Текст книги "Толстой-Американец"
Автор книги: Михаил Филин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
В день подачи прошения об отставке Американцу пришлось подписать ещё один документ – «Реверс»:
«1814 года декабря 23-го дня, я, нижеподписавшийся, даю сей реверс, в том, что ежели по поданному мною на Всевысочайшее Его Императорского Величества имя прошению получу увольнение за имеющеюся у меня болезнею от воинской службы на собственное моё пропитание, то по отставке оного от казны нигде просить не буду.
Полковник Граф Толстой» [488]488
Там же. Л. 116.
[Закрыть]. Само прошение об отставке (кстати, кое-что уточняющее в биографии графа Фёдора) заняло три листа. Его «переписывал с сочинения самого просителя служитель гвардии капитана Бибикова Василий Толбин», а Американец 24 декабря 1814 года к переписанной бумаге «руку приложил» [489]489
Там же. Л. 118.
[Закрыть].
Этот документ начинался так:
«Всепресветлейший Державнейший Великий Государь Император Александр Павлович, Самодержец Всероссийский, Государь Всемилостивейший,
Просит состоящий по армии полковник граф Фёдор Иванов сын Толстой…»
А завершалось прошение следующими абзацами:
«Ныне же, хотя я усердием моим желал бы продолжить воинскую Вашего Императорского Величества службу, но по слабости здоровья и <с> ежечасными болезненными припадками, как равно терпимой ломоты левой ноги от полученной раны, нахожусь не в состоянии. О чём поднося у сего Медицинское Свидетельство, осмеливаюсь всеподданнейше просить к сему дабы Высочайшим Вашего Императорского Величества указом поведено было сие моё прошение принять, и меня именованного по болезни от воинской службы на собственное пропитание уволить, всеподданнейше прося наградить следующим чином, а что по отставке не буду я просить казённого пропитания, в том обязуюсь реверсом.
Всемилостивейший Государь! Прошу Вашего Императорского Величества о сём моём прошении решение учинить, к поданию надлежит по команде» [490]490
Там же. Л. 117–118.
[Закрыть].
У «Доклада» о графе Фёдоре Толстом длинное название – «О увольнении от службы за раною на собственное пропитание числящегося по армии полковника графа Толстого, с награждением следующего чина» [491]491
Там же. Оп. 4/154. Св. 85. Д. 55. Л. 48–51.
[Закрыть]. Он был «представлен» в высшие инстанции 31 октября 1815 года. В начале документа есть даты: «3 генваря 815», «Марта 9 1816» и «12 марта» [492]492
Архангельская-6. С. 248, 250.
[Закрыть]. Маргиналии, по-видимому, фиксируют определённые стадии прохождения толстовского дела по коридорам власти. Хранящийся в РГВИА «Дублекат» ( sic!)подписан «надворным советником Пантюхиным».
В составленном чиновниками «Докладе», который направили императору Александру Павловичу, между прочим указывалось:
«…Произведённый за отличие в сражении в полковники Граф Толстой, по причине открывшейся в ноге раны, полученной им в достопамятной Бородинской баталии, всеподданнейше просит об увольнении его от службы на собственное пропитание, со всемилостивейшим награждением следующим чином».
Далее в бумаге цитировался формулярный список офицера, а затем было подытожено, что полковник, который «к повышению аттестовался достойным», находился «всего в службе 25 лет 2 месяца, в офицерских чинах 17 <лет> 5 <месяцев>, в настоящем чине 3 <года> 2 <месяца>» [493]493
Там же. С. 248–249.
[Закрыть].
(Существует дополнение к «Докладу», скрепленное подписью всё того же надворного советника Пантюхина; оно помечено 29 января 1815 года. В дополнении даны разъяснения относительно производства графа Фёдора Толстого в полковники [494]494
РГВИА. Ф. 29. Оп. 4/154. Св. 85. Д. 55. Л. 51.
[Закрыть].)
Особое внимание привлекает резолюция, наложенная на подлинный документ в два приёма. Некая важная (или самая важная?) персона написала карандашом категоричное: «Отставить тем же чином». А ниже, чернилами, было – уже снисходительнее – добавлено: «С мундиром. 9 марта 1816» [495]495
Архангельская-6. С. 248, 251.
[Закрыть].
Кому-то наверху, видать, очень не хотелось напоследок производить сорвиголову в генералы. Но будем справедливы: «на собственное пропитание» Американца отправляли – в отличие от «штрафной» отставки 1811 года – всё же «с мундиром», то есть с известным почётом.
Высочайшее повеление об увольнении «Господина Полковника и Кавалера Графа Фёдора Толстого, имеющего от роду 34 года», «за раною от службы с мундиром» воспоследовало 16 марта 1816 года.
Через одиннадцать дней, 27-го числа, из Инспекторского департамента Главного штаба ему выписали полагающийся «Пашпорт»: «По указу Его Величества Государя Императора Александра Павловича, Самодержца Всероссийского, и прочая, и прочая, и прочая…» Этот документ подписали дежурный генерал генерал-адъютант А. А. Закревский и начальник отделения военный советник Киселёв [496]496
Архангельская-4. С. 18–19.
