с моей улицы, а там и остальные угомонятся, – поучает купец сотских.
Но попробуй возьми голыми руками Харлампия!
Велел Сазон никого из баскакинских близко не подпускать к фабрике. Уж он и задаток взял с Барсучихи. Не нынче, так завтра погонят к ней проданных ткачей.
Вышла Аннушка на бельник за кусты, пригорюнилась, говорит:
– Полянка, Полянка, хоть бы ты заступилась за нас! Дала бы ты мне шелку твоего – сшила бы я всем кабальным нашим по рубашке-невидимке. Ветер, ветерок, скажи ты Поляне – с горя плачут все миряне!
Не успела Анна проговорить – сверкнула в подоблачье белыми крыльями чайка. С каждого крыла уронила на луг по белой шелковой полоске – столько, сколько надо, чтобы ткачам хватило по рубашке.
Приехал от Барсучихи староста-бурмистр – как боров, откормленный, лицо – с решето. С ним погонщики.
Какие пожитки у ткачей? У кого узелок, у кого сума – вот и все. Погнали купленных в Заборье к Барсучихе. Впереди – староста верхом, сзади – погонщики с кнутами. Идут ткачи молча, зубы стиснули, кулаки сжали. О своем думают.
Перед белыми столбами, под старыми липами у господского крыльца, оставил староста покупных людей, сам без шапки побежал к самодурке: глянь, мол, поди, что за людей пригнали, еще полюбятся, ли такие.
Уходил староста – велел ткачам одеться в новые рубашки, чтобы барыню порадовать своим видом. Оделись ткачи в новые рубашки, а девушки и женщины – в шелковые платья…
Барсучиха вышла на крыльцо, и с ней староста. Смотрят – перед крыльцом одни погонщики. Суматоха, говор. Погонщики бегают, словно отнимают у кого-то свои кнуты. А кнуты-то сами погонщиков хлещут. И старосту разков пяток задели. Узелки летают по воздуху. А потом пошли сумки и узелки от крыльца к саду.
Барсучиха – к старосте:
– Где же люди-то? Что за кутерьма тут?
А тот щеку трет, пятится к стене и не знает, где народ…
За липовым садом по дорожке в Иваново, слышно, поют песенку:
…Вам – соха и борона,
А нам – чужая сторона!
Барсучиха приняла за насмешку доклад старосты. Кнутом его отпотчевала. Досталось и погонщикам. Взбесилась жадная барыня:
– Сейчас же скакать к Сазону-обманщику, за такой подлог стребовать задаток, да подать на него кляузу прокурору или самому губернатору!
Сазон сидит больно весел. Спрашивает у своего приказчика:
– Ну как, увели бунтовщиков?
– Угнали!
Пошел Сазон с приказчиком в старый корпус, на слом-то который намечали, а там все станки на ходу – работают проданные ткачи на своих местах.
– Кто вас звал сюда?
– Позвало нас сюда наше мастерство. Лучше на свете не жить, чем добытое забыть, – отвечает Харлампий.
Кинулся Сазон на сторожа у ворот:
– Ты зачем без хозяйского спроса пустил этих на фабрику?
– А я и не пускал. Я и не видел никого.
Ясно, помогли ткачам шелковые рубашки.
От Барсучихи прискакали гонцы. Требуют с мануфактурщика:
– Отдай задаток барыне, обманщик!
Но забыла, знать, помещица: что к Сазону в карман попало, то, считай, пропало. Ни с чем уехали гонцы назад.
Затеяла Барсучиха тяжбу. Сама ездила с жалобой к губернскому прокурору.
У Сазона один ответ:
– Купила и получай! Что, я их держу, что ли? Ради бога, избавь от смутьянов.
Время тогда стояло тревожное. Царь Николай Первый – а больше-то его в народе Палкиным звали – вешал, по тюрьмам сажал, в Сибирь угонял неугодных, недовольных. Звон кандальный гремел по всем путям-дорогам.
Вот и взяла тревога губернатора. Как же это так: фабричники выходят из послушанья? Пошла писать губерния, потекли чернильные реки: подай в полицию главных зачинщиков. А поди разберись, кто зачинщик, кто нет. Почитай, у всех рабочих людей мысли-то одинаковы, всех одна плеть бьет, одна кабала душит.
