Текст книги "Толстой-Американец"
Автор книги: Михаил Филин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
Когда отделочные работы в целом завершились, граф бережно перевёз грузную Дуняшу в новое жилище – одноэтажное, в семь окон по фасаду, с мезонином. (Таких строений появилось немало в послепожарной Москве.) Здесь, в Калошином, среди привезённых Американцем из странствий диковин, она в скором времени и разрешилась от бремени.
На календаре значилось 20 августа 1820 года [561]561
Считается за аксиому и кочует из книги в книгу, что Сарра Толстая родилась якобы в 1821 году. В доказательство этого иногда приводится надпись на надгробном памятнике Толстым на московском Ваганьковском кладбище. (А ведь он был воздвигнут лишь в конце 1880-х годов, после смерти П. Ф. Перфильевой.) На памятнике, среди прочего, выбито: «Тут же положено тело дочери его (Ф. И. Толстого. – М. Ф.) девицы графини Сарры Феодоровны Толстой, скончавшейся 23 апреля 1838-го на 17 году в 11 часов утра». Однако апелляция исследователей и писателей к данному источнику неубедительна: лица, распоряжавшиеся созданием и установкой фамильного монумента, как выясняется, не знали доподлинно не только возраста бедной девушки, но и дня (!) и часа её кончины.
В «Биографии Сарры» сказано однозначно: «Девица гр<афиня> С<арра> Толстая родилась 1820 года августа 20 числа…» (с. VII). Далее сообщается, что к тому моменту прошло «более года» (с. X) после семейной трагедии – смерти четырёх дочерей графа Фёдора. Повествуя о летних событиях 1837 года, автор «Биографии» пишет: «20 августа исполнилось Сарре 17-ть лет» (с. LVI). В других местах вскользь замечено, что графиня «не пережила осьмнадцати лет» и «на 18-м году умерла дитятей» (с. XXV, XXX). О празднике, устроенном в 1837 году по случаю семнадцатилетия Сарры, упоминает и переводчик её произведений М. Н. Лихонин (Лихонин М. Предисловие переводчика // Сочинения в стихах и прозе гр<афини> С. Ф. Толстой. Ч. 1. М., 1839. С. LXX–LXXI).
Косвенное подтверждение вышесказанному есть и в переписке графа Фёдора Толстого. Весною 1830 года князь П. А. Вяземский поздравил друга с десятилетием дочери. В ответ на это Американец писал 7 июня, то есть за два с половиной месяца до дня рождения девочки: «Сарре ещё не исполнилось её десять лет(выделено мною. – М.Ф.), – верю непорочности твоего поцелуя и передаю ей его исправно…» (РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 72 об.).
Словом, Сарра Толстая появилась на свет довенчания родителей и формально была незаконнорожденнойдочерью нашего героя. Стремясь затушевать этот факт, автор «Биографии Сарры» пошёл на хитрость: он поместил сообщение о «браке» графа Фёдора Ивановича (никак не датировав это событие, но между делом нечаянно «воскресив» отца Американца, графа Ивана Андреевича, скончавшегося в 1818 году) ранеерассказа о рождении девочки (с. X).
[Закрыть].
Сызнова цыганка родила ему девочку, которую окрестили Саррой.
«Как ангел-утешитель, явилась Сарра на белый свет, – написано в „Биографии Сарры“. – Живыми восторгами приветствовали новорожденную малютку» [562]562
Биография Сарры. С. X–XI.
[Закрыть]. (В хронике «Несколько глав из жизни графини Инны» П. Ф. Перфильева заменила это слишком узнаваемое имя на иное – её сестра стала Риммой. «Потом родилась снова дочь, которую назвали Риммою, – пишет Прасковья Фёдоровна, – вследствие предсказания какого-то юродивого, которое совпало будто бы с виденным матерью сном. По предсказанию этому предполагалось, если родится дочь, назвать её Риммою, а сына Вавилом» [563]563
РВ. 1864. № 4. С. 684.
[Закрыть].)
Нам известно, что «Сарра родилась под тяжким бременем ужасных болезненных припадков», почти год жизнь младенца висела на волоске, однако родителям и лекарям всё-таки удалось выходить этот «милый цветок».
В каждодневных заботах о дочери Американец не забыл и о другом своём обете.
Как-то раз Дуняша Тугаева узнала, что её полюбовник учудил так учудил: он вознамерился жениться на ней, «затянуть узел любви на остаток жизни» [564]564
Биография Сарры. С. IX.
[Закрыть]. Бабьих возражений Фёдор Иванович не потерпел бы, но прекословить его сиятельству она, поражённая, и не пыталась. «Бешеному псу уступи дорогу», – гласит народная мудрость. Да и каких-либо веских причин для отказа от руки, сердца и титула, предлагаемых любимым человеком, у цыганки, фактически порвавшей с табором, не было.
И душой, и разумом, всем существом своим Дуняша, безумно ревновавшая Американца все эти годы, возликовала и горячо одобрила феерическое решение графа.
Храм священномученика Власия был под боком, в Старой Конюшенной. Там, согласно справке, выданной позднее из Московской духовной консистории, 10 января 1821 года граф Фёдор Толстой и «венчался с московской мешанкой Евдокией Тугаевой» [565]565
Архангельская-4. С. 17.
[Закрыть]. «Церковь освятила горячую, неизменную любовь: Толстой, презрев предрассудок света, отдал справедливость душе пламенной, высокой – он женился», – сказано в «Биографии Сарры» [566]566
Биография Сарры. С. X.
[Закрыть].