[Закрыть].
Потом в канцелярии приложили к бумаге венчающую дело печать, – и тридцатичетырёхлетний, начинающий полнеть [497]497
Это хорошо видно на одном из портретов нашего героя.
[Закрыть]полковник граф Фёдор Толстой распрощался с военной службой навеки.
Наверное, ему, давно привыкшему «смотреть на людей сквозь тусклое стекло опытности» и «видеть предметы без очарования, иногда даже и в чёрной краске» [498]498
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 39.
[Закрыть], всё же было грустно и обидно. Его сызнова обошли, объегорили: «жирные» генеральские эполеты с бахромой увечный Фёдор Иванович Толстой, бесспорно, выслужил. Поэтому людей, затаившихся в неприступных кабинетах, граф мог костерить нещадно, – но само продолжающееся бытие собачить и не помышлял.
Оно, лихорадочное и дурманящее бытие, нашему герою отнюдь не опротивело. Так что о «минеральных водах» и спокойном, в стёганом халате, «райском» существовании Американец пока не мечтал.
Тогда же кто-то распустил слух, что граф Фёдор умер, – и слух докатился до самой Франции [499]499
Об этом см.: Липранди. С. 15.
[Закрыть]. Значит, до последнего его вздоха, до дна чаши было ещё весьма далеко.
Удивительны сентенции иных мемуаристов. «Во времена устройства и общественной тишины, – уверял читателей П. X. Граббе, – такие характеры исчезают или не ищут известности, для них невыгодной» [500]500
Граббе. С. 95.
[Закрыть]. Разве граф Павел Христофорович забыл, что был довольно близко знакбм с Американцем; что тот никуда не «исчезал» с общественной авансцены и своей скандальной «известностью» вовсе не тяготился?
Зато М. Ф. Каменская не сомневалась, что в послевоенной Москве её дядюшка развернулся, что называется, во всю ивановскую: «Вторая его русская жизнь чуть ли не интереснее американской» [501]501
Каменская. С. 179.
[Закрыть].
Как бы подтверждая эти слова, отставной полковник Фёдор Толстой, «замечательный по своему необыкновенному уму» [502]502
Давыдов Д. В. Сочинения. М., 1962. С. 530.
[Закрыть], предельно чётко сформулировал собственное кредо в одном из писем князю Петру Вяземскому: «Не облегчай совести своей от грехов любезных и весёлых, как тяжело без них жить. Заживо приобретённая святость есть преддверие разрушения» [503]503
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 88 (письмо от 26 апреля 1832 года).
[Закрыть].
Грехопадение графа продолжилось, и, следственно, в Староконюшенной по-прежнему равнялись на мифологического героя и не утихло жизнеутверждающее:
Подобно древле Ганимеду,
Возьмёмся дружно за одно.
И наливай сосед соседу:
Сосед ведь любит пить вино!
В общем, не попав в отставные генералы, Американец покамест удовольствовался тем, что вышел в практикующие философы.
Глава 5. ЦЫГАНКА ДУНЯША
Он хочет быть, как мы, цыганом…
А. С. Пушкин
Незадолго до кончины, в одном из последних писем князю П. А. Вяземскому, наш герой в который уж раз помянул добрым словом шальную молодость, безвозвратно ушедшие дни. Они остались в памяти Фёдора Ивановича как «удалые, разгульные: когда пилось, буянилось и любилось, право, лутче теперешнего» [504]504
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 127 об. (письмо от 23 августа 1844 года). Выделено Ф. И. Толстым.
[Закрыть]. И характерно, что слово, касающееся дочерей Евы, он вывел прописными, почти аршинными буквами. Очевидно, любовные переживания первой четверти века были особенно важны и д ороги безнадёжно больному графу.
Между тем в свои сердечные тайны граф Фёдор, человек «самой привлекательной, мужественной наружности» [505]505
РВ. 1864. № 4. С. 683.
[Закрыть]и редкостный говорун, никогда и никого, даже ближайших друзей, не посвящал. Это наглухо закрытая от нескромных взоров и языков сфера его бытия, заповедная область толстовской души. «Я ни по Сенату, как ты говоришь, ни на женщин, как сам скажу, ходоком не бывал и смолода», – убеждал граф «любезного» князя П. А. Вяземского [506]506
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 103.
[Закрыть].
Кое-что сокровенное довелось, правда, узнать дочери Толстого-Американца, П. Ф. Перфильевой. Не нам судить её, поместившую в автобиографической повести «Несколько глав из жизни графини Инны» душещипательные строки про «единственную привязанность» отца, «княгиню Дарью Андреевну», тётку заглавной героини. «Мы любили друг друга, и память этого чувства священна для нас» – так, по уверению Прасковьи Фёдоровны, признался графине Инне граф Камский-Толстой перед смертью [507]507
РВ. 1864. № 4. С. 707.
[Закрыть].
Речь в хронике, напечатанной в «Русском вестнике», шла о вполне реальной особе – о графине Прасковье Васильевне Толстой, урождённой Барыковой (1796–1879), супруге полковника графа Андрея Андреевича Толстого (1771–1844) [508]508
Мельком упомянуто о «тайне, пронесённой через всю шальную жизнь» графа Фёдора, в кн.: Розанова С. А. Лев Толстой и пушкинская Россия. М., 2000. С. 228, 241.