Проданные ткачи хоть и в немилости у Сазона, но дело знают. Работают краше прежнего. Стал думать Сазон, глядя на их старанье: «Не зря ли я этих запродал? Лучше бы других… Ну и хорошо, если не хотят уходить». Два блага у него: и задаток при кармане, и отменные мастера при фабрике. «Сломать старый корпус успеем», – думает.
Только в толк не взять Сазону: куда же все вожаки, самые-то зачинщики пропадают, когда появляются сыскные во дворе?
А они никуда не девались, только переодевались. В оконце-то, по наказу Харлампия, всегда свой паренек зоркий посматривал. Сыскные к воротам – паренек свистнет, тут и понадобятся шелковые рубашки.
Долго полиция понапрасну сбивала подметки. Уж хотели отступиться да спрятать кляузу под сукно. Может, и спрятали бы, если бы, на беду ткачам, не настигла их по лету одна оплошность.
Как-то раз Харлампий и Ермила надели шелковые рубашки и пошли купаться на озерко. У калачного амбара стоят сотский с десятским. Оба подвыпили. Ткачи их видят, а те ткачей не видят. Харлампий как толкнет высоким плечом сотского, тот и пополз на карачках.
– Что это за столб встал посреди дороги? – будто говорит сам воздух Харлампиевым строгим голосом.
Сотскому не внять, кто толкается да еще столбом дерзостно обзывает. Никого нет поблизости.
А тем временем Харлампий и Ермила идут к озерку, разговаривают. Что они говорят – слышно, а самих их не видно. Протер осоловелые глаза сотский: приметил на пыльной дороге следы, будто двое босиком прошли.
Сотский десятского – за рукав да по тому следу к озерку. Харлампий и Ермила скинули рубашки, положили под кусток, сами бултых в воду! Ныряют, плещутся. Откуда ни возьмись, чайка-вестница шелковыми крыльями тревожно замахала над ними. То над кустом взовьется, где рубашки лежат, то крылом у самого плеча чиркнет по воде. Догадался Харлампий – скорее к берегу. А из-за куста навстречу ткачам сотский с десятским:
– А ну, вылезайте на бережок! Вас и надо. Давно мы вас искали!
По пояс голых погнали, под замок за решетку посадили обоих на съедение клопам и тараканам. Доложили губернскому правителю, что зачинщики-бунтовщики под стражей. Тот скорописку-бумажку шлет: судить на миру, отстегать дубцами и, как безнадежных, к исправлению недоступных, забить в замки и сослать на вечное поселенье в сибирскую сторону… Вот как мастерство-то ценилось в ту пору!
По губернаторскому веленью так и сделали. Сазон, двуличный, на суде отрекся от своих мастеров: мол, куда хотите гоните их, оба они самые неисправные из всех.
Повели Харлампия с Ермилой из судной избы 33
Судная изба – помещение, где вершили суд.
[Закрыть] в острог. За ними идет Аннушка, с узелком белым, а по щекам у нее слезы в два ручья.
– Нельзя ли на дорогу им каравашек да бельишко вот…
– Отдай.
Передала Аннушка узелок с хлебом и рубашками.
Харлампия и Ермилу сунули в каталажку. Утром входит тюремщик, глядит – пустая каталажка. Горбушка хлеба на столе. Обернулся – дверь сама открылась, и слышно, будто убегают по лестнице.
– Держи, хватай! – рявкнул тюремщик.
Стражники греются на солнце и в ус не дуют. Не видят, кого хватать-то. Дверь железная у тюремной стражи под носом отворилась – и поминай как звали Харлампия с Ермилой.
Ни в лес, ни в чужой город не побежали, но и на фабрику им путь заказан.
В тот день больно уж весело летала белая чайка над озерком, над бельником. Вместе с Аннушкой радовалась. Еще бы не радоваться, сам посуди…
Гащивать-то к своим фабричным заходили Харлампий с Ермилой. Поди догляди их, если на них рубашки не простые. Перед своими-то, конечно, не таились.
Вскоре пошла Аннушка вроде по грибы, да и не воротилась, и ребятки-то Ермиловы скрылись в ту ночь.
Потихоньку шептались ткачи: знаем, мол, куда они скрылись. Но хозяину, конечно, не сказывали. Слушок такой прошел о пропащих: опять тут, надо думать, Полянка заступилась, указала им дорогу на одну дальнюю фабрику. Тайное такое место нашла для них. Там и остались жить беглые, а за ними и другие стали туда уходить.