По воспоминаниям П. Ф. Перфильевой, граф Фёдор заказал себе к знаменательному дню «особого фасону венчальное кольцо» [567]567
PC. 1878. № 12. С. 718. Позднее точно такое же кольцо («по образцу») сделал себе приятель графа Фёдора, Пётр Александрович Нащокин.
[Закрыть].
О «предрассудке света» автор «Биографии» упомянул вовсе не случайно. Очередная выходка неугомонного Американца шокировала родовитых москвичей. Если сожительство с цыганкой обществом допускалось, то женитьба на певичке выглядела уже нонсенсом, поступком во всех отношениях неприличным, оскорбительным для благородного сословия. И сословие, фыркнув, мигом дало понять графу Фёдору Толстому, в какое положение он поставил себя.
Лев Николаевич Толстой, общавшийся с Авдотьей Максимовной и её дочерью Прасковьей (зачастую казавшейся писателю «дурищей», «чучелом» [568]568
Розанова С. А. Лев Толстой и пушкинская Россия. М., 2000. С. 223.
[Закрыть]), рассказывал с их слов, что, «обвенчавшись, Ф<ёдор> И<ванович> поехал вместе со своей молодой женой с визитами во все знакомые ему дома. В некоторых чванных семьях, где раньше, несмотря на его порочную жизнь, его холостого охотно принимали, теперь, когда он приехал с женой-цыганкой, его не приняли. Тогда он, как человек самолюбивый и с чувством собственного достоинства, никогда больше к этим знакомым не ездил» [569]569
С. Л. Толстой. С. 31.
[Закрыть].
Думается, что данному сообщению автора «Войны и мира» можно доверять.
Даже друзья графа, привыкшие к его непредсказуемым «шалостям», разводили в январе 1821 года руками. Своё недоумение они порою пытались облечь в ироническую форму. «Американец Толстой женился на Авдотье Максимовне, – информировал В. Л. Пушкин П. А. Вяземского 19 января, – на прошедшей неделе была их свадьба, но я ещё с молодыми не видался. Московские кумы распустят эту весточку от Кяхты до Афинов, от Лужников до Рима, но как бы то ни было, а дело сделано» [570]570
Пушкин В. Стихи. Проза. Письма. М., 1989. С. 270.
[Закрыть].
Сам князь Пётр Андреевич обыграл сенсационную тему «Американец и Гименей» в послании «Василий Львович, милый! Здравствуй!..». Там были следующие стихи:
Пусть цедится рукою Вакха
В бокал твой лучший виноград,
И будешь пить с Толстым без страха,
Что за плечами Гиппократ…
К выделенному имени друга П. А. Вяземский соорудил сноску, где не обошлось без привычной для князя ухмылки: «Который, между прочим, женился на цыганке» [571]571
Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1986. С. 152.
[Закрыть]. (О том, что Авдотья Максимовна была не только «женой Американца» и графиней, но и парвеню, «цыганкой», Асмодей не забывал и четверть века спустя, приводя в порядок свой богатейший архив и снабжая перебираемые документы комментариями [572]572
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 130.
[Закрыть].)
«Москва старинная болтушка» – максима из письма Американца [573]573
Там же. Л. 113 об.
[Закрыть]. После женитьбы графа Фёдора Толстого, в двадцатые годы, по городским салонам распространилась легенда, которая объясняла его экстравагантные матримониальные действия романтическими, прежде всего «человеколюбивыми», соображениями. К возникновению и этой небывальщины, возможно, был слегка причастен наш герой. В более позднем изложении Марии Каменской, племянницы графа, данная сентиментальная легенда, напоминающая «рассказы для народа» и отчасти очень даже правдоподобная, выглядит так.
Роман Американца с хорошенькой певуньей по прошествии времени наверняка зашёл бы в тупик, дядюшка ни за какие коврижки не обвенчался бы с Дуняшей Тугаевой, «если бы эта любящая его женщина своим благородным поступком не привела его в совесть.
Раз он проиграл в клубе большую сумму денег, не мог заплатить их и должен был быть выставлен на чёрную доску [574]574
На чёрную доску в клубах (в частности, в Английском клубе) записывались имена тех, кто нарушил (или не мог выполнять) жёсткие корпоративные правила. Для таких лиц двери клуба наглухо закрывались, – и это исключение воспринималось в обществе как унижение, несмываемый позор.
[Закрыть]. Графская гордость его не могла пережить этого позора, и он собрался всадить себе пулю в лоб. Цыганочка, видя его в возбуждённом состоянии, начала выспрашивать:
– Что с тобою, граф? Скажи мне! Я, быть может, могу помочь тебе.
– Что ты ко мне лезешь? Чем ты можешь помочь мне? Ну, проигрался! Выставят на чёрную доску, а я этого не переживу!.. Ну, что ты тут можешь сделать? Убирайся!
Но Пашенька [575]575
Мария Каменская в воспоминаниях постоянно называла Авдотью Максимовну Тугаеву-Толстую, свою экзотическую тётушку, именно так.
[Закрыть]не отставала от него, узнала, сколько ему нужно денег, и на другое утро привезла и отдала их ему…
– Откуда ты достала эти деньги? – спросил удивлённый граф.
– Откуда? От тебя! Разве ты мало мне дарил?! Я всё прятала… а теперь возьми их, они твои…
После этого Фёдор Иванович расчувствовался и женился на Пашеньке» [576]576
Каменская. С. 179–180.
[Закрыть].
И вакхическая любовь цыганки, и неистовая, «адская» игра любовника, и его проигрыши, и щедрые презенты – всё это, разумеется, было. Возможно, Авдотья Тугаева иногда даже выручала оказавшегося на мели Американца и ссужала схороненными ею деньжонками. Вот только о самой малости, об ответном чувстве Фёдора Толстого, сочинители правдоподобной повести – таковых в старинной Москве величали «вестовщиками» – благоразумно умолчали.
