Текст книги "Толстой-Американец"
Автор книги: Михаил Филин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
Немудрено, что и на «Надежде», и на «Неве» сразу же появились попугаи («без числа»), туканы, поползни, чёрные лебеди и другие диковинные птицы.
Граф Фёдор Толстой, в частности, внёс в создание плавучего зверинца свою лепту. «Толстой поймал шляпой, как бабочку, живого колибри, после того как выстрел оглушил птицу», – зафиксировал в журнале Е. Е. фон Левенштерн 4 января 1804 года [162]162
Там же. С. 143.
[Закрыть]. Кроме птиц, путешественники обзавелись американскими енотами, коллекциями бабочек и несколькими обезьянами. (Приобрёл себе макаку и граф Толстой. Впоследствии именно увеличившаяся в размерах обезьяна —образ, так сказать, собирательный – станет персонажем ряда легенд, связанных с кругосветным плаванием нашего героя [163]163
Судьба же реальной обезьяны окончательно прояснилась совсем недавно, после публикации полного текста дневника лейтенанта Е. Е. фон Левенштерна. Оказывается, всеобщий интерес команды «Надежды» к макаке быстро угас, и та, сорвавшись с верёвки, бродила по кораблю «бесхозной». Однажды «она укусила Толстого, который хотел привязать её на верёвку, – писал офицер. – Тогда он совершенно зазря так кинул её на палубу, что она сильно ударилась, и графу пришлось убить издыхающую обезьяну» (Ерофеев В. Толстой-Американец. Нижний Новгород, 2009. С. 32). Перед нами ещё один впечатляющий образчик «толстовской дикости».
[Закрыть].)
Бродили участники экспедиции, пользуясь прекрасной погодой, и по городу, «имевшему приятное положение и состоявшему из нескольких сот домов» [164]164
Крузенштерн. С. 93.
[Закрыть]. Во время одной из таких прогулок произошёл огорчительный инцидент, невольным участником которого снова стал Фёдор Толстой. «Когда наши господа сидели в трактире в Додестерро, – сообщил всё тот же Е. Е. фон Левенштерн, – в комнату ворвался маленький Коцебу, а за ним португальский офицер со шпагой наголо и несколько солдат. Первым, кто попался на глаза офицеру, был граф Толстой, и он сразу же схватил его за грудки. Граф Толстой пришёл в замешательство, но, выхватив пистолет, заявил, что он русский. Португалец с извинениями отпустил его…» [165]165
Латинская Америка. 1982. № 1. С. 147.
[Закрыть]
На досуге многие мореходы сочиняли письма в далёкие края, родным и знакомым. Губернатор де Куррадо дал слово переправить корреспонденцию с курьером в Рио-де-Жанейро, откуда эпистолии при первой же оказии двинулись бы дальше, через океан. Воспользовавшись этим, Ф. П. Фоссе, например, послал весточку М. М. Булдакову [166]166
Комиссаров Б. Н. Русские источники по истории Бразилии первой трети XIX века. Л., 1977. С. 148.
[Закрыть], а натуралист Г. Г. Лангсдорф отписал академику Л. Ю. Крафту – и его послание потом напечатали в «Технологическом журнале» (1804, том I, часть 3). Отличились и Макар Ратманов с Фёдором Ромбергом (преданные товарищи Крузенштерна): они сочинили письма, которые спустя несколько месяцев, в августе 1804 года, были опубликованы в московском журнале «Вестник Европы» (под рубрикой «Письма русских путешественников из Бразилии к госп<одину> N. N.»).
В письме, помеченном 18 января 1804 года, «флота лейтенант и кавалер» М. Ратманов, среди прочего, сообщил: «Мы пробыли здесь так долго для того, что переменили две мачты на корабле „Неве“; а 21-го числа надеемся оставить сии места. Окружим Кап-Горн, пристанем к островам Дружества, а после к Сандвичевым, откуда корабль „Нева“ отправится в Кадьяк, а мы в Японию, потом в Камчатку, из которой будем иметь случай и удовольствие писать к нашим согражданам».
Фёдор Ромберг, «лейтенант фрегата „Надежды“», датировал свой этюд 29 января 1804 года. В этюде упомянут и наш герой: «Я пишу к вам из хижины, которую нанял на несколько времени приятель мой. Граф Толстой, близ местечка Святого Михаила на матёром берегу Бразилии. Вижу вокруг себя пушистые деревья лимонные, голые кокосы, согбенные от тяжести плодов бананы, красивые пальмы, кофейные деревья, жёлтые цветы хлопчатой бумаги и колючие листья, с которых сбирают драгоценную краску кошениль. Может ли Северный житель смотреть на это равнодушно?» [167]167
BE. 1804. Ч. XVI. № 16. С. 267–272. Выделено авторами писем.