…Вот и весь моток-мотушечко с локоток, а другой – серебряный – лежит в плетеной веретенице у соседки-рукодельницы.
Березовый хозяин
Другой про старину-то и не больно охоч слушать. Мол, было это, да сплыло, а теперь все на другой манер повернуто, другой краской крашено. Так-то оно так. Только и про старину забывать не след.
В старину леса были у нас – на сотни верст. Как из фабрики вышел, так и лес начинался. В три обхвата сосны росли.
Зимой, бывало, припугнет лисица зайца, так он с перепугу, случалось, через худое окно прямо в ткацкую залепетывал. Лоси к самым мытилкам 44
Мытилка – фабричное помещение на берегу реки (обычно деревянное, построенное на сваях), где промывались ткани.
[Закрыть] на питье выходили. Да отстали: с фабричной краской вода не то, что из серебряного ручья в березовом бору, – в нос отравой бьет. Да и охотники – большая для них помеха.
Птицы всякой, гриба, ягоды – ну, необеримо было! Возами вози. А уж черники-то! В лес войдешь – ровно черный дождь ударил, ступить негде.
Сказывают, прежде береза к березе вплотную росла на целые версты. Что кругла, что стройна, что бела! При луне серебром кожура горит, переливается. Особливо зимой, в заморозок. В лес войдешь, как в терем. Вот, бывало, повезут мужики свои тряпки в Парское 55
Парское – название крупного села, расположенного в нескольких десятках километров от Иванова. В этом селе бывали большие базары.
[Закрыть] или с базара ворочаются – едут ночью березняком, лошадей по их воле пустят, а сами всё любуются. Уж больно в березовом лесу отрадно! Тихо. Лунно. Куда ни глянь – серебро рассыпано. На воротнике серебро, на гриве у лошадей, ветви на березах тоже серебряные, а вдобавок, случится, на маковках у деревьев – полушалки белые.
И еще, сказывают, испокон веку тем березняком на рысях ездить опасались. Если кто поозябнет, ехавши-то, или навеселе шуганет да пошибче поедет, так и жди: или лошадь ногу о корень переломит – обезножеет, или хозяин с обмороженным носом домой пожалует, а то не-весть как и в болото угодит. А болото эвон где! Там ныне торф копают.
Будто высокая старая береза, такая заприметистая, обочь дороги росла. На первый взгляд береза как береза. Но приглядишься – не то. Не сразу, а вникнуть можно: на белом стволе ее вровень с человеком сидят два черных гриба рядышком, словно брови нахмуренные, а под ними вроде как глаза и опухоль рябая – ни дать ни взять, рожа какого-то чудища. Глаза закрыты, будто спит оно. Сказывали, в какую-то ночь глаза те открывались и береза говорить начинала. Правда, не часто. Вот тут-то и держись за вожжи. Лошади в запряжке бесились. И весь лес стонал, трещал, ровно сама мать сыра-земля наизнанку свое нутро вывертывала.
Как будто береза эта всё на выручку звала. Да кто выручать станет? Попробуй найди выручаловку в лесу ночью! Постонет, постонет за полночь – затихнет к утру.
Рушить то дерево пытались, да ничего не выходило: ни топор, ни пила не брали. Топором тяпнут, ровно о камень, – искра густо сыплется, лезвие крошится. Так и отступились. Думают: пропади ты пропадом! Вот какое дерево стояло!
Не сама та береза заскрипела, не сама оборотнем выросла, а человека из ближнего села – кажется, из Дунилова – в ту березу обратили.
Верстах в двух от парского тракта, в стороне, на горе, то село торговое раскинулось. Землю там мало пахали, промышляли кто чем. Хозяйничали больше там давальцы 66
Давальцы – посредники из кулаков, купцы, торговцы, перекупщики, раздававшие пряжу ткачам для переработки на дому.
[Закрыть]– эти в ивановских конторах подряды брали, ткачей маяли.
В том селе и жили два мужика. Одного Герасимом звали, другого Петром. Избы их одним гнездом стояли – крыльцо в крыльцо. У обоих – по два ткацких стана в избе.
Герасим был роста небольшого, борода реденькая, на ногу припадал, но сноровист, работящ.
А Петр – мужичище, что твой медведь, в дверь едва входил; борода кольцами, уши круглые.
