Текст книги "Толстой-Американец"
Автор книги: Михаил Филин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
Глава 10. ПОСЛЕДНЯЯ ТУЧА РАССЕЯННОЙ БУРИ
Концы с концами должно свесть.
Князь П. А. Вяземский
Поездкой на почтовых в Тамбовскую губернию в 1838 году Американец открыл заключительный этап своей жизни. Долгий период его относительного затворничества, вызванного болезнью Сарры и собственной хворью, остался в прошлом. Граф Фёдор Иванович Толстой, «седой как лунь старик» [917]917
Стахович А. А.Клочки воспоминаний. М., 1904. С. 150.
[Закрыть], на несколько лет вновь превратился в человека поступка,публичного и не всегда однозначного.
Вернувшийся из ссылки отставной подполковник и заядлый картёжник А. А. Алябьев надумал жениться. Его избранницей была Екатерина Александровна Офросимова, тридцатисемилетняя вдова. Венчание композитора происходило 20 августа 1840 года в селе Рязанцы Богородского уезда, в тамошней церкви Святой Троицы. Сохранилась соответствующая запись в церковной метрической книге, благодаря чему нам теперь известно, что поручителями со стороны жениха выступили корнет Н. И. Иохимсен и… «полковник граф Фёдор Иванович Толстой» [918]918
Чусова М. А.Александр Алябьев в последние годы жизни: Новые факты биографии композитора // Московский журнал. 2002. № 8. С. 48.
[Закрыть]. Американец оказался в сельском храме отнюдь не случайно: он издавна водил игрецкое знакомство с автором знаменитого «Соловья». К тому же наш герой был, что называется, «должником» Алябьева: ведь шедший под венец Александр Александрович однажды сочинил душевный романс «Роза» на стихи графини Сарры Толстой.
После смерти дочери граф вообще зачастил в храмы. Горюя, он ещё ближе подошёл «к убеждению в християнстве» [919]919
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 125 (письмо князю П. А. Вяземскому от 19 июня 1846 года).
[Закрыть]. При этом он, как многие даровитые люди, искал Божество преимущественно умом, интеллектуальным усилием – и поверял религиозные спонтанные порывы философическим скепсисом, мудрованием.
Характерные тому подтверждения имеются, в частности, в дневнике В. А. Жуковского за 1841 год. Так, 30 января пребывавший в Москве поэт записал: «У меня почти всё утро Толстой <…>. Замечательное слово Толстова: я понимаю, как можно любить своих врагов, но не понимаю, как можно любить Бога» [920]920
Жуковский.С. 239.
[Закрыть]. А 23 февраля, после визита к Американцу, В. А. Жуковский зафиксировал следующую тираду пытливого хозяина: «Его изъяснения грехопадения: Адам уже до падения пал. Зрелище коров прельстило его» [921]921
Там же. С. 245–246.
[Закрыть].
От современников не укрылось воцерковление нашего героя. О том, что Толстой-Американец обернулся в преклонные лета «христианином», писал, в частности, А. А. Стахович [922]922
Стахович А. А.Указ. соч. С. 153.
[Закрыть].
Мемуаристка М. Ф. Каменская настаивала: «Фёдор Иванович сделался мало того что богомолен, а просто ханжой» [923]923
Каменская.С 179.
[Закрыть].
А Лев Толстой в разговорах с близкими и вовсе утверждал, что его дядюшка «к старости так молился, что колени и руки себе ободрал» [924]924
ЛН. Т. 90. Кн. 1. М., 1979. С. 188. Ср. с рассказом С. Л. Толстого, сына писателя: «Лев Николаевич говорил, что Фёдор Иванович был богомолен и суеверен потому, что его мучили угрызения совести. Он каялся, молился и клал земные поклоны, стараясь искупить преступления своей молодости и свои жестокие поступки. Может быть, в этом сказалась благочестивая традиция рода его матери, рождённой Майковой: ведь из этого рода произошёл Нил Сорский» (С. Л. Толстой.С. 51).
[Закрыть].
Он обитал преимущественно в деревне, в не надоедавшем ему Глебове, но регулярно наведывался в древнюю столицу и подолгу оставался в городе. (Жительствовал тогда граф в Басманной части, неподалёку от церкви Трёх Святителей, в собственном доме [925]925
Шамаро А.Действие происходит в Москве: Литературная топография. М., 1988. С. 194. Выяснить, когда Американец стал владельцем этого дома, нам пока не удалось. Согласно имеющимся документам, 23 октября 1850 года «чистопольский первой гильдии купец Иван Фёдоров сын Мамонтов» купил данное владение у «полковницы вдовы графини Евдокии Максимовны Толстой и дочери её родной жены чиновника девятого класса Прасковьи Фёдоровны Перфильевой». (Там же.)
[Закрыть].)
В Москве отставной полковник посещал не только родню [926]926
Родственники тоже заглядывали в гости к Американцу. В частности, в 1844–1845 годах его иногда посещали племянники – Николай и Сергей Толстые, братья Льва Николаевича. Н. Н. Толстой сообщал Т. А. Ергольской в Ясную Поляну: «Я почти никуда не выхожу, за исключением того, чтобы пойти к графу Фёдору, где я бываю очень часто» (цит. по: Розанова С. А.Лев Толстой и пушкинская Россия. М., 2000. С. 230).
