Текст книги "Толстой-Американец"

Автор книги: Михаил Филин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

III. <ГРАФ Ф. И. ТОЛСТОЙ>

БИОГРАФИЯ САРРЫ

В 1839 году в Москве, в типографии С. И. Селивановского, напечатали изящное двухтомное издание – «Сочинения в стихах и прозе гр<афини> С. Ф. Толстой». Оно было инициировано Американцем и, как сообщалось, выпущено в свет «для избранного круга родных и друзей гр<афа> Ф. И. Толстого». Первая часть этих «Сочинений» открывалась анонимным очерком «Биография Сарры» (с. VII–LXVII), который мы сочли необходимым включить в настоящую книгу.

Подробнее и проникновеннее описать семейную трагедию Толстых, нежели это было сделано сто семьдесят лет назад, вряд ли кому-нибудь и когда-нибудь удастся.

Хотя вступительный очерк очень интимного характера и остался неподписанным, есть весьма веские основания атрибутировать его как сочинение самого Фёдора Ивановича Толстого. В доказательство приведём хотя бы следующие аргументы: автор продемонстрировал исключительную, недостижимую для человека постороннего, осведомлённость о деталях домашней, скрытой от чужих глаз, жизни девушки; в «Биографии Сарры» есть стилистические переклички с иными толстовскими текстами; несколько раз граф фактически проговорился; его, Американца, наконец, выдают безграничные любовь и скорбь – чувства, излившиеся на бумагу с редкостной экспрессией и откровенностью, явно по-родственному, а конкретнее – по-отцовски.

Допускаем, что изначальный вариант очерка, созданного безутешным экзальтированным отцом, был деликатно отредактирован М. Н. Лихониным (1802–1864) – поэтом, критиком и переводчиком, который подготовил московский двухтомник к печати и снабдил его собственным «Предисловием переводчика» (с. LXIX–LXXV).

На страницах жизнеописания графини Сарры Фёдоровны Толстой обнаруживается и ряд ценных, отсутствующих в прочих источниках, материалов для биографии нашего героя.

 
Как лета знойного зарница.
Ты в мире сём мелькнула так,
Оставив нам лишь грусти мрак,
 Мой друг, небесная жилица!
 

Девица гр<афиня> С<арра> Толстая родилась 1820 года, августа 20 числа, от гр<афа> Толстого, известного в обществе под именем Американца, и от цыганки Дуняши, вовсе неизвестной <…>. Как ангел-утешитель, явилась Сарра на белый свет; живыми восторгами приветствовали новорожденную малютку. Ах! но и это солнце счастия и радости взошло в чёрной туче – вёщей туче будущего злополучия!

Сарра родилась под тяжким бременем ужасных болезненных припадков. Ангел бытия, ангел разрушения оспоривали возгоревшуюся искру жизни над колыбелью новорожденной. Все старания были истощены; все усилия, средства человеческие употреблены были, чтобы удержать гостью, как будто порывающуюся к небесной отчизне. Восторжествовал ангел жизни; но, о, слепота гордости человеческой! – приписали искусству то, что только было неисповедимым определением судьбы неисповедимой!

Около года неумолкно трепетало родительское сердце; между страха и надежды вырастал, однако ж, милый цветок. Родители ожили; Сарре исполнился год; она наслаждалась полным здоровьем.

Со второго года рождения, как отняли Сарру от груди, всё ещё наслаждалась она тем же полным здоровьем. От первого младенчества до отроческого возраста получила самое суровое телесное воспитание, была до восьми лет жива и замечательной ловкости; но как телесное, так, в особенности, умственное развитие было самое раннее. Без малейшего принуждения, по шестому году, она писала, говорила по-французски и по-немецки; на девятом году присовокупила и английский язык. Она имела особенную способность к языкоучению; девяти лет знала грамматики помянутых трёх языков совершенно. В сём же нежном возрасте уже она обращала на себя внимание в отношении искусной игры на фортепиано; в последние же годы жизни своей была в душе музыкантша, в полном смысле сего слова. Любила также страстно живопись, хотя в сём искусстве и не успела, по болезненному состоянию своего юношеского возраста, сделать замечательных успехов. В сём же периоде жизни обогатила она память свою сведениями в географии, истории и арифметике; впоследствии она имела непреоборимое отвращение к наукам положительным: она жила в мире фантазии!