У Петра в чулане стоял сундук, под тряпьем упрятан. В сундуке, соседи сказывали, было изрядно отложено. Но вот откуда он излишков накопил? Разное про него говорили: мол, перекуп держит. Односельцы, кто победнее, напрядут, наткут, а он тут как тут, готовенькое у них скупит и вместе со своим товаром – на базар. С кого копейку, с кого грош зажилит – вот и накопил так-то. Но не признавался, сердился, когда про сундук напоминали ему. Да разве такого по-доброму заставишь правду принять? И к делу-то был не особо прилежен, за тонкостью в работе не гнался. Только бы побольше ухватить да подороже сбыть. И во всей семье у них – ни ладу, ни складу.
А Герасим своей жизнью чист, как ясный месяц, у всего мира на виду. Что в нем, что на нем – все видят, все знают. Никакой утайки-хитрости. А рукоделец был первой статьи. Да и вся-то семья у Герасима такая же – хоть жену возьми, хоть сыновей, дочерей… Как, бывало, сядут прясть – береги, лень, глаз, а то веретеном выколют. Прядево – хоть напоказ вези. Соткут – и того лучше. Но вот достаток не возлюбил их избу. Что ни прядут, что ни ткут – все у них нехватки, недостатки. Подати больно замучили… А уж работают-то, будь уверен, побольше Петра…
Раз пот Герасим с Петром на торжок в Парское миткали повезли. Приехали, на постоялом дворе пару чая заказали. Базарить начали с утра пораньше. К вечеру опорожнили короба. Перед дорогой зашли в трактир, штоф купили. Позахмелели с выручки. Было ехать собрались, Петр – за пазуху:
– Ба, а где деньги?
Может, обронил, а может, вытащили.
Герасим, глядя на Петра, тоже за кошелек: кошелька в кармане как не бывало. Обоих обчистили. Петр заметался по трактиру, а Герасим говорит:
– Теперь хоть на стенку лезь, деньги не воротишь. Знать, тому быть. Давай купим на дорогу еще по шкалику.
Петр отвечает:
– Не мешало бы… А на что брать? В долг не поверят.
– Давай опояски заложим, – советует Герасим.
– Нет, я свою опояску не заложу: дорого плачена – жалко, – отвечает Петр.
– Ну, так я свою заложу… Хоть моя тоже не больно плоха, ну да ладно.
Дал им за опояску трактирщик еще по шкалику. Это сверх сыти, с горя, на путь-дорогу. Добавили путники – и вовсе повеселели; про кражу забыли – едут, распевают:
Рябинка моя, калинка моя!
Стемнело. За полночь как раз в березняк въехали. На дороге ни спереди, ни сзади – ни души. Только их две тележки на тракте скрипят, курлычут, словно журавли по осени. А луна над лесом полная, как пряжи клубье. В лесу тихо. Ровно и лес и земля умерли. Лишь под кустами холодные огоньки иссиня-белые светятся – светлячки, стало быть. А березы от земли доверху ровно миткалем обвиты, белые-белые…
– Что бабам своим дома скажем? Больно выручка-то у нас нынче велика! – с горькой улыбкой говорит Герасим Петру.
Свою-то лошадь впереди пустил, сам сел к Петру на дроги.
– Лучше и не бай! Не знаю, как в избу показаться. Моя ведьма узнает – глаза выцарапает, – на характер жены жалуется Петр.
Едут да на березы любуются. Березы ровные, высокие, как снежные. Герасим и говорит:
– Прямо миткалевые березы!
– Да, хороши… Вот бы нам залечить свою проруху – смотать бы хоть с одной…
– Неплохо бы.
Только поговорили – передняя телега зацепилась за пенек – хруп! – ось сломалась, колесо под куст покатилось.
– Вот и ловко! – кричит Герасим. – Ни лисы, ни рыбы. И товары прогулял и телегу поломал.
Слез. Остановил лошадь. Что делать? На трех колесах не поедешь. А ехать не близко: половины дороги не проехали. К счастью, топор пригодился. Свернули лошадей на поляну, привязали к березе; сами пошли кол искать – взамен колеса под заднюю ось поставить. С краю у дороги подходящего дерева не видно – то кустарник мелкий, то березы в обхват. От куста к кусту – и далеконько подались. Боятся, кто бы лошадей не угнал, пока они с колом путаются. Нашли наконец, вырубили. Только стали из чащи выходить – глядь-поглядь, место перед ними белым-пребело, выше куста белый сугроб лежит. Что за диковинка? Обомлели мужики. Видят: выходит дедушка седенький, бородка небольшая, в лаптях, в белой рубахе, в белых штанах, зеленой опояской подпоясан, на голове лыковое колечко, чтобы волосы работать не мешали.
