Текст книги "Миткалевая метель"

Автор книги: Михаил Кочнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Издали заметила царица новую скатерть, так вся и воспылала:

– Что за узоры! Какая прелесть!

Вблизи-то скатерть еще лучше.

Подошла царица к столу, оперлась пальцами о скатерть – и онемела. Стоит, словно статуя каменная, глаза оловянными стали, да вдруг как взвоет на весь дворец:

– А-а-а-а! – словно ее режут.

Вельможи, придворные да гости заморские глаза выпучили; не свихнулось ли ее императричество? А она – хлоп в обморок. Тут фрейлины ее подхватили. Шум, гам, переполох. Царицу водой отливают. А она, чуть только очухалась, всех распихала, растолкала – да к столу. Свирепой тигрой на скатерть кинулась, стащила ее со стола, всю посуду драгоценную, весь хрусталь перебила, давай скатерть ногами топтать.

Вельможам приказывает:

– Сжечь! Изрубить! На бумагу перемолоть! Все ярославские скатерти, салфетки – все на бумагу! На той бумаге я указы напишу, с супостатов кожу спущу! Тем, кто выткал на скатерти Емельку Пугачева, головы отрублю! Найти, поймать, схватить, перед мои очи доставить!

Слуги начали скатерти со всех столов срывать. Да той же ночью и скатерти, и салфетки, и все камчатное белье дорогое – на воза и на фабрику; все начисто перемололи на бумагу, все поизничтожили. Сколько старанья ткачей было погублено! Что царским дармоедам бессонные ночи тружеников!

Забегали, засновали гонцы, к коням кинулись. Ночь-полночь – в Ярославль на мануфактуру гонят.

Камешки стреляют из-под копыт, пыль столбом за гонцами.

Балабилкино сердце чует: просиди они еще сутки в каменном амбаре – и пропали. Не помилует царица, прикажет головы отрубить.

Не спится и купцу в эту ночь. Чумным волком шляется он около мануфактуры.

Вынул Балабилка дареное полотенце, прошептал:

 
Раскатися, полотно,
Встань, высокое окно!
 

Вот и окно появилось в каменной стене. Бросил он полотенце за окно – белый полотняный мосток повис в воздухе. Полотно колышется, чей-то голос приветливый с берега слышится:

 
Полезай, парень, в окно,
Не сорвется полотно!
 

И пошагали ткачи один за другим по этому мостику. Мостик как раз над головой у купца. Купец заметил воздушных пешеходов, заорал как полоумный, кинулся за ткачами.

А они поверху идут да насмешки над купцом и царицей откалывают. У берега сошли с мостика. В траве – камешек-светляк, Балабилка метнул камушек в воду, он ударился о хрустальную дверь. Зыбко волна отхлынула от берега, хрустальная дверь отворилась… Видит купец: вышли парни из-под воды на том берегу.

Прибежал он к себе, всех сторожей взбулгачил:

– Ткачи убежали! Поверху! По воздуху! Сам видел, как они надо мной по мосту шагали.

Народ дивится – никакого моста в воздухе нет. Шепчутся меж собой: «А купец-то наш, пожалуй, от алчности рехнулся».

Слышно – по большому тракту стучат копыта. Уж не царские ли посланцы? Так и есть. Они…

Гонцы прискакали на мануфактуру. Хозяин ни жив ни мертв. С него от перепугу штаны нанковые сваливаются.

В амбаре на пороге, под красным кирпичиком, нашли гонцы письмецо. Вот что, брат ты мой, было в нем написано:

«Прощайте, хозяин-каин и царица-медяница!

В гости нас в скором времени ожидайте. На судьбу свою не ропщу, твою фабрику, придет час, по ветру пущу. Пошли мы свое счастье искать. Нам с царями дружить не с руки. Не вхожи мы в тот высокий дом, случится – и в него взойдем. Теперь и вы повидали Емельяна Ивановича. А мы с ним и за ручку здоровались. Ради него и ночей не спали на погибельной мануфактуре. Ну да ладно. По воле мы шибко соскучились.

 
Белый лебедь
На блюде не был,
Никем не рушен,
А всяк его кушал!
 

А мы и поболе прочих этого лебедя знавали.

Ткач – скатертный начальник Балабилка, крестьянский сын».

Сгребли гонцы с хозяина золотой пудовичок отступного, заступительного и повезли Балабилкин манифест царице.