[Закрыть]
Не исключено, что и Фёдор Толстой поведал кому-нибудь о бразильском эдеме, однако его писем того времени нами не обнаружено. Попутно отметим, что граф демонстративно расположился на жительство отдельноот свиты Резанова.
Важно и другое: письмо Ромберга опровергает расхожее мнение, будто Толстой со всеми враждовал, «перессорил поголовно всех офицеров и всех матросов» [168]168
Каменская. С. 177. О том, что граф «со всеми перессорился, всех перессорил», писали и другие, например Ф. Ф. Вигель (Вигель-1.С. 347).
[Закрыть], – наоборот, у него ка-кие-то приятели на «Надежде» и «Неве» были.
В связи с починкой кораблей отплытие экспедиции не раз откладывалось. Потом ждали попутных ветров. В итоге порешили оставить остров Святой Екатерины 2 февраля 1804 года.
Церемония прощания с гостеприимными португальцами красочно описана в журнале купца Фёдора Шемелина: «Наконец Начальник наш (Резанов. – М. Ф.),получа известие, что новые мачты на „Неве“ уже поставлены и что оба корабля всем, что нужно было к продолжению вояжа, исправились и готовы вступить в поход, генваря 22 числа 1804 года (старого стиля. – М. Ф.)изволил оставить город и отправиться на „Надежду“. Его сопровождал до российских кораблей губернатор г. Курадо с большою свитою чиновников своих. Все крепости, как на острове Св<ятой> Екатерины, так и на пути лежащих островах, когда ровнялись шлюпки с оными, в честь Его Превосходительства салютовали многими выстрелами из пушек. Г. Курадо, побыв на корабле нашем с час времени и пожелав нам счастливого пути, оставил оный. Потом, посетив г. капитана Лисянского на другом корабле, возвратился в город при пушечной пальбе с обоих наших кораблей» [169]169
Журнал первого путешествия россиян вокруг земного шара, сочинённый под Высочайшим Его Императорского Величества покровительством Российско-Американской компании главным комиссионером московским купцом Фёдором Шемелиным. Ч. 1. СПб., 1816. С. 97.
[Закрыть].
При расставании с полковником де Куррадо капитан-лейтенант «Надежды», как приметил Левенштерн, «улучив удобный момент», передал письма путешественников [170]170
Латинская Америка. 1982. № 1. С. 151.
[Закрыть]. Все авторы посланий были довольны, а кто-то в ту минуту доверился Ивану Фёдоровичу ещё сильней. «С капитаном Крузенштерном и с Русскими чего бояться? Будем там, где нам быть надобно» [171]171
BE. 1804. Ч. XVI. № 16. С. 272.
[Закрыть]– эти две строчки из письма Фёдора Ромберга в белокаменную Москву стали тогда, пожалуй, девизом всех сторонников Крузенштерна, ополчившихся на сухопутного камергера Резанова.
О том, чтобы действовать осмотрительнее, подстелить хоть какую-нибудь соломку, они и не помышляли.
Молодые и слишком самонадеянные поклонники Крузенштерна, рома и грога не знали, что посланник, затворившийся в покоях губернатора и как будто смирившийся, на самом деле не сидел сложа руки. Он тоже сочинял письма, да ещё какие – в Петербург, императору, влиятельным при Дворе персонам, и периодически вручал написанное услужливому полковнику де Куррадо. Резановские донесения вскоре также отправились в Рио-де-Жанейро.
Этих бумаг следовало опасаться.
В послании от 25 декабря 1803 года директорам Российско-Американской компании Николай Резанов докладывал: «С сердечным прискорбием должен я сказать вам, милостивые государи, что г. Крузенштерн преступил уже все границы повиновения: он ставит против меня морских офицеров и не только не уважает сделанной вами мне доверенности, но и самые Высочайшие поручения, за собственноручным Его Императорского Величества подписанием мне данные, не считает для исполнения своего достаточными. Он отозвался, что не следует Лисянскому принимать от меня никаких повелений, так как он (Крузенштерн. – М. Ф.)главный начальник, и что моё дело сидеть на корабле до Японии, где, он знает, что поручено мне посольство».
В том же письме сильные мира сего оповещались о деятельности графа Фёдора Толстого: «Крузенштерн взял себе в товарищи гвардии подпоручика Толстова, человека без всяких правил и не чтущего ни Бога, ни власти, от Него поставленной. Сей развращённый молодой человек производит всякий день ссоры, оскорбляет всех, беспрестанно сквернословит и ругает меня без пощады, – и вот положение, в которое ввергло меня беспредельное моё к службе усердие» [172]172
PC. 1895. № 10. С. 210–211.