Их можно понять: ведь одно упоминание о любви графауничтожило бы легенду.
Ф. В. Булгарин писал в «Воспоминаниях»: «Следуя во всём своему оригинальному взгляду на свет и на дела человеческие, граф Ф<ёдор> И<ванович> Т<олстой>, поселившись в Москве, женился на цыганской певице и был с нею счастлив» [577]577
Булгарин. С. 207.
[Закрыть].
Биограф Американца, С. Л. Толстой, фактически согласился с Фаддеем Венедиктовичем: «Авдотья Максимовна оказалась женщиной энергичной и преданной своему мужу. Очевидно, только такая жена могла с ним ужиться; едва ли женщина его же круга могла бы вынести его крутой и своевольный нрав» [578]578
С. Л. Толстой. С. 31.
[Закрыть].
Однако ни мемуарист, ни биограф так и не сумели узнать всей правды о чете норовистых Толстых.
Пресловутый сор, коего, как и нежной страсти, после 10 января 1821 года у семейства было в избытке, не выносился из толстовской избы в «подлунность» [579]579
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 125.
[Закрыть].
Глава 6. К ПОРТРЕТУ АМЕРИКАНЦА
Им было по колено море; они не пресмыкались ни перед личностью, ни пред общественным мнением и признавались иногда в своих проступках с откровенностью, не лишённою цинизма. Но Бог знает – уважительнее ли разыгрывать роль и рядиться в небывалую добродетель. По крайней мере, все знали, чего от них можно ожидать и чего опасаться.
Т. Новосильцева
Осенью 1823 года Александр Пушкин нарисовал на полях листа с черновым текстом второй главы «Евгения Онегина» погрудный портрет графа Фёдора Ивановича Толстого. Изящный набросок был сделан им в Одессе по памяти: Американец запечатлён таким, каким его увидел поэт в Петербурге в октябре – ноябре 1819 года.
Граф Фёдор изображён на портрете в профиль, он чуть полноват, осанист, с мужественным подбородком и пышной, умело взъерошенной шевелюрой. Благородное лицо его сосредоточено, губы поджаты, уголки их опущены, а большие толстовские глаза даже при желании трудно назвать добрыми. Это облик человека сильного, жёсткого, полного внутренней энергии и готового постоять за себя. Т. Г. Цявловская, авторитетная исследовательница графики поэта, нарекла данный перьевой рисунок «уверенным, точно чеканным» [580]580
Цявловская Т. Г.Рисунки Пушкина. М., 1986. С. 146. Позднее, в 1829 году, Пушкин уверял Ф. И. Толстого, что тот «в чертах лица и в их выраже<нии>» разительно похож на генерала А. П. Ермолова (XIV, 46).
[Закрыть].
Не приходится сомневаться, что Пушкину скупыми средствами удалось добиться внешнего сходства с оригиналом и уловить отдельные характеристические черты натуры нашего героя. Но к быстрому и талантливому рисунку всё же напрашивается некое вербальное приложение, которое обогатило бы получившееся изображение другими, отсутствующими у рисовальщика, штрихами и красками.
Подобное прибавление – скажем, в жанре К портрету имярека,популярном в литературе пушкинской эпохи, – мы и попытаемся создать на грядущих страницах.
Итак, Американец обзавёлся домом, супругой и дочерью. В 1821 году ему, «растущему аки редька, в землю» [581]581
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 96 об.
[Закрыть], стукнуло уже тридцать девять лет. Пора и биографу перевести дух, отложить в сторону хронологические таблицы и поведать явно заждавшемуся читателю (причём поведать не вскользь, как это делалось раньше, а обстоятельно, системно) о различных ипостасяхграфа Фёдора, принесших ему славу – штуковину сомнительную и обременительную, прижизненную и посмертную.
Кстати, об упомянутой славе. В январе 1826 года находившийся в Москве Е. А. Боратынский сообщил Н. В. Путяте: «На днях познакомился я с Толстым, Американцем. Очень занимательный человек. Смотрит добряком, и всякий, кто не слыхал про него, ошибётся» [582]582
Цит. по: Летопись жизни и творчества Е. А. Боратынского / Сост. А. М. Песков. М., 1998. С. 172.
[Закрыть]. Выходит, поэт больше доверился циркулировавшим нелестным слухам и анекдотам, нежели личным наблюдениям и интуиции, – и, следовательно, ничего не расчухал в собеседнике.
Извлечём отсюда полезный урок: ведь мнительность причиняет вред не только поэтам, но и биографам.
В главе, раздробленной на тематические этюды, время не всегда расчислено по календарю. Ради должной экспрессии и полноты той или иной картины мы порою будем вынуждены и забегать вперёд, в николаевское царствование, и поворачивать вспять, возвращаться в десятые годы позапрошлого столетия.
«Картёжный вор»
Так, причём дважды, отозвался в стихах о Фёдоре Толстом возненавидевший графа Александр Пушкин.
А в «Горе от ума» (в действии четвёртом, явлении 4) персонаж, прототипом коего, очевидно, был Американец, назван Репетиловым несколько иначе. Он – «ночной разбойник» (читай: картёжник), который «крепко на руку нечист». Правда, ознакомившись со списком грибоедовской комедии, принадлежавшим князю Ф. П. Шаховскому, наш герой отредактировал последние стихи, написав вместо них: «В картишках на руку нечист». И тут же, в скобках, как бы произнося «Ат анде-с», разъяснил суть ремарки: «Для верности портрета сия поправка необходима, чтоб не подумали, что ворует табакерки со стола; по крайней мере, думал отгадать намерение автора».