Вниз да по матушке по Волге да по шелковым зеленым лугам, что раскинулись, как скатерти, идут день, идут ночь пятеро товарищей: Балабилка, Мартьян, Гусь, Беляй и Грош. Идут да свое счастье гукают:

– Эй, Волга, до счастья нам идти долго или не долго?

А с крутого красного берега, из-за лысых гор Жигулевских, кто-то радует их раскатисто:

– Недо-ол-го-о-о-о!

И дорога не камушком-дикарьком, а травой-муравой стелется им под ноги.

Не унывают Балабилка и его товарищи, голов не вешают.

Да как же с Балабилкой и унывать-то!

Впереди он идет, руками размахивает, приговаривает:

– Сапоги дорогу знают, только ноги подвигай!

Серебряная пряжа

На одной фабрике нашей – сказывают, у Грачева – такая история в старое время приключилась.

Хозяин больно скопидомен был. Карман толстый имел, а одевался вроде конторщика; когда же на фабрику приходил, так и того хуже: все хотел показать рабочим, что он-де, божья сирота, последние штаны протер, за столом в белой конторе сидючи.

Разве что в гостишки к кому соберется – ну, тогда приоденется получше. Сидит на пиру, пьет-ест, а сам все больше на одежду свою глядит – как бы не облить, не вымарать, папироской не прожечь.

Отец у него когда-то горшечником был, ситец доской набивал, на Кокуе 3737
  Кокуй – место в старом Иванове.


[Закрыть] с лотка базарил. С лотка у них все и зачалось. Ну, а сын воротилой стал.

Отец ему и рассказал, что когда-то у ткачей, в старое время, была серебряная нитка. Ну раз серебряная, то и дорогая. Да затеряли люди эту нитку, ищут уж сколько лет, найти не могут. Объявится счастливчик, нападет на след, завладеет этой ниткой – озолотится. Хозяин-то спал и видел эту нитку. Слышал он, что секрет этой нитки хранится у какой-то белой зверюшки – то ли у горностайки, то ли еще у какой.

Раз как-то утром хозяин, знать, не на ту ногу встал, весь день ходил по фабрике злой, на народ не глядел, все у него дураки да лентяи нерадивые. К кому ни подойдет, посмотрит на сделанное, только и скажет:

– Работать как следует не хотите, метлой вас гнать с фабрики, дармоедов!

Ткачихи, которые с уроком справились, домой собираются, платки завязывают, пыль с себя метелкой обивают.

Глядит хозяин на сотканное: у одной готовый кусок возьмет, у другой повертит, со всех сторон смотрит, не знает, к чему бы придраться, как бы лишний пятачок сбросить или под штраф подвести. Хозяева на эти штуки мастера были.

И, как на грех, подвернулась ему под руку ткачиха Авдеевна. На плохом она станке ткала, на допотопном. Работала прилежно, любила свое дело, всю жизнь на этой фабрике промаялась, да в чем-то не угодила хозяину, и поставил он ее за старый, никудышный станок. Давно бы пора новый завести. Хозяин и сам понимал, да на новый-то надо денежки, а денежек жалко. Потому решил, что Авдеевна и на старом должна ткать сколько ей положено. А что до сил и здоровьишка ткачихи – об этом ему заботы мало.

Все кончили, а у Авдеевны половины не сделано. Да и сотканному она не рада, сама видит – не полотно, а рогожу снимает. Наладчика позвала; тот поглядел на станок и пошел прочь: «С ним, говорит, неделю нужно возиться, чтоб наладить».

Даже слезы прошибли Авдеевну.

– Провались ты, – говорит, – проклятый станок, вместе с этой фабрикой и хозяином-скрягой!

А хозяин-то как раз и стоит за ее спиной… И так это по-лисьему выглядывает:

– Кому это, сударка, провалиться-то? Мне, что ли?

Авдеевна была на слова не горазда, в оправданье-то не нашла что ответить. Будь она половчее на слова да поострее на язык – так и вывернулась бы. Заплакала в голос и давай скорее нитку связывать. Хозяин посмотрел на сделанное и заявляет:

– Это за целую смену только и наткала? За что же я тебя хлебом кормлю? Ты уж лучше не ходи на фабрику…

Сказал – словно в ледяную воду с головой окунул. Легко подумать – не ходи на фабрику! Не пошла бы, да зубы на полку не положишь, а дома-то ребятишек куст. Всех их одень, обуй; плохо ли, хорошо ли – накорми.