[Закрыть].
Из более позднего письма посланника (от 18 августа 1804 года, из Петропавловской гавани) становится ясно, что уже на острове Святой Екатерины он разжаловал графа Толстого. «Я доносил уже из Бразилии Его Императорскому Величеству о его шалостях, – сообщал Резанов, – и что исключил я его из миссии» [173]173
Древняя и новая Россия. 1877. № 4. С. 390; PC. 1895. № 10. С. 216.
[Закрыть].
А накануне отплытия, 31 января 1804 года, Резанов писал графу Н. П. Румянцеву: «Мы ожидаем теперь благоприятного ветра, но когда пойдём, донести не могу, по неповиновению г. Крузенштерна, не говорящего со мною ни слова о его плавании. Не знаю, как удастся мне совершить миссию, но смею вас уверить, что дурачества его не истощат моего терпения, и я решил всё вынести, чтобы только достигнуть успеха» [174]174
PC. 1895. № 10. С. 211.
[Закрыть].
Из-за «крепкого северного ветра» корабли снялись с якоря лишь через два дня после торжественных проводов. 4 февраля 1804 года, ровно в четыре часа пополудни, «Надежда» и «Нева» подняли паруса, взяли курс на юго-запад и пошли к мысу Горн – навстречу бурям океаническим и житейским.
Не стоит думать, что преследование посланника Резанова было единственным развлечением графа Фёдора в ходе путешествия. Подпоручик Толстой искал и находил и другие объекты для всевозможных проказ. Вполне мог он подшучивать – то добродушно, то со злостью – и над подгулявшим отцом Гедеоном, и над чудаковатыми учёными немцами, и над надоевшими японцами и прочими участниками экспедиции. Иными словами, на море и на суше наш герой шалопайничал напропалую, «придумывал всевозможные непозволительные шалости, которые нарушали дисциплину корабля» [175]175
Каменская. С. 177.
[Закрыть]. Временами Крузенштерн, поддерживая порядок, разумеется, журил повесу, однако не наказывал его слишком строго.
На проделки Толстого приходилось смотреть сквозь пальцы: он был необходим капитан-лейтенанту в качестве охотника,находившегося в авангарде борения с ненавистным Резановым.
Чтобы хоть чем-нибудь занять неуёмного графа, Крузенштерн приказал ему обучать матросов с «Надежды» «стрельбе и военной экзерциции» [176]176
Крузенштерн. С. 116.
[Закрыть]. Это было уже в Тихом океане, после того как российские корабли с превеликим трудом обогнули Огненную Землю и мыс Горн, в начале апреля 1804 года.
(Приблизительно в те же сроки на «Надежде» имело место происшествие, породившее впоследствии небезызвестный анекдот. Согласно анекдоту, граф Толстой однажды додумался до того, что затащил находившуюся на борту обезьяну в пустовавшую каюту Крузенштерна, открыл «тетрадь с его записками» и показал смышлёному существу, как надо «марать, пачкать и поливать чернилами по белому листу». Орангутанг (уже орангутанг!) «занялся секретарским делом так усердно, что в одно утро уничтожил всё, что было до сих пор сделано Крузенштерном» [177]177
Каменская. С. 178–179.
[Закрыть].
Недавно исследователь установил: в журнале Крузенштерна, который хранится в петербургском архиве, залито чернилами семь листов; по всем признакам, сие случилось 24 марта 1804 года [178]178
Романов Д. М. Легендарный герой // Молодой коммунар. 1972. 15 октября.
[Закрыть]. Надо учитывать, что в последнюю неделю марта «Надежду» и «Неву» изрядно потрепало, в жуткое ненастье они даже потеряли друг друга из виду. Так, сам Крузенштерн, среди прочего, писал: «С24 по 31 марта продолжалась беспрестанно бурная погода с таким свирепым волнением, что корабль наш от сильной качки терпел много» [179]179
Крузенштерн. С. 115–116.
[Закрыть].
Сказанного, на наш взгляд, достаточно, чтобы снять с графа Фёдора обвинения в составлении комплота с обезьяной и умышленной порче судового журнала: чернильница попросту опрокинулась из-за шторма.)
«Апреля 17-го перешли мы Южный тропик в долготе 104°30′», – зафиксировал Иван Крузенштерн [180]180
Там же. С. 118.
[Закрыть].