Лев Николаевич Толстой (коллекционировавший правдивые и – чаще – надуманные повести о родственнике) сообщил в частной беседе, что «Фёдор Иванович, встретив однажды Грибоедова, сказал ему:
– Зачем ты обо мне написал, что я крепко на руку нечист? Подумают, что я взятки брал. Я взяток отродясь не брал.
– Но ты же играешь нечисто, – заметил Грибоедов.
– Только-то? – ответил Толстой. – Ну, ты так бы и написал» [583]583
С. Л. Толстой.С. 54.
[Закрыть].
По мнению авторитетного учёного Н. К. Пиксанова, этот знаменательный диалог мог случиться в мае 1824 года [584]584
Пиксанов Н. К.Летопись жизни и творчества А. С. Грибоедова: 1791–1829. М., 2000. С. 50.
[Закрыть].Таким образом, граф Фёдор Иванович вовсе не считал нужным скрывать, что является chevalier d’industrie,картёжным вором [585]585
То есть «мошенником», «обманщиком», «хитрым, лукавым человеком» (В. И. Даль).
[Закрыть].
Стесняться подобного ярлыка и таиться ему не было нужды: надувательство за зелёным сукном не противоречило тогдашним нормам этикета.
Кодекс чести дворянина (у Грибоедова в «Горе от ума» – «высокой честности») игнорировал азы мещанско-интеллигентских добродетелей (вроде «приличия» или «порядочности») и моральных допущений (типа «Не пойман – не вор»). По словам князя С. Г. Волконского, «шулерничать не было считаемо за порок, хотя в правилах чести были мы очень щекотливы» [586]586
Цит. по: Ивченко Л.Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года. М., 2008. С. 269. Ср.: «Выработанный к началу XIX века неписаный кодекс дворянской чести игнорировал „низкую“ примитивную мещанскую честность, как и вообще все заурядные добродетели, и признавал существенную важность лишь за „высокой честностью“, рыцарской доблестью, трактуемой в духе безоглядного утверждения собственной исключительности, шляхетского достоинства, которое очень часто не отличалось от надменности и самолюбования. Дворянин мог плутовать и даже разбойничать, если при этом у него хватало мужества „честно“ рисковать собой. Самое искреннее благонравие награждалось лишь презрением, если хоть в чём-то смахивало на трусость» (Парчевский Г. Ф.Карты и картёжники. СПб., 1998. С. 92).
[Закрыть].
Зато публичное обвинение в плутовстве выглядело поступком неэтичным, оскорбительным, затрагивающим честь пройдохи, – и вело (по настоянию пойманного за руку или всех участников конфликта) к размену выстрелами.
Не ставя на кон честь, жрец сложной и поэтичной ночной науки всё же мог подмочить собственную репутацию. Умелых плутов, «служителей четырёх королей» (Ф. Ф. Вигель) побаивались (по слухам, они были не только меркантильны, но и скоры на расправу), многие их сторонились и откровенно не жаловали, даже призывали проклятия на их головы. Однако подвергнуть бессовестных шулеров остракизму или поставить к барьеру токмо за шельмовстворазобиженные партнёры не имели формальной возможности.
Допустимо, пожалуй, сказать, что картёжное воровство было канонизированным небезопасным искусством, мало кем освоенным стилемнеистовой, «адской» игры, своеобразным показателем недюжинного (хотя и довольно спорного) профессионализма.
Карты, «большая карточная игра», стихия коммерческая или азартная, – это сублимированная романтическая страсть Американца к нескончаемой «схватке» (в самом широком смысле), его «шиболет», а также важная (увы, спорадическая) статья дохода и непременная тема переписки со знакомыми [587]587
В «болтливо-длинных эпистолах» Американца встречаются упоминания и о собственной игре, и о происшествиях со знакомыми ему игроками. К примеру, граф Фёдор пишет о проигрыше А. Пушкина; о том, что в партии, где участвует редко моющийся граф Е. И. Морков, «дурно пахнет»; сокрушается граф и о «страсти к картам» Александра Пушкина (РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 8–8 об., 72 об.).
Любопытно его «историческое известие» (в послании князю В. Ф. Гагарину от 6 июня 1828 года, из сельца Глебова) об угодившем в 1825 году под следствие А. А. Алябьеве, отставном подполковнике и композиторе (авторе «Соловья»): «Знаешь ли ты, что содержится мой сосед Шаталов, шурин его Алябьев с товарищами под самым строгим караулом, вследствие картёжной игры, – хотя и верной, но самой нещастной. Оне убили большую карту, как говорят, на 60 т<ысяч>, но с ней и…г-на Времева. На что и сделан российской каламбур, ибо вскоре после сего нещастного происшествия некто спросил у Шаталова, приехавшего в театр: Каково он убивает время…» (НИОР РГБ. Ф. 85. К. 19. Ед. хр. 30. Л. 27; выделено Ф. И. Толстым).
[Закрыть].
По словам М. Ф. Каменской, её дядюшка завёл «в Москве страшную картёжную игру» [588]588
Каменская.С. 179.
[Закрыть].
А князь Павел Петрович Вяземский небезосновательно считал Толстого-Американца «душой и головой игрецкого общества» [589]589
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 1.
[Закрыть].
Это подтверждается полицейским реестром заядлых столичных картёжников за 1829 год, где значилось 93 имени. Первое место в списке московские стражи общественной тишины отвели именно графу Фёдору Ивановичу Толстому. «Тонкий игрок и планист», – афористично определили они манеру игры Американца [590]590
Цит. по: Хроника жизни и творчества А. С. Пушкина: В 3 т. / Сост. Г. И. Долдобанов. Т. 1. Кн. 2: 1829–1830. М., 2001. С. 50.
