Текст книги "Миткалевая метель"

Автор книги: Михаил Кочнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Все за одного – один за всех

На наших фабриках, кто постарше, все про Арсения вспоминают. Хороший больно человек был. Многие его помнят. Недолго пожил, а добрую память о себе навек оставил.

За правду первый шел. И другие, глядя на него, тоже головы поднимали. Стал он у ткачей вожаком.

Коли кто куваевских обидит, за куваевских гарелинские вступятся, гарелинских тронут – за них маракушинские встанут. Хозяева глядят, не то дело пошло, другое время, и народ другой. Не как встарь – хлещи-свищи. Силы у ткачей вдвое прибыло, как стали стоять все за одного – один за всех. А головой всему делу был Арсений. Он у самого Ленина все науки прошел. Крепко Арсений любил наш народ. Сам многому научился у наших фабричных. Наши его тоже сильно уважали.

Где ткачи – там и Арсений, а где Арсений – там и радость. Умные речи, дельные разговоры, советы добрые. А хозяевам это страшнее убытка, и никакая полиция его не поймает. Так и жил. Ходил по земле, рабочие его каждый день видели, а шпики, сколько ни старались, на след напасть не могли. Выследят другой раз, ночью нападут на квартиру, где он заночует, а его и след простыл. Фабриканты его пуще огня боялись. Понимали – взбудоражит ткачей, подымет всех, не удержаться тогда владельцам на своих стульях: отнимет фабрики да и отдаст рабочим – тките, мол, ребята, на своих фабриках для себя. Живите счастливо!

Никаких денег хозяева не жалели, только бы отделаться от Арсения. Ан, сколько ни старались, все даром. В том году, когда царь питерских расстрелял, наших тоже многих покалечили, а коих и совсем порешили – все по царевой указке.

В те поры от товарища Ленина Арсению письмо при-шло. Товарищ Ленин совет давал Арсению – как быть дальше, что делать. И свой наказ Ленин ткачам велел передать, чтобы духом не падали. Стал Арсений своих верных помощников по фабрикам рассылать, фабричных оповещать: мол, в такой-то день, в такой-то час приходите за куваевский лес на потайную сходку, письмо дорогое читать. Как идти, условились, где собираться, кому на часах стоять, чтобы полиция не припожаловала, куда ее не просят.

У хозяев на фабрике свои «уши» куплены были. Правда, на эту службу только дармоеды да пьяницы шли.

Прознали в управе – Арсений на сход народ скликает, заворошились, зашушукались, в затылках заскребли. Из губернии указ пришел – во что бы то ни стало схватить Арсения и в острог посадить.

Ну, ищейки и начали шнырять, пошли разнюхивать: кто нищим вырядился, кто ткачом заделался, чуйки понадевали, чапаны, картузы с каркасами, сапоги смазные, а кто в шляпе и при часах. Да во что ты ни нарядись, как хочешь прикидывайся, сразу видно, что за птица. У ткача глаз зоркий.

Арсений с утра до вечера на ногах был: все хлопотал, действовал, объяснял, кому что делать.

Напал на след Арсения беззубый Ермошка. Человек так себе – оклёвыш. С него и порты, как с лутошки, сваливались. Со всех фабрик гоняли его – то проворуется, то пропьется.

Определился он в тайную полицию, а терся по-прежнему на фабриках. Сразу-то его не раскусили наши.

В обед собрались ткачи у забора покурить, к ним, откуда ни возьмись, Арсений явился. Тут и Ермошка был. Он все запоминал, на ус себе мотал, в Арсения вглядывался: какие приметы, как одет.

«Вон он какой сокол, – подумал Ермошка. – Ужо я его в клетку запру».

После обеда Арсений на другую фабрику отправился. Ермошка за ним. Пока Арсений был на фабрике, Ермошка около ворот слонялся. Все хотелось ему увериться, в каком месте сходка назначена. Весь день за Арсением соглядатай шлялся.

Вечером Арсению надо на ночевку идти. Идет он и видит, что за ним по забору этот гусь крадется. Пошел Арсений колесить по переулкам, по закоулкам, по ямам, по оврагам, по грязным дорогам. Не отстает Ермошка.

Смекнул Арсений – дело дрянь, взял да и пошел к лесу. Отвязался Ермошка.

