Текст книги "Там, в Финляндии…"

Автор книги: Михаил Луканин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Непрошеная гостья

Смерть в очередной раз подкралась к нашей палатке.

И как ни подготовлены мы были на этот раз к ее приходу, посещение ее явилось для нас полной неожиданностью и последовало в тот самый момент, когда жизнь стала к нам более благосклонной. Уже только то обстоятельство, что с наступлением теплых и солнечных весенних дней мы избавились от одного из своих злейших врагов – холода, настраивало нас на самый благодушный лад. Как ни расслабляло тепло наши истощенные голодом и изнуренные каторжной работой тела, после жутких зимних морозов оно все-таки явилось для нас подлинной благодатью и заметно скрасило наше существование. К тому же и немцам, видимо, надоело возиться с штрафной палаткой, и они оставили нас в покое. Со спадом воды и устранением угрозы дороге кончились для нас кошмарные работы в болотах. Теперь паек мы получаем наравне с остальными, не пилим дров за проволокой и даже избавились наконец, к нашей неописуемой радости, от прикрепленного к нам особо изуверского конвоя. Что касается побоев, то их выпадает теперь на нашу долю не более, чем остальным. После всего пережитого все это представляется нам подлинным благополучием. Нужно ли пояснять, что после того, как жизнь стала для нас сравнительно сносной и мы снова воспрянули духом, посещение непрошеной гостьи – старухи с косой – напомнило нам о неизбежной участи, ожидающей каждого, и произвело на палатку самое тягостное впечатление.

Первой ее жертвой, как и следовало ожидать, стал Кандалакша.

Увлечение варкой, злоупотребление водой и простуда, полученная при работе в болотах и во время ночевок в нетопленой палатке, сделали свое дело и окончательно доконали беднягу. Все остальное завершили побои. С некоторых пор мы стали замечать разительные изменения в его иссушенном лишениями, работой и голодом организме. При очередном посещении пресловутой бани мы обнаружили странное несоответствие пропорций его тела. Глядя на верхнюю часть туловища с ребрами, обтянутыми серовато-желтой безжизненной кожей, нельзя было не поразиться ее ужасающей худобе, а взглянув на его ноги, не подивиться их необычайной полноте. В них не было ничего похожего на ноги человека. Слоноподобные, плотно налитые и глянцевато-отсвечивающие, они резко отличались от остального, поразительного по худобе тела. Казалось, что они ошибочно приставлены к его туловищу совсем от какого-то другого грузного существа. Разительное несоответствие нижних конечностей и туловища приковало к себе общее внимание и вызвало невольное удивление.

– Полюбуйтесь на красавца! – найдя предлог, цепляется к лесорубу Радио. – Черт-те что получилось! На человека не похож! Сам, что сушеная вобла, а вместо ног рыбьи пузыри привязали. С ног истый бегемот, а на верхних мослах одна дубленая кожа болтается. Во сне такого не увидишь!

– Чему тут удивляться? – с осуждением замечает Полковник. – Обыкновенные отеки. Скверно, Кандалакша, ведь пухнуть стал!

– А всему водичка причиной, – вставляет Колдун. – Говорил, не доведет до добра варка эта, так хоть кол на голове теши! А коль пухнуть начал, долго не протянешь. В момент загнешься.

– Да ну тя в болото! – захлебываясь от кашля, огрызается лесоруб. – Только и знаешь, что пугать. Погоди еще хоронить-то. И с отеками люди живут. Папа Римский уже вот год, что налитой весь, да ничего не делается. Живет себе, хоть бы что.

– А всему, мужик, свое время, – не отстает Яшка. – До поры храбришься. Смерть-то, она по пятам долго бродит да мигом валит. Опомниться не успеешь, как с белым светом распростишься. С ног к сердцу вода подбирается, а навстречу гной из грудей ползет. Сойдутся вместе – и конец лесорубу. Вмиг удушат.

– Да и в самом деле, – поддерживает Колдуна Полковник. – Думаешь еще жить – дурь отбросить надо. Сколько раз тебе говорилось: брось ты эту варку, ешь хлеб, как люди едят. Пора бы уж и самому за ум взяться. На кого только похож стал – сам на себя посмотри.