Выходит этот дед и на ту гору белую кусок миткаля кладет.
– Дедушка, что ты делаешь? – спрашивают враз Герасим с Петром.
А дед поклонился им в пояс, утерся рукавом, сел на пенек да и говорит:
– Товар белю. Миткальщик, стало быть.
– Вон оно что! Ишь ты… А много у тебя миткалю? – опять выспрашивают.
– Да на мой век хватит.
– А много у тебя станков?
– Сколько в лесу берез, столько и станков.
Герасим с Петром переглянулись. Видят, дед себе на уме, не лыком шит.
– Чей ты сам будешь?
– Отцов да материн.
– В каком месте живешь?
– Доподлинно не скажу, а чуток намекну: там, где люди, там и я. Зовут меня Березовый хозяин… А вы что, ребята, гляжу на вас, пригорюнились? Водкой от обоих попахивает, а весельем – чуть.
Они ему про свое горе и скажи. Герасим – тот не больно убивается:
– Ладно, только бы доехать, а там еще натку, были бы руки.
Петр за другую вожжу тянет:
– Баба со свету сживет. Не знаю, чем обороняться. – И просит он Березового хозяина: – Дедушка, а дедушка, не выручишь ли ты нас из прорухи? Вон у тебя сколько добра, а уж мы тебе после соответствуем всей нашей душой.
Березовый хозяин подумал, подумал, прищурился, пригляделся к Петру и советует ему:
– Ты, коли нужда будет, делами соответствуй, а душу свою побереги – понадобится. Душа-то у человека одна – и надо ее употребить на то дело, которое не меньше души стоит. А я, раз у вас ухабина такая, и за спасибо помогу. Вижу, мужики вы, кажись, степенные, в деле моем не напортите, – открою я вам тайну, только об этом ни матери, ни отцу не рассказывайте. Полотен у меня горы. А на торжки таскаться мне заказано. Кем заказано, лучше не пытайте: не поведаю. Так вот, даю я вам тканья по тележке. Свой промах и загладите. Ба-бы вас журить не станут. А на другом Торжке к вашему миткалю подступу не будет. Только, чур! – на чужие руки шибко-то не полагайтесь, а сами старайтесь, работайте. И еще вам говорю: и впредь по ночам я на своем посту, на этом месте, орудую. Вы на торжок-то норовите ночью ехать, по луне. К вашему товару я добавлять стану. Мзды с вас никакой не возьму. Но, если кто из вас самый смертным грех на земле сотворит, от такого отворочусь. И все блага ему слезами отплатятся.
– А какой грех? Ты нас научи, – Герасим с Петром добиваются.
Не стал учить их Березовый хозяин:
– Сами догадайтесь… До села ехать далеко – пока едете, от нечего делать подумайте. Да и каждый день, ложась и вставая, в памяти мой наказ держите. А теперь возьмите по вязанке моего полотна.
Встал это он, подошел к березе в мужицкий обхват. А береза белая-белая, ни пятнышка на ней, ни блошки. Вышина – глянешь на маковку, голова кружится.
– Пощупайте кожуру – какова?
Герасим с Петром пощупали:
– Миткалевая, самая настоящая!
– Вот это и есть мое богатство. А теперь научу, как это тканье в куски складывать.
Вынул ножик, вырезал из березы ленту. Лента, словно со стана снята, как миткалевая. Приказывает Герасиму:
– Ты становись к этой березе, сматывай кусков сколько тебе надобно.
Петра к другой березе подвел. Тоже, как ленту следует брать, обозначил. Сам к третьей березе встал. Пошло дело. Герасим на свою кучку кладет куски, Петр на свою, а Березовый хозяин – один кусок Герасиму бросит, другой Петру, обоим поровну.
На тележки носить пособил. Наклали миткалей – гора вровень с дугой.
– Ну, езжайте потихоньку-полегоньку, а я свою работу докончу.
Поехали Петр с Герасимом. Герасим на возу полеживает да на дугу поглядывает, а Петр место примечает – где, в случае, деда искать. Место выпало приметное, лучше быть не надо: над дорогой молодая береза дугой согнулась. Видать, буря за непокорство взяла ее за зеленые вихры, до самой земли наклонила да так и оставила. А чуть поодаль старая высокая береза с дуплом стоит; дупло такое, что твое капустное корыто, в него человек, не сгибаясь, войдет. «Место приметное, – смекнул про себя Петр, – можно случаем и лишний разок сюда наведаться».
