Текст книги "Топот бронзового коня"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

    Власти же смотрели сквозь пальцы на такие проделки молодых негодяев. Ведь в своём большинстве это были отпрыски знатных семейств. Дети сенаторов, крупных землевладельцев тяготели к «синим», дети торговцев и ростовщиков больше сочувствовали «зелёным». По религиозным воззрениям тоже шло разделение: основную массу «зелёных» составляли монофиситы, а у «синих» преобладали, наоборот, ортодоксы. Впрочем, как уже говорилось, убивали и грабили они часто сообща.

    Наконец разгул безобразий переполнил чашу терпения горожан, к императору посыпались массовые жалобы. Надо было что-то решать. Василевс призвал к себе Евдемона – градоначальника (эпарха), в подчинении которого находились в том числе и тюрьмы Константинополя, и велел доложить о ночных разбоях. Бывший командир конницы, тот рапортовал откровенно и чётко:

    – Никакого сладу, ваше величество. Много раз хватали виновных, но родители выкладывали за них кругленькие суммы, и гвардейцы отпускали мерзавцев, даже не допросив как следует.

    – Поменяй гвардейцев.

    – Много раз менял. С новыми происходит то же самое: перед золотом никто устоять не может. А с другой стороны, коренные константинопольцы в гвардию не спешат, и приходится набирать выходцев из провинций – варваров, федератов. А у них своё представление о нравственности…

    Погрозив пальцем, самодержец предупредил:

    – Осторожней, братец: я ведь сам выходец из Иллирика.

    Евдемон, смутившись, проговорил:

    – Извиняюсь, ваше величество, я не вас, конечно, имел в виду…

    – Понимаю, ладно. Что же будем делать с нарушителями спокойствия?

    – Может, отменить скачки?

    – Нет, народ возмутится.

    – Или запретить димы – цирковые партии? Всех, кто будет одеваться в синее и зелёное, сразу штрафовать?

    – Нет, не выход. Для начала выпущу указ, запрещающий борьбу партий. Всех, пришедших на ипподром, тщательно обыскивать и оружие конфисковывать. Провинившихся сечь публично.

    – Ну, а как поступать с юнцами, промышляющими ночами на улицах?

    У Юстиниана озорством вспыхнули глаза:

    – Отпускать, ничего не предпринимая. Лишь записывая, кто они такие и где живут.

    – Как же – отпускать? – удивился градоначальник.

    – Очень просто. Будем привлекать их родителей. Подвергать крупным штрафам и позорным карам. Вот тогда и запрыгают, словно рыба на сковороде. И добьются сами, чтобы их отпрыски больше не шалили.

    – Гениально, ваше величество.

    – Ты не мог додуматься?

    – Да куда уж нам, без такой светлой головы, как ваша!

    – Старый льстец. Хорошо, ступай. И с плохими вестями больше не приходи. Если не справляешься, я назначу другого.

    – Приложу все силы, выпрыгну из кожи, но порядок в городе наведу, клянусь.

    Проводив его взглядом, самодержец подумал: «Вряд ли он потянет. Малость глуповат. На такую должность надо ставить человека хитрее». Евдемон же уходил от монарха расстроенный: «Привлекать родителей, – бормотал он себе под нос. – Ишь, сообразил! Привлечёшь их, как же! Сразу все отвертятся – или через близких влиятельных людей, или через взятки… Тут гуманными способами не выиграешь. Лишь одно средство: убивать виновных на месте преступления, без суда и следствия. Вот тогда десять раз мозгами раскинут, прежде чем идти безобразничать… Но ведь предложить василевсу такое – значит выставить себя юридическим неучем, извергом, не чтящим римское право… Бедная страна! С этим Юстинианом пропадём ни за грош!»

    Между тем указ автократора, запрещающий борьбу партий и о мерах по наведению порядка в ночном городе, был публично оглашён на агоре (площади народных собраний) несколько раз. Разговоров он вызвал множество. Кто-то его хвалил, говорил, что давно пора, надоели эти бесчинства, драки «синих» с «зелёными» и разгул насилия. А другие негодовали: слыханное ли дело – покушаться на вековые обычаи! Скачки скачками, это само собой, но соперничество димов – неотъемлемая часть ипподромных ристаний. Запретить борьбу партий – значит лишить народ половины получаемых удовольствий. Для чего тогда вообще собираться в цирке? Не кричать, не переживать, не скандалить? Что за чепуха?