Торопится Авдеевна, нитки связывает, а нитки-то прелые: не успеет одну связать, другая оборвется. То челнок застрянет, то основа спутается: не работа, а сущее наказание. Не стерпела Авдеевна, первый раз в жизни осмелилась в глаза сказать хозяину:

– Новый бы станок надо… А этот выбросить. Я бы на новом-то горы за смену соткала, а тут одна досада.

Не понравились хозяину эти слова.

– Ты, – говорит, – баба, глупа. И как ты осмелилась учить меня? Когда ты будешь хозяиновать, а я ткать, тогда, может, тебя и послушаю, а пока ты мне не указ. Домой я тебя не отпущу, пока урок не сделаешь… Хоть умри, а сотки! Не соткешь – утром расчет дам… А то, что соткала, – не приму, в брак пущу, да за такую работу еще с тебя взыщу: не порти хозяйских товаров.

– Как же я хорошо сотку, – всплакалась Авдеевна, – станок-то никудышный, основа гнилая, уток не лучше, да и свету нет…

Хозяин осердился:

– Пряжа гнилая? Когда она сгнить успела? Пока ты ткала? Если так расторопно ткать будешь, и верно, пряжа сгниет. Смотри, основа какая. Натянута! Слушать мило-любо, каждая ниточка, словно серебряная, вызванивает… Тки давай…

Опять ему серебряные нитки припомнились.

Пошел он прочь, а Авдеевна и проворчала сквозь слезы:

– Знаю я твое серебро… Ты на серебряной нитке скорей удавишься, чем ее купишь… По дешевке у шуйских гнилой пряжи накупил, ткать из нее заставляешь, а народу продаешь товар за хороший. Привык людей обманывать…

Товарки Авдеевны смену кончили, домой пошли, осталась она одна. Света белого ткачиха не видит. Ткет, станок обихаживает: и челнок осмотрит, и бердо очистит, а дело не спорится. Из гнилой-то пряжи да на плохом станке канифаса 3838
  Канифас так называлась плотная ткань.


[Закрыть] не соткешь. Плюнула Авдеевна с досады, отошла к подоконнику, сама с собой разговаривает:

– Лучше побираться идти, чем за таким разбитым корытом маяться.

В цехе никого уже не было. Задремала Авдеевна с устатку. Долго ли, коротко ли дремала – и не помнит. Почудилось ей, что станок стукнул. Очнулась она, глядит – в основе Горностайка снует, взад-вперед, взад-вперед торопливо так бегает, вроде челнока-бегунка. Волос на ней чистым серебром переливается. И говорит она человечьим голосом:

– Ты не горюй, Авдеевна, сейчас мы из серебра полотен наткем и за сотканное все, что причитается, сполна возьмем.

Встала Горностайка на задние лапы и давай с себя пушок сдирать. Как скребнет коготками по брюшку – волосы серебряные так и сыплются. Серебряным пухом всю ткань покрыла. Потом быстренько в каждую нитку по серебряному волосу заплела. И сразу вся основа серебром заиграла, и такие стали прочные нитки – ножом не перережешь. Зазвенели струнами, заиграли.

– Теперь запускай станок! – приказала Авдеевне, а сама в норку юркнула.

Авдеевна пустила станок. Пошло дело, как по маслу. Основа не рвется, не путается, станок работает на диво, лучше нового. За какие-нибудь полчаса урок закончила. Только она кусок снимать – сам хозяин катится. У него глаза на лоб полезли.

– Как ты смогла так соткать? – спрашивает. – Эта же ткань дороже всяких шелков, а с полотном и в сравненье не идет… Да я ее заморским купцам за чистое золото продам… Какой доход получу! Ты, Авдеевна, искусница. У тебя, видно, та самая серебряная нить хранится, кою давно затеряли наши люди. Где ты ее нашла? Отдай мне ее или продай, только никому не говори об этом. Дорого заплачу тебе. Не отдашь – каждый день после урочного работать заставлю.

– Ничего я тебе не продам, – отвечает Авдеевна. – Никакой у меня серебряной нити нет, никаких секретов не знаю. С чего такая ткань получилась, я и сама не разберусь, не пойму. Может, с того, что я нонче много над этой пряжей плакала, – от слез моих и засеребрились нитки.

– Ну, тогда плачь больше. Это мне выгодно… А уж я постараюсь, чтобы ты побольше плакала. Ступай поспи, скоро опять на смену…

Проводил он Авдеевну, сгреб серебряную ткань в охапку, к себе в контору поволок. Дверь на ключ запер, окна занавесил – боится, кто бы не подглядел. Раскинул на столе ткань, глазам не верит: кусок так и сияет.

