Текст книги "Там, в Финляндии…"

Автор книги: Михаил Луканин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Наше глубокое уважение к нему отнюдь не помешало нам, хотя и беззлобно, наградить его титулом Доходяги, как нельзя лучше подчеркивающим его потрясающую худобу.

Последним в этой категории иду я – житель далекого лесного Прикамья, одинаково известный в палатке как под истинной фамилией, так и по присвоенному мне далеко не лестному и пренебрежительному прозвищу Писарь, чему, видимо, немало способствовала моя укоренившаяся привычка подбирать всякий клочок бумаги и вечно что-нибудь на нем тайком записывать.

Это все, что мы один о другом знаем. Об остальных обитателях палатки мы не знаем и этого.

Новоселье, однако, не очень-то обрадовало нас. Осмотрев уже в сумерках и при открытых дверях свое новое пристанище, мы находим его далеко не комфортабельным. С промерзшим, покрытым нерастаявшим снегом земляным полом, одним-единственным крохотным оконцем, с переделанной в печку железной бочкой посредине, общей, приподнятой менее чем на полметра над полом лежанкой, устроенной вокруг печки, и тонкими, закуржавевшими от мороза фанерными стенками, – новое прибежище оставляло желать много лучшего и производило самое тягостное впечатление.

– Вот в какой конуре, выходит, зимовать-то приведется, – резюмирует кто-то. – Не рассчитывали мы на этакие «хоромы».

Вымотанные за день изнурительной работой, не кормленные вторые сутки, мы, еле держась от голода и усталости на ногах, готовы впасть в подлинное отчаяние. Спасает положение Кандалакша, неистовый поклонник огня и тепла. Натаскав строительных отходов, он усиленно возится с примитивной печкой, и когда в ней вспыхивает, наконец, робкий огонек и она начинает выделять первое желанное тепло, мы приходим в себя и несколько ободряемся. А очухавшись, вновь возвращаемся к вопросу о целях нашей переброски в Финляндию.

– Для чего это они нас сюда завезли? Что мы здесь будем делать и что, наконец, нас здесь ожидает?

– Для чего в лес завозят? Ясно, что на лесозаготовки! Для чего еще больше-то? – склоняется к разгадке большинство, вызывая, однако, возражение некоторых и оставляя тем самым вопрос нерешенным. Разрешить его берется Полковник.

– Дайте срок, мужики, – с уверенностью заявляет он, – не я буду, если не узнаю все толком!

И надо признаться, что свое обещание он выполнил в самый короткий срок. На другой день утром он вдруг бесследно исчезает из виду и, появившись только вечером, как бы невзначай роняет:

– Могу сообщить некоторые новости. Слушать будете?

– Давай, давай! Чего там? – галдим мы, приподнимаясь с мест.

– Особенного-то, между прочим, ничего и нет, – тянет он, разжигая наше любопытство. – Был сегодня на работе за проволокой, в полкилометре отсюда. Там, оказывается, какой-то бельгийский лагерь находится, а рядом железнодорожная узкоколейка прокладывается. Похоже, что не миновать нам ее строить. Что вы на этот счет скажете?

Не отвечая ему, мы долго размышляем над услышанным. Да и было над чем задуматься! Большинство из нас рассчитывало на что угодно, только не на строительство дороги, мысль о которой ни одному из нас ни разу даже в голову не приходила.

– В общем, хорошего предвидится мало, – не дождавшись ответа, заключает Полковник сам. – Дороги известно как строятся.

– А, может, ничего страшного и нет, – наивно пытается найти подтверждение своим сомнительным надеждам лесоруб. – Работа не страшна, голодом бы вот не морили да спать тепло было.

– Рано радуешься, – хрипит из закутка Колдун. – Дорога эта еще покажет себя. Не рад будешь!

– Верно! – поддерживает его заморенный, весь высохший от голода Осокин. – Хорошего от дороги нам ждать нечего.

– Расхныкались! – неожиданно прорывается у молчавшего до этого Жилина. – Работы бояться нечего! Была бы кормежка! Не здесь, так в другом месте работать все равно заставят. Все лучше, чем в прежних лагерях будет. Жилье вот соорудили, а работать почнем – и кормить будут лучше. На лагерном пайке работать не будешь. Это и немцы понимают.