С исхода десятого года уже признаки ужасной болезни тяготели над ней. Страсть к наукам не угасла, но занятия прерываемы были ужасными головными болями и болями в груди. С сих нежных лет детства уже она являла примечательное, можно сказать героическое терпение в страданиях – христианскую покорность воле Того, Который посылал ей жестокие сии испытания. В летах же более зрелых она часто говорила, что страдания телесные возвышают, очищают душу: она глубоко была проникнута сим высоким чувством.

По двенадцатому году надо было потешить милого ребёнка: отец должен был купить ей полное собрание творений Вальтера Скотта: это был друг её отрочества, и до конца жизни сохранила она к сему знаменитому писателю замечательную, можно сказать, горячность. Она его впоследствии не просто читала, но изучала. В разных переездах несколько волюмов В. Скотта были в числе походной её библиотеки.

С каждым годом быстро развивались её умственные способности; потребности души увеличивались – увеличивалась и библиотека. Из немецких писателей: Шиллер, Гёте, Гердер, Шлегель, Новалис, Уланд, Тик, Гёльти, Фосс, Кёрнер, собрание песен миннезингеров и многие другие; из англичан: Байрон, Томас Мур и поэты новой английской школы питали её поэтическую, пламенную душу, восторженную фантазию. С сей поры уже запала искра божественного огня в душу юную по летам, но зрелую по полным ощущениям. Сарра ещё не писала, но уже была поэт. <…>

14-ти лет в первый раз душа, преисполненная поэтических восторгов, излилась на бумагу в стихах. И впоследствии музыка, в особенности же стихотворство, составляли единственное утешение и занятие страждущей Сарры. Рисование, живопись были также сладким её развлечением.

Мудрено определить, кто был ею предпочитаемый поэт двух наций: насытясь чтением одного, она с жадностию бралась за другого, и меж тем как она перелетала от восторга к восторгу, время летело быстро – проходил целый день. Протекали годы – Сарра страдала и утопала в океане сладких мечтаний, меж тем как неумолимая смерть точила уже лезвие своё!

Странно: как ускользнул у Сарры язык русский, столь богатый, столь удовлетворительный для поэтической души; но он ускользнул. Она одну только зиму занималась им; впоследствии болезнь и путешествие за границу помешали ей продолжать сие занятие. Она только и знала стихотворения Жуковского – утешалась ими, а больше всего прельщалась его переводами, часто сверяя их с подлинниками: немецким и английским.

Французский язык она знала порядочно, но решительно не любила его и употребляла, как в разговоре, так и на письме, по крайней только необходимости.

Сухая, но полезная школа Геслера, фуги Себастиана Баха были основанием музыкального образования Сарры. Она страстно любила Моцарта; но в раздирающих, нередко диких звуках Бетговена она как-то больше находила отголосок собственных чувств своих – чувств души страждущей, души, стремящейся в неизвестную даль. Одним словом, Бетговен был более впопад её души.

В живописи, прельщаясь неподражаемою кистью Рафаэля, она благоговела пред известной его картиной: «Божией Матерью», которую и видела в Дрезденской галерее; но она также благоговела и пред общим мнением; в искренности же сердца часто признавалась своему отцу в предпочтении своём к дерзкому вымыслу, фантастическому колориту Корреджио. Известная его «Ночь» вполне её удовлетворяла. Бывало, по целым часам в восторге млела она пред сим изображением: она улетала в небеса, отверстые ей волшебною кистью художника; улетала в те селения, куда так искренно ещё с отроческих лет она стремилась. Восторженная, она не замечала неправильности некоторых фигур: ей было отверсто небо, а в небе ей казалось всё изящно, всё стройно!