Обрадовался хозяин. Стоит, ладоши потирает, прикидывает, сколько прибыли возьмет за такой отрез, а сам думает: «Вот бы все ткали так же!»

Налюбовался, наплясался хозяин около серебряного куска, запер его в железный шкаф, где касса хранилась, ключ себе на ремень повесил и опять в ткацкую пошел, прямо к станку Авдеевны. Глянул под станок Авдеевны – а там будто серебряный волосок светится… Что за притча! Обомлел даже. Прихватил ногтями серебряный волосок – глядит, а это настоящая серебряная нитка: не рвется, не путается.

Выскочил хозяин из-под станка как ужаленный и ну нитку наматывать в моток на руку! А нитке конца нет – все станки ею опоясаны. Хозяин рад: ему бы побольше захватить. Наматывает он, торопится; кажется ему, что время чересчур быстро летит.

Бегал, бегал вприпрыжку вокруг станков, семь потов с него сошло, а нитка все не кончается. Обежал последний станок, глядит – нитка за дверь уходит. Он – туда. Нитка по фабричному двору под ворота тянется. Он – за ней. А нитка и здесь не кончается. Вдоль по улице легла, по снегу серебряный волосок так явственно при лунном свете выделяется.

Бежит хозяин по улице, волком озирается, хватает нитку, навивает, путает – боится, кто бы не перехватил. Нитка меж тем протянулась в переулок, а из переулка в поле поползла. Хозяин – за ней. Так в одной жилетке и чешет, ему и мороз нипочем – и на морозе с него пот льет. Жадность-то вот что с человеком делает!

Выбежал из села, радуется – ночь, в поле он один, нечего бояться. Опоясался мотками, с плеч до ног серебряный стал.

Далеко от своей фабрики убежал. Уж и Иваново-то давно из виду пропало. Немножко очухался, обернулся назад – одна только труба фабричная видна где-то вдали. Оборвал бы нитку да и домой вернулся – пожалуй, дело-то лучше бы было. Но хозяин по-другому рассудил: захотелось ему до конца дойти, до клубка самого, весь клубок заграбастать. «Набрать бы, – думает, – этого волоса столько, чтобы на всю жизнь хватило да еще сыновьям и внукам осталось. Своей пряжей да тканью такой, как Авдеевна ткет, я всех ивановских фабрикантов и купчишек прочих забью. Выше всех буду. Не дам никому на ярмарках показываться, их тряпье после моих деликатных полотен никто и не возьмет. Придется еще железный шкаф заводить – деньги хранить».

Он уж и подсчитал, сколько на первый год выручит, сколько на второй. Словом, далеко вперед заглянул.

Снег под луной битым стеклом поблескивает, глаза слепит, а серебряный волос еще пуще переливается, словно по тонкой трубочке голубоватая водица струится.

Добежал хозяин до леса. Нитка в лес протянулась; хозяин не отстает, бежит дальше, по пазушки в сугробах вязнет, ползком ползет, а знай вперед стремится.

Зима в тот год установилась задиристая, ветристая, ворожливая. В лесу ночью немудрено закружиться. Пока охотился хозяин за ниткой, в самую чащобу залез. Следы натоптал вокруг да около, а серебряный волос вьется по этой чащобе – возле пней, возле елок, по можжевеловым кустам; кажется, никогда его не размотаешь.

Струхнул тут немного хозяин, думает, уж не в ловушку ли попал. Посидел на пне, а сам все пышными серебряными мотками любуется. Только тем себя и утешает;

«Ладно, до утра здесь просижу, а на рассвете из чащобы выберусь. Холодновато, зато сколько добреца хапнул – и всё даром».

Передохнул малость и опять принялся с кустов пряжу сматывать. Глядит – а теперь уж вместо одной нитки двенадцать нитей в ряд появилось. Ну, еще лучше. Он сразу все двенадцать стал сматывать; в мотки свивает, в копны складывает, сам думает: «Вот так счастье, вот так капитал!»

А в голове у него мутится. Вроде как бы с ума начал сворачивать. Самому ему об этом и невдомек. Бросил он последний моток на двенадцатую копну, глядит – на кустах ни единой ниточки не светится. Зато в середине чащобы словно из-под земли вырос громадный дуб. И весь серебром горит.