Предостережения и угрозы наши на этот раз подействовали на Кандалакшу. Он прекратил варку, и больше мы не видели его за этим занятием. Отеки на его ногах заметно пошли на убыль, сократился кашель, чему немало способствовала теплая солнечная погода.

– Ничего! – поощряли мы лесоруба. – Раз пошло на поправку, все будет в порядке. Выдюжишь!

Уверенность наша, к сожалению, оказалась преждевременной. Не прошло и недели, как кашель снова усилился. С щемящей сердце жалостью наблюдали мы, как, содрогаясь от потуг, корчится когда-то столь могучее тело лесоруба. Случайно обнаруженные кровяные лоскутья, которые Кандалакша тщательно припрятывал, убедили нас в появлении у него кровохарканья. Увеличились и отеки. Смерть его последовала вскоре. Вконец ослабев, лесоруб вызвал своей немощностью недовольство немцев на работе и, избитый ими, однажды слег окончательно, чтобы больше не встать. Помещенный в ревир, он промучился два дня. На третий Кандалакши не стало. Труп его бесцеремонно выволокли за проволоку и закопали невдалеке от лагеря. К многочисленным могилам добавилась еще одна безымянная могила.

– Вот и опять до нас смерть добралась, – констатирует Колдун. – Рано бахвалились! Не уберегли-таки мужика, проворонили! А там, где одна беда пришла, не миновать ужо и другой.

И словно в подтверждение его слов, вслед за смертью Кандалакши последовала вторая. Жертвой ее стал Лешка Порченый. Окончательно замкнувшись в себе после смерти лесоруба, он почти не показывается в палатке и, как потерянный, бесцельно слоняется по лагерю, сторонясь каждого, кто пытается с ним заговорить. Навязчивые неотступные мысли лишают его покоя. Место его на нарах часто пустует и по ночам.

Белые ночи в Финляндии полны своеобразной прелести и очарования. Выходя ночью по нужде, редко кто из нас не задерживается дольше, чем требуется. Словно околдованные, мы прислушиваемся к неумолчному говору ручья под горой, крикам ночной птицы, к умиротворяющему спокойствию этих мест. От лесов тянет прохладой, и мы всей грудью с жадностью пьем чудодейственный целебный воздух. Эти ночные вылазки производят на нас двоякое впечатление. Опьяненные тишиной, покоем и свежестью немеркнущей финской ночи, мы либо забываем о мрачной действительности, либо сходим с ума от вспыхивающей тоски по желанной воле и свободной жизни.

Лешка стал особенно злоупотреблять ночными бдениями. Часто мы застаем его сидящим на пеньке со скорбным взглядом, неизменно обращенным к спящей финской деревеньке. Лицо его при этом выражает такое неподдельное, полное тоски и отчаяния страдание, что, проходя мимо, мы не можем не предпринять попытки, хоть в малой степени, утешить и отвлечь товарища.

– Ну, чего ты мучаешь себя? Все равно этим не поможешь. Только растравишь себя еще больше. Лег бы выспался лучше, чем себя изводить. Ну, право же, Лешка!

– Все равно не усну, – уныло признается он в ответ. – Совсем сна лишился. Из головы не идут семья и хозяйство. Словно вот кто гвоздь в мозги забил. На воздухе оно ровно и легче. Посижу еще.

– Несдобровать парню, – делаем мы вывод, – совсем духом пал и думает лишко. В плену, если хочешь живым остаться, надо больше о самом себе думать, чем о чем-то другом, и не терзать себя попусту.

После долгих и безуспешных попыток склонить его ко сну, мы оставляем его в покое. А в ближайшие дни произошло событие, которое окончательно лишило Лешку рассудка. В один из вечеров, когда, вернувшись с работы, мы уничтожали свой скудный паек, по лагерю разнеслась весть, что к Тряпочнику пришла группа финнов с просьбой оказать им помощь пленными. Побросав котелки, банки и ложки, мы опрометью бросаемся к воротам. За проволокой, меж немецких палаток, и в самом деле расхаживают коренастые финны. Некоторые из них, дымя трубками, о чем-то усиленно упрашивают коменданта. Тот долго упорствует, но в конце концов, махнув рукой, что-то кричит отдыхающим конвоирам. Часть из них с недовольными лицами подымается со своих мест и, разобрав оружие, выстраивается перед воротами.