[Закрыть], театры и Английский клуб, но и жилище полуопального П. Я. Чаадаева на Старой Басманной. Граф высоко ценил общество С. А. Соболевского, П. В. Нащокина, А. П. Елагиной, Ф. Н. Глинки и М. С. Щепкина; общался с «представителями славянских теорий» [927]927
PC. 1878. № 6. С. 335.
[Закрыть], то есть со славянофилами; не единожды выступал в различных аудиториях с позиций ревностного апологета «русской партии». Именно с этих позиций наш герой в послании от 23 августа 1844 года мягко упрекнул друга, князя П. А. Вяземского, за эпистолярную бестактность: «Ты уличил народ русской в его несовершенстве, недостатках: мне было больно» [928]928
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 127 об. Речь шла о попавшем в руки Американца письме П. А. Вяземского графине Е. П. Ростопчиной.
[Закрыть].
На людях он вещал, как встарь, умно, смело и ярко – и зачастую по-юношески увлекался, высказывал спорные, а то и крайние суждения. Например, С. Т. Аксаков вспоминал: «Я сам слышал, как известный граф Толстой-Американец говорил при многолюдном собрании в доме Перфильевых, которые были горячими поклонниками Гоголя, что он „враг России и что его следует в кандалах отправить в Сибирь“» [929]929
Аксаков С. Т.История моего знакомства с Гоголем. М., 1960. С. 40. Биограф графа написал по данному поводу про «ультрареакционные» взгляды Американца и затем добавил: «Хочется думать, что Фёдор Иванович высказал такое мнение из духа противоречия, как парадокс. Оно как-то не вяжется с общим складом его ума» (С. Л. Толстой.С. 52).
[Закрыть].
Свидетельницей другого выступления Американца (отчасти поддержанного Ф. И. Тютчевым) против автора «Мёртвых душ» оказалась Александра Осиповна Смирнова-Россет. 3 ноября 1844 года она оповестила писателя: «У Ростопчиной при Вяземском, Самарине и Толстом разговорились о духе, в котором написаны ваши „Мёртвые души“, и Толстой сделал замечание, что вы всех русских представили в отвратительном виде, тогда как всем малороссиянам дали вы что-то вселяющее участие, несмотря на смешные стороны их; что даже и смешные стороны имеют что-то наивно-приятное; что у вас нет ни одного хохла такого подлого, как Ноздрёв; что Коробочка не гадка именно потому, что она хохлачка. Он, Толстой, видит даже невольно вырвавшееся небратство в том, что когда разговаривают два мужика и вы говорите: „два русских мужика“; Толстой и после него Тютчев, весьма умный человек, тоже заметили, что москвич уже никак бы не сказал „два русских мужика“. Оба говорили, что ваша вся душа хохлацкая вылилась в „Тарасе Бульбе“, где с такой любовью вы выставили Тараса, Андрия и Остапа» [930]930
Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 124. Данное обсуждение «Мёртвых душ» произошло в Петербурге; очевидно. Американец задержался в Северной столице по пути домой с Ревельских вод.
[Закрыть].
В филиппиках Американца наличествовала, по всей видимости, и глубоко запрятанная, «нутряная» неприязнь аристократа к худородному, неопрятному и чванливому бумагомарателю. Вышло, похоже, так, что невесть откуда взявшийся и вошедший в моду Николай Яновский-Гоголь стал для графа Толстого одним из одушевлённых символов наступивших пасмурных времён – века торжествующего хамства, хихиканья над святым и книг с базара; века, не шедшего ни в какое сравнение с благородной и ясной эпохой толстовской молодости. Расслышав единственно гоголевский смех над русскостью,Американец возмутился до глубины живой души, – и гнев ослепил Толстого. Обычно проницательный граф оставил без внимания и намёк хохла на «незримые, неведомые миру слёзы», и даже его «бойкую необгонимую тройку».
(На всякий случай скажем, что граф Фёдор Иванович был далеко не единственным хулителем «Мёртвых душ» и прочих произведений Н. В. Гоголя. Против малороссиянина в те годы возвысили голос, прибегая к различной аргументации, и Н. И. Надеждин, и иные авторитетные персоны.)
Патриотические настроения нашего героя, однако, не мешали ему бесперечь – и особенно в переписке – клеймить отечественные пороки и безалаберщину.
К сороковым годам покинули земную юдоль многие друзья Фёдора Ивановича Толстого. Вино и карты тогда тоже почти исчезли из его жизни. Тем не менее последние страницы биографии отставного полковника – четвёртый возраст человека, пора сведения концов с концами – были, как нам представляется, столь же содержательными и динамичными, как и начальные.
По сообщению Ф. В. Булгарина, в 1840 году граф с семейством долго пребывал в Петербурге [931]931
Булгарин.С. 207.
[Закрыть]. Другими источниками данное мемуарное свидетельство пока не подтверждено.