Хозяин метнулся к нему. Смотрит – а дуб этот плотно серебряным волосом обмотан, и так ровно, ряд к ряду, словно его машиной навивали. Увит он от самого гонкого сучочка до корня. А корень толщиной в три обхвата. Как увидел его хозяин, так и голова кругом пошла. Подбежал к дубу, обнял его и закричал:

– Чур, не вместе! Мой дуб, я его нашел. Никому не дам!

Приказчика бы позвать и поставить к дубу, да уйти из лесу боязно: не перехватил бы кто находку. Набредет вдруг лесник или охотник – не уступит.

Вдруг налетел ветер, лес затрещал, снег посыпался.

Луна пропала, темно в лесу стало. И началась завируха-метель, во всей чащобе свищет, так снегом и бросает, в глаза бьет. Ей и дела нет до того, что хозяин в одной жилетке в лес заявился.

Еще плотнее прижимается хозяин к дубу, и от этого ему будто теплее становится. Засыпает, забывается.

А в лесу тише и тише, чуть снежок падает, потом луна выглянула из-за облака – светло в серебряном бору.

По дубу Горностайка бегает. Сядет на сучок, двумя лапками волос серебряный наматывает и куда-то в гущу те клубочки кидает.

Хозяин это сквозь сон видит. И еще видится ему, что он в Макарьеве ткань Авдеевны продает прибыльно.

Солнце взошло, метель утихла, в чащобе около дуба двенадцать сугробов наметено выше роста человеческого. Тут же стоит хозяин, прижавшись к дереву, из снега одна его маковка плешивая торчит. Замерз он.

Когда наследники железный шкаф открыли, куда он матерьицу Авдеевны спрятал, никакой там серебряной ткани не нашли: лежит камень-булыжина на полпуда – и больше ничего.

А у Авдеевна – с Горностайкиной ли помощи, с чего ли другого – ровно силы да уменья прибыло. Уж такие канифасы ткала – и плотные, и красивые, словно шелка.

Горностайкин след

Спальные сараи при фабрике, бывало, у нас клоповнями звались. В них и жили рабочие. Какое уж это было житье! По сорок человек в одной конуре ютились. На нарах спали. Один встает, уходит к станку, другой приходит с фабрики, ложится на это место. И душно, и грязно, и темно. Ан и в клоповнях не всем доставало места. Хоть бы на полати зимой – и то бы ловко. Рабочие, которые из пригородков да из ближних волостей, к примеру хоть докучаевские, ходили домой спать. Фабрика, она не считается с погодой – вьюжливо там в поле или нет, – потемну в пять утра засвистит в железную свистульку: будь, приятель, к своему часу у станка.

Ткацкая купца Садофья была по тому времени немалым заведеньем. Ткал так же вот у купца Садофья Патрикей Лукошкин. Сам-то в ткацкой, а мальчишечка его, Митряшка черноглазый, шпульки мотал на машинке, ставил их на зубья боронки 3939
  Боронка – приспособление, на которое ставятся специальные катушки – шпули.


[Закрыть]. Какой Митряшка еще работник – седьмой годок недавно сошелся. Ему бы с горы кататься, мячом потешаться.

В Докучаеве-селе жили почти сплошь фабричные.

Летом-то еще туда-сюда, а зимой совсем плохо. Затемно встает Патрикей; Митряшка никак глаза не продерет, словно мазаны они патокой. Тычется носом в плечо отцу, пока тот облачает его в рваный зипунишко. Повезет отец маленького шпульника до фабрики на салазках. А не близко – верст без малого десять.

Сказывают, однажды подошла масленица широка – раскрывай ворота. Богатым, тем же купцам да фабрикантам, масленица – объедуха, деньгам прибируха, весела, привольна и раздольна, а ткачам, сам посуди, на что масленицу справлять? Другому и с себя-то нечего заложить. Богачу на масленой всю педелю гулять, а ткачу все равно – понедельник полоскозуб. У купца на столе блины по аршину длины, а у ткача на столе зимой и летом все одним цветом: белая капуста, да горькая редька, да пареная репа. Это еще больно хорошо… А масленица боится горькой редьки да пареной репы…

В малу масленку ведет Патрикей Митряшку по целику, голенищами снег черпает. В поле метет метелица, так седыми гривами и стелется – хоть глаза выколи.

– Ну, Митряшка, всеедная неделя озорна, а маслена и совсем лиха придет, – говорит Патрикей, а у самого на усах сосульки, как стекляшки, звенят.