– Хорошо поешь! Да вот куда сядешь? – обрывает Козьму полуживой Андрей. – Расхвалил, что надо! И на дороге работать можно, и кормить будут хорошо, и с немцами ладить можно… Нашел друзей! Они накормят, что ноги совсем таскать перестанешь! На наших костях они будут дорогу строить! Если сейчас это до сознания не доходит, так после поймешь, когда подыхать будешь.

– Зато ты вот дюже грамотным стал! – с нескрываемой злобой огрызается задетый за живое Козьма. – Привык по лагерям лодыря гонять, вот и мутишь всех! В гражданке наверняка перышком работал да бумагу изводил, вот и агитируешь теперь против настоящей работы. А вы не слушайте его, мужики! Он свое гнет! А нам сейчас что надо? Харчи посытнее да берлогу потеплее, а что дорога – на то плевать.

– Я-то, быть может, и грамотный, да и ты вот по-своему тоже совсем не дурак, – решительно разоблачает его Осокин. – Это ты верно подметил, что я свое гну, а вот, интересно знать, куда и чье ты гнешь? Похоже, что никак не наше. На все-то тебе наплевать – только бы еду давали да сытно кормили. А что дорогу наверняка к фронту тянут – на то тебе тоже наплевать? Наплевать тебе и на то, что дорогу эту немцы нашими руками против нас же, русских, будут строить. Тебе и это все равно, значит? Лишь бы кормили! Молодец!.. Побольше бы таких, немцам и воевать самим бы не надо было.

Первые же дни полностью подтвердили сведения, добытые Полковником. О том, что нас завезли сюда строить дорогу, ни у кого больше не вызывало сомнений. Прав оказался Осокин! За мизерное увеличение лагерного пайка мы должны были отбывать теперь день непосильного каторжного труда. Трудно было бы найти лучшее доказательство его доводам. И как ни добивался верховодства и авторитета себялюбивый Козьма, победа осталась за немощным Доходягой, ибо сочувствие большинства оказалось явно на стороне последнего.

Убедившись, что рассчитывать на лучшее нам больше нечего, даже самые, казалось бы, неисправимые оптимисты, готовые работать за один кусок хлеба, сразу же охладели к работе.

– Если здесь по-настоящему работать, – рассудили мы, – то на этом пайке через месяц не ходить, а ползать будешь. Так лучше волынить – тогда хоть сил надольше хватит.

С этого момента во всю развернулась борьба между немцами и нами. Немцы, усиливая принуждения и побои, стремились завершить строительство дороги, мы – сохранить свою жизнь, ибо работа при этих условиях и на этом пайке становилась равносильной неминуемой смерти. Теперь каждый скупо берег свои силы, и эта экономия не могла не сказаться на темпах строительства самым тяжким и пагубным образом. Казалось, что дорога поставлена на консервацию, настолько низкими стали темпы ее строительства.

Да и замысел врага стал для нас очевиден. Они завезли нас в глубь Финляндии для того, чтобы руками советских военнопленных, нашими руками, построить в дикой и малонаселенной местности узкоколейную железную дорогу, связывающую глубокий тыл с фронтом и имеющую поэтому первостепенное значение. Проселочные и шоссейные дороги на этом участке не обеспечивали нужд фронта, и дорога эта им была крайне необходима. По ней они погонят к фронту бесчисленные эшелоны людских резервов, боевую технику и боеприпасы, чтобы обрушить всю их мощь на советские коммуникации, населенные пункты, на наших соотечественников, на наш героический фронт. Без нее, этой дороги, они чувствуют себя крайне неспокойно. Удача стала меньше сопутствовать их завоевательным планам, и все чаще и чаще их сознание навещает опасение, что фортуна может совсем отвернуться от них. Неудивительно, что они торопятся выстроить дорогу в самые сжатые, возможные только в военное время сроки.