Часа через два идет Арсений в город другой улицей, свернул в переулок. Только стукнул в калитку к Власу, глядь, как из-под земли, у соседнего угла этот сыч торчит, в нос посвистывает, будто прогуливается. Делать нечего, шагнул Арсений в калитку, а Ермошка со всех ног пустился в тайную управу. Хлещет по лужам, инда брызги выше маковки летят. Радуется: запоймал соколика! Награду-то какую отвалят, в год не пропить.

Арсений Власу рассказал по порядку, что случилось. Влас и говорит:

– Полиции я не боюсь. Понадобится – жизнь за тебя свою положу, но при таком грехе у меня тебе на ночлег нечего и укладываться, а то накроют в полночь. Дам я тебе надежный адрес, а пока… перекусим давай, вот тут в ставце капуста квашена есть, а вон квас.

Перекусил Арсений, листовок Власу передал, а сам ушел. Влас да эти листовки в подушку сунул и полеживает на них на печи. Только было засыпать стал, как в калитку – стук, стук. Вкатываются с шашками и при всем оружье.

– Давай бунтовщика, – так к горлу и приступают.

– Какого бунтовщика? – Влас с печи спрашивает.

– Какой у тебя ночует.

– У меня, кроме меня да бродяжки, больше никого нет, – Влас отвечает.

– Что за бродяжка? Где он спит?

– Да вот, у меня под боком.

Городовой на печку. Глядит – никого около Власа нет.

– Ты что нам мозги крутишь? – околоточный надзиратель кричит.

Влас удивляется:

– Нешто нет? Сейчас со мной лежал. Как вы стукнули, видно, переполохался и убежал.

– Из лесу он к тебе пришел?

– Может, из лесу, может, с поля.

– Точно, как Ермошка донес, – шепчутся полицейские.

– Насовсем ушел или придет? – околоточный спрашивает.

– Куда он денется, вестимо, явится, не сейчас, так под утро. Куда же ему идти кроме? Больше у него никакого пристанища нет.

Уверил их Влас, что бродяжка скоро придет. Околоточный засаду выставил. Двое около угла, двое у калитки, двое в избе – револьверы, шашки наготове. Час прошел, два, дело к рассвету, сидят за столом, дремлют, поклевывают, сами не спят и Власу спать не дают. А Влас все кряхтит да охает:

– Батюшки, как голову-то ломит… и не встану к смене-то.

Это он неспроста, а чтобы хворого-то не потревожили, чтобы с подушки-то голову не подымать. Ворочался, ворочался на печи да и говорит:

– Вот что, царевы работнички, шли бы вы отдыхать, а то сами маетесь и другим спокою не даете. А во имя чего маетесь, сами не знаете. Горькая ваша жизнь, полынная. Бродяжка мой явится, я его представлю в участок. Там его по всем вашим статьям можете оследствовать. И с головы и с ног мерку снимете. В чем провинился – наказывайте, хоть в кандалы куйте. Только он из степенных, сызмала не баловал, а свое дело знает отменно.

Городовые не уходят, на Власа огрызаются, говорят, что он с бродяжкой заодно. Влас только посмеивается.

– Беседы его слушаешь?

– Бывает, что, лежа на печи, поговорим о своем житье.

– Что он тебе говорит?

– Он? Да ничего особого. Видно, день-деньской умается, все больше молчит.

– Чай, все порядки ругаете? Про хозяев небылицы сочиняете?

– Случается, и об этом толкуем.

– Ну, мы и тебя вместе с твоим ночлежником потащим.

– А чего таскать, бродяжка-то мой воюет против того, что человеку во вред. От его работы, почитай, больше пользы, чем от вашей. И, главное, за труды никаких себе чинов и наград не выпрашивает. У него тоже свой участок есть, в чужие не суется, а в своих полный хозяин.

И так-то своими словами раскипятил Влас околоточного, что тот порешил трое суток не емши, не пимши сидеть в его избе.

Уж за окнами красные занавески заря на небе повесила. Влас было на смену собираться начал. Слышит, в сенцах что-то грохнуло, видно, решето по полу покатилось. Кто-то за дверью шастит. Влас с печи-то шепчет: мол, нагулялся ночлежник, не зевайте.

– Только хватайте уж сразу, меньше греха будет.

Городовые револьверы на дверь наставили. Околоточный кричит:

– Бросай оружье, не то стрелять будем!

