Текст книги "Там, в Финляндии…"

Автор книги: Михаил Луканин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Конец Доходяги

Утром неприятный осадок не покидает нас. В палатке царит тягостное молчание, и мы не можем освободиться от каких-то неясных и неосознанных предчувствий. Жилина все сторонятся и не замечают, словно его и нет меж нами. И в то время, как мы теснимся у печки, он, отвергнутый всеми, одиноко копошится в стороне, избегая встречаться с нами взглядом. Для него ясно, что случившееся непоправимо, что он сам обрек себя на полное одиночество и что не может быть никакой речи о прежних мирных отношениях. Непреодолимой стеной отчуждения, ненависти и презрения навсегда отгородилась от него палатка. Сожалея ли о допущенном, досадуя ли на неудачу в осуществлении своих намерений или терзаясь жаждой мщения, Жилин долго крепится, предаваясь тягостному раздумью, и, не выдержав, украдкой исчезает. Заметив его отсутствие, мы оживляемся. Осокин первым нарушает затянувшееся молчание.

– Вот ведь притча какая! – делится он с нами. – О снах и понятия не имел раньше. Бывало, рассказываете: один – то видел, второй – другое, а я слушаю и удивляюсь. Как это люди сны видят? Никогда не беспокоили они меня, а сегодня вот и самому привиделось. Да все такое, за что наяву сейчас полжизни бы отдал. Хоромы какие-то, перина подо мной, что дома и в помине-то не было. В окна ветерком веет, и солнце беспокоит, спать не дает. Мать, что десять лет как на погосте схоронена, за ушами щекочет и тарелку горячих пирожков к носу сует. А на столе, словно в праздник, стряпни всякой горы, самовар ворчит, а главное – липовый мед на тарелке и вишневое варенье в вазе. Любимое все! Обжирался когда-то на воле, а теперь болею, вспоминая. Кинулся я к этой снеди – да только ее и видел. Куда ни суну руки, кругом фанера одна. Очнулся, а кругом тряпье одно, темнота кромешная – хоть глаз выколи, и Лешка некстати стонет. Догадался, что только сон лишь видел: нет ни терема с матерью, ни мягкой перины, ни пирожков жареных, ни меда-варенья – ничего этого нет и уже не будет никогда больше. Чуть не заревел с досады. Гадай вот теперь, к чему все такое?

– А тут и гадать нечего, – с охотой берется за толкование Яшка. – Известно, к чему приятное снится. Слаще сон – горше явь. А хоромы с периной – раз в жизни снятся и то перед концом только. Жалкую о тебе, а правду таить не стану. Сласти завсегда к мукам снятся, мать – к свиданию, перина мягкая – землю сулит жесткую, а в хоромах быть не миновать гроба тесного. Не к добру сон твой – остерегись, парень!

– Гад же ты, ей право, Яшка! – с дрожью в голосе перебивает его Лешка. – Доброго слова от тебя не слыхивали, знай одну беду накаркиваешь. Как только язык не отсохнет!

– И в самом деле, – поддерживая Лешку, напускается на Колдуна палатка. – Черт-те что напоешь в уши – повеситься можно! Такого наговоришь, что ночью спать не будешь. Не знаешь слов хороших – молчать надо!

– Оставьте вы его! Прав он, мужики! – вступается за Колдуна Осокин. – На душе у самого камень, и чую, что жить недолго осталось. Чего уж тут таиться? Так уж суждено, выходит. Хватит, намучился – пора и отдых знать.

– Что это накатило на тебя? – возмущается Полковник. – Словно бы и не в твоем характере унывать-то. Не велось за тобой прежде этого. Гони ты от себя эти мысли – не доведут они тебя до добра! Сам же проповедовал, что нельзя в плену падать духом.

– От этого и сейчас не отрекаюсь, – соглашается Андрей, – да только и я ведь не без слабостей. Такой же человек, как и все. Закрадется что в душу, того не выживешь. А после того, что ночью случилось, чую, мне так и так не жить. Вдвоем с гадюкой этой нам на этом свете не ужиться. Либо он, либо я! А он понимает, что пока жив я, ему жизни не будет, и на все пойдет, чтобы только самому в живых остаться.