Наша пассивность в осуществлении их намерений, наше безразличие и даже явное нежелание быть исполнителями их планов (по сути это был саботаж с нашей стороны) приводит их в бешенство. Военное предписание принуждает их не считаться ни с какими жертвами, не останавливаться ни перед чем. Для немцев давно стало ясным, что уложиться в сроки они не смогут. Карьера многих из них при этом ставится под угрозу. Вот почему они обрушивают на нас всю злобу. Мы своим нежеланием хорошо работать ставим их в критическое положение перед начальством. Голодный паек, издевательства и побои стали обыденными для нас. Даже больше, мы привыкли и стали совершенно безразличными и бесчувственными к ним. Этими мерами немцы хотят принудить нас лучше работать, а следовательно, строго уложиться в отведенные сроки строительства, но ничто не в силах заставить нас добросовестно работать на врага. Мы ежедневно продолжаем выходить на трассу, но чтобы принудить нас работать по-настоящему, для этого необходимо к каждому приставить по конвоиру. Но, как известно, такими возможностями не располагает ни одно государство в мире.

Нашему упорству противодействовать врагу способствуют и наш неоспоримый патриотизм, и чувство национальной общности и солидарности. В немалой степени на формирование наших настроений оказывают агитационные высказывания Андрея Осокина, что ни день нещадно избиваемого конвоирами и полицаями. В этом тщедушном слабом существе пылал удивительный и поистине неугасимый дух преданности Родине и народу, непримиримая ненависть к врагу. Поразительная энергия и твердость духа не покидали его даже полумертвого, а глубокий и ясный ум невольно притягивал к нему и вызывал уважение. Он легче и раньше других постигал суть и разрешение самых запутанных и сложных вопросов, и не было случая, чтобы его выводы оказались ошибочными и со временем не оправдались бы и не сбылись. Правда, мы никогда не отказывались называть его Доходягой, но эта насмешливость над ним была дружественной. В действительности он пользовался огромным авторитетом и общим уважением, а известность его давно вышла за пределы нашей палатки. В минуты досуга к нам тянулись многочисленные посетители из соседних палаток с единственной целью послушать Доходягу.

– Уж очень складно и умно говорит, – объясняли они свои посещения.

Чаще других навещал Андрея высокий, хмурый и угловатый, с желтыми прокуренными лошадиными зубами дядя Вася. Никто из нас не знал его настоящего имени. Произнесенное однажды прозвище – дядя Вася – как нельзя лучше шло к его суровой мужественной внешности, так оно за ним и закрепилось. Про него говорили, что он – донецкий шахтер. Дальше этого сведений о нем не было. Странная привязанность существовала между этими людьми, казалось бы, столь различными по характеру и наклонностям. Ни от кого не скрывалась теплая ласковая улыбка, которая всегда озаряла обычно хмурое лицо дяди Васи при встрече его с Андреем. В свою очередь и Андрей платил ему той же монетой, всегда выделяя его из общего числа посетителей, стараясь освободить для него лучшее место и как можно ближе к себе. Рассказывая что-либо, он, казалось, обращался к одному дяде Васе. Так, в один из вечеров, когда дядя Вася снова пришел навестить своего тщедушного приятеля, мы, как всегда, окружили их, стараясь не пропустить ни одного слова из их разговора.

– Ну, как жизнь? – улыбаясь и пожимая высохшую руку Андрея, спрашивает дядя Вася. – Что новенького?

– Да вот, видишь, скрипим помаленьку, – усаживая гостя на почетное место, отвечает Андрей. – Нового тоже пока ничего нет.

– А ты знаешь, – приступает дядя Вася, – после срывов с дорогой немцы теперь уже высказываются напрямую. Русские пленные – лодыри и лентяи, сегодня откровенно заявил один пастух-конвойный. Они не хотят работать. Они саботируют и ведут пропаганду, забывая о том, где находятся и какое сейчас время. Все русские – большевики и комиссары. Сейчас многие из них болеют и умирают, но дорога все равно должна быть построена, даже если все русские на ней погибнут. Русских много: умрут одни – на их место привезут других, и дорога все-таки будет построена, утверждают немцы.