А дверь открывать в сенцы боятся. Бродяжка-то, видно, испугался окрика, замер за дверью, ни гугу. Околоточный как пальнет в дверь. Прислушались, а тот уж на чердаке громыхает.

– Все дело испортил, – говорит Влас, – не надо было давать острастку. Теперь без кровопролития не обойдетесь. Добровольно он с чердака не спустится.

Из избы околоточный тем, что под окнами были, приказывает:

– Конный наряд просить! Преступник сопротивление оказывает. На чердаке засел!

Пригнали конных, весь двор окружили. Чуть-чуть приоткрыли дверь, околоточный за косяком встал, сам кричит в притвор:

– Сдавайсь, клади оружье, все равно не уйдешь, не упрямствуй! А то дом спалим вместе с тобой.

Влас струхнул.

– Зачем дом палить?.. Я лучше честью его уговорю сойти.

Открыл дверь настежь. У этих револьверы наготове.

– Выходи, бродяжка, по доброй воле, лучше будет.

Никто не выходит. Ушел Влас за перегородку, гремит кринками, а сам приговаривает:

– Бродяжка, бродяжка, выходи.

Дверь настежь открыта. Вдруг через низенький порог и катится в избу серый полосатый кот с белым пятнышком на лбу. Такой ли бубен! Отгулялся за лето, шерсть на нем лоснится, так и переливается, горит. На мягких лапках по полу, словно по ковру, выступает, усы у него – что у твоего пристава, глаза с огоньками зелеными, как две крыжовины. Ткнулся в черепок, а там пусто. Мурлычет, около ног Власа и шеей-то и боком-то трется. Ясное дело: почесать за ухом просит.

У царевых работничков глаза на лоб. Набросились на Власа с угрозами да с бранью. А он им свое:

– Я тут при чем? Говорил вам, что бродяжка явится, вот и явился. Все документы при нем. Проверяйте, пачпортный он или беспачпортный.

Так и убрались на заре не солоно хлебав.

Ермошке в участке здорово влетело: следи лучше, пустой адрес не указывай.

Арсений утречком преспокойно встал у Прона, чесальщика куваевской фабрики, чайку попил и – за свое дело.

Ермошка после такого пряника еще злей стал выслеживать Арсения. Вечером и напал на его след. Арсений ночевать к Прону шел. Распознать Арсения легко было. Он курточку носил с медными пуговками. На этот раз Ермошка сподручного взял. Опять Арсений приметил их. Вьются, как вороны, около ворот Проновых.

Вошел Арсений, докладывает Прону:

– Дело – не хвали, вчера одна, а сегодня две вороны сразу прилетели ко двору.

А Ермошка тем временем опять в участок посвистал, у ворот сподручного на слежку оставил.

Выглянул Прон за ворота: «Батюшки, погода-то какая плохая». Постоял малость, позевал, спину об угол почесал, будто не его дело. В избе с Арсеньем перемигнулись: «Надо тебя во что бы то ни стало спасать, а то грех случится, как мне на фабрику приходить? Вот, скажут, и то ума не хватило человека выручить. Недолго раздумывая, с ведром по воду пошел. Видит, какой-то хрыч сутулый на сторонке под его окнами прогуливается, нет-нет да на ворота посмотрит.

Принес воды да и говорит:

– Один, видно, докладывать полетел, другой маятником под окном качается.

Скоро опять Прон из дома вышел. А Ермошка уже под окнами. Он знал Проново пальто. Пошел Прон по сторонке к ямам, за ним ищейки не пошли, Арсения ждали. Арсению в избе сидеть опасно, скоро и он следом за Проном вышел да и пошел в другую сторону. Ермошка с подручным за ним в десяти шагах стелют. А он идет, не оглядывается, этак спокойненько, будто не его дело. Ермошка думает: в свою подпольную квартиру пошел Арсений. Еще лучше, там, наверно, у него все запретные книжки хранятся. Арсений обернулся, а медные пуговки с орлами на куртке светятся, по ним и хлыщут Ермошка со своим партнером, как на огонек. Колесил, колесил Арсений по городу, потом в белый домик к попу направился. И полиция по пятам идет. Только он вошел к попу, говорит: «Пришел к вам панихиду заказать по родителям», – а полицейские и вваливаются. Цоп за куртку:

– Ты вот куда ходишь?