– Еще один колдун объявился! – с язвительностью ввязывается Павло. – Яшка, тот хоть другим беду пророчит, а этот ее сам на себя кличет. Не к лицу тебе это! Мало ли что меж нами случается. Прежде времени в петлю голову совать не надо. Еще утрясется все.

– Не ребенок я – меня успокаивать! – стоит Андрей на своем. – Этого не исправишь, а от смерти не уйдешь. Неспроста это нашло на меня. Сбудется, чую, что-то не сегодня-завтра. Смерть – она за каждым в плену по пятам ходит, и я для нее – не исключение. Стрясется со мной что, прошу тех, кто выживет, родных моих известить после войны, вспоминать обо мне добрым словом и помнить о пережитых муках и о всех нас, недоживших. Слов моих прежних не забывайте, мешайте фашистам всем, чем только можете, и мстите за нашу гибель им и таким вот выродкам, как Жилин. Мне в это верить надо – не так конец страшен будет!

– Да что это ты расхныкался сегодня? – пытается отогнать от него дурные предчувствия Полковник. – На всех тень наводишь! Уж если и ты в тоску и панику впал, так что же остальным остается? Глядя на тебя, только и держались.

Сигнал к построению обрывает наше горестное собеседование, и один за другим мы выползаем из своей конуры.

– Доведется ли сегодня вернуться с трассы? Неспокойно на душе, да и только! – роняет невзначай Андрей, покидая палатку.

Выходя в это утро за ворота, никто из нас не предполагал, что после ночного происшествия события приобретут такой огромный размах и приведут к подлинной трагедии.

После неоднократных и безуспешных попыток немцам удалось наладить курсирование мотовозов, и, экономя время, они развозят теперь нас по участкам в железных и деревянных коробках. Сопровождаемые Глухим, Шумахой и Черным унтером, мы достигаем бельгийского лагеря и рассаживаемся по ящикам. Слышится сигнал отправления, и мотовоз трогается с места. В пути мы настороженно оглядываемся на сопровождающих. Теперь они не бьют нас на работе, но по прошлым дням каждому из нас памятно, какие демоны скрыты в этих дегенератах пресловутой арийской крови. Кто знает, не вернутся ли они к прежним привычкам сегодня?

Эти дни команда трудится на разработке выемки. Дорога уперлась в холм, покрытый исполинскими елями и соснами, и дальше ей нет ходу. Мы пробиваем здесь ей путь, рассекая холм огромной щелью, по дну которой должна быть проложена линия. Нам предстоит расширить и углубить подошву. Перед выемкой полотно проходит по болоту. В него мы тачками свозим землю и камень. Столетние ели над откосами спиливаются нами и оттаскиваются в сторону, пни выкорчевываются. Огромные валуны мы извлекаем из грунта бомами[37]37
  Бом – рычаг из бревна.


[Закрыть], кирками и ломами, а наиболее крепкие из нас (работа, обычно поручаемая Жилину), задыхаясь от напряжения, крошат их кувалдой на части. Взрываются лишь самые мощные залегания породы, справиться с которыми мы бессильны. Шум над выемкой не стихает ни на минуту, людской крик, удары кувалды, визг пил и грохот взрывов разносятся по всей окрестности. Выемка – один из самых тяжелых участков на трассе. Верная половина из нас давно бы слегла на этих работах, не будь немцы в настоящее время другими. Их демонстративное безразличие к нам позволяет работать с прохладцей.

Через двадцать минут мы прибываем на место. Перед нами зияет щель в холме, подобная огромному могильному рву, в который немцы в некоторых лагерях сваливают трупы уничтоженных ими военнопленных. Она рассекает холм не по прямой, а полукругом. Таков профиль пути на этом участке. Закоченевшие от холода, мы разгружаемся из коробок и поспешно бросаемся к инструменту. Холод, один из злейших наших врагов, невольно принуждает нас к работе. Своим усердием на этот раз мы приводим в изумление даже немцев. Но радость их преждевременна. Едва успев согреть себя усиленными движениями, мы сразу же приостанавливаем работу и продолжаем шевелиться только для виду. Жилин сегодня неузнаваем. Он берется то за одно, то за другое, переходит с места на место и в конечном счете ни на чем не останавливается и ничего по существу не делает.

– Иван! – замечает это Глухой. – Вас махен ду? Варум нихт арбайт?[38]38
  Иван! Чем ты занимаешься? Почему не работаешь?