Едут они оба дорогой, на бел-полотне полеживают, сами раздумывают. Какой же такой самый смертный грех? Думают, думают, никак не придумают. Мало ли что в жизни бывает, на каждый раз не упасешься. Где кого словом зря обидишь, где душой покривишь. Мало ли что…
Приехали домой.
– Завозно, – говорят, – на торжке товару всякого горы, с полными коробами вернулись.
Бабы-то не больно обиделись. Благо, поклажа цела, не прображничали в трактире.
Неделя прошла. Повезли свою кладь Герасим с Петром на торжок в Парское. Не успели в ряду встать, увидели у них миткаль – прямо-таки нарасхват. Товар добротен, да и в цене не дорожат. Правда, Петр на грош побольше брал, чем Герасим.
На базаре уж ни души, все лавки давно заперты, а Петр с Герасимом только лошадей подсупонивают. Не торопятся. Хотят по луне на Березового хозяина угадать.
Поехали. Герасим песни попевает. Петр всю дорогу словом не обмолвился, как языка лишился. Мутит мужика. Вспомнил он слова дедушки про самый смертный грех.
И думает Петр: «Пожалуй, мне больше никакой поблажки не будет. Согрешил я: вчера стариков – отца с матерью – ни за что ни про что обругал да жену побил».
Луна клубьем выплыла. В лесу светло, как днем. Тихо. Ветка не шелохнет. Березы белым-белы стоят. Едут мужики. Вот и береза дугой над дорогой висит, и дупло с корыто поблизости. Тпру, стой! Примета. Лошадей повернули к березе. Сами – в лес. А дед на своем месте: полотна складывает, счет кускам ведет.
– Как побазарили? – первым делом спрашивает.
– Да слава богу! – мужики в ответ.
– Вот и славно. А заветку мою не забыли? – допытывается старик.
Герасим сел на пень, отвечает за себя:
– Не знаю, как вон Петр, а я пока не то что человеку – воробью под застрехой и то вреда не чинил.
Петр краснеет, пыхтит, дуется, не знает, сознаться или нет; может, старик и не проведает – не придут же к нему отец с матерью жаловаться в лес! А самому старику откуда узнать?
Удумал Петр утаить:
– Да и я, батенька мой, воды даром не взмучу. Живу тихо, мирно. Базарю по чести. Так что вроде вины никакой не значится.
– Ну и гоже! – старик в ответ. Только немножко поморщился, словно его комар укусил. – Берите товару на добро-здоровье.
Те наклали по целой тележке, сто раз спасибо деду сказали, поехали. У Петра от сердца отлегло. Думает себе: «А не больно ты, дед, хитер! Я, на поверку, хитрее тебя вышел. Ничего-то ты не разузнал, ничего-то ты не отгадал! Так-то ли бы я тебя обыграл, кабы не Герасим на помеху! С Герасимом каши не сваришь».
Петр знал: Герасим – человек прямой души. Вот и замыслил, как бы отпихнуть от себя соседа. Вестимо, думы свои про себя бережет.
Пока ехал, надумал: «Схожу-ка я на неделе тайком в лес да надбавок принесу домой».
Наутро взял кольчушку 77
Кольчушка веревка с деревянным кольцом на конце.
[Закрыть], чем свет в березняк отправился.
Примета наяву. Через дорогу береза дугой, и дупло – хоть в тулупе в него залезай. Полез Петр от той березы в чащобу, а ухо востро держит: к каждому голосу, к каждому шороху прислушивается. На руке, на всякий случай, берестяной кошель. В нем ножик грибной – что-де, мол, по грибы собрался.
По всем признакам на заветное место угодил. Березы – маковками чуть не до подоплечья. Белизна в синеву небесную ударяет. Ходит, пощупывает кожуру на березах – не ошибиться бы. Как есть миткаль! Но сразу не принимается сматывать – тоже плутист был. Березы-то щупает – сам под кусты глядит да в ягодник, будто ягоды да грибы собирает. Нет-нет да так тихонько, вполголоса:
– Дед, а дед, где ты?