И поволокли его по лестнице прямо в арестантскую карету. Привезли в участок, глядят: стоит перед ними в куртке с медными пуговками Прон – чесальщик. Слыл он за человека надежного.

– Где куртку взял с такими пуговками?

– На Кокуе купил, за рубль семь гривен, – объясняет Прон.

Помытарили, помытарили Прона, отпустили. Ермошка опять в дураках остался.

Арсений ночевал в укромном месте. Ермоха узнал, что в воскресенье в лесу сходка назначена. И тоже к ткачам приладился. А полиции знак дал: идите по моему следу, на сходке-де всех чохом и заберете: и Арсения и всех его друзей упечем сразу.

В это лето грибов уродилось видимо-невидимо. Утром в воскресенье с корзинками, с кошелками пошли ткачи в лес. На дорогах – полиция. Народ идет, а придраться не к чему – по грибы собрались. Таких указов не было, чтобы народ за грибами не пускать. Только уж грибников-то больно много нашлось: мужики и бабы, кои за всю жизнь допрежь гриба одного не сламливали, и те ныне корзины взяли. Партийками небольшими подвигаются, по двое, по трое и поодиночке идут в лес. После всех Ермошка появился, тоже с корзинкой. Оглянулся – никого не видно больше на дорогах-то… Все прошли – решил. Пошел и он за последней партией. Из виду ее не теряет. Только в кусты сунулся, вынул из корзины шпулю с початком, привязал к кусту миткалевую ленту, думает, он последний идет. Ниткой след для полиции указывает. Хитро задумал: всех провалить собрался. Через полчаса к этому кусту конные городовые прискакали. Глядят – нитка. Ну и пошли по нитке, как с Ермошкой условлено было. Нитке конца нет, тянется она по чащобам, по бурелому, по кустам можжевеловым. Чем дальше в лес, тем гуще. О сучья исцарапались до крови. Мундиры на себе в клочья изодрали, лезут Арсения ловить. Лезли, лезли по чащобам. Нитка дальше да дальше повела, а отступиться не хотят. И в такую глухомань забрались, что не только конному, но и пешему не проползти. В ладони плюют, готовятся.

– Ну, сейчас дадим баню этому Арсению и его дружкам, ловко их Ермошка поддел.

Остановятся, послушают – голосов не слышно ли.

Никаких голосов, одни где-то поблизости лягушки потешаются.

– Теперь знаем, в какой лес Арсений ткачей собирает.

Так-то оно так. Лес-то есть, чаща непролазная, да ткачей-то в нем не видно, человечьего голоса не слышно.

Верст двадцать, а то и с лишком исколесили, а никого не нашли. В сомненье впали: уж не надул ли их Ермошка, он, может, тоже заодно с Арсением? Плутали, плутали и в такое место залезли, не знают, куда ехать дальше. Нить вдруг оборвалась в самой трясине. Теперь уж рады бы только из болота выбраться. Да поди-ка, выскочи. Начала трясина помаленьку лошадей заглатывать, сначала по стремена, потом по седло, а там уж одни уши торчат. Вместе с лошадьми-то и городовых трясина заглотнула, один только как-то сумел по слеге на твердое место выползти.

…А грибники собрались в лесу на прогалине, – у кого в корзинке гриб, у кого два, у других совсем пусто. Дело не в грибах. Много народа собралось. Встал Арсений на березовый пенек, вынул из-за пазухи дорогое письмо от Ленина и громко, горячо прочел его с первого слова до последнего. Письмо сразу всем силы придало. Дотоле таких писем нам никогда не посылали, таких писем нам никогда не читывали. Будто, прежде чем писать, у каждого в сердце Ленин побывал, с каждым в избе за столом побеседовал, по всем фабрикам прошел, за станками постоял, всех спросил да выспросил: что хотят люди, что думают. И всё то, что мы хотели и думали, своими словами высказал. Будто и солнце-то светить ярче стало.

А Ермошка трется по-за спинами, лопочет что-то, никто его и не слушает. А сам все на лес поглядывает, скоро ли на лошадях с шашками да с нагайками выскочат. Все сроки прошли, не появляются конные. Уж и сходке скоро конец, скоро по домам расходиться станут, в разны стороны рассыплются. Засосало у Ермошки под ложечкой. Другие-то говорят тихонечко, кому кашлянуть надо, рот картузом закрывают, чтобы на голос не пришел незваный кто. А Ермошка насвистывает на все лады. Одна бабка и прикрикнула на него:

– Не рано ль рассвистелся? Подожди скворцом разливаться-то.