[Закрыть]

Подведя Жилина к огромному валуну, выпирающему из земли, он вручает ему кирку, клин и кувалду и, сочтя свою обязанность выполненной, отходит от него. Сделав несколько ударов киркой, Козьма оглядывается на остальных и снова останавливается.

– Хочет нашему примеру следовать, – замечает Павло. – Прошибло все-таки, видать. Боится нас.

– Так и есть, куда как прошибло! – разочаровывает его Андрей. – Не знаешь ты его! Он еще покажет себя и свое продажное нутро! Бояться ему теперь тоже нечего. День-два – и полицаем станет, пальцем его тогда не тронешь. Вот задумал что-то – верно. Не простит он ночной обиды и уж такую свинью подложит, будь уверен, что только ахнешь.

Проходит около получаса, а Жилин и не думает приступать к окапыванию камня.

– Варум нихт арбайтен, Иван? – допытывается у Козьмы подошедший к нему Шумаха. – Ду хойте кранк![39]39
  Почему не работаешь, Иван? Ты сегодня болен?


[Закрыть]

Нам не слышно ответа Козьмы, но по его жалкому и удрученному виду нетрудно догадаться, что он силится предстать незаслуженно обиженным. Не может от нас укрыться и его неожиданный и неприметный жест в направлении Осокина. Следуя ему, Шумаха внимательно всматривается в сторону, указанную Козьмой, и лицо его багровеет.

– Не я буду, если Козьма не пожаловался на Осокина! – с уверенностью заявляет Полковник. – Продал-таки Жила Андрея! Съедят теперь парня.

Словно в подтверждение этого Шумаха подходит к Осокину. Он несколько минут внимательно следит за его работой и неожиданно спрашивает, грозя перед носом Андрея пальцем:

– Варум шлехт арбайтен, менш?[40]40
  Почему плохо работаешь, человек?


[Закрыть]

Любой ответ в этом случае обычно приводил немцев ранее в неистовое бешенство, и, памятуя об этом, Осокин молчит, продолжая работать. К Шумахе присоединяется Глухой. Оба они некоторое время внимательно наблюдают за работой Осокина, а затем с ругательствами обрушиваются на него.

– Иван гут арбайтен, варум ду шлехт арбайтен? – ставят они в пример Козьму, с усердием принявшегося за окапывание камня. – Ду фауль?[41]41
  Иван хорошо работает, почему ты плохо работаешь? Ты лодырь?


[Закрыть]

– Молчи, не ввязывайся! – будто бы обращаясь к другому, предупреждает Андрея Полковник. – Начнешь оправдываться, снова примутся бить на работе. Не знаешь ты, что ли, этих дьяволов? Только и ждут случая, чтобы приняться за старое и дать волю рукам.

Следуя его совету, Андрей упорно молчит и, выбиваясь из последних сил, усердно киркует землю. Мороз сковал ее, превратив в камень. Мерзлая, она с трудом поддается инструменту, и результаты усилий Осокина почти не заметны.

– Я, я! – наседают на него конвоиры. – Ду шлехт арбайтен! Ду фауль![42]42
  Да, да! Ты плохо работаешь! Ты лодырь!


[Закрыть]

Они отходят от него, чтобы через несколько минут вернуться обратно в сопровождении Черного унтера. По отрывистым движениям Черного унтера, по тому, как у него бегают черные глаза, нетрудно догадаться, что он полон решимости проявить свои «способности», которые так хорошо нам известны.

– Дейн камрад прима арбайтен, – указывая на Козьму, яро взявшегося за работу, обрушивается он на свою жертву. – Варум ду шлехт арбайтен? Ду кранк? Найн, найн, ду нихт кранк, ду фауль! Ду агитирен меншен нихт арбайтен унд саботирен. Ду коммунист! Я, я, ду коммунист![43]43
  Твой товарищ превосходно работает. Почему ты плохо работаешь? Ты болен? Нет, нет, ты не болен, ты лодырь! Ты агитируешь людей не работать и саботировать. Ты коммунист! Да, да, ты коммунист!


[Закрыть]

Стараясь отвести от себя убийственное в плену обвинение, Осокин все-таки пытается что-то возразить унтеру, но страшный удар кулаком валит его с ног. Придя в себя, Андрей делает попытку подняться на ноги, но второй удар снова опрокидывает его навзничь.