Следу нет. Сбился с пути Патрикей. Кругом на тракте около Докучаева-села овраги. Плутал, плутал, пока рассвело, – видит, от фабрики-то влево взял, да и далеконько ухлестал. Работа не ждет. Пришел, а уж там начали. В получку перед масленицей кому сколько выдает хозяин. Патрикею и Митряшке за полмесяца две гривны на обоих, а Патрикей считал: не меньше как целковый ему под расчет.

– Что это больно мало? – спросил Патрикей.

– А то это: оба вы три раза опоздали. Долго больно спите, господа Лукошкины!

Садофий-хозяин слова не скажет без злого умысла.

– Да ведь хвиль взялась – эвон какая! Вторую неделю метет и метет, света белого не видно. Не близко нам… Хоть мальчишку-то взяли бы в спальный сарай, – просит Патрикей.

– Вот когда построю про вашу честь, тогда и приходи. Да и то еще подумаю. Коли тебе далеко, я найду ближних за ту же цену. Вон вашего брата у ворот каждое утро табуны гуляют…

Что хозяину тужить? Взвеселил он ради масленой Патрикея и Митряшку: еще раз опоздай – и ступай куда знаешь.

Везет Патрикей Митряшку домой. Устал, хрипит, как старый кузнечный мех, все захребетника Садофья пушит. И погоду-то ругает. Совсем замаяла бездорожница. Митряшка в зипунишке окоченел, зубами рубит. С кислых фабричных щей не взыграет кровь.

Дома Митряшка – шмыг на печку, за трубу, под дерюжку. На печке отошел. За переборкой у печи теленок стучит о пол копытцами, вокруг веника ягнята прыгают, под боком у Митряшки мурлычет его верный приятель, серый полосатый кот.

Просит Митряшка с печки:

– Тятька, а тятька, потешил бы ты меня ради масленицы, хоть один раз в жизни: купил бы мне расписную «кобылку» с горы кататься. Вон Евлашке привезли с базара, даром что он и дорогу-то не знает до фабрики.

Отец подпер кулаками бороду, невеселый сидит за столом.

– У Евлашки отец в лавке аршином играет, а я в ткацкой челноком. На хозяйском челноке не озолотишься, сынок. Рад бы потешить тебя, да, сам видишь, не на что.

Высыпали вечером на гору докучаевские мальчишки масленицу встречать. У Евлашки – нос кверху: у одного у него расписная кобылка. А Митряшке отец вместо санок корзинку подморозил, сенца в нее положил.

Гора за Докучаевом высокая, крутая, чуть не до небес. Нацелили ребята на скат корзинки-корыта и кобылки. Кричит Митряшка:

– Давайте гадать, у кого лен дольше всех уродится!

Это гаданье водилось на масленой. Кто дальше прокатится, у того, дескать, лен вырастет выше.

Как бревешки, один за другим покатились с горы. Митряшка первый, за ним вся армия неугомонная: все тоже больше мальчишки-фабричники. Толстощекий Евлашка не скатился и до половины горы – застрял в сугробе, как хомяк в мякине. А Митряшка себе на диво катится и катится, будто бабушкин колобок с окна. Уж и не видно его с крутой горы. Да и сумеречно. Словно ветром гонит его по белому ровному полю к Великше-реке, а до нее-то не меньше как полверсты.

Вдруг видит Митряшка: на кочку Горностайка выскочила. Вспыхнули у нее глаза, как два уголька в горнушке, и кричит она:

– Не катись, остановись, мою стежку не замни! Может, тебе пригодится моя дорожка!

Тут только остановился Митряшка. Вспомнил он, как бабка Аксинья рассказывала вечерами за прялкой хорошие историйки про этого зверька-заступника. Воротился Митряшка на гору такой веселый, словно полон карман леденцов ему насыпали под горой:

– А у нас-то уродится леи и долог, и коренист, и головист! Ага, что!

Побежали мальчишки на большак. Купцы едут домой с базара. Встали пострелята у дороги, давай гостинцы выманивать. Так на маслену уж водилось в нашем краю. Как кто едет мимо, Митряшка запоет, и мальчишки тоже:

 
Иван, Матвей,
Подавай лаптей,
Рыбки кусочек
С коровий носочек,
Леденец с огурец,
Бараночку с колесо,
Пирожок с подожок!
 

Купцы-то во хмелю, гонят, как ошалелые, в кованых возках. Выпросишь ли у них?