С того ли, нет ли – на Ермошкин свист тут из лесу с разных сторон выходят сразу двое: Прон и Влас, у обоих этак же по корзинке. Прон весь оцарапанный, рубашка и штаны в клочья изодраны, а на лице и на руках болотная тина. А Влас ничего, чистый, только хмур больно. У обоих глаза горят. Закадычные друзья Арсеньевы, а на сходку к шапочному разбору явились.

Не любил этого Арсений. Сам был аккуратен, слово свое ценил.

– Где это вы, дружки мои, путешествовали? – спрашивает обоих.

А они-то ему чуть не в один голос и отвечают:

– По сорок лет мы на фабрике отработали, ни на минуту к делу не опаздывали, а ныне статья такая подошла. Вышли мы, как условлено было, самыми последними. Пришли мы вовремя, но по пути дело нашлось, а какое – сейчас скажем. Вошли в кусты, глядим – на ветке миткалевый бант, а от него нитка по лесу тянется. Постой, думаем, не на то мы ее пряли, чтобы нас этой ниткой скрутили. Я и давай эту нитку в мотушку сматывать с кустов. А у Прона другой моток пряжи изгодился, он и потянул его в сторону, через болото, к трясине гусиной, от куста с заметкой. Вот и опоздали.

Вынул Влас из корзины моток, тряхнул им и спрашивает:

– Ну, прядильщики, сознавайтесь. Кто потерял? Ты потерял, я нашел, отдам и на чай не потребую, бери по чести.

Все молчат, брови нахмурили. Поняли, зачем эта нитка была протянута.

Ходит Влас, всем в глаза пристально поглядывает. Все в глаза ему прямо глядят. А на Ермошке и лица нет. Головенку в плечи вобрал, словно над ним топор занесен, и насвистывать бросил.

Арсений и говорит ему:

– А ну, глянь в глаза мне прямо.

Окаменел Ермошка.

Подошел к нему Влас:

– Твоя нитка? На кого ты ее заготовил? На нас, на рабочих.

Да как хватит его по уху!

Второй поддал, да третий добавил… С того дня больше не показывался Ермошка на улицах.

А фабричные после той сходки веселей стали поглядывать и по всем-то фабрикам ленинское слово разнесли.

Арсений всегда был с рабочими, и поймать его по цареву указу никак не могли, – зорко его фабричные люди оберегали.

Поручение будет

1

Летом пятого года, – об этом рассказывал делу тому верный свидетель, боевик, по конспиративной кличке «Стрела», он с друзьями доставлял в Дубки (лесное местечко недалеко от Шуи) оружие: винчестеры, револьверы, – товарищ Арсений назначил в Дубках военное учение боевой дружины.

Боевики незаметно перенесли в лес оружие, припрятали. В этот день Арсений оставался в городе, в Шуе. Стрела в куртке дровосека возвращался из лесу на конспиративную квартиру, туда, где жил Арсений, к ткачихе тете Кате.

Вечерело. У крылечка дочка тети Кати сидит да жестянкой желтый песок меряет, ссыпает в кучки. Вскинула глазенки.

– Дяденька, чей ты?

– Да я, милка, квартирант здешний, – отзывается Стрела.

– У нас таких квартирантов нет.

Очевидно, одежда дровосека показалась девочке подозрительной.

– Нет, а теперь будут.

И уже Стрела в темных сенцах.

Девочка снова принялась мерить песок баночкой.

Квартира пуста. Арсения нет. Хозяйка тетя Катя еще не возвратилась с фабрики. Но Стрела не раз бывал здесь, потому он, как дома, спокойно вынул из-за дощечки в простенке запретную брошюру, которую советовал ему прочитать Арсений, раскинул куртку, лег на полу и стал читать.

Вдруг слышит – заскрипели половицы в присеннике. По усталому скрипу половиц слышно – хозяйка бредет, ее походка. С работы идет – словно гору на плечах несет.

Вошла, села у перегородки на сундучок, руки, словно плети, в бессилии опустила. Розовая повязка в пуху, брови пухом запорошены, на руках синие жилы перехлестнуты в узлы, в лице ни кровинки, глаза печальные, утомленные. Вся она словно окостенела на сундуке.