Наружность Сарры была приятная: роста была она малого; черты лица имела правильные; цвет волос самый тёмно-русый, почти чёрный; глаза тёмно-карие, прекрасные; чёрные брови, довольно красивые; нос маленький; губы и рот приятные. Её много безобразила болезненная толстота.

Вот замечательные черты её характера.

Она ничего не боялась, чего обыкновенно боятся в младенческом возрасте дети. С 9-ти лет она уже не любила обделанного сада, но чрезвычайно любила дикую природу. С годами росли склонности её. Из снисхождения к отцу, который всё садил и растил в сладко-мечтательной надежде – утешить боготворимую дочь, она приневоливала себя пройти один, два круга по усыпанным дорожкам; но как любила темноту дикого леса, природу свободную, дикую! А что она любила, то любила с страстию: например, она любила купаться – и отменно была легка на воде, прекрасно плавала; но у ней это столь обыкновенное удовольствие обратилось уже в горячую страсть: и когда отец вздумал было устроить для неё красивую купальню на реке, её это сильно взволновало; она почти со слезами просила оставить это намерение: ей нужен был свободный источник, открытое небо, солнце – тут лишь она вполне наслаждалась прелестями природы (это собственные её слова)!

Страстно любила верховую езду – и ездила смело; любила прогулку на лошадях: в санях ли то или на колёсах, но она утешалась только самой быстрой ездой – и в сих столь обыкновенных наслаждениях как будто отражается какое-то чувство, ей одной в особенности свойственное – чувство поэтическое.

Луна, звёзды были верные подруги её мечтаний; ручей, цветок не безмолвствовали пред нею: ей как будто был открыт таинственный язык всего творения!

Заметно любила она детей первого младенческого возраста и смотрела на них с двух эстетических точек зрения: как художник – её пленяли нежность, круглота форм; в душевной же невинности младенца она видела ангела – и ангельская душа её возносилась в пределы горние! Она собеседовала сонму бесплотных!

Мало было общительной откровенности в её обхождении; но как глубоко, как пламенно она любила! О! как она умела любить! Горячо она любила мать свою, но надо бы было обогатить наш язык новым изречением, чтобы вполне выразить, как она любила своего отца! Конечно, можно любить, как любила и Сарра, – но не переживёшь осьмнадцати лет!

Сарра была набожна и благотворительна; сердце Сарры так было любовно, что при возвышенной душе и уме её (это можно сказать без лести) она нимало не пренебрегала людьми совершенно простыми, которые, конечно, не понимали её – она это знала – а любили; но за что любили? за то, что она горячо их любила! Сарра была вся любовь!

Чувство неприязни, зависть, ложь были чужды её сердцу – недоступны её воображению. Ложь она не терпела даже в детских шутках; впоследствии же чувство это развилось до какого-то фанатизма. В мире вещественном насекомобоязненность(энтомофобия) была отличительной чертой её – в особенности она не любила паука: не могла его видеть; но, побеждая своё отвращение и покушаясь взять его в руки, падала в обморок.

Не желая нисколько созидать из Сарры какое-то фантастически-оригинальное существо, невозможно, однако же, удержаться, чтобы не сказать, что в течение всей жизни своей не оскорбила она ни словом, ни даже взглядом ни одного человека и не даст отчёта в жизни самомалейшего насекомого, хотя вообще их и не любила: она не умертвила ни даже докучливого комара. Это была как бы её Религия!