– Это мы и без них знаем, что с нами, пленными, они не будут считаться! – весь вспыхнув, от ненависти взорвался Андрей. – Все мы здесь заведомо обречены на гибель независимо от того, будет построена дорога или нет! Многим из нас суждено остаться здесь навсегда. И не по шпалам, а по нашим трупам, товарищи, проложат фашисты рельсы. Каждая уложенная на балласт шпала будет по сути соответствовать одной безвинно загубленной человеческой жизни. Так для чего же, спрашивается, тогда нам строить дорогу, на которой суждено погибнуть и по которой враг повезет затем смерть нашим же соотечественникам? Не помогайте врагу, не позволяйте ему использовать наш подневольный труд, чтобы после смерти он еще и надругался над нашими трупами! Нам не следует забывать, что мы все-таки являемся советскими людьми и, несмотря ни на что, должны оставаться ими и здесь. Надо подумать, наконец, и о том, а не сможем ли мы в плену чем-нибудь насолить врагу и хоть как-то помочь Родине? Вот вы нередко сетуете: «Бьются там наши насмерть, а мы вот ничем им и помочь не можем!». А помочь и здесь можно! Да мы и сейчас уже своей пассивностью-то помогаем, но делаем это бессознательно. А надо это своей целью, своей задачей, своей неукоснительной обязанностью сделать. Так давайте же всемерно оттягивать сроки окончания строительства дороги! Давайте систематически и решительно срывать планы фашистов! Давайте приноровим пуск дороги к приходу сюда наших войск! А о том, что рано или поздно они обязательно победят и придут сюда, у меня нет ни малейшего сомнения! Короче говоря, я предлагаю строить дорогу не для фашистов, а для своих войск и завершить ее именно к приходу сюда нашей армии. Вот это и будет самой замечательной нашей с вами помощью своей Отчизне и самым действенным ударом по ненавистному врагу.

– Вот здорово! Да как же это ты все верно и толково обмозговал, Андрей! – не выдержав, привскочил и заорал в восторге дядя Вася. – Ну, умница! Ну, молодец! Ведь это ты перед нами такую задачу поставил, что лучше и не придумаешь! Ну, надо же до такого додуматься! Дорогу для своих строить!

Это было действительно одно из самых блестящих и поистине незабываемых предложений Осокина, и все мы восприняли его, как некую непререкаемо поставленную перед нами задачу: строить задуманную фашистами дорогу не для них, а для своих, в помощь своей сражающейся Отчизне. Никто из нас не обсуждал ее и не голосовал за нее, тем не менее мы принялись осуществлять ее с исключительным усердием, настойчивостью и упорством. Сроки ввода дороги в эксплуатацию заканчивались, а работам не было видно и конца.

Неудивительно, что наше положение в связи с этим резко ухудшилось: пищевой паек был значительно сокращен, а побои и истязания приобрели все более жестокий и изощренный характер. Плен истощил и состарил нас. Все мы смахивали теперь на стариков, хотя многим не было и двадцати пяти лет. Мы боролись со смертью, она же не щадила лагерников и косила их одного за другим, все население лагеря сократилось едва ли не на четверть, трое умерло в нашей палатке, но смерть не трогала пока нашей неразлучной девятки.

Отзвук Сталинграда

Ночью нас поднимает на ноги беспорядочная стрельба.

– Никак сбежал кто? – заключает на ходу Павло, в чем есть протискиваясь к выходу.

Побег из-за проволоки представляется нам чем-то совершенно немыслимым, и, столпившись в дверях, мы напряженно всматриваемся в темноту, прислушиваясь к суматохе, охватившей лагерь. Неожиданно впереди мелькает тень, и, сбивая нас с ног, к нам снова присоединяется запыхавшийся Павло.

– Ну, принимайте, мужики, гостей: фрицы с визитом пожаловали! – сообщает он. – С пьяных-то глаз вообразили, что они на передовой, и каждую палатку с бою берут. Сейчас к нам заявятся.

– С чего это они ночью? – недоумевает простодушный Папа. – Дня им не хватает измываться?

– О твоем здоровье беспокоятся, вот и решили попроведать, – ехидничает Павло.

Уловив приближающиеся голоса и топот многочисленных ног, мы шикаем на обоих и шарахаемся от дверей в глубь палатки.

– Ахтунг![7]7
  Внимание, смирно!