– Дир хойте нихт кальтен. Ду нихт арбайтен – дир хойте ес ист хайс![44]44
  Тебе сегодня не холодно. Ты не работаешь – тебе сегодня жарко!


[Закрыть] – зловеще хрипит над ним Черный и неожиданно оглушительно вопит. – Мантел раус![45]45
  Шинель прочь!


[Закрыть]

Мы знаем, что это означает. К раздеванию в мороз конвоиры прибегают не столько для того, чтобы принудить работать лучше, сколько чаще всего для того, чтобы избавиться и сжить со свету каждого неугодного, кто навлек на себя их гнев, слепую злобу и лютую ненависть. Поднявшись, Осокин покорно стягивает шинель. Следя за его движениями, мы содрогаемся от жалости к товарищу и сознания, что раздетому ему предстоит пробыть неопределенное время на морозе, который с каждым часом все усиливается и крепчает. Черный не ограничивается этим. Он принуждает Осокина взять лом и молча указывает на землю. Андрей послушно выполняет и это его приказание и с неподдельным рвением принимается за работу. Наведя «порядок», немцы оставляют нас одних, взволнованных происшедшим. За несколько недель относительного покоя это – первый случай побоев, к которым они перестали было прибегать. Нет сомнения, что теперь они их снова возобновят.

– Добился, гад, своего! Продал-таки, Иуда! – с ненавистью хрипит Андрей Жилину. – И не меня, всех продал, выродок! Будь же проклят, немецкий холуй!

Проклятие Осокина не производит на Козьму никакого впечатления. Осуществив свой гнусный план и сведя наконец счеты с противником, он, казалось, вновь обрел самообладание и с подчеркнутым равнодушием продолжает окапывать камень.

– Ну и зараза же, однако! – с злобным негодованием вырывается у Полковника. – Словно и дело не его! Ничем не проймешь такого! Ну подожди, авось еще почувствуешь!

Стараясь хоть чем-то помочь товарищу и ободрить его, мы наперебой оделяем его, кто чем может. Он натягивает на себя сверху несколько услужливо поданных ему гимнастерок в надежде спастись от свирепого холода. Вскоре мы замечаем, что по линии к нам направляется группа немцев.

– Ну, держитесь, братва, гроза идет! Сам Тряпочник пожаловал, – спешит предупредить нас Павло.

Комендант и начальник лагеря, а для нас попросту Тряпочник, посещает работы нечасто, и появление его на трассе – чрезвычайное событие не только для пленных, но и для самих конвоиров. Скрытые гребнем откоса и невидимые ему, мы следим за каждым его движением. С возвышенности нам хорошо видно, как он обходит команды внизу, останавливается перед каждой, опрашивая постовых, и переходит к следующей. Закончив обход команд в низине, он поворачивает в нашу сторону и взбирается к нам на откос. Встреченный Черным унтером, он снисходительно отвечает на его приветствие, милостиво выслушивает его рапорт и, сопровождаемый конвоем, не спеша, направляется к нам. В двух шагах от нас он останавливается, продолжая выслушивать унтера, но, неожиданно заметив раздетого Осокина, обрывает того, указывая на Андрея:

– Варум охне мантел?[46]46
  Почему без шинели?


[Закрыть]

Демонстрируя свое усердие, мы, не разгибаясь, кирку ем откос выемки, стараясь, однако, не упустить ни одного слова из их разговора.

– Дизе гефанге шлехт арбайтен, – поясняет унтер. – Дас ист фауль![47]47
  Этот пленный плохо работает. Это лодырь!


[Закрыть]

Не скупясь на краски, он характеризует Андрея начальству, как явно не желающего работать и своим дурным примером подстрекающего к тому же и остальных, обвиняя его едва ли не в открытом саботаже, караемом, как известно, только расстрелом или повешением. Комендант воспринимает сообщение Черного унтера с нескрываемым гневом. Все его достоинство дисциплинированного породистого арийца потрясено столь открытым нарушением установленного порядка во вверенном ему лагере.

– Варум воллен нихт арбайтен?[48]48
  Почему не хочешь работать?


[Закрыть] – грозно рычит он, подойдя к Андрею, и неожиданным ударом ноги опрокидывает его наземь. В припадке бешеной ярости Тряпочник топчет его жалкое тело, не переставая кричать тонким и срывающимся голосом. Только задохнувшись от напряжения, прекращает избиение и, обернувшись к унтеру, отдает ему отрывистые и решительные распоряжения, касающиеся команды и в основном Осокина.