Сарра выросла в семейном уединении и не имела склонности к знакомству с сверстницами большого света. Она была чрезмерно застенчива, но без малейшей гордости; весьма, однако ж, самолюбива – противоречие переносила с трудом: в таких случаях яркий румянец покрывал всё её лицо, живо блестела слеза в глазах! В одежде своей замечательно она была небрежна, но не без удовольствия иногда надевала красивое, ценное платье и потом, с тем же равнодушием, марала его чернилами, рвала. Мать сердилась. Небрежность эта в одежде переходила иногда за черту установленных приличий: открытая грудь, распущенный ворот, книга или перо в руке – вот как часто принимала она человека, не принадлежащего семье! Такие сцены, можно сказать, убивали столь скромную мать её: она упрекала дочь свою в бесстыдстве. Дочь оставалась неисправимой – и обе были правы: действительно, Сарра не знала стыда, оттого что порочная мысль и не касалась чистой, девственной души её. Но когда первая чета, светлая невинностию своей, вышла из рук Мироздателя и украсила собой всё сотворённое, стыдилась ли она наготы своей? Нет. Пал человек – и тогда только познал стыд. И Сарру упрекать в бесстыдстве! Конечно, 8-ми лет она уже была не ребёнок; но и на 18-м году умерла дитятей!

Сарра была вся любовь, как я уже сказал выше. Много она оставила по себе плачущих; многие любили её горячо. Родственная, дружеская связь её с семейством графа Андр<ея> Андр<еевича> и жены его гр<афини> Пр<асковьи> Вас<ильевны> Толстых услаждала конец страдальческой её жизни. В этом же благодатном семействе и поражённые несчастием родители обрели утешение в своей скорби, обрели отрадный приют, обрели слёзы искреннего участия! [1005]1005
  К семейству гр<афов> Толстых присовокупить должно ангельской доброты девицу П. С. Барыкову, их родственницу: она нежно любила Сарру – она искренно делила горе несчастных родителей! (Здесь и далее примечания автора «Биографии Сарры».)


[Закрыть]

Замечательна была её искренняя дружба с г-ном Гамбсом, преподававшим ей эстетику. Около трёх лет была она в постоянной с ним переписке. Назидательные письма сего достойнейшего человека утверждали её в высоких чувствах добродетели. Учитель немецкого языка, почтенный г-н Клин, также вёл с ней переписку. Она, под корою германской флегмы, умела открыть в нём душу горячую – утешалась этим, уважала его. Нежно любила учителя музыки, Гардорфа, которому обязана образованием и развитием музыкальных своих способностей: с отроческих лет умела она ценить чистую, благородную душу его.

И вот, представляется нам печалью удручённая, растерзанная скорбию Анета Волчкова – верный, единственный друг пламенной Сарры. Миновался первый порыв отчаяния, но она ещё томится под свинцовым бременем тоски: отец часто завидует скорби юного сердца!

Анета В<олчкова>, сей цветок, в тени сельского уединения взлелеянный, как бы срослась с Саррой, также цветком долины соседней; корень одного давал жизнь другому: они росли вместе – и возрастала горячая дружба их в занятиях чистых, развлечениях благородных. Живопись скрепляла связь сию: Анета – талант замечательный, Сарра – к живописи склонная – по целым дням предавались они невинному занятию сему. Герои, героини вальтер-скоттовых романов, по внушению фантазии каждой, оживлялись под эстомпом юных художниц; смарывались, возобновлялись и – так сокращалось время, укоренялась пламенная дружба.

Конечно, Анета вполне постигала Сарру и умом; но более того постигала сердцем – она её чувствовала. Радуйся, душа чистая: тебя помнят!

И, наконец, с сердцем, стеснённым скорбию, мы должны приступить к той части повествования нашего о Сарре, где одни рыдания, горькие слёзы, вопль отчаяния могут вполне выразить содержание оного. Для сего мы должны перенестись некоторым образом к самым первым годам её отрочества: изложить в постепенном порядке ход её болезни – и наконец представить на заре жизни померкшее светило, столь ясное, столь чистое, столь полный свет к полудню обещавшее!