[Закрыть]. Предполагаем, что она вышла замуж в середине 1810-х годов. Впоследствии о «любимом» графом Фёдором «семействе графини Прасковьи Васильевны Толстой» (а не графа Андрея Андреевича!) П. Ф. Перфильева многозначительно упомянула и в заметке, помещённой ею в журнале «Русская старина» [509]509
PC. 1878. № 12. С. 718. Заметим, что автор «Биографии Сарры» писал о «семействе графа Андр<ея> Андр<еевича> и жены его гр<афини> Пр<асковьи> Вас<ильевны> Толстых» и называл эту фамилию «благодатной» (Биография Сарры. С. XXX).
[Закрыть].
Как поведала племянница Американца М. Ф. Каменская, графиня Прасковья Васильевна Толстая, «женщина очень умная, образованная», «смолоду была очень хороша собой; <…> у неё были чудные, чёрные, большие глаза, очень умное выразительное лицо и самая добрая ласковая улыбка». Позже она стала «прекрасной матерью и хорошей родственницей».
Знают графиню и пушкинисты: она принимала поэта в своём московском доме в Малом Власьевском переулке, на Арбате [510]510
Романюк С. К. В поисках пушкинской Москвы. М., 2001. С. 246.
[Закрыть]. Наверняка частенько захаживал сюда и граф Фёдор, долго живший поблизости. А из воспоминаний той же Марии Каменской выясняется, что Американец гащивал и в доме А. А. и П. В. Толстых в Царском Селе [511]511
Каменская. С. 171–172, 176.
[Закрыть].
Известно, наконец, что пятидесятилетняя, уже овдовевшая графиня Прасковья Васильевна, узнав о смертельной болезни нашего героя, примчалась к Фёдору Толстому и присутствовала при его прощальных минутах [512]512
PC. 1878. № 12. С. 718.
[Закрыть]. В «Нескольких главах из жизни графини Инны» об этом рассказано так: «У отца был какой-то праздничный вид. Память страстной любви, скрытая радость, уверенность в обоюдности чувства и предсмертная минута последнего блаженства придавали какое-то особенное выражение всей его фигуре» [513]513
РВ. 1864. № 4. С. 712.
[Закрыть].
Вот, пожалуй, и вся история «утаённой любви» Американца. В ней нет ни секретных писем, ни тенистых гротов, ни сцен ревности, ни поединков между родственниками, ни рогов. «Шиш потомству», – как когда-то отрезал поэт (XII, 336).
Но в груди у графа Фёдора учащённо билось большое сердце.И поэтому рядом с элегической графиней Прасковьей Васильевной у одра умирающего пребывала ещё одна стареющая и горюющая женщина.
Эта дама в течение трёх с лишком десятилетий была гласной и законнойспутницей арбатского философа.
Граф впервые заметил её «в одном из разгульных обществ» [514]514
Биография Сарры. С. VIII.
[Закрыть] осенью 1814 года…
Древняя, возрождавшаяся после пожара столица тогда веселилась напропалую.
А какое же московское барское ухарство могло обойтись без цыган, без их шумливых толп и хоров, громких песен, пронзительных и дико-удалых («Слышишь, разумеешь…», «Эй вы, гусары…», «Ах, матушка, что так в поле пыльно…» и прочих); без слепящих глаза нарядов, сверкающих шалей, жёлтых колец и браслетов, без гитар и бубнов, «хлопа и топа», воплей и бешеных выходок, вихревых плясок до ажитации, до упаду, перемежаемых шампанским и сочными, пьянящими поцелуями чернооких красавиц с распущенными власами?
«Признаюсь, что мало слыхал подобного! <…> Есть что-то такое в их пении, – утверждал собиратель фольклора П. В. Киреевский, – что иностранцу должно быть непонятно и потому не понравится; но, может быть, тем оно лучше» [515]515
Письма П. В. Киреевского к Н. М. Языкову. М.; Л., 1935. С. 33.
[Закрыть].
За лобзаниями смуглых красоток в серьгах из монет и «странным смешением разладицы с согласием» (М. Н. Загоскин) разгорячённые компании мчались обычно в Марьину Рощу или в Нескучный сад, где обитали таборы «смиренной вольности детей» (IV, 203).Нередко кутящие холостяки оказывались и в Египетском павильоне Останкинского дворца (там концертировали представители загадочного племени, в частности, «Илюшка с хором», Илья Соколов, и знаменитая примадонна Стеша, от пения которой плакала сама А. Каталани), зазывали громозвучных, прочно вошедших в моду цыган в ближайший трактир или к себе домой.
Схожим образом, с богемными пикниками, фейерверками, лихими катаниями, «стоном неги» (II, 94)и «персей волнованьем», действовал и граф Фёдор Толстой – один из главных возмутителей спокойствия города и приятель «всех ветрениц известных», всех московских Аспазий.