    И среди друзей Фотия с Феодосием рассудили так: на бега оружие брать не будем, но свистеть, топать и орать с трибун станем, как и прежде. И ночных забав не отменим; выждем пару-тройку недель, чтобы схлынула волна гвардейского ража, а когда обстановка понемногу нормализуется, то начнём промышлять с удвоенной силой. Мы же дети знатных родителей! Пусть попробуют тронуть.

    Но ведь тронули, да ещё как тронули! Дело вышло так.

    Молодые люди, завершив учёбу в мае 530 года, всей компанией завалились в один из крупных трактиров, где обычно гуляла «золотая молодёжь», оттянулись по полной, напились изрядно и задумали тряхнуть стариной – выйти на ночную охоту. С Месы завернули в квартал Леомакелий и на берегу Ликоса невзначай наткнулись на парочку, занимавшуюся на траве любовью. Юношу избили до полусмерти, и его бесчувственное тело сбросили в воду, чтобы то само затонуло. А над девушкой долго измывались, заставляя выполнять все их мыслимые и немыслимые сексуальные прихоти.

    Только одного не учли насильники: парень не погиб, а в реке очнулся, потихоньку выплыл, выбрался на берег, разыскал патрульный отряд ночной гвардии и донёс на преступников. Конные гвардейцы поскакали к указанному месту и накрыли пьяную оргию в самом разгаре. Повязали всех. На верёвках притащили в резиденцию Евдемона, бросили в тюрьму и оставили за решёткой до самого рассвета. Фотия, кричавшего: «Вы, мерзавцы, знаете, кто я такой? Сын Велисария! Феодосий тоже сын Велисария! Если не отпустите нас обоих, то такие неприятности ждите на свои задницы, что потом мало не покажется!» – отметелили страшно, до потери сознания.

    Утром Евдемон допросил всех лично и сказал, что отпустит, если за ними явятся родители. Феодосий ответил, что родители Фотия и его на войне с персами, а из близких – только дедушка Сита: он сейчас на побывке в Константинополе с бабушкой Комито.

    У градоначальника дёрнулась щека:

    – Консул Сита – твой родной дедушка?

    – Не родной, а названый. Антонина, усыновившая меня, много лет назад стала приёмной дочерью Комито.

    – Комито – старшая сестра её величества Феодоры?

    – Совершенно верно.

    – Получается, что императрица для тебя – двоюродная бабушка?

    – Получается так.

    Крякнув, Евдемон сформулировал:

    – Как же вам не стыдно позорить своих родных? Коль дойдёт до самого верха, вас накажут изрядно.

    – Нас накажут, но и вам несдобровать: ведь на Фотии от побоев нет живого места.

    – Успокойся, как-нибудь уладим.

    За приёмными внуками Сита приехал сам. Он за годы войны в Персии сильно изменился – похудел, поседел, а морщины пролегли от носа ко рту. В тридцать пять выглядел на все пятьдесят. Оловянные глаза потемнели. О военной кампании он рассказывал дома скупо: поначалу ромеям сопутствовала удача, взяли местечко Миндуе у персидской границы и восстановили крепость Дару. Но противник, разумеется, возмутился, начались непрерывные стычки, в том числе с армянами, многих ромеи взяли в плен (в частности, двух вельмож из рода Камсаракан – Сита их привёз на поклон василевсу), назревает решительное сражение. Нужно подкрепление.

    Евдемон передал военачальнику двух приёмных внуков со следующими словами:

    – Вы такой уважаемый господин, полководец, консул, патрикий, а ребята пятнают вашу честь. Мы их отпускаем с надеждой, что сумеете сами наказать справедливо.

    – Уж накажем, накажем, не сомневайтесь, – подтвердил собрат Велисария. – Я их увезу в Персию. Приобщу к армейскому делу.