[Закрыть] – рявкает, нащупывая нас карманным фонариком, рослая фигура с порога. Следом за ней в палатку вваливается окутанная морозным паром орава пьяных, неведомо чем разъяренных вооруженных немцев. Заполнив палатку, они отрезают нам путь к выходу, и по их поведению мы догадываемся, что они не задумаются пустить в ход оружие и что ждать хорошего нам, по существу, нечего.

– Спокойней, товарищи! Не давайте им повода для стрельбы, – слышим мы неожиданный шепот и, ослепленные светом, только сейчас замечаем очутившегося между нами и немцами Андрея. Спохватившись, мы пытаемся задернуть его в середину, но на него уже обрушиваются первые удары взбешенных немцев, и он, едва живой, валится на земляной пол. Это последнее, что я успеваю заметить. Расправившись с беззащитным Осокиным, озверевшие немцы набрасываются на нас, и в следующую минуту, размазывая кровь, мы уже ползаем у них в ногах, оглушенные прикладами и коварными ударами подкованных железом сапог.

Нас спасают душераздирающие вопли и оглушительный хохот в соседней палатке, заслышав которые, палачи мгновенно забывают о нас и в предвкушении интересного зрелища всей гурьбой устремляются к выходу. В палатке надолго воцаряется мертвая тишина, а о посещении немцев нам довольно основательно напоминают выбитые зубы, сломанные ребра и неутихающая боль во всем теле. Истерзанные до потери сознания, мы долго не можем прийти в себя и, только собравшись с силами, пытаемся навести относительный порядок.

На этом, однако, наши ночные злоключения не кончаются. Не успеваем мы опомниться от неожиданного визита немцев, как на смену им появляются вездесущие полицаи.

– Дрова на кухню! – командует возглавляющий их небезызвестный в лагере Гришка. – Все, до единого полена!

– Оставьте хоть на обогрев с десяток, – пытается отстоять топливо Кандалакша. – Не замерзать же ночью!

– Я вот сейчас тебя обогрею! – оглядывается на него Гришка и, сделав неожиданный выпад, тычет ему кулаком в зубы. А Кандалакша, лишь пошатнувшись от удара, способного свалить даже быка, удерживается на ногах.

– Крепок! Видать, еще не выдохся, черт! – изумляется Гришка и делает знак сопровождающим. – А ну, прощупайте-ка его, ребята!

Не заставив себя ждать, полицаи набрасываются на рослого лесоруба.

– За что бьете? – вступается за него только что очнувшийся Андрей. – Здесь и без вас немцы «потрудились», можно бы на этот раз без битья обойтись.

– Я тебе сейчас порассуждаю, падаль, вышибу дурь-то за других заступаться и куда не надо свой нос совать! – мгновенно звереет Гришка и, ухватив увесистое полено, со всего маху обрушивает его на тщедушное тело нашего бесстрашного товарища. Отвесив ему несколько убийственных ударов и оставив Андрея почти полумертвым, Гришка угрожающе поворачивается к нам:

– А ну, живей!

Перетаскав дрова и добравшись до разоренной палатки, мы решаем, как скоротать ночь. Из затруднения нас выводит Кандалакша.

– Погрудней лечь надо – только и делов! – предлагает он. – Никакой мороз не одолеет!

Мы следуем его совету, и вскоре палатка погружается в тревожную зыбкую тишину. Стихает и весь лагерь, только что взбудораженный необычной «увеселительной прогулкой» немцев. Лишь где-то за проволокой еще долго не смолкают отдаленный смех и оживленная перекличка сменившихся постовых, участвовавших, видимо, в ночном побоище, которое воспринимается ими как удачно проведенная боевая операция.

Просыпаемся мы задолго до подъема, но лежим в темноте не в силах пошевелиться. Выстуженная за ночь палатка напоминает настоящий ледник, и, скованные холодом и болью, мы отнюдь не расположены вступать в разговоры. Первым, не выдержав, заводит разговор Павло.

– Чего не встаете? – слышится словно из-под земли его глухой задиристый голос. – Ждете, когда подъем сделаю?

Его выступление палатка встречает с явной неприязнью:

– Захрипел репродуктор, а говорили – спортился.

– Проснулось чадо! Теперь до вечера не уймется.

На Павло эти нелестные реплики не производят ни малейшего впечатления.