Долго глядела грустными глазами вокруг, потом глубоко вздохнула.

– Ох ты мне, нет больше моей силы-моченьки! Породил господь род людской на одно мученье, попустил на измывательство.

– Что, устала, тетя Катя? – Стрела отложил книжку.

– Вконец извелась. Еле дошла, одубовели мои ноги за двенадцать-то часов. Не своим горем придавлена, чужая боль больнее своей, не стерпела ныне, чуть в глаза фабричному приставу не наплевала. Ироды, окаянные, когда же придет на них погибель! Норовят человека в грязь втоптать!

Оперлась тетя Катя синими локтями о колени, уткнулась лицом в ладони и еще раз горько вздохнула. Отошло немножко от чуткого сердца, стала рассказывать о своем недавнем огорчении.

Только она повела речь – входит Арсений. Присел он рядом с тетей Катей на сундучок. Стрела на раскинутой куртке против на полу сидит – ноги калачом.

– Говори, говори, тетя Катя, я тоже послушаю, – просит Арсений. Чуток он был к простому-то рабочему слову, вникал во все, что говорилось фабричными.

– Сердце мое разрывается, – продолжала ткачиха, – о Тасе Четвериковой тужу. С нашей ткацкой она. Есть такая славная девчоночка у нас – невеличка, круглоличка. Сами-.то они из деревни недавно приехали. Нужда пригнала на фабрику. Отец ее, Митрей, по двору фабричному за грузчика. Таиска – умница девчонка, что послушна, что уважительна! А работяга-то какая! Может, видели – мимо окон с книжечками бегает в воскресную школу? Кажда строчечка, кажда буковка у нее в книжке горячен слезой омыта.

– Что, туго ученье дается? – участливо спросил Арсений.

– Полно те! Не в пример другим, говорят, понятливее ее ученицы нет. На ткацкой не угнаться за ней и старой хлопотунье, в школе-то, сказывают, каждое слово учителя ловит на лету. Вот какая! Чуть намекни ей – она уж и поняла. Не повторяй больше. Не то что другим – одно и то же десять раз долби!

– Так кто же ей мешает? – перебил рассказчицу Стрела.

– Вся помеха – родной отец. Слышать не желает про ученье. «Все это, бает, напрасно. Все равно ткачиху не поставят, скажем, в контору». Вон у человека еще понятье-то какое!

– Что же, она собирается в контору? – вспыхнули любопытством глаза Арсения.

– Спит и видит она – выбиться в учительницы. Вот что одумала-загадала. Без книжки-то дня не проживет. Всё бы читала, всё бы читала! Подружки-то в гулянье да в наряды, а она каждую лишнюю копейку сберегает на тетрадку. На сухой корочке сидит, во всем себе отказывает. Есть дешевенькое платьице – и тем довольна. Вся ее отрада – ученье. Ведь какая жизнь! Ни продыха, ни просвета… И бранят ее, и бьют, а она знай свое. И никто ей ласкового слова не скажет, не ободрит, не присоветует. Не ровен час, не сдюжает – может ни за что пропасть… Нападает на нее такая минута – становится Тася отчаянной, решительной…

Заметил Стрела, что при этих словах взор Арсения озаряется все больше и больше светлой сердечной тревогой и любопытством к жизни еще совсем незнакомого, но, очевидно, интересного для него человека.

– …Ныне на смену явилась она, словно с похорон, грустная, глаза заплаканы, на щеке синячок. Эх, горе-горенское!

«Что с тобой, Тася?» – спрашиваю.

А вот, оказывается, что. Прибежала она вчера со смены, кусок в руку, книжку в другую да в чулан. Сидит читает. Пришел отец. С него в конторе целковый штрафа сгребли, потому и злой. Вот он и рыкнул на девчонку: «Всё с книжками? Эка купецка дочь! Кому твое-то ученье нужно? Только зря голову забиваешь. Чтобы больше не видел твоих книжек!..»

Тася книжки схватила – да на чердак. На перекладинке примостилась.

Отец сапоги подшивать собрался, понадобились стельки. Лезет туда. «Долго ли тебя увещевать?» Да за косы вгорячах. Полетели с чердака книжки на мост. Чертилушка-то разошелся, давай топтать книжки…

Собрала Тася книжечки – да к подружке, там и ночевала.