[Закрыть].
Загибал углы он, «побеждая лень», и в вёдро, и в ненастные дни. Играл и в чопорном Английском клубе, и у себя на Арбате (поговаривали, что там – натуральный игорный дом), и в других местах, респектабельных и попроще.
Поведение отставного полковника за ломберным столом в ходе коммерческихсражений со знанием дела описано Фаддеем Булгариным: «Граф Ф<ёдор> И<ванович> Т<олстой> всегда был в выигрыше. Он играл преимущественно в те игры, в которых характер игрока даёт преимущество над противником и побеждает самоё счастье. Любимые игры его были: квинтич, гальбе-цвельве и русская горка, то есть те игры, где надобно прикупать карты. Поиграв несколько времени с человеком, он разгадывал его характер и игру, по лицу узнавал, к каким мастям или картам он прикупает, а сам был тут для всех загадкою, владея физиономией по произволу. Этими стратагемами он разил своих совместников, выигрывал большие суммы…» [591]591
Булгарин.С. 204. Выделено мемуаристом.
[Закрыть]
Хоть и играл наш философический герой всегда и повсюду, но – и это крайне показательно – далеко не со всяким встречным.
Тот же Ф. В. Булгарин утверждал, что граф Фёдор Толстой «друзьям и приятелям не советовал играть с ним в карты, говоря откровенно, что в игре, как в сражении, он не знает ни друга, ни брата, и кто хочет перевесть его деньги в свой карман, у того и он имеет право их выиграть» [592]592
Там же. С. 206.
[Закрыть].
Из мемуарного очерка Павла Вяземского мы, в частности, узнаём, что Американец принципиально не садился играть против «плохого игрока» князя Петра Андреевича Вяземского [593]593
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 1.
[Закрыть].
Другая мемуаристка, г-жа Новосильцева (дама с «прекрасным талантом», как съязвила П. Ф. Перфильева [594]594
PC. 1878. № 12. С. 718.
[Закрыть]), сообщила, что как-то раз граф Фёдор Иванович наотрез отказался метать банк с князем С. Г. Волконским (впоследствии декабристом) и при сём сказал ему (по-французски) буквально следующее: «Нет, мой милый, я вас слишком для этого люблю. Если б мы сели играть, я увлёкся бы привычкой исправлять ошибки фортуны» [595]595
Там же. 1878. № 6. С. 335.
[Закрыть].
Нетрудно догадаться, что «исправлять ошибки фортуны» значило плутовать, мошенничать во время партии. Синонимом этого эвфемизма было в описываемую пору выражение «играть наверняка». Наш герой, вооружённый мелком и щёткой, дополнял аналитическую и психологическую работу эффективными приёмами, которые имелись в его арсенале, – «нахальными уловками», по выражению Дениса Давыдова.
«Он обыграл бы вас в карты до нитки!» – в сердцах восклицал положительный Ф. П. Толстой, художник и двоюродный брат Американца [596]596
Там же. 1873. Т. VII. С. 125.
[Закрыть].
«Гр<аф> Толстой имел свои погрешности, о которых друзья его могли сожалеть», – куда более деликатно и туманно выразился князь П. А. Вяземский [597]597
РА. 1873. № 6. Стб. 1104.
[Закрыть].
Граф П. X. Граббе не сомневался: «Граф Т<олсто>й был по превосходству карточный игрок наверняка, по их (картёжников. – М. Ф.)выражению» [598]598
Граббе. С. 95.
[Закрыть].
А тайный советник Г. В. Грудев вспомнил о том, что на чьи-то слова «Ведь ты играешь наверняка» Американец ответил недвусмысленно: «Только одни дураки играют на счастье» [599]599
РА. 1898. № 11. С. 437.
[Закрыть].
Заодно Г. В. Грудев утверждал, что у графа имелись так называемые шавки,в задачу коих входило подыскивать для нашего героя («бульдога», по определению мемуариста) потенциальных жертв с тугим кошельком. (Намёк на относительно нечистоплотных подручных Фёдора Толстого, преданно служивших ему «орудиями против других», есть и в воспоминаниях П. X. Граббе [600]600
Граббе.С. 95.
[Закрыть].) Подобные холуйствующие лица, мелкие сошки – и тогда, и позднее – в самом деле крутились около маститых игроков и кормились за их счёт. Но сообщённый Г. В. Грудевым к месту душераздирающий анекдот об издевательствах графа Фёдора и его присных над неведомым захмелевшим купцом всё-таки не внушает доверия [601]601
Вот эта совершенно фантастическая, на наш взгляд, повесть: «Раз шавки привезли к нему приезжего купца. Начали играть, сначала как бы шутя, на закуски, ужин и пунш. Эта обстановка сделала своё дело: купец захмелел, увлёкся и проиграл 17 тысяч, и, когда потребовалась расплата, он объявил, что таких денег с собою не имеет. Ничего, заметили ему: всё предусмотрено, есть гербовые бумаги и нужно написать только обязательство. Купец отказался наотрез, но опять сел за игру и ещё проиграл 12 тысяч. Тогда с него опять потребовали два обязательства; но, когда он снова отказался, то его разложили и, несмотря на сильное сопротивление, жестоко высекли; но и после этого несчастный отказался от выдачи обязательств. Тогда его посадили в холодную ванну, и вот, совершенно истерзанный и обессилевший от вина, он подписал наконец требуемые обязательства. Его уложили спать, а наутро он всё случившееся с ним забыл. За ним стали ухаживать и предлагать снова попробовать счастье. Ему дали выиграть три тысячи, заплатили наличными, а с него взяли обязательство на 29 тысяч» (РА. 1898. № 11. С. 437–438).