Зато доподлинно известно, что в сороковые годы граф усердно работал над воспоминаниями, где описывал свою жизнь и события, свидетелем и участником коих ему довелось быть.
«В Американце <…> важное движение человека; кажется, он воскрес или воскресает», – писал 20 января 1841 года В. А. Жуковский в дневнике. И уже на следующий день поэт собирался за что-то «искренно критиковать» друга [932]932
Жуковский.С. 237–238. Дневник В. А. Жуковского даёт нам некоторое представление об образе жизни графа Ф. И. Толстого – по крайней мере, в начале 1841 года. Поэт находился в Москве с 12 января по 5 марта. За это время Василий Андреевич пять раз посетил Американца и порою не брезговал застольем; граф же нанёс В. А. Жуковскому девять продолжительных визитов (обычно в утренние часы). 23 января приятели виделись даже дважды: у Американца и у Яковлевой. Кроме того, они обедали у общих знакомых. (Там же. С. 235–239, 241–247.)
[Закрыть].
Осенью 1838 года, возвратившись из инспекционной поездки в Тамбовскую губернию, граф Фёдор Иванович стал подумывать о публикации сочинений Сарраньки и с этой целью приступил к разбору бумаг дочери.
Воспользовавшись рекомендациями знакомцев, он пригласил в сподручные молодого учителя московской Земледельческой школы Михаила Николаевича Лихонина. В столичных литературных кругах тот был известен как поэт и переводчик; его вирши, критические статьи и переводы время от времени печатались в «Московском телеграфе», «Сыне Отечества», «Московском вестнике» и других периодических изданиях. Особо ценили таланты Лихонина в редакции «Московского наблюдателя»; для этого славянофильского журнала Михаил Николаевич исправно переводил, по его собственному признанию, «все статьи с английского и некоторые с немецкого» [933]933
Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь. Т. 3. М., 1994. С. 375.
[Закрыть].
Именно такой, владеющий языками и не чуждый поэзии помощник и требовался записавшемуся в издатели Американцу.
Граф Фёдор Иванович жёстко настаивал на том, чтобы немецкие и английские стихи графини Сарры Толстой переводились на русский язык не как-нибудь, а буквально,то есть слово в слово, с сохранением всех «стихотворных вольностей» [934]934
В «Предисловии переводчика» М. Н. Лихонин подчеркнул последнее слово.
[Закрыть], – и М. Н. Лихонин, для приличия подискутировав, уступил отцу поэтессы.
Действовали достигшие взаимопонимания соревнователи довольно быстро и слаженно, – и уже весной 1839 года, вскоре после Пасхи, кропотливая работа по подготовке издания была ими завершена.
Исследование архива покойной дочери явилось для Американца занятием отрадным и печальным одновременно. Минувшее, страница за страницей, проходило перед ним – и там, в опоэтизированном минувшем, его милая чернобровая Сарра была как будто живой.Её чувства и мысли, ранее таимые, теперь обнаружились, стали чувствами и мыслями самого графа Фёдора Ивановича. Проникаясь ими, наш герой, нимало не стыдясь сотрудника, рыдал – и тут же, не успев скомкать и убрать мокрый платок, умилялся и светился от счастья.
Тихая беседа с Сарранькой порою приводила и к «открытиям ч удным». Можно себе представить, как забилось сердце Американца, когда среди прочих произведений графини вдруг нашлось стихотворение на английском языке, посвящённое ему, графу Фёдору Толстому:
Ты часто плакал, родитель мой, и огорчения убелили твои волосы.
Нередко глубокое страдание терзало грудь твою;
нередко надрывалось твоё благородное сердце.
Я сама, твоё родное, нежно любимое дитя, стоила тебе многих слёз,
нанесла твоему сердцу много ран, я, которая милее тебе,
нежели кровь, обращающаяся в твоём сердце…
Это очень походило на обращение с того света – ужель приспело время и родной голос звал его туда?
Стихи и прозаические опыты Сарры Американец аккуратно распределил по двум томам (или частям). В первом поместились переводы завершённых произведений дочери, а в другом – её незаконченные стихи и проза, письма и черновые наброски. Фактически к передаче в типографию было подготовлено полноесобрание сочинений графини.
М. Н. Лихонин написал для двухтомника небольшое «Предисловие переводчика», где подверг основательному, весьма профессиональному разбору творчество Сарры Фёдоровны Толстой. Его критика заключалась таким абзацем:
«Но, в оправдание замеченных нами недостатков в сочинениях нашей писательницы, вспомним, что она была русская, но писала на языках иностранных, которые изучила более из книг, нежели из самого быта и образа жизни тех народов, звуками коих выражала свои впечатления и чувства, взлелеянные на милой сердцу родине… Притом ей, ещё столь юной, никогда и не приходило в мысль, что поэтические цветы души её будут благоухать над безвременною её могилой!» [935]935
Лихонин М.Предисловие переводчика // Сочинения в стихах и прозе гр<афини> С. Ф. Толстой. Ч. 1. М., 1839. С. LXXV.