Дома-то горе, на ткацкую прибрела – другое. Принесла она в узелке вместе с завтраком свои книжки. Пообедала пораньше других, выпала свободная минутка – за отбельной на куле приладилась, читает. На ее беду, летит мимо пристав Ястребов – ястреб настоящий; увидел девчонку – цоп книжку. «Это что еще за читальня здесь? В вертеп хотите обратить фабрику? Вон с ткацкой, чтобы духу твоего не было!» Да было и хотел книжкой-то по щеке девушку. Я с бабами поблизости изгодилась. «Эй, брат, ты не больно!» Да скорей к Таиске. Загородила ее, а она с горя да с перепугу, знать, и слова не молвит.

Побежал Ястреб в контору. «Зря-то не ябедничай там! Не помысли спихнуть с фабрики девчонку, а то из самого перья полетят!» – мы ему вослед.

Из-за Таиски-то и нам всем, бабам, заступницам-то ее, за непочтение к начальству по двугривенному штрафу. Вот ведь что делают!..

– Все-таки в обиду девушку не дали? – переспросил Арсений. – Тряхнули, шугнули Ястреба? Вот это-то и ценно. Так и надо. Жить врозь – хоть дело брось. Все за одного, один за всех – в этом наше спасение!

Тетя Катя вспомнила, улыбается.

– В воротах-то после смены Сысой-косой съел леща.

– От кого?

– От одной нашей.

– За что?

– За дело. Не суй руки куда не надо. Стал обыскивать-то здоровила подворотный – у Таисьи в рукаве книжка. «Это что пошто? Это что пошто?» Забава!.. Тут и развернулась одна: вот тебе, мол, на што, впредь будь умнее, пустая Чебурашка. И я, грешница, тумака два отвесила ему в спинищу. Вот и разволновалась, разгоревалась через чужое горе!

– Тетя Катя, это не горевание, это сил наших нарастание, – заключил по-своему Стрела.

Арсений молчал, он думал что-то.

Глянула тетя Катя в оконце:

– Да вот и она, Тася наша.

Стрела с Арсением припали к оконцу.

По тропинке вдоль рабочей слободки с книжкой под мышкой торопливо шагала стройная девушка с русыми косицами, в ситцевом, цветочками, платье. Походка у нее была легкая, но твердая, уверенная.

– Хороша невеста растет! – глянул на Арсения Стрела.

Арсений ничего не ответил, Стрела замолчал.

Действительно, было во всем ее стане что-то весеннее, чистое…

2

Сколько отрадных мыслей и светлых надежд каждый раз несла девушка в своем сознании и сердце, проходя в школу мимо домика тети Кати. И всегда Арсений, если он в этот час дома, пристально поглядывал на нее. А когда с хозяйкой квартиры зайдет беседа про фабричные дела, обязательно спросит он и о Тасе: как подвигается ее учеба, поладила ли с сердитым отцом, есть ли у нее подружки и кто они?

Однажды бежит мимо окон смуглянка с книжкой, а Стрела взял да и запел вполголоса:

 
Занавески тонки-тонки,
Русокосую видать.
Как бы с этой русокосой
Вечерочек погулять!
 

Арсений стоял рядом с ним у окна. Проводив девушку взглядом, он вдруг мягко и ласково обнял Стрелу и, как-то по-особенному задумчиво улыбаясь и продолжая смотреть в окошко, заговорил:

– Не велико счастье погулять вечерочек, а вот как помочь девушке встать на большой путь…

– Это само собой, – возразил Стрела, – но ведь мы аскеты, что ли? Сам ты, Арсений, нешто монах-отшельник? Ты тоже человек и выше человеческого закона не станешь, пусть хотя ты и настоящий воин по мужеству, по отваге.

Арсений отошел от него. Он уже не улыбался.

– Стрела, ты только вдумайся в этот стоп, вопль из поколения в поколение! Вопли русских матерей-рабынь! Рабство… Оно калечило и калечит женщину, начиная с детских лет. Оно низводит ее до страшного состояния.

 
Три тяжкие доли имела судьба,
И первая доля: с рабом повенчаться,
Вторая – быть матерью сына-раба,
А третья – до гроба рабу покоряться,
И все эти грозные доли легли
На женщину русской земли.
 