По впечатлению, какое на коменданта произвело сообщение унтера о саботаже, нам становится ясным, что для нас кончились короткие дни относительного благополучия и покоя. Теперь снова должны начаться и побои, и истязания. Из разговора, подслушанного нами, мы приходим к выводу, что ждать что-либо хорошего нам больше нечего.

– Отдохнули – хватит! – заключает Павло. – Жизни теперь рад не будешь. С живых кожу сдерут!

Через несколько минут разгневанный и багрово-красный от физического напряжения комендант удаляется. После его ухода Черный долгое время настороженно следит за Осокиным и неожиданно вкрадчивым гипнотизирующим голосом подзывает его к себе, подманивая, словно кошку:

– Русский! Ком хир!.. Ком, ком… Ком-е![49]49
  Русский! Иди сюда!.. Иди, иди… Ко мне!


[Закрыть]

Его змеиное и вкрадчивое подманивание хорошо знакомо каждому из нас. Не было случая, чтобы оно предвещало что-либо хорошее. Трудно счесть, скольких из нас Черный свел в могилу. Выполняя приказание, еле живой, бледный и шатающийся, Андрей покорно приближается к унтеру. Черный подводит его к камню, над которым усердно трудится Козьма, и, оттеснив того, указывает Андрею на выпирающий из земли внушительный валун:

– Айн штунде – фертиген! Ферштеен?[50]50
  Один час – сделать! Понятно?


[Закрыть]

В полной растерянности принимается Андрей за камень, который ему надлежит окопать кругом, – задание совершенно невыполнимое в такой короткий срок, когда промерзшая земля не поддается никаким усилиям и инструменту. Забыв о работе, мы не сводим глаз с Андрея, который тщетно бьется над камнем. К исходу часа он успевает окопать его лишь с двух сторон. Нечего и ждать, что он справится с работой, явно непосильной для него. На участке царит гробовое молчание. Ничем не в силах помочь товарищу, молчим мы, молчит и обреченный Осокин. В эти минуты решается вопрос его жизни. Издали внимательно следят за нами конвоиры. О Жилине мы забываем. Сейчас не до него. Ровно через час Черный снова подходит к Андрею.

– Нихт фертиген?[51]51
  Не сделал?


[Закрыть] – в бешеной ярости бросается он к Андрею и, осатанев от злобы, рвет на нем остатки полуистлевшей одежды.

– Гут арбайтен – нихт гофрирен![52]52
  Хорошо работая, не замерзнешь!


[Закрыть] – принуждает он несчастного продолжать работу.

Нельзя даже себе представить что-либо бесчеловечнее подобного принуждения. И без того продрогший и закоченевший Андрей должен теперь работать едва ли не полуголым, в то время как мороз, начиная с полудня, все более усиливается и становится невыносимым. Затаив дыхание, следим мы за полуживым товарищем.

– Полчаса и – конец! – с ужасом определяем мы. – Полураздетого на таком морозе никакое усердие не спасет, хоть расшибись при этом!

В слабой надежде сохранить в себе остаток внутреннего тепла и словно угадав наши мысли, Андрей с лихорадочной поспешностью принимается за работу. За какую-нибудь треть часа его высохшие, словно плети, руки с непостижимой и поистине загадочной быстротой заканчивают окапывание камня. Черный снова подходит к Андрею. Не сводя кошачьих глаз со своей жертвы, он бросает взгляд на выполненную Андреем работу.

– Фертиг? – не веря глазам, изумляется он. – Гут![53]53
  Готово? Хорошо!


[Закрыть]

Андрей поднимает на него полные заледеневших слез, безмолвного страдания и тайной мольбы запавшие глаза в надежде, что тот сжалится, наконец, и разрешит ему одеться.

– Ведь ты же человек, хотя и немец, – говорит его взгляд, – есть же в тебе хоть капля жалости и сострадания!

Но напрасны его надежды.

– Вег! Штайн вегшаффен![54]54
  Долой! Камень убрать прочь!


[Закрыть] – неожиданно находит ему новое занятие унтер.

Сочтя услышанное за некую шутку, с недоверчивым испугом смотрит на него Андрей, но Черный отнюдь не склонен шутить.