[Закрыть].
Надуманным представляется и рассказ Л. Н. Толстого, который запечатлел для потомков такую садистскую сцену: Американец методично и безжалостно обыгрывает бедного противника и заставляет его продолжать игру, угрожая размозжить голову партнёру шандалом [602]602
С. Л. Толстой.С. 25–26.
[Закрыть].
В новеллах современников о картёжных лиходействах Американца есть и другие сакраментальные преувеличения.
Зато анекдот о каком-то прижимистом князе, задолжавшем нашему герою по векселю «довольно значительную сумму», не вызывает протеста. Этот забавный текст (видимо, связанный с картами) внесён в «Старую записную книжку» П. А. Вяземского: «Срок платежа давно прошёл, и дано было несколько отсрочек, но денег князь ему не выплачивал. Наконец Толстой, выбившись из терпения, написал ему: „Если вы к такому-то числу не выплатите долг свой весь сполна, то не пойду я искать правосудия в судебных местах, а отнесусь прямо к лицу вашего сиятельства“» [603]603
СЗК. С. 61. Выделено мемуаристом.
[Закрыть].
Безымянный «шулер двадцатых годов» предостерегал своего несмышлёного собеседника: лицемерный Американец сперва всячески «обворожит» намеченного противника, «влезет к нему в душу», а потом «обыграет и убьёт!» [604]604
Стахович А. А.Клочки воспоминаний. М., 1904. С. 150. Выделено мемуаристом.
[Закрыть].
Схожее суждение о полковнике есть и в записках графа Ф. П. Толстого: «Множество дуэлей было у него из-за карт» [605]605
PC. 1873. Т. VII. C. 125.
[Закрыть].
Однако из документов о таковых поединках Толстого-Американца (кроме вышеописанной «истории» с А. И. Нарышкиным) ничего не известно.
Из документов мы знаем совсем иное.
А именно: распечатывая и прокидывая колоды, меча банк и понтируя, блефуя и жульничая, граф Фёдор Иванович сам не раз и не два крупно продувался.
Его письма князю П. А. Вяземскому свидетельствуют, что это произошло, например, осенью 1818 года и в конце 1820-х годов [606]606
РГАЛИ. Ф.195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 7 об., 39. В записках князя П. А. Вяземского имеется примечательное рассуждение о картах и картёжниках; там, в частности, сказано: «Один из таких игроков говаривал, что после удовольствия выигрывать нет большего удовольствия, как проигрывать» (СЗК. С. 97). Мнится, что под этими словами мог бы подписаться и Американец.
[Закрыть].
«Пробеверленился» Американец и весною 1828 года, о чём не преминул поплакаться 19 апреля князю В. Ф. Гагарину [607]607
НИОР РГБ. Ф. 85. К. 19. Ед. хр. 30. Л. 19.
[Закрыть].
Случались у нашего увлекающегося героя и другие ночные неудачи, игрецкие банкротства. (Вспомним, что и женился-то он, согласно легенде, после ужасного проигрыша.) Вопреки мнениям критиков, московский «картёжный вор» далеко не всегда брал верх над иррациональным Случаем.
Тузы и дамы порою были к нему явно недоброжелательны.
Ларчик открывается просто: существовали тогда «разбойники» поизощрённее и понаглее Американца. Эта публика – В. С. Огонь-Догановский и прочие – подчас «исправляла ошибки фортуны» ещё лучше, чем игравший с ними граф Фёдор.
«Гастроном»
Запечатав одно из своих писем двадцатых годов, Американец, неисправимый остряк, надписал сверху: «Его сиятельству милостивому государю князю Василью Фёдоровичу князю
Там же. Л. 33 об.
[Закрыть].
Само же послание приятелю наш герой начал с такой настоятельной рекомендации:
«Милостивый государь князь Василей Фёдорович! Приемля истинно сердечное участие в завтраке, вашем сиятельством предложенном, непременною обязанностию поставляю предложить вам: выверять до совершенной точности часы, по оным ровно за полчаса опустить устрицы в самую холодную воду, в коей бы столько было опущено соли, сколько морская вода по вкусу оной в себе заключает. Верьте, ваше сиятельство, что сие открытие истинно мне принадлежит…»
А в постскриптуме граф Фёдор счёл нужным поместить следующие строки: «Я сделал пробу устрицам и признаться должен, что вы совершенно правы насчёт их превосходной свежести, а я, спорив противу вас, виноват; но, о Боже! Естли б я всегда мог только так быть виноват!» [609]609
Там же. Л. 32–32 об.
[Закрыть]
Это толстовское письмо, посвящённое устрицам, – почти идеальный пролог для этюда.
Вышло так, что Американцу не удалось стать знаменитым стихотворцем, однако он таки стал настоящим поэтомв иной области – гастрономической, где занял, как выразился князь Павел Вяземский, «авторитетное положение» [610]610
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 1.
[Закрыть]и снискал себе непреходящую славу.
Тут репутация отставного полковника вне всяких подозрений. «Не знаю, есть ли подобный гастроном в Европе, каким был граф Ф<ёдор> И<ванович> Т<олстой>, – восхищался Ф. В. Булгарин. – Он не предлагал большого числа блюд своим гостям, но каждое его блюдо было верх поваренного искусства» [611]611
Булгарин. С. 204–205.
[Закрыть].