– Поговорите у меня! – парирует он. – Выгоню вот на зарядку – мигом отрезвитесь!

Выведенные из терпения, мы грозимся:

– Смотри, как бы тебе вот зарядку не сделали! Что-то уж напрашиваешься очень.

Раздражение наше столь велико, что мы почти не владеем собой. Павло благоразумно смолкает, и в палатке снова воцаряется тишина. Из оцепенения нас выводит крик полицая.

– Подъ-е-ем!.. – разносится по лагерю его зычный голос.

Недвижные до этого копны тряпья приходят в движение и начинают подавать признаки жизни. Нам предстоит нелегкая задача. Спасаясь от холода, мы закутывались в тряпье с тщательностью, с которой мать пеленает ребенка, и теперь нам требовалось немало сил и времени, чтобы из этих «пеленок» выпутаться. Следуя примеру других, я делаю неловкую попытку освободиться от грузного хлама, но лишь больше в нем запутываюсь. В образовавшиеся щели, словно вода в пробоины корабля, тотчас же устремляются струи острого ледяного холода.

Яростные удары уже до основания сотрясают палатку:

– Подъ-е-ем!.. – надрывается полицай у входа.

Медлить больше нельзя, и мы переходим к более энергичным действиям. Когда удается освободить руки, дело начинается подвигаться быстрей. Еще несколько усилий – и мы отбрасываем тряпье в сторону. Холод в палатке сразу же дает себя знать. Превозмогая боль, с поспешностью, напоминающей подъем по тревоге, мы начинаем на ощупь лихорадочно натягивать на себя бумажное белье, полуистлевшие мешки, тысячу раз латанное обмундирование, все, чем только располагаем. Палатка наполняется усиленной возней, глухим сопением и привычным стуком деревянных колодок. Не обходится при этом и без ругани, к которой мы прибегаем, обнаружив неожиданное исчезновение в темноте портянок или какой иной принадлежности нашего туалета, только что бывших под рукой. И вот в этот момент, когда от холода у нас не попадает зуб на зуб и все наши помыслы сводятся к тому, чтобы согреться, откуда-то из темноты снова доносится неугомонный голос Павло-Радио:

– Дверь бы приоткрыть надо. Жарища – дышать нечем!

Нам не до шуток, и мы не выносим их. Доведенные голодом и истязаниями до отчаяния, мы отвыкли от них, и теперь они вызывают в нас неистовое дикое бешенство. На явную издевку Павло палатка отвечает гробовым и ничего хорошего не предвещающим молчанием. Бес озорства не оставляет Павло в покое.

– Проветрите, говорю, баню! – меняет он тон на требовательный. – Задохнуться в ней, что ли?

Терпению нашему приходит конец.

– Вот заноза! – негодуем мы. – Один всех изводит!

– Неймется черту! Не иначе как ребра отбивных просят.

– Дали бы ему там по шее! Может, заглохнет, перестанет хрипеть.

Павло не унимается. Выждав, когда шум несколько поутихнет, он с возмутительной наглостью принимается за прежнее.

– Вам же, олухам, добра желаю. Того и гляди, ноги протянете. Колдун, открой, прошу, дверь – у порога сидишь.

Не помня себя от бешенства, мы обрушиваемся с бранью на неугомонного проказника. Поощряемые одобрительными напутствиями, несколько человек ползут к нему, но, к общей досаде, не находят его на месте. Павло неуловим и неизменно ускользает от правосудия. Его торжествующий смех слышится уже за палаткой. Мы отвечаем на него бессильным ревом разъяренного зверя, и палатка гудит, словно потревоженный улей. Склонность неунывающего Павло к озорству и высмеиванию не отвечает настроениям палатки и служит постоянным источником нашей раздражительности. Мы давно собираемся положить конец его неиссякаемым проделкам, и только неизменное заступничество Осокина спасает Павло.

– Оставьте вы его! – увещевает он. – Мешает он вам? Да пусть себе тарахтит вволю! Хвалить надо, что сам духом не падает и нам не дает.

К дракам Осокин непримирим и прилагает все усилия к их искоренению.

– Ветром самих шатает, а кулаки все чешутся. Себя бы пожалели! – убеждает он драчунов. – Немцам только того и надо, чтобы мы последних сил лишились, а вы их сами на драки изводите. Ну, изобьете его… Легче вам оттого станет?