    – Вот и правильно, – согласился градоначальник. – Вырвать пацанов из компании диких димотов – самое разумное. Больно обнаглели. И поверьте моему слову – как военный военному скажу – навести порядок в Византии без насилия не удастся. Только устрашением. Убивать зачинщиков и пособников на месте.

    – Автократор не допустит такого.

    – Если не допустит – сам лишится трона. Недовольство зреет – чувствую своей кожей.

    – Я поговорю с василевсом.

    – Я уже и сам говорил. Не в такой резкой форме, конечно… Он мне приказал навести порядок – а обычными средствами плохо получается.

    – Но сплеча рубить тоже не пристало. Не хватало ещё новых мятежей. Помните беспорядки при Анастасии?

    – Как же, разумеется.

    – Но тогда удалось кончить дело миром.

    – Люди изменились, и теперь их словами не проймёшь…

    Слуги Ситы вывели из камеры Феодосия с Фотием. У последнего на лице было много кровоподтёков, он прихрамывал на правую ногу.

    – Ну, допрыгались, безобразники чёртовы? – проворчал патрикий. – Мало вам ещё врезали. Я бы высек публично, чтобы после встать не могли неделю.

    Юноши молчали. Консул произнёс:

    – Живо в мою коляску! Дома разберёмся.

    Сообщение о том, что обоих он берет на войну, Феодосий воспринял сдержанно, а зато Фотий приободрился и сразу повеселел. Радостно сказал:

    – Все, что Бог ни делает, к лучшему. Надо побыстрее развеяться. Надоел мне Константинополь.

    Названый брат скривился:

    – Скажешь тоже! Там тебе не тихие городские улочки, безоружные нищие, безответные нищенки. Рукопашный с персами – не забавы димотов.

    – Трусишь, что ли?

    – Просто опасаюсь.

    – Положись на судьбу, дружище. Что записано на небесных скрижалях, то и произойдёт. Коль должны погибнуть от руки персидского воина, то навряд ли утонем во время шторма.

    – Ты меня утешил! – кисло усмехнулся приятель.

    – Коль должны умереть в своей постели, не умрём на плахе. Почитай Платона.

    – Да читал я, читал – и Платона, и Аристотеля, и софистов. Мрак один. Безысходность полная. Чувствуешь себя никому не нужной букашкой в страшном, неприветливом мире.

    Тот потрогал заплывший глаз и ответил просто:

    – Мир такой, как он есть, и не в нашей воле поменять его к лучшему. Надо получать удовольствие от того, что уже имеем.

    – Получил удовольствие в тюрьме?

    – Получил урок. И второй раз не наступлю на те же грабли.

    Отплывали в первых числах июня. Сита вёз солидное подкрепление – десять тысяч новых бойцов, лучников и конных. Вместе с пятнадцатью тысячами в распоряжении Велисария это была приличная сила. Впрочем, всё равно у персов сохранялось численное преимущество – тридцать тысяч в настоящее время и наверняка подтянут ещё.

    Вместе с консулом и его назваными внуками плыл ул-Кайс. Император пожаловал арабу титул патрикия и пообещал в случае победы ромеев над персами дать ему войска для похода в Аравию и борьбы за потерянный трон. Имр благодарил, думал, что ночной инцидент полностью исчерпан, Феодоре удалось убедить супруга в чисто дружеском характере их свидания, и монарх сменил гнев на милость. Так, во всяком случае, василиса сказала на короткой аудиенции, при свидетелях, накануне отплытия. Дама подарила ему коробку с празднично расшитой туникой, скупо пояснив: «От меня на память». Он, припав к её туфелькам, жарко целовал их носки. И не мог предположить, что сиятельная чета приготовила ему страшную кончину.

    Разговор у Юстиниана и его жены был такой.

    Он смотрел на неё внимательно, словно бы стремился проникнуть в её мысли, чтоб узнать доподлинно, изменяла она ему или нет. Женщина сидела напротив, словно на иголках, опустив очи долу. Царь спросил:

    – Значит, утверждаешь, между вами не происходило ничего противозаконного?

    У царицы нервно вздрогнули губы:

    – Сотню раз уже повторяла: нет. Даже поклялась на кресте. Разве этого мало?

    – Мало, мало. Мне нужны доказательства посильнее клятв.