– Желающие идти работать к финнам, выходи строиться сюда! – провозглашает появившийся полицай. – Требуется тридцать человек.

Перспектива попасть к финнам настолько заманчива, что мы всей гурьбой бросаемся к указанному месту. Помимо напоминания о прошлых мирных днях, она сулит еще и обильную пищу, о которой мы утратили всякое понятие. После безуспешных попыток разогнать толпу желающих полиция прибегает к палкам и отбирает людей по своему усмотрению. С нескрываемой завистью смотрим мы на счастливчиков. Среди неудачников я замечаю и удрученного Лешку. Лицо его, разукрашенное кровоподтеками, красноречиво свидетельствует, что он не остался безучастным к событию. Потрясенный неудачей, он весь дрожит от волнения, лицо его нервно дергается, а в глазах блестят нескрываемые слезы.

– Тоже не попал! – подходя к Лешке, сообщаю я.

– Поп-п-падешь ту-ут! – неожиданно заикаясь, пытается отвечать он. – Р-р-разве эти ж-ж-ж-иводеры что п-п-пони-мают? Н-н-не за е-едой гонюсь – в п-поле х-х-хотелось побыть. С-свою б-бы пайку отдал, чтобы в п-поле п-п-порабо-тать.

От ворот он так и не отходит до самого возвращения набранной команды. Мы встречаем ее всем лагерем.

– Ну, как? – нетерпеливо осыпаем мы возвратившихся вопросами. – Что делали? Кормили как?

– Да что тут говорить? – не без хвастовства отвечают пришедшие. – Вспомянули старинку. Навоз заставили из хлевов убирать да поле унавоживать. А что касается жратвы, так и сейчас еще передохнуть не можем. Коржей одних финских уничтожили – не сосчитать. Во что только и шло! Молоком, мясом и рыбой тоже не обидели.

В доказательство своих слов они хлопают по карманам, набитым круглыми финскими коржами.

– Выходит, неплохо получилось?

– Куда там! Каждый день бы ходили.

Лешка этим вечером так и не ложился спать. Что-то новое, незнакомое нам, появилось в его лице. Притаившись в глубине и по-звериному оскалив зубы, он исподлобья молча наблюдает за нами. Огонек мрачной решимости горит в его взгляде, не предвещая ничего хорошего, и на этот раз мы не решаемся досаждать ему вопросами.

– Расстроился шибко парень, сам не в себе стал, – останавливает нас Колдун. – Не досаждайте. Пущай отойдет малость.

Но Лешка так и не «отошел». Эта ночь стала последней в его жизни. Утром мы застали его все в том же положении, что и накануне вечером. Лишь поведение его стало еще более странным. Он подозрительно ощупывает себя и что-то бормочет себе под нос, бессвязное и непонятное нам. Занятый собой, он в то же время не спускает с нас настороженных глаз, зорко следя за каждым нашим движением, словно боясь что-то упустить или прозевать.

– Что с тобой, Лешка? Чего это ты сегодня такой? – допытывается Полковник. – Что задумал?

Не дождавшись ответа, он отходит от Лешки.

Истина открылась нам, когда, заслышав свисток, мы начали выползать из палатки для построения на плацу. Лешка словно того и ждал. С несвойственной ему живостью он срывается неожиданно с места и, опережая других, выскакивает из палатки.

– Куда ты? Лешка! – кричим мы ему вдогонку.

– Не обдурите больше! – злобно огрызается он. – Не все вам одним к финнам ходить! Сегодня первым к воротам стану!

Мы в недоумении оглядываемся.

– К каким финнам? – пытается остановить его Полковник. – Сдурел, что ли? Ведь на трассу идем!

– Знаю я эту трассу! Не впервой уж! – бросает тот на ходу и, не обращая на нас внимания, во весь дух мчится по плацу к воротам.

– Что это с ним такое? – недоумеваем мы. – Дурака строит иль взаправду помешался?