А 7 мая 1804 года путешественники достигли острова Нукагива в Полинезии. Сюда же 10-го числа подоспела и «Нева» (шедшая западнее «Надежды» и посетившая по пути остров Пасхи). Лисянский отнёс Нукагиву к островам Вашингтоновым, а соседствующие с ними – к Маркизским. «Хотя все <…> острова составляют один архипелаг, но поскольку они сделались нам известны в разные времена, а не все сразу, – писал он, – то я и разделяю их на две части» [181]181
Лисянский. С. 99.
[Закрыть]. Камергер же Резанов предпочитал говорить позднее об «островах Мендозиных» [182]182
Тихменев П. Указ. соч. С. 188; Древняя и новая Россия. 1877. № 4. С. 387, 389.
[Закрыть].
Здесь, в районе бухты Анна-Мария, или Таиогай (Тайо-Гое), и случились те самые «обстоятельства, о которых да позволено будет мне умолчать», – намекнул тщившийся не выносить сор из избы приказчик Ф. Шемелин [183]183
Журнал первого путешествия россиян… С. 147.
[Закрыть].
К маю противостояние двух враждующих партий достигло апогея, и любой ничтожный повод мог привести к взрыву.
И взрыв последовал – такой силы, что едва не уничтожил всю экспедицию.
То, что позднее Николай Резанов назвал «бунтом морских офицеров», началось ещё до прибытия к острову «Невы» – другими словами, почти сразу же после того, как «Надежда» бросила в гавани «первый якорь».
Корабль окружили сотни подплывших островитян, которые предлагали «в мену кокосы, плоды хлебного дерева и бананы, – вспоминал Крузенштерн. – Всего выгоднее могли мы променивать им куски старых пятидюймовых обручей, которых взято мною в Кронштадте для таких случаев довольное количество. <…> Для избежания всякого при том беспорядка определил я надзирателями лейтенанта Ромберга и доктора Еспенберга и им только одним позволил покупать жизненные потребности; но когда открылось, что свиней получить было не можно, в кокосах же и плодах хлебного дерева недостатка быть не могло, то по нескольких днях (! – М. Ф.)отменил я сие приказание, позволив выменивать всё, что кому понравится или что попадётся из редкостей сего острова» [184]184
Крузенштерн. С. 123–124.
[Закрыть].
О дальнейших событиях капитан-лейтенант Крузенштерн (похоже, знакомый с нижеследующим документом) умолчал.
Ознакомимся теперь с резановской версией происшедшего. Она была изложена в пространном отношении посланника к камчатскому коменданту генерал-майору П. И. Кошелеву от 4 августа 1804 года. Вероятно, камергер кое-где сгустил краски, живописуя «буйство» офицеров, но в целом его взволнованному повествованию можно доверять. Вот что поведал Резанов:
«Апреля 25-го дня, пришед в острова Мендозины, капитан-лейтенант Крузенштерн отдал приказ не выменивать у диких никому, кроме лейтенанта Ромберга и доктора Екенберга
Мена началась на отломки железных обручей, выменивали одни кокосы и хлебные плоды, коими запаслись в изобилии, а как дикие более ничего не привозили, то вскоре и разрешено было от капитана покупать редкости, я просил его позаботиться о коллекции для Императорской кунст-каммеры. Ответ был: „хорошо“; но не исполнен. Когда выменивал я сам на железки их раковины, капитан подошёл ко мне и сказал, что железо для корабля нужно и чтоб я выменивал на ножи; началась у всех мена на ножи, но я ничего получить не мог и сколько ни просил, что это не для меня, но для императорского кабинета, сие не только было не уважено, но ещё с грубостями вырываемо у тех из рук, кому дал я на вымен приказание. Я принуждён был дать прикащику Шамелину
Всё описанное произошло до 14 мая (по новому стилю). А 14-го числа ситуация, судя по резановской хронике, обострилась до предела.
«Чувствуя такие наглости, – продолжал камергер, – увидя на другой день на шканцах [185]185
Шканцы – часть палубы корабля, между грот-мачтой (обычно второй от носа) и бизань-мачтой (задней, ближайшей к корме). На шканцах в плавании проходили суды и наказания («разделки»).
[Закрыть]Крузенштерна, что было мая 2-го, сказал я ему: „Не стыдно ли вам так ребячиться и утешаться тем, что не давать мне способов к исполнению на меня возложенного“. Вдруг закричал он на меня: „Как вы смели мне сказать, что я ребячусь“. – „Так, государь мой, – сказал я, – весьма смею как начальник ваш“. – „Вы начальник! Может ли это быть? Знаете ли, что я поступлю с вами, как не ожидаете?“ – „Нет, – отвечал я, – не думаете ли и меня на баке [186]186
Бак – носовая надстройка судна.