    – Да какие? Я не понимаю.

    – Если ты к нему относишься с безразличием, так убей его.

    Побледнев, Феодора подняла веки и уставилась на свою дражайшую половину в замешательстве:

    – Как – убить? Что ты говоришь?

    – Ты разволновалась? Он тебя волнует?

    – Нет, ну почему сразу убивать? Можно же услать, удалить, заточить в темницу на худой конец. Убивать зачем?

    – Он тебя волнует…

    – Имр – такой же человек, как и все, пусть не нашей веры, но создание Божье. Отнимать жизнь у другого человека – тяжкий грех. Ибо заповедь из заповедей: не убий.

    – Ишь, как всполошилась… Значит, что-то было…

    – Нет, пожалуйста, Петра, умоляю тебя. Почему ты не хочешь мне поверить? Между мной и ул-Кайсом – исключительно духовная связь. Никакого блуда, никакой измены.

    Император произнёс, как упрямый мальчик:

    – Докажи. Убей.

    Василиса в отчаянии начала ломать пальцы – гнуть их до предела, щелкая суставами. Прошептала нервно:

    – Как мне это сделать?

    Он ответил не сразу, наслаждаясь паузой:

    – Не клинком, конечно… И вообще не здесь, не в святом Византии… Пусть уедет с миром. Где-нибудь вдали…

    – Отравление? – догадалась она.

    – Да, пожалуй. Только постарайся не вмешивать слуг. Их тогда придётся устранять следом… Что-нибудь придумай. Ты у нас обучена составлению ядов, ворожбе, медитации. Надо так устроить, чтоб никто не понял истинной причины…

    – Если мне удастся, обещаешь не винить меня больше и забыть навсегда о нашей размолвке? – посмотрела она на него смятенно.

    Самодержец вскинул правую руку – характерный жест античных легионеров (перенятый у них фашистами):

    – Слово Цезаря!

    – Так и поступлю, – и владычица снова опустила глаза.

    – Как же мы узнаем, что желание государя осуществилось? – напоследок улыбнулся Юстиниан.

    – Не пройдёт и месяца, как из Персии привезут известие о кончине ул-Кайса.

    – Хорошо, потерпим.

    А когда монарх удалился, Феодора проговорила чуть слышно:

    – Нет, не осуждаю… Он по-своему прав. Он застал супругу с чужим мужчиной и наказывает обоих. Виноват не Петра, а Губошлёп, сообщивший ему на ухо… Имр умрёт, это решено. Быстро, ничего не поняв. Но, в отличие от него, Иоанн будет умирать долго и мучительно, унижаемый, уничтоженный. Да свершится святая месть. Феодора не прощает обид.

    Заказала у белошвеек дорогую тунику, вышитую славным узором. Тайно ото всех, по старинным рецептам, приготовила снадобье: изначально совершенно безвредное, через месяц при соединении с воздухом превращается оно в жгучую отраву, вызывающую язвы кожи, а затем общий паралич. Пропитала снадобьем тунику, уложила в коробку, завязала лентой с красивым бантом. Прошептала: «Господи, прости!» Встала перед иконой, осенила себя крестом, поклонилась низко: «Пресвятая Дева Мария, обещаю Тебе, что смогу искупить этот страшный грех воцарением в Романии истинной веры. Привезу из Александрии моего учителя – преподобного Севира, а иных сподвижников – из Амиды и из Эдессы. Поселю у себя под боком, и начнём убеждать православный мир в ложности идей Халкидона. Приобщим народ. Убедим Папу Римского. Если не удастся, то заменим Папу… Помоги мне, Господи! Не могу поступить иначе, чтобы остаться императрицей. Ибо доля моя такая. Ибо Ты хотел, чтобы я поступила так, а затем раскаялась. Вот и каюсь, Господи. Сохрани же и помилуй мя, грешную!»

    Имр с благоговением принял из рук возлюбленной смертоносный подарок. Обещал надеть отравленную тунику ровно через месяц – в день святой Феодоры, в честь которой крестили василису. Та сидела на троне в драгоценных одеждах, отстранённая, неприступная, в окружении многочисленной свиты. Бросила бесстрастно:

    – С Богом, кир ул-Кайс. Не держите зла. Послужите империи, и империя отплатит вам по заслугам.