– Да похоже на то!

Вскоре от ворот до нас доносится неистовая брань и крики.

– Почему не в строю? – вопит полицай. – Тебя спрашивают!

В ответ слышится бессвязное бормотание Лешки.

– Я тебе покажу финнов! – продолжает орать полицай. – Сейчас конвой войдет, а он номера откалывает! Пошел в строй!

Лешка что-то упрямо бубнит свое.

Сцена у ворот скрыта от нас кухней, и мы только догадываемся о происходящем. Выведенный, видимо, из терпения, полицай набрасывается на Лешку, и до нашего слуха доносятся глухие удары. Вслед за этим злополучный Лешка появляется на плацу, преследуемый полицаем, который вооружен увесистой дубиной.

– Я тебя отучу ваньку валять! – не отставая от Лешки, рычит взбешенный полицай.

Отвесив нарушителю порядка изрядное число внушительных ударов, он отстает от своей жертвы и степенно возвращается на прежнее место. Размазывая по лицу кровь и не помня себя от боли, Лешка укрывается в пустующей палатке. Изредка он выглядывает из своего убежища и настороженным безумным взглядом продолжает следить за всем происходящим на плацу.

– Лешка! – кричим мы ему. – Иди в строй, а то еще попадет!

Появление конвоя, который мы ожидаем в полном молчании, отвлекает наше внимание, поскольку на горьком опыте знаем, что малейшее нарушение тишины и строевого порядка неминуемо приведет к зверским побоям. Гробовая тишина плаца внезапно нарушается новой выходкой Лешки. Выждав, когда в ворота пройдет последний конвоир и на какой-то миг они остаются открытыми, он пулей вылетает из своего убежища и кидается к раскрытым воротам.

– Куда? – вопит растерявшийся полицай. – Стой, тебе говорят!

Встревоженные шумом и необычным поступком пленного, немцы хватаются за оружие и бегут за нарушителем порядка.

– Лешка, вернись! – не выдержав, пытаемся мы остановить товарища. – Смотри, пристрелят сейчас! Вернись, тебе говорят!

Его настигают уже в воротах и с остервенением избивают.

– Кто такой? – допрашивает полицай. – Что это с ним? Фортель такой выкинуть – додуматься надо!

Пытаясь облегчить участь товарища, мы вступаем в переговоры с полицаем и объясняем ему поведение и поступок Лешки.

– Замкнуть бы его в палатке надо, – предлагает Яшка. – Черт-те что еще выкинуть может! Известное дело – тронутый. С него много не спросишь.

– Ничего! Мозги мы мигом вправим, – утверждает полицай. – Быстро в себя придет.

Совет Яшки не пропадает зря. Следуя ему, несколько полицаев волокут несчастного Лешку к палатке. Безумие сделало это жалкое и тщедушное существо необычно сильным, и здоровые, раздобревшие на немецких харчах верзилы на этот раз с трудом управляются с ним. Конца этой сцены нам досмотреть не удается. Раздается команда, и, повинуясь ей, мы покидаем лагерь. Не успеваем мы выйти за ворота, как новое, еще более ошеломляющее зрелище приковывает наше внимание и окончательно нас потрясает. Привлеченные необычным шумом, поднявшимся в опустевшем лагере, немцы останавливают колонну и с тревогой прислушиваются к происходящему. Это Лешке, оказывается, удалось вырваться от полицаев.

– И я, и я пойду к финнам! – в исступлении кричит он, мчась к воротам.

Перехваченный на полпути, он круто меняет направление и кидается к проволоке. Не в силах ничем помочь, затаив дыхание, мы с тревогой наблюдаем за его действиями.

– Все равно уйду! – надрываясь от крика, грозится Лешка. – Не берете с собой – сам уйду!

Все происшедшее вслед за этим заставило содрогнуться не только нас, но даже безучастных к чужим страданиям немцев. Не успеваем мы опомниться, как одним прыжком Лешка преодолевает запретную песочную полосу и хватается за проволоку. Растерявшийся лагерный часовой вскидывает автомат и почти в упор выпускает по нему длинную очередь. Простроченное пулями безжизненное тело Лешки, словно мешок, повисает на колючей проволоке.