На деле дед ему вовсе лишний: опасается, как бы впросак не попасть. Начнешь без дозволенья тканье скатывать, а Березовый хозяин и явится. Гукнет Петр, постоит с минуту под кустом; опять гукнет, прислушается.
Ответа нет. Посмелее стал. Смекнул, что Березовому хозяину, видно, днем недосуг за своими владениями надзирать.
Вынул ножик Петр, давай с берез полотно полосовать; в куски катает, в вязанку вяжет. Навязал: ноги-руки трясутся – не из храбрых был, – взвалил вязанку на плечо и домой скорей побежал. Рад – старик не заметил. Бежит чащей, земли под собой не чует, только сучья трещат – ни дать ни взять, сохатый от стрелка улепетывает. О сучки, о коряги все штаны, всю рубашку ободрал, ровно на него собак борзых спустили. Еле жив выбрался из чащи. Все-таки принес вязанку.
Только к дому-то подходит, а соседка тут как тут:
– Отколе это ты такой товар достал?
– Да на Студенцах отбеливал, – а сам с вязанкой скорее в сенцы, дверь на засов.
И все Петру мало. Сам он дюж, здоров, а жадность-то сильнее его стала. Наутро, ни свет ни заря, зашагал по слободкам – полотна, платки скупать у односельцев. Он медведем идет, а лихо с плутней впереди бегут, словно путь метят. Вдов, сирот, стариков пугает: мол, продавайте скорее мне товарец, а то скоро государевы люди пойдут с повальным обыском по дворам – все ни за грош отнимут. Ясно, вырывает за бесценок. Сам думает: «Зачем мне теперь работать, я и так проживу. Пусть вот они, эти бобыли, работают».
А Герасим с утра и до вечера в поте лица сидит за станом. И семья вся при деле.
Нитки на веретёна бегут и тонки и прочны. Белей снегов полотна ткутся. Дело любимое, особенно когда в работе удача, теплее солнца греет Герасима. Тайнами никакими он и не думает заноситься, а поглядишь на его работу, будто какой секрет знает. Не забудь: прилежанье да усердность секретец-то пускают в мир. Возьмет он кусок, скажем, полотна, самим сотканный, сравнит его с дареным, из лесу который привез, и прямо на диво самому – свой товар, пожалуй, даже почище, понадежнее того, что Березовый хозяин ткет. Однако задираться перед лесным стариком у него нет и помыслу. Может, и совсем не зря старец с ними в сговоре, в дружбе. Потому, возможно, теперь у Герасима-то лучше и ткется.
Зимой опять Петр с Герасимом на ярмарку тронулись. Шагают сзади за возами. Герасим и спрашивает:
– Петр, вроде у тебя куда поболе моего?
– Полно тебе чужое считать! Глаза-то больно завидущи, – с обидой отвечает Петр.
– Знать, повиделось.
И больше допытываться Герасим не стал. Не любил на чужом возу куски считать, спросил к слову.
Не успели товар раскинуть – за полчаса его раскупили. Петр еще копейку на кусок набавил – все равно берут. Поехали домой. Герасим закутался в тулуп, ткнулся в передок; на сене мягко – едет, похрапывает; лошадь трусит бойко, передней пущена. Сзади – Петр. Развалился в санях, подсчитывает, на сколько больше Герасима выручил.
Глядь, у самого леса нищий обочь дороги в сугробе сидит, и костыль и корзинка рядом. Видно, хворь замаяла, из сил выбился; увидел он сани-то, ползет по снегу, просит:
– Довези, родной! Замерзну, не доползу.
Петр глянул на него, сам кнутом лошадь шуганул. Так и остался нищий в сугробе.
Въехали в лес, тут Петр и вспомнил наказ старика. Хоть и вернуться за нищим – так он не против. А еще его мутит обман: вязанку полотна ведь тайком взял. Вдруг узнает старик?
Подъехали к березе, что над дорогой нависла. И дупло рядом. Опять их дед в чаще встречает. Одет тепленько, по-зимнему: в сапогах валяных и в варежках.
– Как базарилось?
– Да слава богу.
– Охулки какой на себя не положили ли?
– Ни на себя, ни на тебя, отец, не положили, – ему в ответ Герасим.
– По-честному базарили, – поддакивает Петр.
Старик только вздохнул глубоконько, поперек слова не вымолвил. Указал на березы, скатывать миткаль велел.