[Закрыть]держать, как Курляндцева? Матросы вас не послушают, я сказываю вам, что, ежели коснётесь только меня, то чинов лишены будете. Вы забыли законы и уважение, которым вы и одному чину моему уже обязаны“.
Потом удалился я в свою каюту. Немного спустя вбежал ко мне капитан, как бешеный крича: „Как вы смели сказать, что я ребячусь, знаете ли, что есть шканцы? Увидите, что я с вами сделаю“. Видя буйство его, позвал я к себе надворного советника Фоссе, титулярного советника Брыкина
И вот тут в острый конфликт начальников вмешались прочие офицеры с «Надежды» и «Невы», горой стоявшие за капитан-лейтенанта Крузенштерна. Одним из самых активных был, естественно, граф Фёдор Толстой.
«Спустя несколько времени приехал с „Невы“ капитан-лейтенант Лисянский <…> и мичман Берг, созвали экипаж, объявили, что я самозванец, и многие делали мне оскорбления, которые, наконец, при изнурённых уже силах моих, повергли меня без чувств.
Вдруг положено вытащить меня на шканцы к суду. Граф Толстой <…> бросился было ко мне, но его схватили и послали лейтенанта Ромберга, который, пришед ко мне, сказал: „Извольте идти на шканцы, офицеры обоих кораблей вас ожидают“. Лёжа почти без сил, отвечал я, что не могу идти по приказанию его. „Ага! – сказал Ромберг. – Как браниться, так вы здоровы, а как к разделке, так больны“. Я сказал ему, чтоб он прекратил грубости, которые ему чести не делают, и что он отвечать за них будет.
Потом прибежал капитан. „Извольте идти и нести ваши инструкции, – кричал он, – оба корабля в неизвестности о начальстве, и я не знаю, что делать“. Я отвечал, что „довольно уже и так вашего ругательства, я указов государевых нести вам не обязан, они более до вас, нежели до офицеров, касаются, и я прошу оставить меня в покое“; но, слыша крик и шум: „Что трусить? Мы уже его!“, решился я выдти с высочайшими повелениями».
Это был настоящий бунт; по правде говоря, бунт совершенно бессмысленный – и грозивший вот-вот стать беспощадным. Быть может, появление Резанова на палубе и предотвратило пролитие крови. Как бы ни относиться к посланнику, д олжно признать, что в решительную минуту, когда всё висело на волоске, он повёл себя мужественно.
«Увидя в шляпе Крузенштерна, приказал ему снять её, хотя из почтения к императору, и, прочтя им высочайшее мне поручение начальства, услышал хохот и вопросы: кто подписал? Я отвечал: „Государь ваш Александр“. – „Да кто писал?“ – „Не знаю“, – сказал я. – „То-то, не знаю, – кричал Лисянский, – мы хотим знать, кто писал, а подписать-то знаем, что он всё подпишет“.
Наконец все, кроме лейтенанта Головачёва, подходили ко мне со словами, что „я бы с вами не пошёл“, и заключили тем: „Ступайте, ступайте с вашими указами, нет у нас начальника, кроме Крузенштерна“; иные с смехом говорили: „Да он, видишь, ещё и хозяйствующее лицо компании“. „Как же, – кричал Лисянский, – и у меня есть полухозяин – прикащик Коробицын!“ А лейтенант Ратманов дополнил: „Он будет у нас хозяином в своей койке; ещё он прокурор, а не знает законов, что где объявляет указы“, и, ругая по-матерну, кричал: „Его, скота, заколотить в каюту“.
Я едва имел силу уйти в каюту…» [187]187
Древняя и новая Россия. 1877. № 4. С. 387–388.
[Закрыть]
Дверь за Резановым плотно закрылась – и тем самым завершилось очередное действие затянувшейся драмы.
«Какова была дисциплина, какова роль обоих командиров, едва ли требуются комментарии. Безобразная картина эта говорит сама за себя» – так оценил происшествие дореволюционный историк К. А. Военский [188]188
Военский К. Указ. соч. С. 213.
[Закрыть].
Расходясь со шканцев, разгорячённые мятежники конечно же не задумывались о своём будущем. И зря: то, что сотворили потерявшие голову капитан-лейтенанты и подчинённые им офицеры, было самым натуральным воинским преступлением и грозило суровым, вплоть до разжалованья, наказанием. А недвусмысленные угрозы типа «Мы уже его!», раздававшиеся из беснующейся толпы, и вовсе попахивали Сибирью.
Вина же подпоручика Фёдора Толстого, едва не вытащившего «к разделке» полномочного министра, многократно превосходила прегрешения всех прочих: ведь граф, в отличие от морских офицеров, формально «принадлежал начальству» посланника Резанова (хотя и был выключен в Бразилии из кавалеров миссии).