Кулинарному искусству граф с упоением служил со времён гвардейской молодости [612]612
Упомянем хотя бы про суп, который готовил Американец в штабе генерал-адъютанта князя М. П. Долгорукова в 1808 году, во время войны со шведами (см. главу 3). Судя по мемуарам, этот толстовский суп Иван Петрович Липранди не забыл и через полвека.
[Закрыть]и до последних месяцев жизни.
Американец жил открыто и считался на редкость – даже по московским меркам – хлебосольным хозяином. Колдуя над меню, он никогда не скупился – и, мягко говоря, не жаловал тех, кто экономил на снеди. (А скряжничала, в частности, одна из толстовских тётушек, графиня Степанида Алексеевна Толстая, «богатая барыня», которую граф Фёдор прозвал очень зло – «сливной лоханью». «За ужином садилась она обыкновенно особняком у дверей, чрез которые вносились и уносились кушанья, – потешался над дамой в записках князь П. А. Вяземский. – Этот обсервационный пост имел две цели: она наблюдала за слугами, чтобы они как-нибудь не присвоили себе часть кушаний; а к тому же должны были они сваливать ей на тарелку всё, что оставалось на блюдах после разноски по гостям, и всё это уплетала она, чтобы остатки не пропадали даром» [613]613
СЗК. С. 361. Выделено мемуаристом.
[Закрыть]. В письме князю П. А. Вяземскому от 23 ноября 1818 года Американец мимоходом заметил, что «тётушка меньше изволит трескать» [614]614
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 8 об.
[Закрыть].)
Немало имелось в древней столице ненасытных утроб, многие столы в городе ломились от лакомств, то и дело обновлялись здесь рекорды обжорства, а вот обилием тонких артистов – ценителей яств – Москва особенно похвастаться не могла.
Обеды же, которые закатывал Фёдор Иванович, были по части подаваемых блюд («статьи поваренной») столь изысканны, эстетичны,что даже оставили след в отечественной изящной словесности.
Так, В. Л. Пушкин (маявшийся от болезни) в послании графу Фёдору (1816) сокрушался об уплывших от него аппетитных стерлядях:
П. А. Вяземский (по словам его сына Павла, Фёдор Толстой оказывал на князя Петра Андреевича «гастрономическое влияние» [616]616
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 1.
[Закрыть]) в стихах 1818 года констатировал, что приятель – «граф природный брюхом», непревзойдённый ценитель кулебяк и «жирной стерляди развара». Далее князь обращался к Американцу подобострастно:
…О знаменитый
Обжор властитель, друг и бог!
О, если, сочный и упитый,
Достойным быть мой стих бы мог
Твоей щедроты плодовитой!
Приправь и разогрей мой слог,
Пусть будет он, тебе угодный,
Душист, как с трюфлями пирог,
И вкусен, как каплун дородный!
В заключение «кухонной» части стихотворного послания автор, тоже большой любитель «жирных и смачных трапез» [617]617
Там же. Л. 68.
[Закрыть], молил оказать ему крайне важную услугу – найти ст оящего повара (за которого князь готов был выложить тысячу рублей):
Однако Американец ничем не смог помочь бедствующему П. А. Вяземскому. «Как ты, с твоим умным умом, хочешь иметь повара за тысячу рублей! – удивлялся граф Фёдор в ответном письме, которое датировано 23 ноября 1818 года. – Нет, Вяземской, за невозможное и не берусь. Мы не в том веке живём, чтобы за тысячу рублёв можно было нанять одну токмо честность, в поваре же, сверх сей потерянной добродетели, нужно: Гений, который ниже опытностию не обретается; просвещение, на которое потребны неусыпное старание, долгое время и проч., проч. Вот тебе в чёрствой прозе сухой отказ на прекрасную твою стихотворную просьбу» [619]619
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 6 об.
[Закрыть].
Мастерство повара (а таковой у графа имелся), конечно, значило многое, оно являлось «статьёй первенствующей», но активное, творческое участие самого Американца, разработавшего вдобавок собственную идеологию чревоугодия,всё же играло в процессе создания кулинарных шедевров решающую роль. «Столовые припасы он всегда закупал сам, – вспоминал Ф. В. Булгарин. – Несколько раз он брал меня с собою, при этом говоря, что первый признак образованности – выбор припасов кухонных, и что хорошая пища облагораживает животную оболочку человека, из которой испаряется разум. Например, он покупал только ту рыбу в садке, которая сильно бьётся, то есть в которой более жизни. Достоинство мяса он узнавал по его цвету и т. п.» [620]620
Булгарин. С. 205.
[Закрыть].
По московским рынкам граф Фёдор Иванович шествовал сиятельным гоголем: он был всеми почитаемым завсегдатаем.
Иногда весёлым приятелям удавалось потрафить гастрономическим увлечениям нашего героя. Так, А. И. Тургенев однажды отправил из Парижа в Россию ценный подарок для Американца. «Посылаю <…> графу Фёдору Толстому – карту обедов и завтраков за два и за полтора франка, то есть менее двух рублей с персоны», – писал Александр Иванович князю П. А. Вяземскому 29 октября (10 ноября) 1825 года. И добавил: «Suum cuique!» [621]621
Каждому своё! (лат.).
[Закрыть] [622]622
ОА. Т. 3. СПб., 1899. С. 132.
[Закрыть]
А Денис Васильевич Давыдов, очутившись в своём имении, и вовсе постарался превзойти художества друга. В одном из писем тридцатых годов он (видимо, с сатанинской усмешкой) дразнил московского гурмана и его желудок: «Я здесь как сыр в масле <…>. Другого завтрака нет, другого жаркова нет, как дупеля, облитые жиром и до того, что я их уж и мариную, и сушу, и чёрт знает, что с ними делаю! Потом свежие осетры и стерляди, потом ужасные величиной и жиром перепёлки, которых сам травлю ястребами до двадцати в один час на каждого ястреба» [623]623
Цит. по: Лаврентьева Е. Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. М., 2005. С. 498.