[Закрыть]
Цензурные разрешения на печатание томов «Сочинений» были даны московским цензором И. М. Снегирёвым 26 мая и 6 июня 1839 года. На шмуцтитулах обеих частей книги издатель расположил стихи В. А. Жуковского, адресованные ему, отцу почившей поэтессы. Первый том открывался «Биографией Сарры», которую составил, по всей вероятности, тоже граф Фёдор Толстой. В конце пронзительного жизнеописания автор пометил: «17-го мая 1839 года» [936]936
Биография Сарры. С. LXVII.
[Закрыть]. Полагаем, что это всего-навсего дата завершения работы над очерком, не более того.
Американцу исполнилось тогда пятьдесят восемь лет.
«Сочинения в стихах и прозе гр<афини> С. Ф. Толстой» были быстро и изящно отпечатаны в московской типографии С. Селивановского. Первый том избалованная столичная публика встретила в целом благосклонно. Читательский интерес подогревался и внелитературными факторами: трагической судьбой автора книги и конечно же тем обстоятельством, что отцом несчастной мечтательницы был всем хорошо известный человек – аморальный «ночной разбойник».
Второй же том, отпечатанный совсем мизерным тиражом, достался только «избранному кругу родных и друзей гр<афа> Ф. И. Толстого» [937]937
Лихонин М. Предисловие переводчика // Сочинения в стихах и прозе гр<афини> С. Ф. Толстой. Ч. 1. М., 1839. С. LXIX. Недавно в Музее книги РГБ Лев Бердников обнаружил экземпляр «Сочинений…», который Американец подарил княгине Н. Ф. Четвертинской (урождённой Гагариной), сестре В. Ф. Вяземской. На томике – дарственная надпись графа: «Княгине Надежде Фёдоровне Четвертинской в знак сердечной любви и уважения от отца Сарры. 1840 г. Январь 23. Сельцо Глебово» (Бердников Л.Об одном автографе Толстого-Американца // Стороны света. 2010. № 11// http://www.stosvet.net/11/berdnikov/index2.html).
[Закрыть].
И тут произошло неожиданное: к Американцу стали обращаться лица, заимевшие первую часть «Сочинений» и желавшие ознакомиться с незавершёнными произведениями юной поэтессы. Так поступил, скажем, Александр Фомич Вельтман (1800–1870), помощник директора Оружейной палаты и уже весьма известный писатель (автор «Странника», «Кощея бессмертного» и других романов). На его комплиментарное письмо граф Фёдор Иванович, «проливая сладкие слёзы», ответил 6 ноября 1839 года:
«Хотя 2-ой том произведений моей дочери печатался единственно для меня, – истинно для меня одного и, может быть, для нескольких человек ближайших родственников, её горячо любивших, но ваш отзыв, столь лестный, красноречивый выражениями и чувством, изъявленной мне в письме вашем на счёт меланхолических мечтаний моей Сарры: даёт мне право, – позволяет, приказывает мне сообщить и сей 2-ой том. В нём нет ничего замечательного в отношении литературном. Нет ничего полного, конченного. Этот весь том в отрывках, – это как бы эмблема кратковременной пролётной её жизни, несовершенной, не полной. Смерть унылым факелом своим осветила это произведение.
Но вы кой-где, в неполной фразе, встретите мысль, полную глубокой тоски, встретите вздох сетующей души – он <…> отдаётца в поэтической душе вашей. Одним словом: простите ослеплению нещастного отца, – тут нет, однако ж, родительской гордости, – нет; я был страстен к моей дочери, но, кажется, без ослепления.
Мне кажется, я вам доставлю удовольствие, сообщив сей 2-ой том. Если же бы в этом и ошибся, то примите его как знак особенного моего сердечного к вам уважения, – примите его как вызов на личное знакомство, которого пламенно желает, милостивый государь, ваш покорный слуга Ф. И. Толстой» [938]938
Поликовский. С. 170–171.
[Закрыть].
Позднее Американец свёл-таки знакомство с расположившим его к себе А. Ф. Вельтманом – и общался с писателем в сороковые годы.
Изданный графом Фёдором Ивановичем двухтомник получил высокую литературнуюоценку сотрудников петербургских «Отечественных записок». И. И. Панаев вспоминал, что от своеобразных произведений Сарры Толстой «был тогда в восторге весь кружок» [939]939
Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1988. С. 268.
[Закрыть]. Сам В. Г. Белинский назвал графиню «особенно замечательной» среди женщин-писательниц и думал написать рецензию на московское издание, однако так и не осуществил этого намерения. Зато в 1840 году журнал поместил (в № 10) пространную статью М. Н. Каткова «Сочинения в стихах и прозе графини С. Ф. Толстой». Здесь автор очерка, размышляя (среди прочего) о мужском и женском началах суетного мира, пришёл к заключению, что стихи безвременно ушедшей девицы надобно принять за образец (!) сугубо женскогопоэтического творчества, определяющей сущностью коего является свободное излияние души.
Американцу, которого неотступно преследовала «грусть по Сарре» [940]940
Жуковский. С. 237.
[Закрыть], читать подобное было приятно. Он не уберёг дочери, но сделал всё от него зависящее, чтобы обессмертить хотя бы её имя.