Однако одна из встреч графа с бродячей «шумной ватагой цыган» завершилась совсем не трафаретно. И явно заблуждалась Мария Каменская, которая, описывая амурное приключение графа Фёдора, ехидно заметила, что её увлекающийся дядюшка «в Москве скоро влюбился в ножки молоденькой цыганочки-плясуньи» [516]516
Каменская. С. 179.
[Закрыть].
Стройные ножки (коих, по уверениям знатока, было тогда едва ли не три пары на целую Россию), конечно, кое-что тоже значили, но не они решили участь нашего героя.
Он просто-напросто увидел «Дуняшу, тихую, скромную; увидел – и участь жизни его была решена!» [517]517
Биография Сарры. С. VIII.
[Закрыть].
Подобная оказия в пошлых книжках обычно и называется п ошло: любовью с первого взгляда.
Провидение свело его, «гр<афа> Толстого, известного в обществе под именем Американца», с Авдотьей (Евдокией) Максимовной Тугаевой, «цыганкой Дуняшей, вовсе не известной» [518]518
Там же. С. VII.
[Закрыть]. «Она встретилась с отцом где-то на дороге, – сообщила П. Ф. Перфильева, – потом вскоре увидала его на вечере у князя Г… Любовь их возгорелась, и судьба была решена!» [519]519
РВ. 1864. № 4. С. 684.
[Закрыть]
Доныне благополучно здравствует версия (проникшая даже в сугубо научные штудии), согласно которой легконогий граф Фёдор Толстой, нимало не раздумывая, «умчал 15-летнюю красавицу цыганку с концерта прямо в церковь, под венец» [520]520
Мурьянов М. Ф. Пушкин и цыгане // Московский пушкинист. Вып. V. М., 1998. С. 305. См. также: Столпянский П. Кое-что о цыганах // Столица и усадьба. 1915. № 34. С. 14–17.
[Закрыть]. В действительности же всё случилось иначе – но с натуральной «цыганщиной», то есть не менее романтично.
Певице из «счастливого племени» (III, 264)исполнилось к тому времени семнадцать лет (она появилась на свет Божий в 1797 году). Прасковья Перфильева, не слишком ладившая с родительницей, подчеркнула в её наружности «типичность нации». Дочь сумела набросать такой портрет Авдотьи Максимовны: «Мать моя была не русская. Правильный греческий нос, большие чёрные глаза навыкате, тонкие губы, с поднятыми кверху линиями на углах рта, делали её лицо самонадеянным и хитрым; походка у неё была лёгкая и скорая, с маленьким наклонением головы назад, что придавало ей самодовольный вид; при этой красоте как-то не хочется говорить о характере, который ей далеко не соответствовал» [521]521
РВ. 1864. № 4. С. 684.
[Закрыть].
Обратим внимание: критически настроенная к матери Прасковья Фёдоровна всё же воздала должное пригожести девы из табора.
Американца же встреченная цыганка – бедная и гордая, пылкая, упрямая, неприступная и оттого ещё более желанная – просто заворожила, заставила трепетать «лёгким листом», свела с ума.
И граф Фёдор ринулся на штурм. Он преследовал Дуняшу «почти целый год», по-царски одаривал и добивался её – и в конце концов по-настоящему «дикий» натиск Американца был «увенчан взаимной любовью». Осаждённая крепость пала: он склонил-таки красавицу с большой дорогик заключению «необыкновенного союза».
«Египетская дева» [522]522
В ту эпоху преобладало мнение, будто цыгане были выходцами из Египта.
[Закрыть]ответила на его стихийные чувства, покинула табор и стала жить под одной крышей с видным из себя и потешным, широкогрудым и мускулистым, тёмноволосым и кудрявым (как настоящий цыган), к тому же испещрённым всяческими узорами магнатом, который был старше её на целых пятнадцать лет. «Мать отдалась ему и телом, и душою», – констатировала П. Ф. Перфильева [523]523
Там же.
[Закрыть].
В толстовском доме появилась юная хозяйка – подобие барыни.
Необыкновенная подруга Американца, кажется, полюбилась его престарелым, поневоле привыкшим к выходкам графа Фёдора родителям. При знакомстве сметливая Дуняша, как пишет автор «Биографии Сарры», «умела снискать их нежность» [524]524
Биография Сарры. С. X.
[Закрыть]. Приняли цыганку, обожавшую «щеголять одеждою» [525]525
РВ. 1864. № 4. С. 684.
[Закрыть]и распекать бестолковую прислугу, и бесчисленные московские и иногородние приятели Толстого. Они церемонно кланялись ей в ножкии величали возлюбленную графа Авдотьей Максимовной.
Заодно собутыльники в шутку причислили и нашего героя к «цыганам».
(Заметим, что схожие романы, мимолётные, а то и продолжительные, тогда иногда случались. Общественное мнение не восставало против них, не находило тут ни малейшей «нравственной загадки» и трактовало связь аристократа с цыганкой, находившейся на самой низкой ступени российской социальной иерархии, как причуду, простительную блажь преисполненного жизненных соков барина. Шашни такого рода – например кочёвка Александра Пушкина с табором в Буджакской степи, сожительство Павла Воиновича Нащокина и Ольги Солдатовой – воспринимались примерно так же, как летнее увлечение в своей деревне миловидной пейзанкой, как обыденная «крепостная любовь».)