Раз, два – и готово, накатали. Домой веселехоньки заявились, особенно Петр. Ему уж больно по губе пришлось. Прикидывает: вязанка-то что? Этого мало. Пожалуй, и возок добра можно зацепить тайком от Герасима.
Неделя не прошла, затеял дело – поехал он в березняк, будто за дровами, а у самого на дворе дров и без того три поленницы стояло: сухие, с осени заготовлены.
Везет из лесу к вечеру хворосту воз. Во двор въехал, хворост сбросил, а под хворостом тканьё. Опять его Хозяин березовый не заметил. Откуда миткали – шепнул жене на ухо, смертной клятвой другим рассказывать не велел.
Повезли они с Герасимом товар на базар. У Петра на возу вдвое больше. Герасим головой покачивает:
– А у тебя, Петр, вдвое больше моего! Откуда взялось столько?
– А все оттуда. Баба с девками ночи напролет ткали. Вот и подбавили.
Ну подбавили так подбавили, а Герасиму-то что!
С базара едут, у той согнутой березы встречает их старик:
– Как, мол, дела?
– Да дела – лучше быть не надо, – отвечает Петр.
– Ну и гоже! Завет мой не забыли?
– Как забыть можно! – смеленько так Петр отзывается.
Дед только брови сдвинул, не стал перечить. Выдал им по хорошему возу миткалей. Добра пожелал обоим.
Приехали они домой, а на ту пору большое несчастье случилось: чужеземные паны на нашу землю войной пошли. Это давным-давно было. Все пожгли и в Кремле сели. И часть нашего края захватили. Как раз в то село заползли, где Петр и Герасим жили. Герасим видит – дело плохо: с захватчиками мириться никак нельзя. Выбрал ночь потемнее, взял краюху хлеба в мешок, топорок за пояс да в тот самый березняк подался. Много там мужиков скопилось – кто откуда. Сложа руки в лесу не сидели. Улучат момент: как поедут эти чужеземцы по селам кур да овец собирать, чужие сундуки проверять, – мужики с топорами да с вилами тут как тут. И покажут им, почем куры, почем гуси. Немало они в ту пору непрошеных гостей угрохали.
А Петр в селе остался. Звал его Герасим, да тот не пошел с ним – будто занедужил.
На базары-то ездить нельзя. И додумался Петр полотна чужеземным солдатам сбывать. Те оборваны: ни портянок на ногах, ни рубашек на плечах.
Петру главное – прибыль была бы. Да побазарить недолго привелось. Раз ночью подстерегли мужики в лесу целый обоз вражеский и приняли в топоры, а те на отпор, ну, их на месте и положили в том березняке. Глядят мужики: на всех чужеземцах белые миткалевые рубашки. Товар добротный. Откуда те полотна, один Герасим знает. Тут призадумался он, но и в ум брать не хочет, что, мол, Петр с врагами торги завел. В это время и выходит из чащи дед знакомый; глянул на чужеземцев.
– Да, – говорит, – за чем они шли, то и получили. А одевать их в нашу одежку не след… У кого же короткая память? Не у тебя ли, Герасим? Знать, мой наказ забыл? Весь мой миткаль осквернили!
Опечалился старик и пошел в свой березняк, словно на плечах гору понес…
На тот год выискался в народе знатный человек Козьма Минин.
– Не уступим чужеземцам, – говорит. – На этом наша земля от веков стоит.
Как гаркнул в Нижнем Новом городе клич, по всей земле его голос услышали. Со всех мест потянулись к нему люди. И наши туда же подались. Как зашли от Ярославля, заперли чужеземца в Москве, там ему и упокой спели. Всю землю родную очистили. Опять куда хошь кати-лети.
Герасим домой вернулся. А в народе ропот слышен: кто же с врагом в спайке был, полотна им сбывал, чужеземцев одевал? На Петра показали. Петра на дознанье потянули. Он и говорит судье:
– С чужеземцами я в спайке не был. У меня и полотен таких нет, – и показывает на рубашку с убитого иноземца. Советует: – Пройдите да посмотрите по клетям, кто такой – товарец ткет. Мне думается, у Герасима похожий был. Это, верно, он тайком сбывал миткаль чужеземцам.
Пошли к Герасиму на двор, а у него, сенцом закидан, целый воз такого тканья стоит. Тот самый воз, что в последний раз он привез.
Так-то Петр вылез, а Герасима взамен себя в яму сунул.
На язык Герасим был не мастер, ничего путного за себя сказать не может.