– Все! – мрачно заключает Полковник. – Вот вам и весь Лешка! Прощай, дружище!

– За полмесяца двоих не стало, – замечает Колдун. – Ежли и дальше так пойдет, то вскоре, гляди, ни одного из нас не останется.

– Марш! – вопят опомнившиеся немцы.

Вечером ничто не напоминает нам об утреннем происшествии. Обвисшая было проволока вновь натянута, как струна, засыпана песком кровь, оставленная Лешкой на запретной полосе, все также невозмутимо расхаживает за проволокой флегматичный скучающий постовой. Лишь ставшая просторней палатка да осиротевшее тряпье Лешки безмолвно свидетельствуют об утрате еще одного нашего товарища. С его смертью, такой бессмысленной и нелепой, из девяти человек, всегда прежде державшихся вместе, нас осталось пятеро.

– Конец один, – задумывается о будущем каждый. – От смерти не убежишь. Сегодня вот Лешку сволокли в могилу – завтра меня потащат.

– Дождались, называется, весны, – высказывает общую мысль Полковник и с укоризной сетует: – Эх, ребята, ребята! Крепились столько, такую зиму выдержали, а пришло тепло, и уговор свой забыли, духом пали, в тоску ударились и мрем, что мухи, Нам, пленным, выходит, и весна не в радость.

Поминки

К нашей досаде, прокладка дороги подходит к концу: заканчиваются все черновые работы, свертываются разработки карьеров, достраиваются последние мосты, подсыпается и растет насыпь. Еще несколько недель – и дорога будет достроена, а конца войны так и не видно. Обозленные неудачами на фронтах, немцы лихорадочно спешат закончить дорогу и с каждым днем становятся все требовательней и злее. С наступлением белых ночей они ввели две смены, и теперь мы работаем даже по ночам. На трассе немцы не дают нам разогнуться, а самую незначительную передышку расценивают не иначе как явный саботаж, за который, не задумываясь, пристреливают на месте.

– Достраивают-таки, проклятые! – досадует Полковник. – Видно, не выполнить нам наказ Андрея. Будь сейчас живым, он бы от своей пайки отказался и сна лишился.

Упоминание об Осокине заставляет нас вспомнить все, что говорилось некогда им о дороге, о его страстном желании помешать гитлеровцам воспользоваться ею и его дерзком предложении растянуть прокладку пути до прихода сюда наших войск. Не забыли мы о своем тайном решении после его смерти сделать все возможное, чтобы сорвать планы немцев помочь фронту вводом новой магистрали, затянуть окончание строительства дороги любыми мерами, чтобы это нам ни стоило.

– Выходит, не суждено нам сдержать обещание выстроить дорогу для своих, – уныло размышляем мы. – Все-таки не наши, а гитлеровские поезда пойдут по проложенной по нашим трупам дороге. Поезда с оружием, боеприпасами и солдатами пойдут туда, где решается судьба народов, людей и, следовательно, наша.

Наперекор нам дорога достраивается, и контуры будущей магистрали с каждым днем очерчиваются все ясней, все отчетливей становится профиль нового пути, проложенного среди болот, лесов и камней. Ее тщательно готовят к открытию, к движению по ней первых чужих поездов, и для нас становится очевидным, что задержать рождение новой магистрали нам, несмотря ни на что, уже не удастся.

– Ну, что же, – пытаемся мы оправдать себя, – все, что было в наших силах, мы все-таки сделали. Большего от нас и требовать нельзя. Мы заплатили за это своим здоровьем, кровью и множеством загубленных жизней.

Но как ни успокаиваем мы себя, сомнения, однако, не покидают нас.

– А все ли нами сделано? Нет ли еще других способов сорвать открытие этой проклятой дороги? – терзаем мы себя вопросами. – Может быть, еще можно задержать поток военных грузов, который вскоре потянется к фронту? Быть может, еще не все нами продумано? Быть может, мы еще не все учли и заслуги наши не столь уж велики и даже совсем ничтожны?