– Штайн вег, менш![55]55
  Камень долой, человек!


[Закрыть] – с раздражением повторяет он приказание.

Все трое – Черный, Глухой и Шумаха – обступают Андрея, сторожа каждое его движение. Полуголым на морозе нельзя медлить ни минуты. Андрей делает какое-то хитроумное сооружение из камней, подтаскивает внушительный бом и, подведя его под камень, тяжестью своего тщедушного тела пытается вывернуть валун из гнезда. Однако камень даже не думает поддаваться. В растерянности останавливается над ним Осокин, затравленно озираясь по сторонам. Никакие нервы при виде этого не в состоянии выдержать. Не владея больше собой, мы бросаемся на помощь товарищу, но встреченные прикладами, невольно отступаем и молча продолжаем наблюдать за тщетными усилиями Андрея и глумящимися над ним немцами. Видимо, обеспокоенный нашим непредвиденным вмешательством, Черный, надрываясь от крика, вопит что-то в сторону команд в низине. Оттуда отделяются несколько конвоиров и поспешно бегут к нам. Окруженные усиленным конвоем, мы догадываемся, что он был вызван с явной целью воспрепятствовать нам прийти на помощь обреченному и из опасения открытого неповиновения. Угадав наши намерения, Андрей находит в себе силы предупредить назревающее несчастье.

– Сумасшедшие!.. – хрипит он. – Не вздумайте еще что выкинуть! Очень прошу вас! Меня вы все равно уже не спасете, а себя сгубите!

В его голосе звучит такая безнадежность и прорываются такие нотки смертной тоски, что у нас не остается никакого сомнения в том, что трагедия на выемке близится к концу. Окруженный немцами Андрей некоторое время еще пытается стронуть валун с места, но, убедившись в тщетности своих усилий, решительно отбрасывает бом и выпрямляется.

– Штайн вег![56]56
  Камень прочь!


[Закрыть] – орет на него Черный, добиваясь беспрекословного выполнения своего приказа, однако Андрей на этот раз и не собирается повиноваться, продолжая оставаться недвижимым и коченея на морозе.

– Да двигайся же, черт! – едва не рыдая, умоляет его Полковник. – Сгубишь же себя на такой стуже! Шевелись, тебе говорят!

– Все одно – конец! – надорванным голосом бросает в нашу сторону мученик. – Сил моих больше нет, так что прощайте, товарищи! Не забывайте, о чем говорил. Я не дожил, может, из вас кто дотянет до освобождения и расскажет людям обо всем и всех нас, а заодно и обо мне тоже.

Крик Черного заглушает его последние слова.

– Иван! – вопит унтер, подзывая Козьму. – Ду гут арбайтен. Штайн вег![57]57
  Иван! Ты хорошо работаешь. Камень прочь!


[Закрыть]

Некоторое время Жилин мнется. Не менее нас потрясенный происходящим, он теперь полон растерянности и страха – и перед немцами, и перед нами. Заметив его колебания, унтер раздражается.

– Штайн вег, Иван! – теряя терпение, требует он.

Приверженность немцам в конечном итоге берет в Жилине верх. Схватив бом, он ловко подводит его под камень и, повиснув на нем всей тяжестью своего грузного тела, страгивает валун с места.

– Гут, Иван, гут! – вопят в восторге конвоиры и сами бросаются помогать Козьме. С их помощью через несколько минут огромный валун оказывается на бровке.

«Доказав» с помощью Жилина, что работа, порученная Андрею, вполне выполнима, немцы забывают о Козьме и бросаются к Осокину. Наделенный немалой силой Глухой наносит ему убийственный удар прикладом. Свалив его наземь, они старательно топчут Андрея ногами.

– Насмерть забивают гады! – скрипит зубами Полковник. – Пропал Доходяга!

Забыв обо всем на свете и не сдерживая слез, мы беспомощно толчемся на месте, наблюдая за избиением товарища. Неожиданно Черный останавливает расходившихся конвоиров. Он делает им знак рукой, и они отшатываются от потерявшего сознание Андрея. Выпачканный кровью, он лежит некоторое время в беспамятстве, потом открывает глубоко запавшие измученные глаза и начинает шевелиться. Тяжкий стон вырывается у него из груди. Спустя несколько минут, с непостижимым в его состоянии упорством, он перевертывается, становится на четвереньки и делает попытку встать на ноги, что ему с огромным трудом удается. Опираясь на руки, он выпрямляется, шатаясь от усилий. Этого достаточно, чтобы демон, задремавший было в Черном, вновь в нем проснулся.