Едет в розвальнях бобыль однорукий, старый солдат Софрон, челночник. Он по зимам челноки строгал на продажу. Запели ребятишки:

 
Месяц ты, месяц,
Выгляни в окошко,
Дяде Софрону
Освети дорожку!
У дяди Софрона
Руки золотые,
У дяди Софрона
Кони молодые.
Он карманы потрясет,
Всем гостинца привезет.
 

– Ах вы, огольцы! Ну, так и быть, за доброе слово, за умную песню – нате, ловите, промеж себя делите!

Кинул ребятам связку баранок. И Митряшке одна досталась.

Прибежал домой Митряшка веселехонек:

– Тятька, тятька, у нас уродится самый долгий лен! Я всех дальше с горы съехал.

Почесал отец в черной бороде, покачал головой:

– Эх, сынок, наш-то загон давно купил Сазон… Была когда-то у нашего дедушки соха, да кобыла плоха… Уж так давно это было, что даже я сам не помню.

В ночь на понедельник разыгралась в поле вьюга-деруга, земля и небо затонули в снегу. Снег так и вьет с земли, так и крутит. Упади в сугроб – ну, кажись, в минуту скроет пеленой. Инда вьюшка в трубе брякает. Но какова ни будь погодка, а, как положено, в четыре часа проснулась рабочая слободка. Замигали огоньки в низеньких окнах. Вышел на крыльцо Патрикей, глянул – ночь черным-черна, – повздыхал:

– Ох, не доедешь нынче до фабрики! Замаяла ты нас, злая зима! Парнишку совсем заморозишь…

Решил Патрикей хоть на недельку, пока дороги хорошей нет, попроситься на квартиру к знакомому сапожнику Лаврентию. На улице Потекуше он жил. Хоть и невелика хоромина у сапожника, да, чай, не откажет. Собрал Патрикей пожитки, сундучок – на салазки, спереди веревку привязал, сзади посадил Митряшку. Повез. Ветер навстречу так и сечет, снег-то жесткий, словно железные опилки. За прогон вышел – вешек не видно. Полез целиной. Снег – выше колен. Торопится: не опоздать бы на фабрику, а то повезешь сундучок обратно. На полверсте из сил выбился. А идти надо.

Митряшка в заплатанном зипунишке съежился позади сундучка – то ли дремлет, то ли нет. Расписная кобылка из ума у него не идет. Ветер под зипун залетает, за воротник снег сыплется. Понимает Митряшка – отцу-то больно тяжело. Слез было с санок:

– Тятька, я пешком пойду.

– Ладно, сиди уж… Этак-то приду я с тобой на ту осень, годов через восемь, – ворчит отец.

Опять сел на салазки Митряшка. До рассвету-то еще далече. Сел да и, на грех, в самых-то глухих местах, когда санки к кустам подъехали, задремал паренек. В оврагах не дорога, а наказанье: то с горы, то в гору. Ну, конечно, в кустах не так вьюжно.

На повороте наклонились санки, Митряшка-то сонный и свалился – в глубокий снег, как в мягкий пух, чуть не с головой ушел.

Долго ли дремал, не помнит Митряшка. Опамятовался, встал, понять ничего не может – отца не видно. Надо бы оглядеться, а он с перепугу метнулся, да не в ту сторону. Заплутал, едва ноги из глубокого снега вытаскивает малый. Кругом кусты обступили. Ветер с ног валит, относит крик Митряшкин совсем в другую сторону. Отцу-то и не слышно: везет санки, торопится.

В потемках-то Митряшка шел, шел да и скатился в овраг. Кое-как выполз. Кричать боится – волков бы на себя не накликать. Прикинул, в какой стороне фабрика, и пошел туда.

Уж за кустарник далеко отошел отец, оглянулся, а на санках-то один сундучок. Так сердце и упало у Патрикея.

– Митряшка, Митряшка! – кричит он.

А сынок не отзывается. Где потерял Митряшку, и не помнит Патрикей. «Не замерз бы мальчишка…» Отец-то – да обратно. И без того устал до крайности. Бежит с санками по кустам старым следом – нет паренька нигде. Все кусты, все овраги пробежал, дошел до самой околицы. Так и подкосились у Патрикея ноги. С горя да с устали сел на сундучок, закурил. Не придумает, что и делать теперь.