С 9-ти лет открылись у Сарры жестокие головные боли и боль в самой груди; она переходила в левый бок к сердцу. Сарра брала уроки языков, но сама уже писать не могла: жестокая сия боль в груди ей в том препятствовала. При появлении сих болезненных припадков уже можно было заметить толстоту, принадлежащую также к некоторого рода болезни; но как полнота сия обманывала врачей! Меланхолическое расположение ознаменовалось – Сарра искала уединённых мест, тёмных комнат. Грусть, не свойственная весёлому отрочеству, омрачала едва расцветающую жизнь.

Отец, по болезненному состоянию матери заменивший её у Сарры всеми нежными попечениями, всею горячностию – с минуты её рождения, с глубоким чувством горести замечал какое-то и от него отчуждение.

В течение года к этим болезненным припадкам присоединилось вскрикивание, в начале весьма непродолжительное: в неделю раз, два; но оно стало прибавляться, и потом каждодневное повторение сего болезненного явления принудило родителей Сарры прибегнуть к настоящему лечению. Лечение было не без успеха. Сарра на несколько месяцев как бы отдохнула и дала отдохнуть родителям своим.

Но с новой жестокостью развилась ужасная болезнь. Краткие вскрикивания обратились в продолжительные вопли – вопли непрерывные. Несколько часов ночи едва давали успокоение больной и всему дому. Частые обмороки присоединились к описанным нами припадкам. Лекарство, прежде столь целебное, осталось без всякого действия. Добросовестный врач [1006]1006
  Здесь мы разумеем знаменитого оператора А. И. Овера.


[Закрыть](есть и во врачах люди добросовестные!) позволил прекратить оное. Симпатические средства эмпириков – всё, всё было истощено; облегчения ни малейшего! Горькие, о! какие горькие слёзы были уделом несчастных родителей страдалицы Сарры! Но это было только лёгкое приготовление к тем ужасам, на которые обречены они были, – на которые обречена была несчастная их дочь!

Таким-то образом, в сих жестоких страданиях Сарра достигла 13-тилетнего своего возраста; болезнь была в полном её развитии; необыкновенный случай вверг её в магнетическое состояние. (Границы биографии Сарры не позволяют нам войти в подробное описание всех обстоятельств жизни и болезненных феноменов её: это бы составило целую книгу.)

С первой минуты магнетического своего состояния Сарра вступила в ясновидение довольно высокой степени. Она руководствовала случайного, без всяких сведений, своего магнетизёра; назначала средства к облегчению своему – определила день и самый час, когда освободится от криков. Событие оправдало её предсказание. В назначенный ею одиннадцатый день от первого магнетического сна, к 12-ти часам ночи, при предсказанном ею ужасном обмороке, крики прекратились.

В первом сём периоде магнетического состояния, который продолжался многие месяцы, замечателен был трёхсуточный беспробудный сон, предсказанный ею также в магнетическом сне за несколько месяцев. Феноменальное сие явление останется незабвенным для родителей. Впечатление, которое оно произвело на них, всякий себе легко представить может, – и, сколько ни замечательны подробности оного, но мы удержимся от описания их, повторяя: это бы составило книгу! С пробуждением от сего трёхдневного сна она как бы освободилась от всех недугов, прежде её тяготивших, – и мы это назовём первым периодом магнетического состояния Сарры. Года полтора не быв больна, Сарра не наслаждалась, однако же, тем полным здоровьем, какое свойственно юношескому возрасту и особливо её наружному виду. В ней было что-то, чего сказать не умеет, а знает только сердце родительское!

К первому же сему периоду принадлежит (прежде сего трёхсуточного сна) и то ужасное предсказание, которое, к злополучию несчастных родителей, чересчур – чересчур оправдалось горестным событием своим: Сарра предсказала смерть свою, определив срок трёх, и самый дальний – четырёх лет.