Бунт бунтом, однако путешественники нашли для себя в десятидневное пребывание на Нукагиве и иные любопытные занятия. Расскажем вкратце хотя бы о некоторых.
На острове, среди гор, водопадов и экзотических растений, жили людоеды, временами воевавшие со своими соседями и, в случае удачи, пожиравшие их (как выразился приказчик Н. И. Коробицын, «тела убитых неприятелей употребляются в пищу с восторгом» [189]189
Русские открытия в Тихом океане и Северной Америке в XVIII–XIX веках. М.; Л., 1944. С. 165.
[Закрыть]). Но к вооружённым европейцам – «существам высшим», чьи «корабли снисходят с облаков» [190]190
Крузенштерн. С. 173.
[Закрыть], – они (во главе с высокорослым и мужественным нукагивским королём, коего величали Тапега Кеттонове) отнеслись миролюбиво и, за исключением одного эпизода (возникшего из-за недоразумения), были более чем гостеприимны.
На фрегаты повадились плавать многочисленные депутации «недурных» островитянок – по характеристике Лисянского, «венерино войско» – с недвусмысленными предложениями, которые тот же Коробицын определил так: «Показывая разными пантомимами знаки о склонности своих слабостей» [191]191
Русские открытия в Тихом океане и Северной Америке в XVIII–XIX веках. М.; Л., 1944. С. 166.
[Закрыть]. Моряки с превеликой охотой приглашали почти обнажённых, намазанных кокосовым маслом туземок погостить денёк-другой. Нравы местных жителей оказались на удивление либеральными: в частности, братья сожительствовали с сёстрами, у многих женщин имелось по два мужа, а понятие супружеской измены трактовалось ими расширительно и своеобычно. Доселе жившие автономно японцы приобщились к развлечениям россиян и позже восхищались: «До самого отъезда женщины очень охотно оставались всё время у нас и заботились о всех нас, как бы наши жёны» [192]192
Турковский В. Кругосветное путешествие нескольких японцев через Сибирь, сто лет назад // ИВ. 1898. № 7. С. 203.
[Закрыть].
«Фёдор Иванович не преминул воспользоваться их визитом», – безапелляционно заявил в XX столетии С. Л. Толстой [193]193
С. Л. Толстой. С. 10.
[Закрыть], и надо признать, что в данном случае биограф навряд ли ошибся.
Удивили участников экспедиции и тела взрослых нукагивцев, испещрённые «разными узорами». «Искусство сие, составляющее некоторый род живописи, – читаем у Крузенштерна, – нигде не доведено до такого совершенства, как на островах Вашингтоновых; оно состоит в том, что прокалывают кожу и втирают разные краски, а обыкновенно чёрную, которая делается после тёмно-синею. Король, отец его и главные жрецы отличаются тем, что расписаны темнее прочих. Все части тела их украшены сим образом. Лицо, глаза, даже и те места головы, на коих острижены волосы, покрыты сею живописью. <…> Расписывают тело своё не прямолинейными начертаниями и изображениями животных, как то делают на островах Сандвичевых, но употребляют улитковые и другие кривые линии, располагая их на обеих сторонах тела. У женщин расписаны только руки, уши, губы и весьма немногие части тела. Люди нижнего состояния украшаются такою живописью мало, б ольшая же часть оных совсем не расписываются. Из сего заключать должно, что такое украшение принадлежит знатным особам или людям, имеющим перед другими особенное отличие» [194]194
Крузенштерн. С. 156–157.
[Закрыть].
В «Журнале первого путешествия россиян вокруг земного шара…» Ф. Шемелина о татуировках островитян сказано следующее: «Вся роскошь в украшении себя состоит в разрисовании тела и лица разнообразными фигурами в буро-синий цвет.
Знатные имеют особливые знаки, отличающие их от простолюдинов. Рисунки их хотя собственного вкуса, но так правильны и приличны каждому члену тела, что нельзя придумать лучше. Король и знатные люди, а паче старики, больше всех испещрены, отчего и кажутся они совершенными африканцами; но есть много и таких людей, а паче молодых, которые не имеют на себе ни одной ещё черты» [195]195
Журнал первого путешествия россиян… С. 131.
[Закрыть].
Колоритны строки о «насечках» из «Записок» другого приказчика, Н. И. Коробицына: «…Тело всио по древнему уже их обыкновению истатуено, или насечено разными фигурами с чорной краской с искусством препорцыальности, что между ими и почитается наилучшим украшением и отличием их преимущества» [196]196
Русские открытия в Тихом океане и Северной Америке в XVIII–XIX веках. М.; Л., 1944. С. 161.