Его доводы оказывают свое действие, и мы оставляем Павло в покое. Убедившись, что опасность миновала и что ему ничто не угрожает, он безнаказанно появляется в палатке и, как ни в чем не бывало, пробирается на свое место.

Теперь никто не обращает на него внимания. Злоба улеглась, и занятые приготовлениями к «чаю», мы забываем о недавней вспышке ненависти к Павло.

Отыскивая впотьмах котелок, я встречаюсь с рукой Андрея.

– Захвати на меня, – протягивает он консервную банку, заменяющую ему котелок, и виновато поясняет: – Полежу еще до построения малость.

Помня о нанесенных ему ночью побоях, я с беспокойством ощупываю товарища.

– Не выдержать тебе сегодня…

– Ничего, разомнусь на работе, – стоически бодрится он.

Подготовив посуду, палатка успокаивается. В ожидании кипятка мы, корчась от холода, молча жмемся один к другому и, когда от кухни доносится команда: «Пятая, за чаем!», кряхтя и охая, поднимаемся с мест и, звякая посудой, направляемся к выходу. Настоянный на обыкновенной луговой траве кипяток мы, обрадованные возможностью согреться, выпиваем с жадностью, захлебываясь и обжигаясь. Кипяток – единственное, что мы получаем перед выходом на трассу. Хлеб и баланду из гемюзы[8]8
  Баланда из гемюзы – лагерный суп из овощей, обычно из гнилой кормовой брюквы.


[Закрыть] нам выдают только вечером по возвращении с работы.

Покончив с «чаем», мы собираемся в груду и молча прислушиваемся к возне, затеянной в темноте Кандалакшей. Неведомо где и как разжившись дровами и горячим углем, он старательно хлопочет над холодной безжизненной печкой. С терпеливой надеждой мы наблюдаем, как он усердно раздувает тлеющие угли, как от его усилий зарождается, наконец, робкий беспомощный огонек, как огонек этот, перепрыгнув затем на растопку, разбегается по ней огненными змейками и, неожиданно осмелев, с воем набрасывается на подсунутую бересту, разгоняя окружающий мрак и искрясь в куржевине, проступившей на стенах.

– Ну, вот!.. – удовлетворенно выдыхает Кандалакша. – Набирайтесь, мужики, тепла, все малость повеселей будет. А то ночью назяблись да опять – на стужу.

Не заставляя себя ждать, мы торопливо сползаем с насиженных мест и, плотным кольцом окружив печку, застываем в тупой неподвижности. Из оцепенения нас выводит дядя Вася, приятель Андрея из соседней палатки.

– Э, да они тут никак огоньком разжились! – распахнув дверь и заглядывая к нам, шумно басит он, изумляясь. – Ну, ничего не попишешь, придется, видно, и мне завернуть к теще на блины да погреться.

– Заходи, заходи! Тепла и на тебя хватит – потеснимся, – услужливо размыкаем мы круг, освобождая ему место.

– Ну, как тут у вас? Все живы?

– Дышим помалу. Что с нами сделается? Попривыкли уж ко всему, кажется, – храбрится, приосаниваясь, палатка.

– Счастливо отделались! – резюмирует посетитель. – Из лагеря-то за ночь не одного покойника за проволоку выволокли, а изувеченными, так почитай, весь ревир[9]9
  Ревир – лагерный медпункт, палатка с больными.


[Закрыть] забит.

– Какая это их муха ночью укусила, что они так взбесились?

– Да вы что, лопухи этакие, так-таки ничего и не знаете, что ли?

– А что это такое мы, лопухи, знать должны? – послышались в ответ обидчивые голоса. – Это, может, вам какие параши[10]10
  Параша – жаргонное лагерное название всяких слухов и новостей.


[Закрыть] сороки на хвосте приносят, а к нам вот так ни одна еще не залетала.

– Ну, коли на то пошло, тогда считайте такой сорокой меня. Я не обидчивый, а только за этакую новость, что сейчас принес, можно не только лопуха и сороку запросто проглотить, но даже и на затяжку не поскупиться.