О! как незабвенен этот напряжённый взор неподвижных очей, это внутреннее око ясновидения, вперённое в тёмную даль будущего!.. Это чело, на котором отразилась вся мрачная дума о смерти!.. Не румянцем живой радости, или девичьей стыдливости, вспыхнули ланиты: тёмная желчь скорбного чувства покрыла всё лицо её. Отец присутствовал при сём предсказательном сне.

Между первым и вторым периодом магнетического состояния Сарры она, без особенной явственной болезни, была всё как бы не своя. Много читала, занималась музыкой, пела, более же всего избыток скорбных мечтаний своих изливала на бумагу, в стихах английских и немецких, никому их не показывая. Боли в груди и самом сердце усиливались; какое-то, как бы неприязненное и вместе неопределённое, чувство душевного глубокого горя овладело несчастной: тосковала, сама не зная о чём; была окружена, осыпана всем, что только может соделать здешнюю жизнь благополучною: горячностью беспредельною отца и матери, общею любовию – но она тосковала.

Явились обмороки, трепетание сердца ужасное – предприняли гомеопатическое лечение; но ни искусство, ни искреннее усердие врача, Ф. Д. Шнейдера, не могли принести пользы. Нельзя было основать положительного мнения о болезненных припадках, приискать верные лекарства: так они были изменчивы в явлениях своих! Обмороки усилились, и следствием одного из оных был магнетический сон, в который погрузилась она без всякого к оному посредствующего содействия. Стали часто повторяться эти засыпания: по четыре, по пяти раз в сутки. Наконец, во время одного из таких снов, она просила, чтобы прекратили всякое вещественное лечение и пресекли бы расположение к засыпанию, – чтобы обратились к средствам магнетизма.

Трудно было отыскать человека, которому бы можно было доверить такого рода лечение; сколько потребно тут условий! но его нашли: сверх глубокого знания в великом деле магнетизма, он был искусный медик, высокой, чистой нравственности! Постепенно возвёл он Сарру в высшую степень ясновидения. Но к чему послужило такое горестное – назвать ли, преимущество? Чтобы только вперёд узнавать за несколько дней, какого рода недугом она будет поражена! Трепетали при всяком новом предсказании. Из всех замечательных явлений, конечно, нижеследующие были замечательнейшие: продолжительное отсутствие рассудка к иным предметам и в то же время сохранение оного в отношении к другим.

Например, в полном бешенстве, разрушая всё, что попадалось под руку, она поправляла ошибки во французской орфографии отцу, писавшему записку к врачу-магнетизёру, который как-то замедлил приездом своим, меж тем как он один и мог усмирять её; далее, говоря совершенно рассудительно, она не узнавала, с кем говорит. Девять дней не вставала с кресел в полной уверенности, что провалится сквозь пол. Первые два или три дня испускала пронзительные крики при виде входящих к ней в комнату, где она сидела, убеждённая, что пол обрушится. Усыплённую же, т<о> е<сть> в магнетическом сне, её выводили, сажали в сани, прокатывали и по возвращении вновь усыпляли – вводили в комнату и сажали в кресла. Вихрем вертелась она на одном месте, и никакая сила не могла остановить её, кроме воли магнетизёра; переламываясь, закидывала голову назад к самым бёдрам, с демонским хохотом, как бы изъявляя утешение тому ужасу, который на всех наводила. При малейшей оплошности магнетизёра убегала и пряталась; на пути всех била, драла платье.

Все сии явления, коих кинули мы только что главные черты, подробным описанием были бы отменно занимательны для наблюдателя-психолога. Явление же сих болезненных припадков было обыкновенно от 7-ми часов вечера до 4-х и 6-ти часов утра. Домашняя прислуга была разделена на две смены, один отец не сменялся! В такой тревоге, ужасе и скорби проведён был весь конец осени и начало зимы 1835 года. К 1-му числу генваря вышеупомянутого года больная предсказала освобождение от помянутых всех припадков; событие оправдало предсказание. Но много, много ещё было горя впереди!