[Закрыть].
Читая такие лирические строки, Американец мог и застонать от зависти.
Стартовав с устриц, ими же и завершим.
Отвечая князю П. А. Вяземскому, наш герой писал 7 июня 1830 года из сельца Глебова в Петербург: «Тебя устрицы забрали за живое, мой любезной. Ты выражаешься на их счёт с восторгом, живописно, – это меня радует. Я уверен, я постигаю, что ты их кушаешь не прозаиком, ты, верно, и тут наслаждаешься умственно, – ты роскошествуешь. Это всё похоже на щастье, это нас молодит. У нас же нет устриц ни в самой Москве, – в окрестностях и не бывало» [624]624
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 71 об.
[Закрыть].
В отсутствие свежих устриц граф Фёдор Иванович, деревенский «неуч русак» [625]625
Такую характеристику дал Американец самому себе в помянутом июньском письме.
[Закрыть], явно хандрил и чувствовал приближение старости.
Пиршества и «пьяноление»
Раблезианские обеды в доме Американца сопровождались, как мы уже знаем, нешуточными возлияниями. Этому аспекту жизни нашего героя, с гордостью именовавшего себя «старым пьяницей» [626]626
Там же. Л. 105.
[Закрыть], тоже д олжно уделить сугубое внимание.
Скажем с порога: собрания у графа Фёдора опрометчиво относить к заурядным попойкам. Тут не привечались и не задерживались люди, главной и единственной целью которых было побыстрее и поосновательнее напиться.
Касательно сей материи весьма точно выразился участник толстовских кутежей, «душа весёлых бесед» [627]627
Там же. Л. 88 об.
[Закрыть], князь П. А. Вяземский в стихотворении «Устав столовой (Подражание Панару)» (1817):
Мне жалок пьяница-хвастун,
Который пьёт не для забавы:
Какой он чести ждёт, шалун?
Одно бесславье пить из славы.
На ум и взоры ляжет тьма,
Когда напьёшься без оглядки, —
Вино пусть нам придаст ума,
А не мутит его остатки.
«Отец мой был человек замечательного ума, имел дар слова, особенно после бутылки выпитого вина», – свидетельствовала П. Ф. Перфильева в хронике «Несколько глав из жизни графини Инны» [628]628
РВ. 1864. № 4. С. 683.
[Закрыть]. В данной фразе Прасковья Фёдоровна ненароком зафиксировала именно ту – подчеркнём, довольно продолжительную – стадию пира, которая и отличала толстовские фирменные посиделки от обыкновенных трактирных сцен, офицерских или помещичьих вакханалий.
В «Уставе столовой» сей фазис гульбы в доме Американца представлен П. А. Вяземским в виде интеллектуальной демокритической игры, ведущейся присутствующими со смехом, однако по незыблемым правилам. А неусыпный контроль над соблюдением таковых правил («устава») осуществлял хозяин, граф Фёдор Иванович Толстой – распорядитель обеда и «верховный жрец» почтенного бога пиршеств:
Порядок есть душа всего!
Бог пиршеств по уставу правит;
Толстой, верховный жрец его,
На путь нас истинный наставит:
Гостеприимство – без чинов.
Разнообразность – в разговорах,
В рассказах – бережливость слов,
Холоднокровье – в жарких спорах.
Без умничанья – простота,
Весёлость – дух свободы трезвой,
Без едкой желчи – острота,
Без шутовства – соль шутки резвой [629]629
Вяземский П. А. Стихотворения. М., 1978. С. 69–70. Выделено князем П. А. Вяземским.
[Закрыть].
Годом ранее князя П. А. Вяземского те же темы развивал в послании к Американцу В. Л. Пушкин, который заодно поведал, что в арбатском доме упражнялись в любомудрии и бесновались самые известные московские литераторы разных возрастов:
Почтенный Лафонтен, наш образец, учитель [630]630
Имеется в виду Иван Иванович Дмитриев (1760–1837), поэт, баснописец, мемуарист и государственный деятель.
[Закрыть],
Любезный Вяземский, достойный Феба сын,
И Пушкин, балагур, стихов моих хулитель [631]631
Подразумевается Алексей Михайлович Пушкин (1771–1825), поэт и переводчик Вольтера.
[Закрыть]—
Которому Вольтер лишь нравится один,
И пола женского усердный почитатель,
Приятный и в стихах и в прозе наш писатель,
Князь Шаликов, с тобой все будут пировать:
Как мне не горевать?
Вы будете, друзья, и пить и забавляться,
И спорить и смеяться… [632]632
Пушкин В. Стихи. Проза. Письма. М., 1989. С. 43.
[Закрыть]
Как спорили и над чем хохотали гости и Американец («щастливые смертные» [633]633
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 87 об.
[Закрыть]), мы, увы, не знаем. Тут приходится сожалеть, что не оказалось среди именитых толстовских гостей И. П. Липранди: уж он бы описал эти карнавалы во всех мельчайших подробностях. Однако Иван Петрович, некогда поверивший слухам о кончине графа Фёдора, поневоле стал забывать старого боевого товарища. «В 1822 году, будучи довольно долго в Москве, – сокрушался впоследствии И. П. Липранди, – <я> не вздумал и спросить о нём от многих сослуживцев москвичей» [634]634
Липранди. С. 15.
[Закрыть].