Тоскуя по Сарре, Фёдор Иванович в какой-то момент потянулся к той, с кем дочь некогда сроднилась душой, – к её деревенской подруге Анне Волчковой, жившей по соседству. «Под влиянием горя, – вспоминала П. Ф. Перфильева, – он увидел в ней вторую Римму (то есть Сарру. – М. Ф.)и полюбил её так сильно, что о моём существовании почти забыл. Он осыпал Тоню (сиречь Анету. – М. Ф.)ласками, деньгами; даже хотел отдать ей имение, и не знаю, как удержался от этой несправедливости. Мне кажется, что этому воспрепятствовала графиня…» [941]941
РВ. 1864. № 4. С. 684.
[Закрыть]
Да, графиня, любимая и ненавистная Дуняша, денно и нощно заступала нашему герою дорогу…
Смерть Сарры лишь на короткое время умирила супругов. Потом, по истечении траурного периода, столкновения Американца с женой возобновились. И возведение чужачки Анеты в фаворитки, разумеется, добавило масла в огонь.
А вскоре подыскался новый повод, и граф Фёдор Иванович с графиней Авдотьей Максимовной в тысячный раз повздорили, – да так, как не ссорились никогда ранее.
Сладить с Авдотьей Максимовной, образумить жёнку главе семейства не удавалось. К каким бы мерам воздействия граф Фёдор Толстой ни прибегал, «предавшаяся ханжеству» цыганка жила по собственному разумению. «Утро проходило у неё в посещении высших духовных лиц, а с рядовыми монахами она обращалась свысока и знакомства с ними не водила, – писала П. Ф. Перфильева, – остальная часть дня проходила в разъездах по магазинам, где покупались редкие и дорогие вещи, совершенно не нужные» [942]942
Там же. С. 685. Ср. с сообщением архиепископа Саввы (Тихомирова): «Отличаясь набожностью, она очень любила знакомиться с архиереями и архимандритами» (РА. 1909. № 8. С. 699).
[Закрыть].
При этом вещи у графини всегда котировались много выше, нежели люди, домашняя прислуга.
Издевательство Авдотьи Максимовны над хамами и привело к не виданному прежде скандалу.
О нём сообщила П. Ф. Перфильева в хронике «Несколько глав из жизни графини Инны». Есть основания думать, что дочь Американца, не стесняясь, рассказала тут о происшествиях, на самом деле потрясших толстовский дом. А для вящей убедительности она поместила в хронике (в главе «Мои отец и мать») подлинные (или, скорее, близкие к подлинным) письма своих родителей.
Известно, что Лев Толстой, прочитав автобиографическую рукопись Прасковьи Фёдоровны, «не спал всю ночь» [943]943
Розанова С. А. Лев Толстой и пушкинская Россия. М., 2000. С. 227.
[Закрыть]. Побаивалась печатать «вещь трудную» и сама хроникёрша. Правда о семейной жизни Американца была, что уж там говорить, слишком удручающая.
Однажды обнаружилось, что графиня систематически бьёт дворовых девушек «хлыстиком». Графу Камскому донесли об этом, равно как и о том, что под горячую руку матери иногда подвёртывалась и Инна, которая пыталась заступиться за крепостных. Оказался у Камского и пресловутый «хлыстик». А далее, по словам Инны, случилось следующее:
«Он, взбешенный, схватил хлыстик и ножик, который всегда лежал у него на столе, и вышел; с минуту я стояла в каком-то оцепенении, но, услыхав крик, побежала за ним… Мне стало страшно! Мать стояла в дверях своей спальни, перекинувшись совершенно назад, и защищалась от ножа. Я бросилась между ними, оттолкнула графиню, которая упала на пол, а ножик попал мне в левый бок и ранил меня. Отец, увидав меня, опомнился, посадил меня на стул и пошёл в свою комнату. Я держалась за бок и была в каком-то тумане, ничего не понимая. Мать подняли и отнесли на постель, а Анна, наша demoiselle de compagnie [944]944
Компаньонка (фр.).
[Закрыть], которую я любила, как сестру, отвела меня в кабинет, где сидел отец, закрыв лицо руками, и горько плакал. Когда я его увидала, у меня невольно вырвался крик: „Господи, когда же будет конец!“, и с этим словом совершенно потеряла сознание. Вы поймёте, что происходило в доме в это время. В передней люди сидели как мёртвые; девушки суетились, перебегая от одной больной к другой…» [945]945
РВ. 1864. № 4. С. 686–687.
[Закрыть]
После этой позорной истории рассерженная графиня вознамерилась уехать «туда, откуда он меня взял», но в итоге переселилась из дома во флигель: «Она жила там месяц и в это время переписывалась со мною и отцом, но не хотела меня видеть». Затем Камская-старшая вернулась в дом, выделила себе отдельные покои и стала жить отшельницей. Её переписка с графом продолжалась; вот одна из эпистол графини – с весьма недвусмысленным намёком:
«Последний раз пишу к тебе и не смею назвать тебя мужем и другом. Ты меня видеть не можешь. Бог с тобою; на том свете увидимся. Вот уже три года, как я с тобою разлучена: не тело моё тебя любило, а душа, божественная и боготворящая тебя. Я подумала, что уже нет ли у тебя чего новенького.