Магнетическое расположение не прекратилось: экстазы и видения были почти ежедневные. Отец часто слышал повторение сих выражений, которые он в понятии своём смешивал; спросил разницу оных; Сарра, с обыкновенной ей свободой в обращении, сказала: «Послушай… Но нет, ты не поймёшь!» И, взяв перо, смело провела черту снизу вверх по столу, у которого сидела, прибавя: «Вот экстаз». Потом, проведя черту сверху вниз, сказала: «Вот видение: от первого я могу несколько защититься – противупоставить мою волю, но против второго я не властна – я ничего не могу; оно нам посылается свыше».

Характер неистовых припадков уступил место той чёрной тоске, тому глубокому отчаянию, которое терзало больную, отравляло жизнь родителей: открылось расположение к самоубийству! Нужно ли тут описывать состояние отца и матери – все заботы к предупреждению такового несчастия? Больная совершенно была только покорена воле магнетизёра.

Обыкновенные развлечения были недостаточны; чтение любимых стихотворений, любимая музыка Бетговена – всё воспретилось больной: вся пища души была отнята. Но занятия были необходимы, праздность угрожала опасностию; тут больная принялась за изучение латинского и греческого языков с свойственной ей горячностию. В сём занятии нашла она как бы антидот тому яду, который жёг больную её душу. В сём-то периоде болезни Сарра больше сдружилась с мыслию о смерти: она с ней как бы ударила по рукам – она уже не страшилась её!

Беспредельна была любовь родителя к Сарре; стоило только чего пожелать милой дочке – оно было исполнено; Сарре вздумалось ехать за границу и – вскоре семейство Толстых было на пути к Дрездену… О! как грустен был путь сей! Не на земле ей найти развлечение и счастие: не земного путешествия алкала душа небесная!..

Прибыли в Дрезден; много, ещё чрезвычайно много было болезненных явлений, самых замечательных. Расположение к самоубийству ещё проявлялось; Сарра ещё была под сильным влиянием магнетизма; но время, или благотворное влияние оного, будто её успокоили. Расстались с магнетизёром, отправившимся в своё отечество, город Кёльн. Сарра не оставляла магнетического расположения: постоянно, по три раза в день, погружалась в магнетический сон. В некоторых случаях призывала отца и говорила с ним, особливо насчёт боли в самом сердце и боку, назначая средства к облегчению своих страданий – избирая всегда средства гомеопатические. Они были небезуспешны, но имели кратковременную пользу. Семя предсказанной смерти дало верный росток свой!

Освободясь совершенно от магнетического расположения, однако ж, месяца чрез два, не прежде, после отъезда магнетизёра, Сарра наслаждалась обманчивой – можно сказать – тенью полного здоровья; но боль в сердце и в груди, как бы клеймо предопределения, таинственно напоминало ей: «Сарра, ты не здешняя!»

Запоздалая весна в Дрездене не позволила рано оставить его. Семейство Толстых, более имея в предмете прогулку, отправилось в Теплицы, не прежде исхода апреля. Тут Сарра себя чувствовала лучше, чем когда-нибудь: она говорила, что живёт новою жизнию. Но таковая жизнь была на один только месяц. Дикая природа гористой Богемии восхищала её: подобно несчастному, освободившемуся от тяжких уз неволи и мрака заточения, она наслаждалась новым бытием – во всём величии увидела свет Божий! Но глубокая тоска по родине буйно овладела всею её пламенной душою: она горела желанием обнять сердцу милых, возвратиться в Отечество!

В июне месяце уже была в объятиях семейства Толстых, живущих в Царском Селе. Возобновилась вся горячность детской их дружбы: Сарра была счастлива. Чрез несколько дней приветствовала она колыбель младенчества своего – уже с восторгом плакала она на груди несравненного друга своего, Анеты Волчковой: она возвратилась в столь страстно любимое сельцо Глебово.