    – Преклоняюсь перед вашей добротой, о, владычица…

    И несчастный Имр уезжал в воодушевлении – ведь его задумки были реализованы: он довольно просто соблазнил государыню, пусть всего только раз и довольно нервно, на кресле, но с большим чувством, а монарх, обнаружив их потом вместе, кажется, поверил, что они всего лишь друзья, не казнил и пожаловал титул, обещав поддержку после возвращения из Персии. Что ещё желать? Только не попасть под персидский меч. Ну, Бог даст, отвертится.

    По дороге часто доставал подаренную тунику, любовался её узором и повторял: «Да, она – необыкновенная женщина. И Юстиниана можно понять». Ласково проводил рукой по материи. Жить ему оставалось ровно три недели.

5

    Велисарий был весьма обрадован появлению Ситы с подкреплением и приезду приёмных детей. Обнял их и расцеловал, а потом сразу посерьёзнел:

    – Назревает главная битва. Силы у нас неравные, даже с учётом твоего пополнения – персы превосходят ромеев раза в два. И армяне в большинстве на их стороне, так как полагают, что мы станем, в случае победы, насаждать в Армении ортодоксию силой. Говорят: лучше с персами, те не заставляют молиться своему Богу.

    – Плохо, плохо, – покачал головой соратник. – Кто командует неприятелем? Всё ещё Пероз?

    – Да, Кавад ему доверяет полностью.

    – Шахиншах здоров?

    – Здоровее нашего. Несмотря на свои восемьдесят лет.

    – Ну, в такие годы можно ожидать всяких неприятностей.

    – Нам с тобой надеяться на это не стоит.

    Фотию с Феодосием путешествие по Чёрному морю очень понравилось, оба загорели, выглядели весело, словно собирались не на войну, а на вечеринку. Антонина встретила их радостными воплями, обнимала, тискала, восклицала: «Ох, какие сделались взрослые! Мужики, да и только. Искололи меня щетиной», – и смотрела на приёмного сына нежно. Тот слега смущался и бубнил в ответ какие-то комплименты. Женщина сказала:

    – Только не обманывай. Знаю, что значительно подурнела. Потому что в моём положении дамы не становятся краше.

    Поглядев на её живот, сын родной спросил с удивлением:

    – Ждёшь ребёнка?

    – Да, на пятом месяце.

    – Велисарий счастлив?

    – О, ещё бы! Он мечтал о детях. Сам большой ребёнок. Я имею в виду, в семье. Только не в войсках. Тут недавно посадил на кол двух гепидов за серьёзное нарушение дисциплины.

    – Посадил на кол? Господи Иисусе! – выкатил глаза Феодосий. – Это казнь не ромейская, но варварская.

    – Ну, а сам Велисарий кто? Из славянской Сердики. Может быть, не варвар, но и не ромей… Впрочем, кто из нас истинный ромей? Может, только ты с твоими римскими предками? – Обернулась к Фотию: – Как там наша Магна? Девушка ещё?

    Отпрыск рассмеялся:

    – Полагаю, да. Комито такая святоша сделалась, видно, под влиянием Феодоры, и таскает сестру с моления на моление. Тут не до утех, не до развлечений.

    – Ну, а что Византий? Всё такой же шумный?

    – Даже пошумнее. Много пришлых, нищих – тащатся со всей империи в поисках работы и лучшей доли. Странствующие монахи, батраки без кола и двора… Всё бурлит, кипит, все честят Иоанна Каппадокийца и Трибониана – больно ненавидят обоих. Первого – за поборы, а второго – за произвол в суде…

    – Тётя Феодора здорова?

    – Небо к ней благосклонно. Можешь расспросить знатного араба, что приехал с нами.

    – Отчего его?

    – Слух прошёл, будто он – её фаворит.

    – Господи Иисусе! Тётечка свихнулась.

    – Нет, вообще он красавчик и к тому же поэт.

    – А Юстиниан? Что, пронюхал?

    – Да не знаю я! Может быть, вообще сплетни… Имру дали титул патрикия и услали в Персию.

    – Значит, правда. Надо рассмотреть его повнимательней.