[Закрыть].
И Лисянский уделил пристальное внимание «татуировке», описав её примерно теми же словами, что и Крузенштерн. В завершение же темы капитан-лейтенант «Невы» добавил: «Этот обычай сперва показался мне странным, но напоследок телесная пестрота островитян казалась мне весьма красивой» [197]197
Лисянский. С. 108.
[Закрыть].
В записках Ивана Крузенштерна, касающихся «тату» (именно так, в ту пору ещё непривычно для путешественников, называли своё «искусство» туземцы), есть особенно интересный для нас фрагмент. Вот что сообщил мемуарист:
«Между нукагивцами находятся великие искусники в ремесле сём. Один из них, быв у нас на корабле во всё время нашей здесь бытности, находил много для себя работы, потому что почти каждый из корабельных служителей приглашал его к сделанию на нём какого-либо узора по его искусству» [198]198
Крузенштерн. С. 157.
[Закрыть].
Но не только простолюдины захотели навсегда сохранить чудн ую память о пребывании среди дикарей. Крузенштерн умолчал о том, что кость с острыми зубцами, вправленная в тонкую бамбуковую палочку, оставила свой вечный след и на атлетическом теле графа Фёдора Толстого. Кажется, наш герой оказался единственным среди «благородных» путешественников, кто – потехи ради или по какой иной причине – возжелал приобщиться к касте испещрённых каннибалов. Само собой разумеется, что подпоручику мечталось быть разукрашенным если не по-королевски, то хотя бы максимально почётно.
(Через четверть века М. Ф. Каменская оказалась в царскосельском доме на обеде, после которого дядюшка – в который уже раз – демонстрировал обществу нукагивскую «живопись». Распахнув рубашку, Толстой «открыл свою грудь и выпятил её вперёд. Все за столом привстали с мест и начали внимательно разглядывать её: вся она сплошь была татуирована. В самой середине сидела в кольце какая-то большая пёстрая птица, что-то вроде попугая, кругом какие-то красно-синие закорючки… Когда все зрители достаточно нагляделись на рисунки на груди, Фёдор Иванович Толстой спустил с себя сюртук и засучил рукава рубашки: обе руки его тоже были сплошь татуированы, на них вокруг обвивались змеи и какие-то дикие узоры… Дамы охали и ахали без конца <…>. Когда Фёдор Иванович покончил с дамами, кавалеры увели его наверх, в светёлку к дедушке (А. А. Толстому. – М.Ф.), и там снова раздели и разглядели уже всего, с ног до головы…» [199]199
Каменская. С. 177.
[Закрыть].
Если сравнить описание М. Ф. Каменской с вышеприведёнными наблюдениями Крузенштерна и Ф. Шемелина, то станет ясно, что король людоедов Тапега Кеттонове был испещрён «узорами» всё же в большей степени, нежели граф Фёдор Толстой. Однако нашего героя умелец с острова татуировал как «знатную особу», что тоже должно было льстить подпоручику.)
«Надежда» и «Нева» покинули бухту Тайо-Гое 18 мая 1804 года «при весьма худой погоде» и пошли по направлению к Сандвичевым островам.
После всех происшествий на Нукагиве Николай Резанов затворился в каюте и не показывался на палубе.
По кораблю между тем поползли зловещие слухи, что на посланника готовится покушение. Это известие, переданное Резанову сердобольными матросами, окончательно добило камергера, и он, как оповестили кавалеры команду, слёг в постель. «Дух его лишился всей бодрости, после того воображались ему одни только ужасы смерти и ежеминутные о том опасения, – писал в „Журнале“ соратник Резанова Ф. Шемелин. – Он при малейшем шуме, стуке на шканцах или в капитанской каюте произошедших, изменялся в лице; трепетал и трясся; биение сердца было беспрерывное. Он долгое время не мог приняться за перо и трясущимися руками что-либо изображать на бумаге; здоровье его в продолжении пути до Сандвичевых островов сколько за неимением свежей пищи, а больше от возмущения душевного и беспокойств разного рода, так изнурилось и изнемогло, что мы опасались лишиться его навеки» [200]200
Журнал первого путешествия россиян… С. 147–148.
[Закрыть].
25 мая 1804 года в три часа пополудни путешественники сызнова перешли экватор.
Сам Резанов через несколько месяцев докладывал, что за всё случившееся он «заплатил жестокою болезнию, во время которой доктор ни разу не посетил меня, хотя все известны были, что я едва не при конце жизни находился. Ругательства продолжались, и я принуждён был, избегая дальних дерзостей, сколь ни жестоко мне было проходить экватор, не пользуясь воздухом, высидеть, никуда не выходя…» [201]201
Древняя и новая Россия. 1877. № 4. С. 388.