Сарра доживала свою жизнь. Она роскошествовала в наслаждениях; она как бы утопала в радостях: Анета была с нею неразлучно. Рисованье, верховая езда, чтение, купание, музыка, поэзия, прогулки… Но боль в сердце и боку напоминала: «Сарра, ты не здешняя!»

20-го августа исполнилось Сарре 17 лет. Шумный сельский праздник огласил всю окрестность. При обыкновенно меланхолическом расположении Сарры, она чрезвычайно любила такого рода зрелища. Нестройный, но жизни полный шум веселящегося народа как бы заглушал тоскливое расположение поэтической души её. К тому же она любила до страсти мелодию народных русских песен.

В ноябре месяце уже Сарра любовалась величавой рекой северной столицы. Для развлечения, в угодность Сарре, поехали на зиму в С<анкт->Петербург. Конечно, так указал невидимый перст Провидения.

Театр, который так любила Сарра, концерты, музыкальные занятия, упражнение в российском языке (профессор Бутырский начал было преподавать ей уроки; она, как помнится, взяла не более 14-ти) – служили ей приятным развлечением. Но она, как кажется, тосковала по родимой Москве – едва не упрекала ли себя, не раскаивалась ли в легкомыслии мечтательных наслаждений, которые ей нарисовало живое её воображение о с<анкт->петербургской жизни! Боль в груди, боку и самом сердце возобновилась с новой жестокостию; частые обмороки их сопровождали. Громко отзывался таинственный глас предопределения: «Сарра, ты не здешняя… Пора!»…

Сарра страдала, но скрывала жестокие мучения свои. Согласилась, однако ж, на всякое лечение – можно сказать, в угодность отцу; согласилась даже на аллопатическое, к которому имела непреоборимое отвращение. Но чего бы ни победила высокая душа её – железная воля!

Пригласили доктора Мандта, врача знаменитого. О! как тяжко было Сарре покориться под строгие, деспотические законы его! Но она покорилась; превзошла его чаяние и из самолюбия переходила за границу и без того строгих его предписаний. Она удивляла его – он её нежно полюбил. Но что может искусство человека противу Высшего предопределения? Что может слепое мудрствование науки тёмной противу неисповедимых судеб Его? Десять недель пользовал доктор Мандт нашу бедную Сарру – и мы должны видеть в нём не иное что, как орудие, посланное свыше, дабы даровать ей, по крайней мере, смерть тихую, без тех наружных жестоких страданий, которые и представляют нам её столь ужасной. Умирай человек с сладкой весёлой улыбкой дитяти, с светлым радостным взором надежды, который бы убедительно говорил нам: «До свиданья! до завтра», – не столько бы мы страшились смерти!

Во время сего изнурительного лечения в Сарре отразилось какое-то тихое уныние: как будто медленным, томным шагом подвигалась она к могиле своей. Но, как только силы позволяли, она занималась ещё музыкой, чтением и в последние недели жизни написала несколько стихотворений; одно из них на английском языке: оно носит на себе верный отпечаток её предчувствия. Сарра старалась, однако ж, казаться весёлой; отец, с своей стороны, также с душой, уязвлённой глубокою скорбию чёрных мыслей, принимал на себя вид беспечной радости. Так друг друга обманывали; но обманешь ли вещее сердце? Иногда, по долгом молчании и не нарушая оного, они кидались в объятия друг к другу; каким прощальным поцелуем они целовались! Ещё и теперь жжёт, горит сердце несчастного отца от сих поцелуев!

Замечательно, что Сарра в течение всей болезненной жизни своей никогда не слегала в постель, кроме одного раза, и то от скарлатины. И во время лечения доктора Мандта – когда она два раза доходила до такой степени слабости, что не была в состоянии не только ходить, но и сидеть – ей устраивали болезненный одр её на софе в маленькой гостиной комнате. Она имела какое-то отвращение к постели. Но пред тем третьим – третьим и последним – разом она приказала положить себя в постель. Сему предшествовал весьма замечательный случай.