Камская».
Из своего угла граф Камский слал ответные послания затворнице. Приведём образчик:
«Последнее твоё письмо убеждает меня в намерении более с тобою никогда не видаться. Оно мне доказывает, что ты решительно меня не понимаешь и понять не можешь. К тому же в этом письме есть гадости, от которых я, старый человек, краснею, и письмо твоё кинул в огонь. Разлучил нас с тобою твой адский нрав; может быть, я сам же виноват, но за то понёс сильное наказание и потому не упрекаю тебя, но вместе жить с тобою недостаёт сил. Несчастные на каторге имеют часы отдохновения, но я, вот уже около года, не имею ни одной минуты сладкого покоя. Если я по сей день не околел, то это надо приписать необыкновенному моему здоровью, а может быть, и Богу ещё угодно оставить меня на некоторое время для несчастной моей дочери.
Не трудись за меня молиться, молись за себя, но молись с сокрушённым и умилённым сердцем и смиренною душою. Тогда только молитвы приятны Богу. Молиться и питать злобу в сердце, хотя бы то было и к рабу своему, есть великое оскорбление вечной любви. Спаситель на кресте молился за злодеев.
От всей души желаю тебе успокоения.
Граф Камский» [946]946
Там же. С. 688–689.
[Закрыть].
«Нет возможности быть нам вместе», – уверял граф свою супругу в другом письме. Однако дальше деклараций Камский не шёл: расстаться с графиней у него тоже не было возможности. И спустя ещё какое-то время Камские-Толстые опять помирились. Никто из них так и не выкинул белого флага. Граница между двумя половинами дома, двумя ратоборцами сызнова исчезла. «У них пошл овсё по-старому, у меня тоже, то есть очень скверно», – подытожила свой рассказ о драме П. Ф. Перфильева [947]947
Там же. С. 689.
[Закрыть]. (Льву же Толстому она написала в январе 1864 года: «Прочитавши „Графиню Инну“, я думала, что ты не удивишься, что у меня нервы и здоровье плохи, а голова работает как-то болезненно» [948]948
Розанова С. А.Указ. соч. С. 223.
[Закрыть].)
А князю П. А. Вяземскому Американец едва ли не в каждом письме сороковых годов твердил во множественном числе: «Мои тебе весьма кланяются»; «Благодарим за дружескую твою точность». Или: «Жена и Поля <…> сердечно кланяются и благодарят тебя за твоё об них воспоминовение» [949]949
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 113 об., 125, 126.
[Закрыть].
О беспросветных семейных буднях, о всяческих «хлыстиках» и «ножиках» в переписке нашего героя нет ни единого намёка, ни упоминания.
Потеряв друг друга из виду после Бородинского сражения и памятной бутылки мадеры, И. П. Липранди и граф Ф. И. Толстой вновь – через три с лишним десятилетия! – сошлись весною 1844 года.
«Бывши опять в Москве и навестив А. Ф. Вельтмана, – рассказывал о нечаянном свидании Иван Петрович, – я встретил у него незнакомого старика, совершенно с седыми и густыми волосами. Хотя физиономия его казалась мне не чуждой, но я далёк был от мысли угадать, кто он. Разговор был общий. Наконец почтенный хозяин отрекомендовал нас одного другому. Почти в один голос мы спросили друг друга: не вы ли, не вы ли? и потом последовало, что в таком случае бывает. <…> Граф заметил мне, что шпензер князя [950]950
Имеется в виду князь Михаил Петрович Долгоруков, сражённый 15 октября 1808 года. И. П. Липранди и Ф. И. Толстой воевали со шведами под его началом (см. главу 3).
[Закрыть]до сих пор у него, что видеть его часто вошло у него в привычку. На другой день взял он с меня слово у него обедать; он пригласил ещё почтенного ветерана нашей эпохи, Ф. Н. Глинку. На другой день мы с Вельтманом заехали по дороге к Фёдору Николаевичу и вместе отправились к графу. Я его нашёл тем же: он разливал для всех суп. Разговор наш заключался в воспоминаниях о князе, о его смерти…» [951]951
Липранди. С. 15–16.
[Закрыть]
Повстречаться и воскресить в памяти минувшее, посудачить о безносой седым бойцам выпало за толстовским никогда не остывающим супом, в том доме, где хранилась их общая святыня – долгоруковский ратный сюртук с характерными бурыми пятнами. Сама судьба, изощрённая сочинительница романа жизни и устроительница его композиции, верно, решила побаловать довершающего свой век отставного полковника этим свиданием, светлым и грустным, во многом итоговым.
Когда же трогательная сходка инвалидов в символическом антураже состоялась, ещё один жизненный сюжет закруглился – и, как следствие, того сугубо земного, что удерживало здесьАмериканца, заметно поубавилось.
«Старею, болен, глуп и сам себе несносен», – признавался граф Фёдор Иванович Толстой [952]952
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 117 (письмо князю П. А. Вяземскому от 5 сентября 1845 года).