В последующие за тем годы Авдотья Тугаева исправно рожала Американцу детей. К 1819 году у свивших гнездо любовников их образовался целый табор: «четыре дочери были плодом сей страсти» [526]526
Биография Сарры. С. VIII–IX. Возможно, ещё один ребёнок, мальчик, появился на свет мёртворожденным или умер вскоре после рождения.
[Закрыть].
Наш герой, к вящему удивлению окружающих и, быть может, собственному, оказался любвеобильным, трогательным отцом. Он, забывая про леность, «сию высокую добродетель души и тела» [527]527
НИОР РГБ. Ф. 85. К. 19. Ед. хр. 30. Л. 19 об.
[Закрыть], носился со всяким младенцем как с писаной торбой. Непомерную радость приносила графу Фёдору каждая дочка, однако старшую, Верочку, «существо неземное, во плоть облечённый дух», он всё же выделял, возвёл в фаворитки и любил её «до обожания».
Когда в 1818 году Верочка опасно заболела, Американец тотчас ощутил себя «на краю пропасти». «Я <…> видел беду вблизи и, не зная меру сил своих, – признавался он князю П. А. Вяземскому, – не знал, буду ли иметь довольно твёрдости перенести жестокость грозящего удара; с каждым шагом, вечностию поглощённым, я ожидал последнего часа боготворимой мною старшей моей дочери. Положение ужасное!» [528]528
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 6. То же самое сообщается в хронике «Несколько глав из жизни графини Инны»: «Старшую дочь, Веру, отец любил до безумия…» (РВ. 1864. № 4. С. 684).
[Закрыть]Однако девочку удалось тогда выходить.
Попутно Американец, полу-цыган и полу-супруг, мечтал о мальчике, наследнике.
Короче говоря, к концу десятилетия «Толстой был счастлив, как только может быть <счастлив> человек на сей земле» [529]529
Биография Сарры. С. IX.
[Закрыть].
И смерть отца, графа Ивана Андреевича Толстого, случившаяся в провинции в 1818 году, видимо, лишь на короткое время омрачила чело нашего героя.
С вселением в дом графа Фёдора Толстого авантажной Дуняши вошли в обычай и «цыганские вечера» на Арбате.
Об одном из них Василий Львович Пушкин сообщал князю П. А. Вяземскому в Варшаву: «Мы часто бываем вместе и пьём шампанское как воду. В прошедший понедельник Американец Толстой давал нам ужин. Стешка с своими подругами отличалась и восхищала нас. <…> Мы у Толстого просидели до пяти часов утра…» [530]530
«Арзамас». Кн. вторая: Из литературного наследия «Арзамаса». М., 1994. С. 433 (письмо от 8 июня 1818 года). О гулянках той поры Американец сообщил Денису Давыдову, который находился в Умани. 28 июля 1818 года поэт-партизан довёл до сведения князя П. А. Вяземского: «Я вчера получил письмо от Фёдора Толстого, между прочим он мне описывает свои ужины…». (Там же. С. 422.)
[Закрыть]
Сам князь Пётр Андреевич (в письме А. И. Тургеневу от 16 января 1819 года) забавно описал иную арбатскую сходку меломанов: «Шаликов был намедни со мною на цыганском вечере у Американца и таял грузинскою похотью. На другой день прислал нам стихи: „Достопамятный вечер“. Начинается:
Я пил шампанское не рюмкой, а стаканом.
Тут были гурии египетского рая.
Подари этим стихом Дениса, если он ещё у вас…» [531]531
ОА. Т. 1. СПб., 1899. С. 188–189. Выделено П. А. Вяземским.
[Закрыть]
Показательно, что через несколько дней, 19-го числа, Американец вновь собрал у себя «весь Парнас, весь сумасшедший дом» [532]532
Там же. С. 190 (письмо П. А. Вяземского А. И. Тургеневу от 20 января 1819 года).
[Закрыть].
Отдавая должное «египетскому раю», Американец не забывал и прочие «адские» прелести («радости небесные», в категориях греховодника Дениса Давыдова) – и об этом будет рассказано подробнее в следующей главе.
А несравненная Дуня, по всей видимости, имела характер тяжёлый, своенравный, истинно цыганский, но ум не по годам зрелый, очень практический, мещанский,и не пыталась тогда мешать графу Фёдору жить.Публичное поведение нашего героя после встречи с цыганкой не претерпело никаких существенных изменений. Он не лишился свободы, вовсе не замкнул себя, как полагает современный автор, «в узком круге семейной жизни, в смиренном служении и подчинении» [533]533
Поликовский. С. 121.
[Закрыть]. Да и «бесплотной», «пустынной» новую, квазисемейнуюжизнь Американца («в ней одиноко движутся две-три фигуры») можно назвать разве что по недоразумению.
Просто иным – отныне и уже навсегда – стал контексттолстовского существования, и другие, ранее неведомые, смыслы бытияисподволь, сперва нечувствительно для окружающих, а потом всё заметнее, начали проявляться и возводиться графом в разряд значимых.