[Закрыть].
В распоряжении ретировавшегося с палубы посланника находилась небольшая горстка не совсем надёжных людей, с ними он никак не мог прать против рожна. Решив не мозолить глаза недругам, больной, раздавленный Николай Резанов попытался таким манёвром оградить себя от провокаций и уменьшить вероятность нового, с непредсказуемыми последствиями, столкновения с офицерской ватагой.
И чем ближе становились отеческие берега, тем сильнее верилось камергеру, что избранная им после Нукагивы тактика закрытых дверей была не столько трусливой, сколько оправданной, нетривиальной и, пожалуй, единственно верной. Такие бодряческие мысли особенно полюбились узнику: они на какое-то время унимали дрожь в членах.
Было над чем призадуматься в те недели и перекипевшим бунтовщикам, и прежде всех коноводам – капитан-лейтенанту Ивану Крузенштерну и подпоручику графу Фёдору Толстому. Ведь «Надежда» на всех парусах гордо несла их по волнам к землям, где имелись представители российской власти, стояли под ружьём воинские команды и через пень-колоду, но всё ж таки действовали имперские законы.
«По 21-дневном нашем от островов Маркеских плавании достигли мы на вид из числа Сандвических остров Овигии», – замысловато отметил приказчик Н. И. Коробицын [202]202
Русские открытия в Тихом океане и Северной Америке в XVIII–XIX веках. М.; Л., 1944. С. 169.
[Закрыть]. На следующий день, 9 июня, «Надежда» и «Нева» легли в дрейф против юго-западной оконечности острова Овиги (Овайхи, Гавайи).
Здесь, согласно ранее согласованному плану, кораблям предстояло разделиться. «Неве» с Лисянским надлежало следовать к американским берегам, на остров Кадьяк, а «Надежда» с Крузенштерном и Резановым должна была взять курс на Камчатку и уже оттуда идти с посольством в Японию, в Нагасаки.
Усталые путешественники собирались перевести дух и запастись на острове свежим продовольствием, в котором давно и остро нуждались. («Даже офицеры более двух месяцев питались одной только солониной», – подчеркивал Лисянский [203]203
Лисянский. С. 124.
[Закрыть].) Посему предполагалось, что мореходы задержатся в Каракакоа (резиденции короля островитян) на несколько дней.
Однако далее произошло непредвиденное: Крузенштерн внезапно объявил, что «Надежда» покидает Овиги 10-го числа, то есть уже через несколько часов.
Сторонники капитан-лейтенанта встретили это распоряжение с недоумением, а свита посланника – с едва скрываемым возмущением. Лисянский (который «вознамерился остановиться на несколько дней у Каракакоа и потом уже продолжать плавание своё к острову Кадьяку» [204]204
Крузенштерн. С. 194.
[Закрыть]) попытался уговорить командира ненадолго бросить якорь – возможно, два капитан-лейтенанта даже повздорили [205]205
О каком-то ожесточённом «споре» Лисянского и Крузенштерна известно из мемуаров Фаддея Булгарина (Булгарин. С. 202).
[Закрыть], – но Крузенштерн остался непреклонен.
В записках Иван Фёдорович дал довольно пространное, любопытное и нескладное объяснение своему спонтанному решению:
«Хотя я и очень мало имел надежды запастись здесь свежею провизией, однако не хотел в том совсем отчаиваться до тех пор, пока не испытаем того у западного берега и в близости Каракакоа. В сём намерении приказал я в час пополуночи поворотить и держать к северу. Густой туман покрывал весь остров. В 8 часов зашёл ветер к северу и сделался так слаб, что если бы и был попутный, то и тогда не имели бы мы надежды приблизиться к Каракакоа. Сие неблагоприятствовавшее обстоятельство и неизвестность, получим ли что и в Каракакоа, побудили меня переменить намерение. Я решился, не теряя ни малейшего времени, оставить сей остров и направить путь свой на Камчатку, куда следовало прийти нам в половине июля. Но прежде объявления о таковом моём намерении приказал я доктору Еспенбергу осмотреть всех служителей наиточнейшим образом. К счастию, не оказалось ни на одном ни малейших признаков цинготной болезни. Если бы приметил он хотя некоторые знаки сей болезни, тогда пошёл бы я непременно в Каракакоа, невзирая на то, что потерял бы целую неделю времени, которое было для нас драгоценно, ибо при перемене прежнего плана обязался я прийти в Нагасаки ещё сим же летом, что по наступлении муссона долженствовало быть сопряжено с великими трудностями» [206]206
Крузенштерн. С. 193–194.
[Закрыть].