Нет ничего отвратительнее, чем осуществление ненавистной для нас затеи. Нет ничего мучительней и глупей положения, когда против желания работаешь на заклятого врага и притом бессилен что-либо сделать. Ничто не может привести в большее отчаяние, чем осознание своего бессилия. Все эти дни мы не можем найти себе покоя и переживаем мучительные душевные страдания.

Заканчиваются последние приготовления к открытию дороги. На всех работах лежит печать самой тщательной немецкой аккуратности. Подводятся последние платформы с балластом, под рейку подравнивается насыпь, прячутся огромные валуны, подштопываются последние шпалы. Ранним утром завтра по дороге должен пройти первый воинский эшелон. Его благополучное проследование и будет означать открытие и ввод в эксплуатацию новорожденной магистрали. Перед этим по ней прошло несколько пробных контрольных составов, и у немцев нет ни малейшего сомнения в том, что все будет в порядке, и у них царит праздничное настроение.

Со штопалками в руках мы подбиваем шпалы на участке столь памятной нам выемки. Совсем недавно здесь продавал нас Жилин и бился в последних смертных корчах несчастный Осокин. Всей командой мы бродим взад и вперед по выемке и по указанию усатого старшего мастера из Берлина, прозванного нами за раскидистые усы Тараканом, то там, то тут приподымаем путь бомами, подсыпаем балласт под шпалы, подштопываем их и заравниваем ящики меж ними. Немцы сегодня настроены благодушно и не очень требовательны. Работы немного, и они полны уверенности, что все будет «гут». День для нас на редкость спокойный, и мы просто отдыхаем на этот раз. Приказав нам работать на закруглении, где линия делает крутой поворот, мастера присоединяются к конвою и вместе с ним поднимаются по гребню откоса наверх. Коротая время, они предаются оживленной болтовне – занятию, отнюдь не положенному постовым. Лишь несколько человек из них, совершенно не обращая на нас внимания, безучастно отшагивают по краю откоса, не столько для контроля за нами, сколько для соблюдения уставной формы. Из выемки невозможно уйти незамеченным, и они спокойны за нас. Оставшись без надзора, мы ликуем, благословляя случай.

– Ушли гады! Отдыхайте, мужики!

Для нас приходят минуты редкого желанного отдыха. Не меняя для вида рабочих поз, мы прекращаем работу, радуясь, словно дети, короткой передышке.

– Осокина-то здесь пристрелили, – неожиданно напоминает Полковник, – в этих вот самых местах.

Мы все оглядываемся на огромную сосну, приютившую меж своих корней крохотный могильный холмик, и вспоминаем подробности того жуткого дня.

– Ненавидел парень фашистов, – продолжает Полковник. – Слабый и хилый такой, а зло на них за всех нас копил. Жалко мужика! Такие помирают не зря. Все след за собой оставляют. Не он, так давно бы уж по дороге поезда на фронт шли.

Словно живым встает перед нами образ тщедушного Доходяги.

– Молодец был и умница, каких мало! – сопровождаем мы свои воспоминания о нем запоздалыми похвалами.

– Продал чертов Жила! Да впрок и самому не пошло. Сам накрылся.

Немцы по-прежнему не обращают на нас никакого внимания. Их безразличие побуждает нас к дальнейшим вольностям. Прослывший отъявленным лодырем, Павло делает дерзкую попытку присесть на рельсы.

– Посидеть хоть, – со страдальческим вздохом решается он. – Присаживайтесь, мужики, чего еще там!

Озираясь на веселую арийскую компанию, мы готовы были последовать его примеру, как неожиданное предложение Полковника останавливает нас:

– А что, мужики, не устроить ли нам поминки Андрею? Сделать сюрприз немцам?

Мы удивленно ожидаем его пояснений.

– Ну что, хотите или нет? – нетерпеливо торопит он нас с ответом.

– Спрашиваешь тоже! На что другое, а на пакость фрицам мы, как пионеры, всегда готовы, – отвечает за всех Радио.

– Тогда принимайтесь! Только сейчас и действовать, самый удобный случай.

Ничего не объясняя, он начинает распоряжаться и руководить нами, и, охваченные его порывом, мы беспрекословно ему подчиняемся.