[Закрыть]. Это, однако, не помешало Американцу совершить в ту пору ряд молодецких подвигов и даже очутиться «под уголовным судом» [953]953
Там же. Л. 125.
[Закрыть]. Причём судебное разбирательство по делу отставного полковника власти, возможно, так и не довели до какого бы то ни было формального окончания.
Начнём с достаточно заурядной «толстовской дикости».
В июне 1844 года граф отправился с семейством на модные тогда Ревельские воды. Там компанию Толстым составили графиня Е. П. Ростопчина и чета Вяземских [954]954
«Я познакомился в Ревеле с графиней Ростопчиной (поэтом) и у неё узнал князя Вяземского и Толстого (Американца)», – писал известный хирург Н. И. Пирогов в «Дневнике старого врача» (Ростопчина Е. П.Талисман. М., 1987. С. 286).
[Закрыть]. Вера Фёдоровна и Пётр Андреевич отбыли с курорта раньше графа, в начале августа, и, как выразился позже Американец, с собою «увезли всю радость ревельской жизни». Граф Фёдор Иванович, проводив друзей, стал избегать общества отдыхающих, обходил стороной «Залон» (местный клуб), погрузился «в грустное какое-то одурение», с которым вдобавок «переплелась тоска по отчизне» [955]955
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 126.
[Закрыть].
Развлёк себя Фёдор Толстой единственно тем, что однажды заехал в рожу не угодившему ему «пруссаку буфетчику Андерсену». В письме князю П. А. Вяземскому от 23 августа 1844 года наш герой отчитался о свершённой им казни басурмана в изысканных выражениях:
«Залон так мне опостылел, что и сам буфет потерял свою привлекательность; хотя верхняя небритая губа буфетчика имела свою прелесть. Наблюдатель может и по сей день видеть на оной глубоко уязвлённой губе резкой отпечаток патриархального духа Русского человека» [956]956
Там же. Л. 126 об. «Многочтимого буфетчика Андерсена» Американец с удовольствием поминал и позднее, в письме князю П. А. Вяземскому от 19 июня 1846 года. (Там же. С. 124–124 об.)
[Закрыть].
Выходка Американца не имела для него никаких последствий, чего нельзя сказать об ином эпизоде с его столь же активным участием.
Та, другая история началась задолго до «губы буфетчика» и продолжилась после ревельского инцидента – словом, она растянулась на годы.
Первая стадия толстовского уголовного дела совпала с приездом в Москву В. А. Жуковского, который 10 февраля 1841 года зафиксировал в дневнике: «У меня утром граф Толстой. Его новая история. Вероятно, опять попался. Как ни казни рука Провидения, а всё натуры не переделаешь. Того и гляди, что воротится на старое» [957]957
Жуковский.С. 242.
[Закрыть].
В распоряжении биографа ныне есть три версии случившегося – это рассказы А. И. Герцена в «Былом и думах» (часть вторая, глава XIV), актёра А. А. Стаховича в «Клочках воспоминаний» и самого графа Фёдора Ивановича.
По Искандеру, лично знавшему Фёдора Толстого, «проделка» Американца, которая «чуть было снова не свела его в Сибирь», заключалась в следующем: «Он был давно сердит на какого-то мещанина, поймал его как-то у себя в доме, связал по рукам и ногам и вырвал у него зуб. Мещанин подал просьбу».
Некоторые детали диковинного происшествия попробовал уточнить А. А. Стахович: «После смерти страстно им любимой дочери, умной, образованной, полной талантов девушки, Т<олстой> в её память начал строить у себя в имении больницу, или богадельню, для крестьян. Подрядчик выстроил очень дурно. Вулкан забушевал, Американец по-своему распорядился с мошенником подрядчиком, он приказал вырвать у него все зубы…» [958]958
Стахович А. А.Указ. соч. С. 152.
[Закрыть]
Отметим, что служитель Мельпомены не стал (в отличие от А. И. Герцена) делать из пострадавшего непорочного агнца. Стоит также подчеркнуть: ладно бы мещанин обманул графа в мелочах, – нет, он осквернил память графини Сарры Толстой. В понимании её родителя более тяжкого преступления быть просто не могло.
Из поданной Ф. И. Толстым в мае 1845 года записки на имя начальника III Отделения графа А. Ф. Орлова (она известна нам в копии [959]959
На хранящейся в архиве рукописи есть помета князя П. А. Вяземского: «Записка графа Ф. И. Толстова, поданная гр<афу> Орлову. 1845» (РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 809. Л. 1).
[Закрыть]) проясняется, что помянутого московского мещанина звали Петром Ивановичем Игнатьевым. По мнению нашего героя, этого типа следовало публично наказать на городской площади. О том, какой карой он, Толстой, своевольно (действуя по принципу: «государство – это я») заменил законную торговую казнь, Американец в документе благоразумно умолчал. Хочется всё-таки надеяться, что неистовый граф удовлетворился удалением одногомещанского зуба [960]960
Ср.: «Стахович рассказывает, что Толстой приказал вырвать этому подрядчику не один зуб, а все зубы, но, очевидно, это – гипербола, и рассказ Герцена, знавшего того чиновника, который возбудил дело, более достоверен» (С. Л. Толстой. С.48–49).