– Саботирен ауф ден геданкен коммен, шталине комиссар![58]58
  Саботировать вздумал, сталинский комиссар!


[Закрыть] – накинулся он на свою жертву, заведомо обрекая Андрея на неминуемую смерть, и, выждав, когда Осокин окончательно встанет на ноги, выхватывает у конвоира карабин и, не прицеливаясь, стреляет в него.

Несколько секунд Андрей продолжает стоять, тонкий и высохший, как чахлая былинка, а затем, будто надломленный, медленно и бесшумно оседает на утоптанный ногами грязный снег. Его тело содрогается в последних смертных корчах. Словно в поисках чего-то, навсегда безвозвратно утраченного, мечется по снегу его рука, а тонкие обескровленные пальцы, кажется, перебирают струны какого-то музыкального инструмента.

Получив необходимую разрядку и, видимо, в точности выполнив приказ коменданта, Черный успокаивается и, сделав какие-то распоряжения конвойным, покидает нашу команду. Вслед за ним уходит с участка и вызванное им подкрепление, за исключением нескольких человек, оставленных для захоронения. Непосредственно не участвовавшие в умерщвлении несчастного, конвоиры взволнованы случившимся не менее нас. С чувством некой виноватости они заставляют поднять тело Андрея и в полном молчании сопровождают нас на верх откоса, где дают понять, что здесь можно вырыть могилу для комераден[59]59
  …для товарища.


[Закрыть]. Отойдя в сторону, они до конца печального ритуала не вмешиваются в нашу работу, заставив лишь развести костер.

Мы сами выбираем место для могилы, избрав для нее подножие огромной финской сосны. Копая поочередно, мы, закончив свою горестную работу, застилаем яму хвоей и, постояв несколько минут в скорбном молчании над трупом убитого товарища, осторожно опускаем его на дно могилы. После этого бросаем в нее по горсти чужой финской земли и засыпаем могилу. Одинокий печальный холмик мы старательно обкладываем камнем. Набравшись смелости, Павло просит конвойных разрешить команде обозначить могилу. В знак согласия те равнодушно машут руками и продолжают прерванный меж собою разговор. Недолго думая, Полковник стесывает кору столетней сосны и, вытащив утаиваемый самодельный складень, начинает старательно вырезать простую и бесхитростную надпись, текст которой составили всей командой. Вскоре на свежем затесе дерева появляются незатейливые и корявые строки:

 
Здесь, на чужой земле
и вдали от Родины,
лежит убитый по
доносу предателя
военнопленный
Андрей Осокин.
Вечная тебе память,
дорогой товарищ!
Мы помним все
и ничего не забудем!
 

– Кажись, ничего? А? Как считаете, мужики? – критически оценивая проделанное, допытывается Полковник.

Только покончив с погребением, мы вспоминаем об истинном виновнике непоправимой утраты и замечаем стоящего поодаль Жилина.

– Добился своего? – подходит к нему Полковник. – Сгубил-таки человека, мизинца которого не стоишь! На костях товарищей свое благополучие надумал строить, гадюка!

– Да при чем тут я? – пряча глаза, оправдывается Козьма. – Кто виноват, что его немцы невзлюбили?

– Молчи, змея! Не обманешь теперь никого! Еще оправдывается, зараза! – с трудом сдерживаясь, шипит Полковник и, откашлявшись, неожиданно плюет Жилину в лицо густым и вязким плевком.

Страшась нашего гнева, Козьма безропотно сносит оскорбление и молча обтирает затепленное плевком лицо.

– Напрасно стараешься, Иуда! Всего содеянного тобой теперь тебе до смерти не стереть будет, – бросает, отходя, Полковник.

К нам подходит один из конвоиров.

– Фертиг?[60]60
  Закончили?


[Закрыть] – спрашивает он нас.

– Я, я, гер вахман, фертиг! – отвечает за всех Полковник. – Нох айн момент![61]61
  Да, да, господин вахман, закончили! Еще один момент!


[Закрыть]

Постояв с минуту над сиротливой могилой, мы спускаемся вниз, в выемку.