– Правую сторону подбивайте лучше, а левую подымайте, и для виду только, – командует Полковник. – Объяснять сейчас некогда – после расскажу. Сам путеец – разбираюсь в этом.

Мы и не сомневаемся в его способностях и спешим выполнить неясный пока замысел товарища. В точном соответствии с его указаниями плотно подбиты шпалы справа, поднята и лишь для виду слегка подштопана левая сторона. Работа на этот раз выполнена с исключительной для нас добросовестностью и тщательностью. Даже зоркий немецкий глаз навряд ли при осмотре что обнаружит. Подделываясь под мастера и одобрительно покрякивая, Полковник проверяет проделанную работу.

– Зер гут! Прима! – заключает он, закончив осмотр и лукаво ухмыляясь. – Похоже, ничего не сообразят и не приметят. Молодцы! Ничего больше не скажешь! А по сему благодарю за отличную работу, как это делается в нашей армии! Только уговор: помалкивайте теперь! За такую «работу», пронюхай только немцы, голов все лишимся. Так что языки все на замок, если еще жить собираетесь. И еще: ежели Таракан примется простукивать, вы, все до одного, становитесь неприметно за его спиной на левые концы шпал, придавите их своим весом. Авось сойдет!

Все получилось так, как предусматривал Полковник. Когда раздается свисток, немцы, очнувшись от приятного времяпрепровождения, приходят в себя и начинают нехотя спускаться вниз. Как ни в чем не бывало, мы продолжаем усердно подбивать последние шпалы. Таракан, подойдя к нам, придирчиво осматривает подштопанный участок. По тайному знаку Полковника все мы, якобы наблюдая за проверкой, выстраиваемся на левой стороне шпал, плотно прижимая их своим весом к балласту. Не доверяя глазам, мастер берет у одного из нас молоток и простукивает им правую сторону. Шпалы справа подбиты на совесть, слева они плотно прижаты нами и потому звучат глухо, как и положено. Это окончательно успокаивает недоверчивого мастера, и, улыбнувшись, он снисходит даже до скупой похвалы:

– Гут, гут! – и, не выдержав, поясняет: – Махен вег! Морген фрю цуг зих бегебен[66]66
  Хорошо, хорошо! Сделана дорога! Завтра утром поезд проследует.


[Закрыть].

– Обрадовал тоже, – шепчет мне Полковник. – Только нам и радоваться, что вы дорогу откроете и утром по ней первый эшелон прогоните. Поглядим еще, как это он у вас проскочит.

Несколько минут спустя проворный мотовоз мчит нас по тщательно отделанному полотну к лагерю. Закончен рабочий день. Завершены работы на дороге.

– Достроили-таки дьяволы! – досадует Полковник. – Ну, ничего! Авось недолго поездят. Еще отрыгнутся им наши муки. Мы им хорошую свинью подложили. И сделали так, что не подкопаешься. Даже похвалил Таракан.

В этот день прибытие наше в лагерь ознаменовывается необычным событием. Не успеваем мы разойтись по палаткам, как по лагерю разносится зычный голос Гришки-полицая.

– Выходи строиться! – надрывается он от усердия. – Да пошевеливайтесь, клячи! Сейчас господин комендант пожалует.

– Еще что-то надумал! Никак опять тряпки собирается отбирать? Покою, сатана, не дает! – огрызаемся мы, теряясь в догадках.

Увидев насвистывающего игривый мотив Тряпочника, плац замирает, ожидая его приближения. Окинув нас своим зорким шальным взглядом, комендант оборачивается к сопровождающему его переводчику и что-то долго ему втолковывает.

– Внимание! – обращается переводчик к нам официальным торжественным тоном. – Комендант лагеря приказал объявить, что ввиду успешного окончания строительства дороги все работы завтра отменяются и день объявляется нерабочим.

Рассчитывая на эффект, который произведет на нас его сообщение, он делает паузу и внимательно наблюдает за нами, ожидая восторженных благодарственных криков. К его крайнему изумлению, плац хранит гробовое молчание. Сообщение переводчика производит на нас совершенно противоположное впечатление. Полные мрачного безмолвия, мы относимся к услышанному с явным недоброжелательством. На горьком опыте мы знаем, что обещанный «нерабочий день» не сулит нам ничего, кроме беспокойства и урезанного почти наполовину пайка (за «безделье», объясняют немцы).