Он вдруг смолк, словно потрясенный глубочайшей правдой слов великого поэта, стиснул зубы и сжал кулаки. Стрела смотрел на него, взволнованный. Арсений снизил голос до полушепота и продолжал:

– Двойной тяжестью этот позор женского рабства лежит на тех мужчинах, которые иногда не только не возмущаются рабским уделом своих подруг, но и сами угнетают женщину. Сбросить ярмо унижения и бесправия с женщин – это долг каждого из нас. Всегда, во всех случаях, помнить, что свобода и полноправие женщины написаны на знамени революции…

Вполне согласен, Арсений, со всей программой по женской части, потому кладу клятву: чтобы не попасть в угнетатели, обрекаю себя на унылую холостяцкую жизнь, – сказал Стрела с наивной искренностью и чистосердечием.

Арсений усмехнулся и покачал головой.

– Ах, Стрела, Стрела, боевик ты славный, но в теории то на одну ногу припадешь, то на другую… При чем же тут холостяцкая участь? Я про Фому, ты про Ерему. Что бы стало с человечеством, если бы все приняли к руководству твою «радикальную» программу?!

– Поредело бы человечество, Арсений.

– То-то и оно… Ты дочитал брошюру? Нет? Ну, так дочитывай, – сказал Арсений и, повернувшись на каблуках, обратился к хозяйке: – Тетя Катя, я хочу познакомиться с Тасей. Не пригласишь ли ты ее в субботу сюда?

– Пригласить не штука. Да она больно торопка, боязлива, с незнакомыми застенчива, – предупреждала тетя Катя.

– Бояться нас нечего. Пригласи запросто. Чай, здесь не царские сенаторы. Так и скажи ей.

– Ладно, так и быть, заброшу словечко. Только ради вас…

3

Через сутки получают от хозяйки добрую весть.

– Так вся и воспламенела, моя голубушка, как услышала: мол, с тобой встречу пожелал иметь один хороший человек. «Кто он?» – «Да квартирант мой». – «Зачем я ему?» – «Да просто так». – «А какой он из себя?» – «Умный, – говорю. «Вот диво! Откуда он меня знает?» – «Уж не знаю откуда». – «Боюсь я, стесняюсь». – «Полно-ка тебе».

И лишь к вечеру Тася шепнула на ушко тете Кате, под строгим секретом:

– Ладно, приду, только об этом, ради бога, ни слова отцу! Узнает – убьет!

В субботу Стрела лежал на полатях за переборкой. Арсений сидел в горенке, писал что-то.

Предстоящее знакомство Арсения с Тасей, на взгляд Стрелы, не сулило ничего доброго. И вот почему: девушка молодая, настойчивая, недурна собой, не возмечтала бы о добром молодце. Тогда беда. К рабочему же отряду борцов она неподходяща: по всему похоже, что она задумала в одиночку вырвать у скупой жизни свое счастье. А Стрела же к тому счастью подходил с другого конца.

«Допустим, по молодости и вспыльчивости на час увлечется она нашей идеей, примкнет к нам, – думал Стрела, – а потом, как хрупкий стебелек на солнцепеке, безо времени сгорит. Тяготы, неудобства, неуют, лишения, ежечасная опасность, риск испугают ее».

Усталых, нытиков, маловеров Стрела, как и сам Арсений, не любил. Поразмыслив и взвесив все «за» и «против», он решил обходной атакой идти на Арсения.

Он рассказал Арсению одну историю из времен парижской революции о том, как будто бы погиб один народный герой только из-за того, что принял в ряды борцов молодую женщину.

– Э-э, нет, стой, – громко возразил Арсений, – я с тобой не согласен. История немало сохранила замечательных имен русских женщин-героинь, вся жизнь которых – высокий подвиг! Как знать, Стрела, может быть, героизм русских женщин в эпоху революции будет вечным образцом, живым примером для многих поколений женщин всего мира. Я в этом не сомневаюсь! Раскрепостив женщину материально, мы раскрепостим ее дух, ее ум и энергию. Подлинный героизм, по-моему, в том, чтобы видеть мир и таким, каков он есть, и каким будет, пройти через все испытания, лишения, пронести незамаранным свое знамя до конца и победить. Но если не приведется дожить до победы, то нужно умереть не ка к сверчок за печкой – попел, попел и замолчал. Нужно умереть так, чтобы даже смерть хоть немножко приблизила приход победы.