Граф Фёдор, поклоняясь божественному Эросу, остался завсегдатаем московских кружков и салонов и убеждённым патриотом Английского клуба.
Он поддерживал старые знакомства и обрастал новейшими, причём на дружбу с лицами «историческими» и дюжинными был «парнем прочным» [534]534
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 6.
[Закрыть].
Американец, как и прежде, собирал отовсюду слухи и, отредактировав их, придав оным пикантность, передавал язвительные эстафеты дальше.
Гулял на бульваре и путешествовал по империи.
Кутил, картёжничал, колдовал над супами, кропал ремесленные стишки, читал серьёзные и скабрезные книги.
И всё перечисленное и многое другое нашло отражение в дружеской переписке того времени.
О «пустыннике» со святым Спиридонием на груди [535]535
См. Каменская. С. 179
[Закрыть]и бесом в ребре приятели писали во второй половине десятых годов систематически и на всякие лады. В Остафьевском архиве князя П. А. Вяземского сохранилась обширная коллекция таких упоминаний.
Например, Константин Батюшков сообщил П. А. Вяземскому летом 1816 года, что Американец бывает у него «ежедневно» [536]536
Батюшков К. Н. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1989. С. 392.
[Закрыть].
В. А. Жуковский, обращаясь к князю Петру 17 апреля 1818 года, поведал, что Фёдор Толстой выразил желание помочь сосланному в Оренбург за дезертирство из Астраханского кирасирского полка юнкеру А. И. Мещёвскому (Мещовскому), заурядному поэту и переводчику. Далее Василий Андреевич прибавил про графа следующее: «Он тебе кланяется и велит тебе сказать, что он немногих так уважает, как тебя…» [537]537
РА. 1896. № 10. С. 208. Выделено В. А. Жуковским.
[Закрыть]
Нечто схожее обнаруживается в письме В. Л. Пушкина от 16 марта 1819 года: «Он (Ф. И. Толстой. – М. Ф.),я и все почти держатся твоей философии» [538]538
Пушкин В. Стихи. Проза. Письма. М., 1989. С. 244.
[Закрыть]. Менее чем через месяц Василий Львович коснулся в эпистоле иных материй: «Американец от твоих писем в восхищении. Он сам готовится писать к тебе, теперь занимается Геродотом, Гиббоном и иногда штоссом и квинтичем. Он накупил множество книг и с жадностью их читает» [539]539
Там же. С. 248 (письмо от 10 апреля 1819 года).
[Закрыть].
Не забывал графа Фёдора и Денис Давыдов. Так, в письме П. А. Вяземскому от 28 июля 1818 года он удивлялся, что Американец оставил его в неведении насчёт московской ссоры П. А. Катенина с К. Н. Батюшковым: «А ты знаешь, что о таковом приключении Толстой не промолчит» [540]540
«Арзамас». Кн. вторая: Из литературного наследия «Арзамаса». М., 1994. С. 422. Ср. с письмом В. Л. Пушкина князю П. А. Вяземскому от 8 июня 1818 года: «До ужина, который был великолепнейший, мы спорили о литературе; Батюшков сразился с Катениным и чуть было за тебя не подрались – но шампанское всех примирило…». (Там же. С. 433.)
[Закрыть].
Сам же П. А. Вяземский однажды запечатлел эффектный толстовский каламбур того времени. «Он шуткою говорил мне, – читаем в письме князя А. И. Тургеневу от 5 июля 1819 года, – что я так tolérant [541]541
Терпимый (фр.).
[Закрыть], что он почти подозревает меня наделе быть Talleyrand [542]542
Подразумевается Шарль Морис Талейран-Перигор (Talleyrand-Perigord; 1754–1838), французский дипломат, министр иностранных дел, который имел в Европе репутацию непревзойдённого политического лукавца и лицемера.
[Закрыть], то есть, разумеется, фальшивым и скрытным» [543]543
ОА. Т. 1. СПб., 1899. С. 262–263. Выделено П. А. Вяземским.
[Закрыть].
Так как Асмодей высоко ценил остроумие, то он конечно же не обиделся на bon motграфа Фёдора.
Из других писем, отложившихся в Остафьевском архиве, мы узнаём, в частности, о том, что Американец неоднократно покидал Первопрестольную.
С верным Денисом Давыдовым он, тридцатишестилетний, очень даже недурственно провёл время на ярмарке в Киеве ранней весной 1818 года. Об этом «увеселительном» набеге Михаил Фёдорович Орлов, арзамасец по прозвищу «Рейн» и по совместительству начальник штаба 4-го пехотного корпуса, оповестил князя П. А. Вяземского посредством следующих красноречивых строк: «Я долго ленился к тебе писать единственно оттого, что много о тебе говорил с дьяволом Денисом и бешеным псом Толстым. Они здесь – были на контрактах. Толстой уехал в Москву, к цыганкам в гости…» [544]544
«Арзамас». Кн. первая: Мемуарные свидетельства; Накануне «Арзамаса»; Арзамасские документы. М., 1994. С. 440 (письмо от 4 мая 1818 года).