    – Ну, смотри, смотри – только осторожней при Велисарии.

    Нино сморщила острый носик:

    – Фу-у, как можно матери говорить такие слова? – Посмотрела на Феодосия мельком.:– И вообще я женщина на сносях, шалости меня не интересуют.

    Радостно и дружески обнимал молодых людей похудевший Прокопий. Он слегка осунулся, вроде бы подсох, сделался поджарым и ядовитым. Говорил язвительно:

    – Мудрый император Юстиниан! Вздумал облагодетельствовать армянский народ. Братьев во Христе выручить из рабства. А они не желают – вот ведь парадокс! Ибо отрицают решения Халкидона. Никогда добровольно не станут частью ортодоксальной империи. Можно ли насильно сделать счастливыми?

    – Думаю, нельзя, – отзывался Фотий.

    – Вот и я так думаю. Мы положим тысячи людей в этих неприступных горах, зарослях и болотах, а добьёмся лишь одного – ненависти к Романии. – Посопел и добавил: – Все тщеславные императоры дураки. Ибо жаждут всего и сразу. Посылают войска для завоеваний… А на самом деле завоёвывать надо мирно – проникая к соседям книжками, торговлей и учителями детей. Тихо, незаметно.

    Феодосий спросил:

    – Не хотите сказать об этом Юстиниану? Написать трактат, чтобы он прочёл?

    Но Прокопий только скривился:

    – Этого ещё не хватало. Василевс не поймёт да ещё обидится. Нет, друзья мои, я не обучаю сильных мира сего. Я фиксирую на пергаменте их поступки. Иногда с лёгким комментарием. Иногда держу свои мысли при себе. Умный, кто прочтёт, догадается…

    – Значит, вы считаете, что кампания эта гиблая?

    Тот сказал печально:

    – Гиблая не только эта кампания. Римская империя пала. И никто и ничто возродить её не сумеет. Лишь продлит агонию. Я боюсь, что в такой агонии мы погибнем все.

    Но у Велисария были иные взгляды. Скептицизм Прокопия он считал полезным до определённых пределов; слушал, размышлял, но не забывал о возложенной на него самодержцем миссии. Обучал войска, подновлял укрепления, рассылал разведчиков, принимал донесения. К середине лета обе стороны были готовы к битве за крепость Дару. В ней остался небольшой отряд во главе с магистром Гермогеном, охранявший в том числе женщин и детей. А войска ромеев выстроились в поле против армии персов на значительном расстоянии, и никто первым не решался перейти в наступление.

    Неожиданно на нейтральную полосу выехал на коне здоровенный перс – в шлеме и доспехах, со щитом и мечом – и на ломаном греческом крикнул:

    – Все ромеи пугаться? Кто смельчак меня побеждать?

    Велисарий сидел на коне недвижно, и его правая рука – полководец Вуза – тоже. Солнце стояло высоко и палило страшно, словно на раскалённую сковородку неба бросили кусок масла, и оно шипит, расплавляясь и брызгая во все стороны.

    Вдруг из окружения Вузы выехал Андрей – славянин, дальний родственник Велисария, тоже из Сердики, занимавшийся в школе Косты, а затем и сам преподававший гимнастику. Худощавый, гибкий, он казался по крайней мере раза в три легче великана-перса. Проскакав часть нейтральной полосы, натянул поводья и спросил с усмешкой:

    – Что, глупец, напустил в штаны?

    Тот не очень понял и отозвался:

    – Ты такой смельчак? Ты такой блоха. Я тебя давить.

    – Ну, попробуй, тварь. Жирный боров.

    Оба обнажили мечи и, ударив коней пятками в бока, бросились навстречу друг другу. Перс действительно был готов растоптать врага, но ромей ловко уклонился от его чудовищного тарана и, нагнувшись, на скаку рассёк шею лошади неприятеля. Лошадь захрипела, опустила морду и упала в глину, сбросив седока.