В роли наторелого дантиста (а заодно и магнетизёра) лицезрел в сороковые годы Американца и отрок Лев Толстой. «Помню, он подъехал на почтовых в коляске, – вспоминал писатель, – вошёл к отцу в кабинет и потребовал, чтобы ему принесли его особенный сухой французский хлеб; он другого не ел… В это время у брата Сергея сильно болели зубы. Он спросил, что у него. Узнав, сказал, что может прекратить боль магнетизмом. Он вошёл в кабинет и запер за собою дверь. Через несколько минут вышел оттуда с двумя батистовыми платками. Помню на них лиловые каймы узоров; он дал тётушке платки и сказал: „Этот, когда он наденет, пройдёт боль, а этот, чтобы он спал“. Платки взяли, надели Серёже, и у нас осталось впечатление, что всё совершилось, как он сказал» (цит. по: Розанова С. А.Лев Толстой и пушкинская Россия. М., 2000. С. 229).
[Закрыть].
Щербатый Игнатьев ответил, чем мог: он подал прошение на высочайшее имя, в котором обвинил «отставного Полковника Графа Толстого в истязании, увечье, неплатеже следуемого ему жалованья, даже в грабеже его имущества, в вещах и деньгах состоящего».
И 3 февраля 1841 года из Петербурга в Москву было послано повеление «произвести строжайшее следствие».
В записке, адресованной А. Ф. Орлову, Американец дал своеобразную оценку принятому в Северной столице решению: «Государь, увлекшись чувством известной строгой Его справедливости, поставил в уровень Полковника Графа Толстого, который некогда служил не без чести Царю и отечеству, проливал за них кровь свою, с мещанином, который по делам своим должен бы был давно пролить свою кровь на торговой площади» [961]961
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 809. Л. 1.
[Закрыть].
Повеление императора Николая Павловича доставили в Первопрестольную, с грозной бумагой ознакомили Американца, а тот в свою очередь рассказал о нависшей над ним беде близкому ко Двору В. А. Жуковскому. Их беседа состоялась, как видно из приведённой выше дневниковой записи поэта, утром 10 февраля 1841 года. Очевидно, пребывавший в «тревоге» [962]962
Жуковский. С. 243.
[Закрыть]Фёдор Иванович обратился к нему с просьбой о заступничестве, и добрейший Василий Андреевич, вволю пожурив старинного приятеля за очередное рукоприкладство, пообещал оказать графу посильную помощь.
Пообещав, В. А. Жуковский тут же исполнил сулёное. Спустя три дня, 13 февраля, он нанёс визит московскому гражданскому губернатору Ивану Григорьевичу Сенявину и по-свойски обсудил с ним толстовские коллизии. Губернатор не держал зла на графа Фёдора Ивановича и «дал добрую надежду» поэту. Тот, окрылённый, поспешил «с доброю вестью» к Толстому и с порога обрадовал старого шалуна. «День удачный», – отметил В. А. Жуковский в дневнике [963]963
Там же.
[Закрыть].
«Толстой задарил полицейских, задарил суд, и мещанина посадили в острог за ложный извет». Так, одной фразой, охарактеризовал А. И. Герцен следующую стадию толстовского дела. В чём-то Искандер был отдалённо прав: действительно, Американец, как мы теперь знаем, заручился поддержкой влиятельных лиц. Однако автор «Былого и дум» весьма существенно исказил ход расследования.
Оказывается, Петра Игнатьева упекли «в острог» отнюдь не в 1841 году и вовсе не за «извет» на графа Фёдора Толстого, как уверял читателей А. И. Герцен. И по срокам, и по части процедуры всё обстояло иначе.
В 1841 году мещанин «от следствия уклонился»; попросту говоря, он, почуяв недоброе, пустился в бега. В отсутствие истца разбирательство, которому российский император дал «законное направление», приостановилось. А уже готовый (при поддержке сильных заступников) оправдаться Американец оказался в двойственном положении: выдвинутые против него обвинения не были ни доказаны, ни опровергнуты.
Около четырёх лет об оскорблённом мешанине не было ни слуху ни духу. «В течение сего времени и не оставляя своего промысла, – сообщил граф Ф. И. Толстой А. Ф. Орлову в мае 1845 года, – Игнатьев оплутовал какого-то помещика Тверской губернии, откуда и препровождён по пересылке в Московскую тюрьму. Заточение Игнатьева наконец дало возможность начать следствие. Оно восприняло деятельной ход: с Графа Толстого взяты были письменные ответные пункты; он только требовал очной ставки, которая бы вполне доказала лживость доноса» [964]964
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 809. Л. 1–1 об.
[Закрыть].
Тут и вмешался в расследование Николай Филиппович Павлов (1803–1864), человек сомнительного происхождения [965]965
Отцом Н. Ф. Павлова молва числила генерал-аншефа В. В. Грушецкого; по бумагам же он был сыном дворового человека. В 1811 году Н. Ф. Павлов получил вольную.
[Закрыть], однако полномочный чиновник и писатель с именем.