[Закрыть]
Вспомним: в далёком 1804 году правитель области Камчатской генерал-майор П. И. Кошелев, порицая нашего заблудшего героя, аттестовал его почти так же – «беспутным псом». Хотя с той поры, поры кругосветного путешествия, и минуло целых четырнадцать лет, отставной полковник граф Фёдор Толстой, оказывается, ещё вполне мог тряхнуть стариной и без всяких скидок на возраст удостоиться «петропавловской» (но теперь уже с одобрительным оттенком) характеристики.
Возвращался Американец из Малороссии в Белокаменную в прекрасном настроении и в клубах «спиртоватого зловония» [545]545
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 7 об.
[Закрыть], жертвами коего становились ни в чём не повинные попутчики и станционные смотрители.
А дома, у «цыганок», ему готовилось нечто ужасное.
Как видно из вышеприведённых писем, некоторое время по приезде в Москву жизнь графа была безоблачной и размеренной, то есть насыщенной всякого рода удовольствиями.
Потом захворала Верочка, дышала на ладан, однако всё-таки поправилась. Её родители снова повеселели. В честь выздоровления дочери Американец даже объявил – и выдерживал – мораторий на з елено вино [546]546
См. письмо князя П. А. Вяземского А. И. Тургеневу от 16 января 1819 года: «Шаликов пьёт у Толстого, который теперь ничего не пьёт» (ОА. Т. 1.СПб., 1899. С. 189).
[Закрыть].
А весною 1819 года наш взбодрившийся герой не выпускал из рук колоды карт. «Толстого Американца я очень давно не видел, – докладывал В. Л. Пушкин князю П. А. Вяземскому 8 мая 1819 года. – Он более, нежели когда-нибудь, пустился в игру; ему недосуг…» [547]547
Пушкин В. Стихи. Проза. Письма. М., 1989. С. 257.
[Закрыть]
Катастрофа пришлась на начало лета и золотую осень. Злодейка судьба расправилась с Американцем изощрённо, в два этапа – убийственным дублетом.
25 июня 1819 года летописец московского Парнаса В. Л. Пушкин писал князю П. А. Вяземскому: «Толстой Американец в большом горе; у него умерли три дочери, и самая большая его фаворитка Верочка. Я уже поеду навестить его. Прости, мой милой!»
Съездив же к раздавленному князю Фёдору, Василий Львович на другой день сделал такую приписку к посланию: «Я был вчера у Толстого. Его видеть нельзя без сожаленья; он плачет горькими слезами. К сестре его посылали курьера. Я думаю, что он уедет с нею в деревню» [548]548
Там же. С. 259–260.
[Закрыть].
Ни в какую деревню наш герой так и не отправился – он просто не успел сделать этого. Фёдора Толстого и Дуняшу настиг новый удар: от загадочного мора, проникшего в дом, вскоре скончалась их четвёртая дочь. Это произошло, вероятно, в середине сентября [549]549
Автор «Биографии Сарры» пишет, что Американец «в три недели <…> оплакал четырёх детей своих» (Биография Сарры. С. IX). Однако П. Ф. Перфильева в хронике настаивала на том, что отец потерял и Веру, и прочих детей «в шесть недель» (РВ. 1864.№ 4.С. 684). Письма В. Л. Пушкина уточняют: толстовская трагедия растянулась более чем на три месяца.
[Закрыть].
«У Американца Толстого последняя дочь умерла, и он очень жалок», – только и вздохнул В. Л. Пушкин [550]550
Пушкин В. Стихи. Проза. Письма. М., 1989. С. 265 (письмо князю П. А. Вяземскому от 19 сентября 1819 года).
[Закрыть].
«Зыбкое здание счастия», возводившееся отставным полковником графом Фёдором Ивановичем Толстым почти пять лет, рухнуло в одночасье. От него осталась лишь семейка маленьких холмиков на Ваганьковском кладбище.
Американец и его подруга разом осиротели.
Стоустая молва и тут не оставила графа Фёдора в покое. Сразу нашлись лица, которые доподлинно знали причину смерти по крайней мере одной из малюток. «Я застал его уже против обыкновения расстроенным, – вспоминал современник. – Перед тем он лишился малолетней дочери, и рассказывали, будто от неосторожного удара в минуту запальчивости» [551]551
Граббе. С. 94.
[Закрыть]. (Читая такое, легко понять Американца, который зачастую жаловался на «жестокосердие» и «холодное равнодушие некоторых людей» [552]552
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 125.
[Закрыть], на «глупые лица», превращающиеся в «злые хари» [553]553
НИОР РГБ. Ф. 85. К. 19. Ед. хр. 30. Л. 22–23 (письмо князю В. Ф. Гагарину от 12 февраля 1828 года).
[Закрыть], и утверждал, что «во всю жизнь страдал более за грехи ближнего, нежели за собственные свои» [554]554
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 7 об.
[Закрыть].)