    Благородный Андрей не хотел воспользоваться своим преимуществом конного перед пешим, выскочил из седла, ловко приземлился и пошёл на перса врукопашную. Несмотря на разницу в весе, лёгкий славянин оказался много искуснее – прыгал, ускользал от меча противника, вроде бы дразнил, издеваясь, а противник, мокрый от жары, красный от натуги, по-звериному рычал и нечеловеческим образом портил воздух. Наконец, гимнасту это надоело; сделав кувырок, он подбил гиганта; стукнув по колену, оказался у противника за спиной, левой ладонью взялся за лицо, оттянул голову назад и стремительно полоснул лезвием меча поперёк гортани. Из открывшейся раны, забулькав, хлынула кровь. Закатив глаза, богатырь свалился в пыль. А ромей вскочил на коня и под радостные крики соратников ускакал с нейтральной полосы в расположение Вузы. Все его с воодушевлением поздравляли.

    Между тем замешательство в стане персов длилось недолго. Вновь из их строя выехал молодчик – не такой здоровый, как первый, но, как видно, более проворный. И опять крикнул вызывающе:

    – Эй, ромей, подлый ты собак! Выходи на бой!

    Византийцы стояли молча, и никто не решался повторить подвиг славянина. Велисарий не выдержал и проговорил:

    – Что, перевелись смельчаки в Константинополе? Нашу честь никто защитить не может?

    Вдруг ряды расступились, и из строя во второй раз выехал Андрей. Поклонившись военачальнику, весело сказал:

    – Я попробую, ваша милость.

    Лис ответил:

    – Запрещаю. Нет. Ты уже блестяще доказал свою храбрость. И к тому ж устал. Пусть пойдут другие.

    Но гимнаст не повиновался:

    – Ваша милость, я вполне могу ещё биться. Чувствую душевный подъем.

    – Говорю: назад!

    – Полно, ваша милость, жребий брошен.

    – Глупый, ты погибнешь, ибо знает всякий: дважды судьбу испытывать грех.

    – Я не верю в приметы и ворожбу. Будь что будет, – и, не слушая больше возражений, поскакал к новому противнику.

    Тот слегка опешил:

    – Ты? Это ты, ромей?

    Византиец оскалился:

    – Я, конечно. Кто ж ещё?

    – Больше не найти добрый воин'.

    – Ты меня боишься?

    Перс рассвирепел:

    – Я тебя боишься? Я тебя не боишься. Я тебя отомстить за Годжи.

    – Твой Годжи был баран и зарезан был как баран. Тоже хочешь сделаться жертвенным баранам? С удовольствием помогу.

    Славянин увидел, как у неприятеля из-под шлема побежали по щекам две извилистых струйки пота. И пропали в чёрной бороде. А глаза словно налились кровью.

    Развернув коней, начали двигаться по кругу, нанося друг другу удары мечами по щитам. Потный перс ругался на своём языке после каждого промаха и сноровисто отражал наскоки Андрея. У гимнаста, несмотря на браваду, сил, конечно, оказалось не столько много, как в начале первого поединка, он заметно мазал и не так дерзко наседал на бородача. А один из ударов и вовсе пропустил: враг прошиб рукой и клинком дерево и кожу щита и застрял в нём эфесом. А константинополец, чудом избежав поражения в грудь, совершенно смертельного, между прочим, несмотря на кольчугу, быстро обратил удар в свою пользу – дёрнул что есть мочи щит и сволок противника из седла на землю. Спрыгнув вместе с ним, пнул ногой и заставил распластаться под ногами коня. Супостат, пытаясь освободить руку, тряс застрявшим эфесом, но безрезультатно. Византиец сбил с него шлем и вонзил острие меча прямиком в висок. Инстинктивно дёрнувшись, азиат затих.

    И опять ромеи взревели от радости, начали орать:

    – Слава, слава Андрею! Слава победителю!

    Тот скакал счастливый, отпустив поводья, с поднятыми над головой ладонями в знак триумфа, но, само собой, измотанный до предела.

    – Уведите его скорее, – приказал Велисарий, – дайте выпить вина и отправьте в крепость… А не то, чего доброго, он решится на третий поединок!

    Но, по счастью, третьего поединка не было. Персы, потерпев такое глупое поражение, стали отходить. Византийцы смотрели на их отступление с нескрываемой гордостью.