Той порой Митряшка увидел за кустом два знакомых глаза. Будто две спелые малиновые ягоды лежат на снегу. Он – да к тем огонькам. Это сама Горностайка – белая шубка.

– Здравствуй, Митряшка! – говорит она ему. – Ведь ты не туда идешь, куда тебе надо. В той стороне тебя лихо стережет. Там голодный волк с волчихой вышли на охоту. Иди по моему следу.

И Горностайка повела за собой Митряшку. Лапками стежку шьет – стежка серебром сияет. Как фонариками, глазами освещает путь. Чего еще лучше-то?

Скоренько вывела она Митряшку на высокую гору, в старый бор. Отсюда видны все ее владенья. Говорит пареньку Горностайка, что она добрая рукодельница: что спрядет, что соткет – простым людям впрок идет.

– Слышала я, что ты уже хороший мастер у себя в шпульной. Не поможешь ли мне? Я ради твоего умельства сослужу тебе службу немалую. Старая бездельница-метель вчера здесь шла, всю мою пряжу спутала. Помоги мне ее распутать да навить на шпульки.

Удивился Митряшка: не сугроб лежит, а мотки пряжи. И верно: все-то перепутаны, кончика не найдешь. Без уменья-то не знаешь, за какую ниточку взяться. Тут луна выглянула. Совсем погода стихла. Митряшка вынул ножичек-складничок, быстро выстрогал из крушины цевки 4040
  Цевка – деревянная или картонная трубочка, на которую наматывается пряжа.


[Закрыть] смастерил машинку шпульную. Нашел кончик нитки, стал распутывать пряжу на тальки; как десять талек, так и куфта 4141
  Талька – моток пряжи. Куфта – большой моток пряжи, в который входило обычно десять талек.


[Закрыть] готова. Стал навивать нитки на шпульки. Так-то весело шпульки крутятся! Не успеет надеть шпульку, а она готова.

Возможно, что Горностайка устроила проверку молодому мастеру: дескать, дело свое любит ли, не таит ли мастерство от других.

Как Митряшка дело наладил, Горностайка к нему с благодарностью:

– Спасибо, я теперь и сама доделаю. Хоть зипун на тебе худой, зато ты мастер большой.

Митряшка беспокоится: не поспеет он теперь к своему часу на фабрику. А что, как за ворота вытурят?

Горностайка словно глянула ему в душу:

– Эй, помощнички-рукодельнички, полно вам спать, пора зарю встречать!

За снегами чуть-чуть забрезжила полоска алая. Прилетел дятел-набойщик в оранжевой жилетке. Сел на дубок, заколотил в колотушку. Вылез из-под сосны у ручья старый плотник-бобер, стал точить топор. Синица-танцовщица, хвост половничком, зачирикала в кустах Все помощники явились. Говорит Горностайка:

– За твое доброе мастерство, Митряшка, вот тебе две шпульки с моей пряжей. Когда придет трудная минута, вставь эту цевку в челнок, челнок сам летать станет, а мотальное колесо само пойдет. Знаю, ты хочешь кататься на расписной кобылке. За твое доброе мастерство Бобер Бобрович даст тебе полозок-поскользок, поедешь ты на нем до своей фабрики…

Не успела сказать Горностайка – полозок-поскользок сам подъехал к Митряшке. Да полозок-то какой – лучше расписной кобылки: есть и сиденьице, есть и куда ноги поставить.

– А ну, дятел, пока заря не расцвела, окунись в снег, засвети свою жилетку и лети над моим следом, коротким путем, все с горы, все с горы, прямо к фабрике!.. Счастливый путь, Митряшка!

Запорхал дятел над кусточками, под сосенками, под елочками. Жилетка атласная светится на нем золотым фонариком. Горностайкин след на снегу лежит до самой фабрики.

Катит, летит Митряшка на полозке, аж дыханье захватывает. Сердечко так и прыгает в груди от удовольствия. Мимо пней, мимо кусточков, через коряжины, через валежины перелетает полозок по воздуху, а следа Горностайкина не теряет. Дятел путь указывает.

Что за полозок-самокат! Попал в беду парень, а беда-то, гляди, счастьем легла за пазуху. На таком-то полозу Садофий-купец никогда не ездил, да и не приведется ему.

Весело Митряшке, веселей, чем на масленице. У волка под самым носом проскочил полозок. «Гам!» – щелкнул волк зубами, а уж Митряшка за полверсты. Лисице-куме по пушистому хвосту прокатил, заяц взапуски с ним пустился – и того перегнал.