Спасало в жуткую пору занавешенных зеркал графа Фёдора не «средство рассеяния», не вино. Вино вдруг перестало быть всемогущим: оно, вестимо, лилось полноводной рекой, однако лишь оглушало, ненадолго отшибало память, действовало неважнецки, как эфемерный наркотик. Врачевала же – медленно, но толково – душевные раны нашего героя цыганка, она же мешанка, Авдотья Тугаева, «верный его друг», которая «усердно помогала ему нести тяжкое бремя жизни» [555]555
Биография Сарры. С. IX.
[Закрыть].
Кстати сказать, Авдотья Максимовна после смерти детей пристрастилась к чтению Священного Писания, развесила повсюду в доме иконы, затеплила лампады и стала, в отличие от Американца, усердной прихожанкой.
Но как бы ни поддерживала сникшего графа Дуняша, в доме, где всюду мерещились крошечные духи, «на мгновенье землю посетившие», он жить больше не мог и не желал.
Не мог Американец и отринуть мысль, однажды его пронзившую: то, что произошло, надобно воспринимать как ниспосланное ему наказание за прелюбодеяние, долгую и беззаботную «жизнь во грехе», за слишком плотское, эгоистичное отношение к полюбившейся цыганке.
Дальнейшие действия отставного полковника Фёдора Толстого были обусловлены именно этими обстоятельствами – и данными им в злополучную пору обетами.
Скорее всего, в конце сентября 1819 года к Американцу заехал в гости другой полковник и граф – Павел Христофорович Граббе, тогдашний командир Лубенского гусарского полка и без пяти минут член Союза благоденствия. За щедрым обедом разговор зашёл о житье-бытье хозяина, и склонный к морализаторству визитёр не стал церемониться с Фёдором Толстым. «Я <…> не скрыл от него, – сообщал П. X. Граббе, – моего сожаления, что столько редких способностей, какими Небо его одарило, не нашло лучшего применения. Он сыграл со мною роль раскаяния, быть может, мгновенно и чувствовал его, даже слёзы, к моему удивлению, вырвались из его тусклых, непостижимого цвета глаз по мужественному его лицу» [556]556
Граббе. С. 94.
[Закрыть].
Свои «редкие способности» любой передовой дворянин послевоенной России обязан был направить, надо полагать, на общественное служение, на борьбу с пороками самовластия. Мы допускаем, что заезжий тридцатилетний вольнодум (вскоре отставленный «за явное несоблюдение порядка военной службы» [557]557
Декабристы: Биографический справочник. М., 1988. С. 58.
[Закрыть]) испытывал графа Фёдора Толстого как раз на сей предмет – он вкрадчиво зондировал почву.
Если П. X. Граббе и впрямь хотел увлечь Американца рискованными подблюдными речами, то он напрасно старался. Фёдор Иванович и сам был демагогом хоть куда, но не намеревался присоединяться к «толпе дворян» (VI, 524, 526),записываться в фармазоны. Полковник Толстой, в отличие от «ста прапорщиков», думал больше о своём, филистерском; своё же, домашнее, он и оплакивал; и в повестке егодня стоял не социальный, а совершенно иной переворот.
В первых числах октября 1819 года безутешный Американец, пытаясь отвлечься и развеяться, убежал из пр оклятого дома и от свежих могил в Петербург, где провёл около двух месяцев. «Здесь князь Фёдор Фёдорович Гагарин и граф Толстой-Американец, – писал А. И. Тургенев П. А. Вяземскому. – Последний живёт у князя Шаховского, и потому мы, вероятно, редко будем видеться» [558]558
ОА. Т. 1. СПб., 1899. С. 325 (письмо от 7 октября 1819 года). А. И. Тургенев, убеждённый «карамзинист», был оппонентом князя А. А. Шаховского – непримиримого литературного противника Н. М. Карамзина.
[Закрыть].
На «чердаке» князя А. А. Шаховского, приятеля нашего героя, граф Фёдор познакомился с молодым, обретающим популярность поэтом Александром Пушкиным и тут же повздорил с ним. (Об этой размолвке в ходе карточной игры, имевшей драматические, далекоидущие последствия, мы расскажем позже, в особой главе.)
Новый, 1820 год Американец встретил уже в Москве.
А вскоре стало ясно, что его Дуняша опять брюхата.
И тогда давно и твёрдо всё решивший граф Фёдор сделал первый из задуманных шагов.
Он приобрёл у поручика С. Ф. Кашкарова дом под № 121 на углу Сивцева Вражка и Калошина переулка, во 2-м квартале Пречистенской части. Заодно полковник «прикупил» у кашкаровского соседа, некоего господина Коренева, и клочок арбатской земли [559]559
Желвакова И. А. «Тогда… в Сивцевом». М., 1992. С. 12.
[Закрыть].
Тут же, торопясь успеть к срокуи не скупясь, граф стал приводить благоприобретённые хоромы в порядок: цыганка уже приучила его следить за «убранством комнат». «Американец Толстой купил дом и отделывает его прекраснейшим образом и богатою рукою, – доносил В. Л. Пушкин князю П. А. Вяземскому 21 июня 1820 года. – Он был нездоров и очень похудел» [560]560
Пушкин В. Стихи. Проза. Письма. М., 1989. С. 267–268.
[Закрыть].