– Одно название, что «нерабочий день», – про себя клянем мы немцев, – отдохнуть некогда! То построения, то осмотры, то уборка, то обыски, а то и уборную чистить заставят! Мало того, так еще и голодом изводят! Места себе голодный от такого «освобождения» найти не можешь!

Уловив наше скрытое недовольство объявленным, переводчик удивленно переглядывается с Тряпочником и, не дождавшись от нас благодарности, вступает с ним в переговоры. Через минуту он сообщает новые дополнения к приказу коменданта:

– Господин комендант приказал разъяснить, что работы завтра отменяются полностью, не только на трассе, но и в лагере. Дневной рацион будет увеличен. Кроме того, каждый получит по три сигареты.

Он снова ожидает увидеть оживление на наших изможденных и хмурых лицах, но мы, зная цену немецким обещаниям, по-прежнему относимся к ним с явным недоверием. Гришка-полицай пытается разрядить обстановку и вывести коменданта из неловкого положения, в котором он очутился:

– Чего молчите? Завтра праздник для вас! Целый день дурака будете валять, нажретесь досыта да еще и сигарет получите! Кричите ура, клячи безмозглые!

Его призыв остается без последствий и не производит на нас никакого впечатления. Мы молчим, не проявляя ни малейших признаков воодушевления и восторга.

– Зря для вас стараются, – распинается выведенный из себя Гришка. – Совсем бы надо пайка лишить да круглые сутки на работе держать, сволочи!

Убедившись в тщетности своих попыток дождаться проявления нашей благодарности, комендант удаляется.

– Руссише швайн![67]67
  Русские свиньи!


[Закрыть] – бросает на ходу багровый от негодования Тряпочник.

– Скатертью дорога! Сам ты свинья арийская! – напутствует его быстрый на ответы Павло. – Тоже решил обрадовать – экстру[68]68
  Экстра – особый дополнительный паек, выдаваемый военнослужащим по воскресным дням, включающий сигареты, сладости и шнапс.


[Закрыть] придумал для пленных. Ждал, что за лишний черпак баланды да трешку сигарет русские тебе пятки лизать будут. Утерли тебе нос пленные. Иди-ко посвисти теперь!

Злорадно усмехаясь, мы шумно расходимся по палаткам.

– Не нарадуются, что дорогу закончили. Мы еще посмотрим, как вы по ней ездить будете. Не рано ли радоваться стали? – роняет на ходу, словно невзначай, Полковник.

Озадаченные заявлением Тряпочника, мы как-то пропускаем мимо ушей слова Полковника. И лишь вечером, сидя у порога и прихлебывая из заржавевших консервных банок постылую баланду из патентованной трокен-гемюзы, мы запоздало пристаем к нему с расспросами.

– Ты хотя бы рассказал нам, для чего это мы сегодня так на трассе распинались? – напоминает Павло. – Обещал ведь!

– Да чего тут рассказывать-то? – отвечает, не отрываясь от банки, Полковник. – Я думал, что вам и так ясно. Мудреного-то ничего нет. Путь там поворот вправо делает. Выемка-то не прямая – сами видели. Значит, левая сторона пути должна быть выше правой – не то колеса прямо пойдут и поезд с рельс сойдет. Мы ее и подняли выше, да вот только подбить «забыли». Под колесами левый рельс теперь осядет и будет ниже правого. Вот и все мои пояснения. А дальше уж сами соображайте и выводы делайте. Только еще раз прошу, ни с кем в лагере этим не делиться и язык крепче за зубами держать. Сами понимаете, к чему это может привести.

Ошеломленные, мы восхищаемся сообразительностью товарища, простотой его затеи и возможными страшными последствиями наших стараний. А Павло награждает Полковника дружественным подзатыльником.

…Задолго до подъема тихим ранним утром нас поднял на ноги назойливый свисток, забегали по палаткам чем-то взволнованные полицаи, выгоняя всех на плац.

– Что такое? – недоуменно переглядываемся мы. – Никак стряслось что-то? Вот даже подняли раньше.