    Вскоре, оставив в военном лагере главным Вузу и второго командира – Фару, Лис вернулся в крепость. Рассказал Прокопию с Антониной о случившемся, посетил термы и поужинал с удовольствием.

    – Где же наши мальчики? – спрашивала Нино. – Почему ты не взял их с собой?

    Полководец отвечал веско:

    – Нечего разлёживать на перинах. Пусть почувствуют тяготы похода и поспят на простой соломе. Не развалятся.

    – А не слишком ли опасно оставлять их в лагере? Персы не предпримут атаки?

    – Нет, не думаю. Мне докладывала разведка: к ним пока идёт подкрепление – около десяти тысяч воинов…

    У Прокопия вырвался возглас удивления:

    – Десять тысяч! И теперь у неприятеля в целом пятьдесят! А у нас только двадцать пять… Может, запросить мира?

    Велисарий вздохнул:

    – Было бы разумно, но ведь персы станут требовать, чтобы мы покинули крепость, а потом они её сроют в тот же миг. Мы лишимся форпоста на Востоке. И не выполним волю Юстиниана.

    – Да, но если потерпим поражение в битве, то и крепости лишимся, и людей погубим. Надо выбирать из двух зол меньшее.

    – Мудрые слова. Я попробую написать противнику предложение о конце военных действий. Вряд ли мы столкуемся, но, по крайней мере, время потянем. И обдумаем план сражения. Подготовь, пожалуйста, черновик, Прокопий.

    – До утра исполню, не сомневайся.

    Разумеется, Антонине не терпелось узнать, как там поживает ул-Кайс, но она боялась этим вопросом вызвать подозрения мужа. Ей араб понравился очень – молодой, красивый, с тёмными волнующими глазами, небольшой бородкой и изящными музыкальными пальцами. Безусловно, не воин, а поэт. Он и спел по её просьбе несколько своих сочинений, и она как хорошая танцовщица оценила их мелодику и гармонию. Сделала ему комплимент. Имр ответил: «Да кому они нужны, мои песни? Вот умру, и никто не вспомнит». – «Разве не имеете их в записанном виде?» – изумилась дама. Тот сказал беспечно: «Что-то есть, что-то у меня в голове. Всё никак не могу систематизировать. И не потому, что времени нет, просто неохота. Записать стихи – всё равно что пришпилить бабочку». Нино заключила: «Попрошу Велисария, чтобы не бросал вас в горнило битвы, а держал в резерве». Но возлюбленный Феодоры запротестовал: «Нет, пожалуйста, не делайте этого. Я приехал сюда не отсиживаться за спинами других, а сражаться по-настоящему. Если заслужу почтение командиров, те меня похвалят Юстиниану, и монарх мне поможет возвратить утраченную корону». Был романтиком не только в поэзии, но и в жизни, верил обещаниям властелинов…

    Лето выдалось знойное, душное, и открытые окна даже вечером не спасали, только напускали горячий воздух и бесчисленных насекомых, приходилось спать на кроватях под пологом, задыхаясь от жары на пропитанных потом простынях. И Прокопий, выполнив приказ командира, написав проект послания с предложением персам о мире, лечь не захотел, с отвращением думая о бессоннице; погасил свечу, запер дверь своей комнатки и пошёл прогуляться по крепостной стене. Здесь дышалось легче. На бездонном, головокружительно большом небе перемигивались яркие звезды. Рыжая луна смотрела лукаво. Караульные ходили от бойницы к бойнице и следили зорко, не крадётся ли коварный противник.

    Сбоку по лестнице на площадку, где стоял, опершись о камень, Прокопий, не спеша поднялся магистр Гермоген. Седоватый, морщинистый, он командовал отрядом крепости и к своим обязанностям относился чрезвычайно серьёзно; юмор вообще был ему не свойствен. Поприветствовав советника Велисария, тут же заявил:

    – Мы упустим Дару в течение месяца. Вот увидите.

    – Велисарий хочет потянуть время и пока провести переговоры о мире, – возразил учёный.

    – Ничего не даст. Сита привёз слишком малое пополнение. Я вообще удивляюсь императору. Если уж сражаться, то по-настоящему. Для чего нужны полумеры?

    – Он считает, что Романии надо расширяться на запад.