– Тогда не тяни резину, выкладывай, с чем пришел!

– А с тем, братцы вы мои дорогие, что наши немцев под Сталинградом прихлопнули! До всех дошло или еще повторить требуется?

– Ври, да не завирайся! Так вот мы тебе и поверили…

– Как это – прихлопнули? Не муха ведь чай какая, а отборные войска у них там, под Сталинградом-то.

– А вот так и прихлопнули! Нет больше, мил друг, ударных немецких войск под Сталинградом. Были – да все вышли. Немцы трубят, что дрались до последнего солдата, все до одного-де полегли и оружия-де не сложили, да только это чистая брехня. Окружили их там наши, больше половины перемолотили, а остальные сами в плен посдавались. Даже сам Паулюс, что командовал теми войсками, и тот со всем своим штабом сдался. Все это нам достоверно известно. Головой за все ручаюсь! Неспроста по всей Германии траур объявлен, да вот и у нас, в лагере за проволокой, уже траурные флаги повысовывали. Погонят на работу – сами увидите. Вот вам моя параша! А теперь дайте хоть затянуться, в самом деле… Не задаром же старался! Да и неужто не заслужил?

– Вот оно что!.. – встрепенувшись, приподнимается с лежанки совершенно обессилевший и словно просвечивающий Осокин. – Неужто покончили с гадами под Сталинградом? Да тебе, знаю, верить можно. Зря трепаться не будешь. Выходит, правда! Вот теперь и понятно, почему они ночью-то взбесились: на нас, пленных, свое поражение вымещали. Вот это новость так новость! Целебней всякого лекарства, право!.. Да за такую и пострадать и стерпеть что угодно можно! Ведь это же – залог и начало нашей будущей победы! Вот это что такое! Настоящим праздником ты нам, Василий, сегодня день-то сделал! Мужики, да дайте же ему кто-нибудь затянуться! Пусть хлебнет малость. А, хотя ладно! Козьма, отсыпь ему за мой счет на закурку. Вечером хлебом рассчитаюсь.

– Ну, нет, так не пойдет! За твою пайку, Андрей, я раскуриваться не собираюсь. За кого это ты меня принимаешь? Ведь сам еле жив, чтобы хлебом швыряться. Обидно даже слышать от тебя такое, а еще другом почитаешься.

– Да за такую парашу можно бы тебе, Козьма, сегодня и без мены обойтись и на закурку выделить, – предлагает кто-то из присутствующих. – Не обеднеешь, чать.

– Вот ты и обойдись, да только своим, а не моим! – невозмутимо отрезает Козьма, снова пряча вытащенный было кисет.

– Ну и Жила же ты, в самом деле, Козьма! – посыпались негодующие голоса. – Настоящая Жила и есть! Не обеднел бы, ежели по такому случаю на закурку без обмена отсыпал.

– Вот и отсыпайте, а меня тут неча агитировать. Не маленький – сам знаю, как жить надо! Давно научен!

– Ну и подавись, чертова Жила! – не выдержав, срывается внезапно Полковник. – Держи, дядя Вася! Может, разика два еще и затянешься.

С жадностью затянувшись предложенным окурком и мгновенно повеселев, гость раскланивается и направляется к выходу.

– Ну, спасибо! Ублажили! Все повеселей теперь на холоду стоять будет.

– Да чего там! – кричим мы ему вдогонку. – Это нам тебе спасибо-то говорить надо. Впервые еще такую-то вот парашу слышим. Так что заходи почаще да приноси еще что, в том же роде.

– Спасибо за приглашение. А что касаемо параш, то о них не беспокойтесь. После Сталинградского побоища они теперь как из решета посыплются – успевай только подхватывай.

После ухода дяди Васи мы долго не можем прийти в себя, долго не можем успокоиться. Узнав поистине потрясающие новости, взбудораженная палатка гудит и готова едва ли не взорваться от оглушительных криков и нескончаемых словопрений. И только явно выдохнувшись под конец, она снова погружается в сторожкое молчание, а ее взбудораженные обитатели – в самые радужные надежды. С облегчением опускается на свое ложе и возбужденный Андрей, и уже до самого выхода на плац с его измученного лица не сходит счастливая и радостная улыбка.